Зорчие

***

      Сумев увлечь черногрива на всю беспокойную ночь, Ула нашла в себе некоторое самоудовлетворение. Облизывая губы и снисходительно смакуя терпкий, ещё молочный вкус недозревшего петушка, она в очередной раз сошлась во мнении, что помыслы самца весьма примитивны, помыслы же стража — примитивны вдвойне.       Вот зазнавшаяся дурочка из Нонденаи потёрлась о него спинкой, получила своё, и возмечтала, что теперь он её, только её. А вот она, Ула, всего лишь раз махнула хвостом, чуть отвела в сторону — и забрала обратно то, что всецело принадлежало ей. Молодая львица была крайне ревнива до всякого самца, особенно своего, нонденайского. Порой ей хотелось, чтобы каждый из них ведал, желал и думал лишь о ней, и оттого одна только мысль, что какая-то никчёмная ильсивская пиздёнка попыталась откусить свой лакомый кусок гривастого мясца, не давала покоя настолько, что Ула даже решила насдаваться стражу так много и так сластно, чтобы её сущность и нутро буквально напитали его шерсть. Чтобы когда тот вернулся на земли Вульсваи и потёрся о морду этой наивной шлюшки-ильсивки, та вдыхала её, лишь её аромат.       Ухаживания, начавшиеся как акт сладкой мести, вскоре обратились чем-то сродни долгу. Само намерение Архана вернуться и разобраться во всём, что происходит в Вульсваи и Нонденаи, немало растревожило тайную последовательницу остроглазых. Приставленная в группу высшим и благородным властителем Ворденом ун-Нонденаи да ун-Амстанден, для неё же просто Вору, она должна была проследить, чтобы никто не наболтал лишнего, никто не наподнимал шуму — и тут вдруг столь неуместный интерес стража. Ей хотелось узнать, как поступить, взять совет у старших львов Нонденаи и у остального круга, но сейчас она была на землях Арстау, и потому столь важное и судьбоносное решение следовало принять самой.       Поначалу Ула совершенно не понимала, как поступить. Отдавшись льву тридцать четыре раза в тугой задумчивости при муках ума, она почувствовала лёгкую усталость, страж же свалился с лап и тут же засопел. Осмотрев пещеру, она не нашла ничего, что могло бы ей помочь, и решила продолжить эту игру, стать приближенной к самцу, следовать ему везде, а дальше — как судьба распорядится.       Весь последующий день она вилась за его хвостом, и всякий раз, когда горная и подлая тропа Арстау уводила их чуть в сторону от посторонних глаз — дразнила, а затем сдавалась его жажде. В перерывах, остывая от страсти, она начинала непринуждённо трепаться о всякой мелочной и сущей ерунде: о погоде, подругах, охоте, львятах, и в какой-то момент сумела добиться своего: страж ослабился в мыслях и движениях, он стал относиться к ней как к самой простой молодой кошке, которая любит погулять по самцам.       Лишь под самый вечер ей удалось убедить льва обустроиться вдали от общих пещер. Зайдя так далеко, что даже самый редкий след стал неразличим, они вышли на большой и гладкий уступ, по одну сторону от которого вилась узкая тропка, а по другую — открывался невероятный вид на серые и тоскливые арстанийские просторы.       — Я уже лапы все истоптала, Архани, — мурлыкнула она, всей своей поступью и извилистыми движениями намекая на то, что это самое подходящее место для пары молодых львов, — Останемся тут ненадолго?       — Как скажешь, Ула, — страж подошёл к краю уступа, выискивая далёкие пещеры, где отдыхала остальная мена, — Завтра дорога. Встанем пораньше, чтобы успеть.       — Как скажешь, — сладко передразнила его она, и добавила с чувством: — Лев.       Архан ненадолго посмотрел на неё, слегка улыбнулся:       — Всегда готова?       — Только когда рядом кто-то достойный, мррр, — самка потёрлась о его гриву и страстно куснула.       — Жалею, что не узнал тебя раньше, в Нонденаи. Почему?       — Что? — муркнула Ула.       — Удивлён, что не было встречи.       — Ах, если бы я знала, что за львы стерегут земли нашего славного прайда, — самочка чуть склонила мордашку и мечтательно закатила глазки, — Я бы первой и пришла.       — Теперь знаешь, — заметил Архан, чувствуя, как грациозный хвост львицы прошёлся по его подбородку, затем по плечу, животу и наконец — по золотистой мошонке.       — Уху-м, — Ула зачмокала губками по его естеству, — Вернёмся домой, всё будет совсем по-новому, да? — она на мгновение выпустила наружу сочный колышек.       — Да, — сжался от напряжения черногрив.       — Вот и правильно, — ловкий язык прошёлся от самого кончика члена до основания пушистого мешочка, — И ты, и я — мы достойны лучшего. Самого лучшего, — она приняла в пасть львиные бубенцы и начала их заботливо обсасывать, — И в отличие от всяких глупышек целительниц, натворивших жутких бед, нас никогда не отправят лизать лапы вальсавийцам, верно?       — Я узнаю, что с ней, — не испускал свою волю страж, — Не брошу.       За эти одинокие дни Архан лишь сильнее проникся тоской и чувством по персиковой ильсиве, и всё больше жалел, что оставил её одну в Вульсваи. Чем больше пыталась усладить её эта ненасытная бойкая львица, тем сильнее ощущалась её простота и плоскость в сравнении с той дикой, непознанной сущностью, что таилась за наивной мордочкой Тали. Самка, что отныне стелилась под ним, была и впрямь способна в себя влюбить, но удержать эту любовь могла лишь целительница из Нонденаи.       Заслышав столь неблагодарные слова, Ула чуть не поперхнулась яйцами стража, ощерившись и едва сдержавшись, чтобы не откусить их прямо здесь и сейчас. С трудом усмирив свою ярость и гордость, она примирительно лизнула источник будущих нонденайцев да уложилась у самого края обрыва, переворачиваясь на спину и широко разводя лапы, с бесстыдством демонстрируя самцу всё, что имела:       — Иди сюда, мой лев, — она осторожно зацепилась за камешек рядом, чтобы не соскользнуть вниз, — Хочу ощутить тебя здесь, на самом краю мира. Хочу, чтобы ты отдал мне львят, познав дыхание судьбы на своей шерсти.       Подул лёгкий ветерок, и кошечка чуть качнулась.       — Осторожно, — страж предусмотрительно обхватил её хвост, чуть оттащил от обрыва и восстал сверху, зажимая посреди крепких лап.       Ула выжидающе урчала и млела, её лапки вкрадчиво скользили по плечам и груди льва, оставляя на них лёгкие следы когтей.       — На этих губах, — она медленно провела по ним языком, — Вкус самого сильного и смелого льва, что я знала. Я хочу понести твоё наследие, и это такая честь, — когти её сильнее впились в грубую шерсть, — Что я готова умолять тебя об этом. Наполни меня собой, страж, наполни меня всю, — она низко проурчала.       Архан выдохнул от острой жажды, упав и обжав собой молодую львицу. Нащупав её приметное, опытное лонце, он злобно вошёл внутрь, сорвав с пасти Улы жалобный, молящий стон. Строгий ветер отчаянно трепал его гриву, все земли Арстау жгли его в совершенной зависти, когда он снова и снова вонзался в неё, намереваясь не заиметь, но пожрать всю, без остатка. Теперь это была его, только его львица, и он готов был доказать это, готов был излить в неё такую страсть, какой она не испытывала ни с одним из бесчисленных львов Амстандена.       Растворяясь в эйфории, он чуть приподнялся над самкой, ослабив лапы да прикрыв глаза. Столь увлечённый делом, страж не сразу заметил, как гибкие и хищные когти охотницы обхватили его снизу, а во взгляде глупой и наивной молоденькой львицы вдруг воспылало холодное и безжалостное намерение.       