Зорчие

***

      Был уже глубокий вечер, когда Мраву наконец-то свалился с лап, и львица смогла выдохнуть с облегчением. Устроившись клубком подле выпятившего пузо самца, она принялась почти инстинктивно намывать шёрстку, размышляя о жизни, погоде, львятах — и ещё о том, почему некоторые гривастые коты так громко и протяжно сопят.       Тали выжидала от себя всякой мысли на чужой земле, но и представить не могла, что начнёт вполне серьёзно представлять секс как нечто совершенно обыденное и привычное, что-то такое, что будет взывать не к стыду и страху, но к сладости и утомлению.       Она задрала лапку вверх, вылизывая себя там, где ещё недавно царапался лев. Тёплые вечер и семя неизменно взывали к глубоким мыслям. Захотелось подумать о прошлом и будущем, о себе и мире, о том, что такое путь ильсивы, и сколь одинок и печален он в своей сути. Убрав излишнюю влагу изо всех своих распалённых щёлок, она зевнула и томно потянулась, разглядывая золотистую агонию солнца, пробивавшуюся сквозь разломы в пещерном камне.       На неё напало жуткое, экзистенциальное чувство, хорошо известное всякой живой душе — захотелось попить и пописать одновременно. Неохотно перевернувшись на бок, она упёрлась о дремлющую тушу самца, чтобы подняться на измученные лапы.       Мраву что-то недовольно промычал сквозь сон, обещая то ли удушить, то ли изорвать, но молодая кошка понимала, что всё это, как и многое другое в её новой жизни, лишь слова, а значит, страшиться их совсем не стоит. Стоит отдаваться своим чувствам и эмоциям. Стоит не бояться испытаний, пытаться преодолеть их: хоть как-то, не обязательно успешно. Стоит становиться выше того, что ты есть. Но по-настоящему в этом мире стоит лишь член самца…       «А как же любовь!» — возмутилась самой собой Тали.       … ну хорошо, и любовь. Когда она стоит дольше, чем член.       В топлёном свете заката грива Старшего отдавалась чистейшим золотом, и львица не имела ни малейшего права уйти, не пригладив с ласкою эти локоны, не расцеловав с нежностью эту колючую щёку, не прикрыв с заботою широко раскрытую, хрипящую подсознательными стонами пасть.       Саванна чернела, изрекаясь тенями, а небо её медленно укрывалось пеленой туч, обещавших лёгкий, тёплый ливень в предстоящей ночи. Все тропы устилались тёплыми следами львиных пар: в этот мирный и тихий вечерок всякий вальсавиец желал начать охоту на свою податливо-неприступную самку. Пахло сухой травой и похотью. Пахло хищником и добычей. Пахло чем-то родным, уже почти позабытым.       Свою мену она нашла совершенно случайно, когда утоляя жажду заслышала чьи-то далёкие, до сердца знакомые голоса. Это была Эланда, что-то возбуждённо обсуждавшая с одним из крупных, темногривых самцов. Зорчая выдохнула, вспомнив, что когда-то безумно давно являлась дочерью Нонденаи; что когда-то была разумная причина быть ей здесь; что когда-то она пришла вместе с этими львами, зная их как единственную родную себе кровь. Сколько с тех пор ушло заходов солнца, три? Для Тали же это казалось вечностью: время причудливо истянулось вокруг неё, замедляясь стократ, и казалось, что по небу исходятся не дни, но целые сезоны.       Она осторожно подошла к нонденайцам и вежливо поклонилась: сперва старшей мены, а затем и льву, в ком тут же опознала Старшего стража их группы.       «Интересно, где же сейчас сам Архан?» — взволновалось сердце юной кошки.       Эланда ответила ей странно, даже невероятно. Изойдясь в широкой и нежной улыбке, львица ласково прижалась мордочкой к Тали, а затем трепетно прижала лапой к груди:       — Жива, моё дитя, — промурчала она, вдыхая уже малознакомый аромат вальсавийской зорчей.       Тали отвечала нежностью на нежность, немного изумляясь всему происходящему. Да, Эланду нельзя было назвать безжалостной, знавшей лишь строгость львицей, но и этой открытой слабости, этого необычайного проявления чувства за ней никогда не наблюдалось. Исцарапанная бесчисленными менами и стражами, она всегда велась с окружающими сдержанно, сухо, нарочито строго.       