Он почувствовал как что-то силою толкает его в сторону обрыва, и успел очнуться, чтобы схватить это что-то, схватить во всю глубину когтей. «Что-то» взвыло, застонало, но вес самца был слишком огромен, чтобы удержаться и спастись. Вырывая плоть и мясо нападавшего, оставляя его куски на своих багровых когтях, он отчаянно замахал лапами и с диким рёвом сорвался вниз.       — Тварь… — у Улы потемнело в глазах, — Тва-а-арь, — она обхватила лапой шею, пытаясь остановить потоки брызжущей во все стороны крови.       Подобравшись к обрыву, львица вгляделась в черноту: бездыханное тело самца разбилось посреди камней.       «Туда ему и дорога», — голова резко закружилась, и Ула едва сама не полетела вслед.       — Вот шакал… Вот же шака-а-ал… — она задрожала от шока, на её глазах появились слёзы, а голос сорвался в хрип.       Всё произошло совсем не так, как она хотела. Он не должен, не должен был очнуться, он должен был отправиться вниз, во тьму, в оргазме всей свой жизни. Он должен был просто уйти, не мешать. А она… ей же надо обратно, в Нонденаи, она не может просто так взять и умереть здесь, на этих никчёмных и холодных землях, никому и ничему не нужная.       Стараясь удержаться на лапах, стараясь сберечь хоть какую-то строгость ума, она отчаянно забегала глазами из стороны в сторону:       «Что же делать… что делать… как же… как же теперь…» — качаясь, инстинктивно сжимая глубокую рану, она попыталась отыскать тропу, что вела к спасению, к общим пещерам, к ильсивам.       Холодный ветер ударил в морду, отдаваясь льдом. Львица сжалась в ознобе — тепло медленно, но неизбежно покидало тело.       «Найти… найти кого-нибудь… кого-нибудь… У-у-у, как же больно!..» — силясь разогнать туман перед глазами, силясь справиться со слабостью и отчаяньем, она осторожно ощупывала лапой извилистую, узкую и коварную дорожку, оставляя на ней сонмы кровавых пятен.       Тропы и тени, тени и тропы, снова и снова, снова и снова, и ничего, больше — ничего. Шея то мёрзла, то жглась. Отчаянье, лишь одно отчаянье. И эти огненные звери, они всюду, они везде.       Поначалу Ула подумала, что бредит, что воспалённый ум насылает на неё лживые видения, но те оказались столь явственными и настоящими, что в них пришлось поверить. Каким-то невообразимым чудом она смогла выйти на небольшое плато, и только тогда поняла, что эти тени её окружили. К запаху крови примешался резкий, противный запах рыжих псов — его невозможно было с чем-то спутать. Львица выдохнула и попыталась изгнать их отчаянным рыком, но из горла изорвался лишь судорожный всхлип, и сама она тут же повалилась на бок, чувствуя как трудно, больно стало дышать.       Тени медленно обступали её. Их тёмные морды жадно смотрели сверху, и не было в них ничего, кроме неутолимого голода. Кто-то из них сразу же впился ей в живот, помня о том, сколь нежен и мягок его густой жирок. Кто-то вгрызся в упругую плоть бедра, облизывая гибкие и сочные прожилки. Кто-то, ведомый не столько желудком, сколько жаждой власти и рода, пристроился к её крупу и начал неистово толкаться в сладкое, сводящее с ума нутро, до крови выкусывая спину и шею, восторженно скуля и брызгая алой слюной и грязно-жёлтым семенем.       Никто даже не подумал душить жертву, ведь всякому хищнику было известно: чем дольше добыча в сознании, тем свежее и желаннее ужин.       Изрываемая живьём на части, с остервенением истязаемая во все беззащитные щели, Ула ещё долго смотрела в жёлтые глаза своих мучителей, харкая и давясь кровью, изливаясь жёлтыми ручьями от бескрайнего ужаса и от нещадных, протыкавших изнутри стержней. Она оказалась не в силах сдвинуться с места, не в силах издать ни единого звука. Единственное, что оставалось молодой львице — в совершенно сознательном ужасе наблюдать, как вероломно расхищают всё то, что ещё недавно ей принадлежало; как глупо и нелепо уходит та единственная жизнь, что однажды была задарена ей самой вечностью.