Теперь же перед зорчей была совсем другая Эланда. Хрупкая и уязвимая, познавшая что-то такое, чего ещё не знала Талиэль. Конечно, им суждено было разделить эту тайну, и когда это свершилось, тёмная, тяжёлая печаль устелила мордочку молодой львицы.       — Мы оставили его там, пусть отдастся земле, — Старшая разглядывала свои истощённые, источенные камнем да песком лапы, — А наш путь дальше.       Хамату сидел рядом, и серые глаза его назначались лишь Тали.       — Вот как… — зорчая сглотнула, стараясь упрятать собственную слабость, — И как же… вы теперь без него?       — Вдвое внимательней и осторожней, — тёмный лев оставался неподвижен, лишь губы его издавали звук, — А ты? — пустота его глаз на мгновение обратилась необыкновенной выразительностью.       — Теперь я зорчая Вульсваи, — беспомощно повела хвостом Тали, — И путь мой — оставаться здесь.       Страж кивнул, соглашаясь с чем-то в глубине себя, Эланда же заметно забеспокоилась, обращаясь ко львице более привычным, требовательным тоном:       — У тебя есть что рассказать, дитя моё? — она приметила следы когтей на щеке львицы, — Ты же помнишь о своей цели? Мы можем затаиться от чужих ушей, если пожелаешь.       Но Тали лишь повела носом:       — В этом нет нужды, моя госпожа, — она тяжело выдохнула, — Потому что единственная тайна, что хранит в себе вальсавийский зорчий, до смешливости проста и не стоит и мгновения времени нашего великого владыки Вордена ун-Амстандена.       — И что же это за тайна? — хвост Эланды не находил покоя, глазки её свелись в тонкой линии.       — Великая тайна зорчего Вульсваи, что носит имя Мраву, состоит в том, что он простой, похотливый старый лев. И единственная угроза, что может от него исходить — семя, которое он способен оставить в чреве молодых и невинных дочерей Нонденаи и всего Единства.       На какое-то время воцарилось молчание, и было видно как Старшая нечто старательно выискивает в темневшем облике юной самки. Тали же продолжала источать собой убеждение и тихую усталость от мира, и не виделось в ней ни лжи, ни попытки предать доверие. Неохотно приняв её истину, Эланда рассеянно посмотрела на стража, а затем снова на зорчую, совершенно не понимая как поступать дальше.       — Пойдёшь… домой? — предложила она, не уверенная, что имеет право на такую волю.       — А разве могу? — печально улыбнулась Тали, — Разве был таков приказ от нашего славного владыки? Разве позволил он мне оставить эти земли? Я — львица Амстандена, — мордочка её исполнилась решимости, — И буду следовать его законам и обычаям, пока знаю путь на этой земле. Пока имя моё Талиэль нинь-я… нинь-ильсиви, — быстро поправилась она.       Эланду её слова более чем удовлетворили, да и страж остался вполне ими доволен.       — Верно говоришь, дитя моё, — закивала мордой опытная львица, — Мы вернёмся с новой меной и новым указом от нашего правителя, когда тропа вновь выведет нас в Вальсави. А ты береги себя и помни о том, что ты — дочь Нонденаи.       — И вы тоже, — склонилась Тали, — Постарайтесь держаться подальше от обрывов, в последнее время от них одни лишь беды.       Слова эти были испущены столь внезапно для самой зорчей, что она даже испугалась: и за себя, и за их странный циничный смысл. По счастью же Старшая была слишком истомлена событиями и дорогой, чтобы в полной мере принять их в ум, и ответила лишь сдержанными объятиями да тихим, вымеренным мурчанием.       Путь Тали устилался обратно, к закату умирающего дня, туда, где брали начало родные пещеры. Она всё думала о том, что судьба её — бездушная шалашовка, не имевшая ни чести, ни меры. Когда из-под её лап буквально выбили тропу ильсивы, у неё не оставалось никакого иного выбора, кроме как истеряться и раствориться в этом мире. Принять его не как явность, но как сон, странный сон, где странные события повторяются в невероятных, нелепейших сочетаниях. Львице хотелось спасти себя в чьих-то объятиях, в тепле чьей-то любви, и когда этот молодой страж пригрел её, она, пусть и на мгновение, почувствовала себя защищённой, нужной, вновь познавшей своё место. И вот его больше нет, словно возможно это — взять и лишить льва, вырвать его из самой жизни, оставив лишь пустоту. Не окажись у неё на сердце Мраву, Тали отчаянно бы разревелась, проклиная весь мир.       «Мраву… мой Мраву… если и тебя не станет…» — он сглотнула горечь, — «Я… я не знаю, что буду делать…»       Как и всякой львице с нежным сердцем, ей было до нестерпимого жаль несчастного черногрива, так и не успевшего познать себя на этой земле. Она вспоминала его глаза, строгую, но ещё немного наивную, живую морду; вспоминала все те нежные слова, что тот успел ей отдать; вспоминала, как им хорошо и сладко было вместе.       «Надеюсь, ты найдёшь лучший мир, мой Архан… Надеюсь, мы ещё свидимся…» — шептала небу Тали.       Печаль извела её так, что сил хватало лишь на то, чтобы нелепо, инстинктивно перебирать лапами, и когда перед нею внезапно оказался старший нонденайский страж, она ничуть не удивилась, даже ухом не повела, лишь чуть сжалась, да обрела сдержанный, кроткий вид, не желая по малодушию дразнить самца.       — Отойдём? — тот кивнул на тень небольшого дерева, утопающего во мгле.       — Отойдём, — согласилась львица.       Она выжидала от него всякого, и была к этому совершенно готова. Ей казалось подлой, недостойной сама мысль оказывать в чём-то этому измученному и печальному самцу: в этом попросту не было чести, особенно для львицы Амстандена.       И всё же тот не стал брать всё и сразу. Коснувшись её шеи, он прошёлся по ней всей гривой, с эмоцией и силой:       — Спасибо, что раскрыла ему жизнь, — прорычал он ей своих сухим и басистым голосом, — Пусть и ненадолго.       — Таков мой путь, — Тали вжалась в его шерсть носом, чувствуя как по глазам потекли слёзы.       Лев молчаливо удерживал ей в своих объятиях, позволяя излить всю горечь, приглаживая за ушами, умиротворяя ударами сердца под крепкой грудью. Когда та, наконец, утихла, он бережно отстранился и посмотрел на неё с нежностью и таким истинным уважением, какое страж мог воздать лишь другому такому же стражу, но никак не простой львице.       — Моё имя Хамату, — он уверенно уложил лапу на её плечо, — Горд знать, что берёг тебя все эти луны, Талиэль.       Его когти чуть впились в шерсть, пробуждая у львицы воспоминания о недавних ранах.       — Хочешь… чего-то от меня? — она сглотнула, зная о чужом чувстве, желая помочь, снять боль, оставить яркую память. В конце концов, она не только зорчая, но и ильсиви, и таков её долг, таково предназначение.       Но выбор льва её поистине изумил:       — Дай наставление, Талиэль нинь-ильсиви, — тихо попросил тот, — Отправь меня домой. Я хочу, чтобы это сделала ты — ведь недостоин больше никто.       Зорчая сглотнула, ощущая, как подрагивают в моменте лапы. Бережно коснувшись его гривы, она начала то, ради чего когда-то и становилась ильсивой:       — Пусть ум твой будет ясен…       Крепкое и несгибаемое плечо сжалось под подушечкой львицы.       — Лапа быстра…       Колючий круп вздёрнулся под её когтями.       — А честь чиста.       Он благодарно лизнул её в шею, и она ответила тем же.       — Могу ли я сделать для тебя что-то ещё, мой страж? — ещё трепетала от чувств Тали.       — Нет, не можешь, — был дан ей убедительный ответ, — Ведь в мире нет ничего желаннее чуткого слова ильсиви.       Львица выдохнула и на мгновение даже растерялась, ощущая как покалывают изнутри давно забытые, непрошеные мысли. С трудом оправившись, она кивнула:       — В таком случае… Следуй своему пути, мой страж.       — Следуй своему пути, моя ильсива, — лев кивнул и тихо скрылся среди тёмных троп.       Исполненная пустотой и противоречиями зорчая вновь направилась к родным пещерам. Ей стало казаться, что она уже никогда туда не вернётся, и чувство это словно нашло своё подтверждение: у самого прохода её поджидал тот самый желтогривый страж, которого она видела днём в компании Граура.       — Талиэль? — поднял морду тот.       — Да…       — Прошу за мной, — он кивнул в сторону Тёплых пещер, — Старший желает тебя видеть.