Зорчие

***

      И всё же толком выспаться не получилось. Сперва молодую ильсиву донимали странные, изнурительные сны, где она всё шла и шла, от Нонденаи к Вульсваи, и всякий раз, когда замечала узнаваемые, пусть и впервые увиденные просторы чужого прайда, всякий раз когда поднималась на высоченную скалу и находила там этого самого загадочного Мраву, всё обрывалось, чтобы начаться снова. И вновь: всё те же пейзажи родных просторов, всё те же разговоры львиц в мене, опять и опять, круг за кругом. А потом ещё и птица эта ночная оперилась где-то за камнем, и начала стучать клювом да что-то причирикивать на своём, небесном.       Приоткрыв измученные глазки, львица осмотрелась. Сёстры расслабленно сопели и урчали, пока в пещере творились совершенная чернота да жар целого сонма пушистых тел. Отчаявшись в попытках изловить новый сон, Тали решила немного освежиться и прогуляться до ручья. И не только до ручья — уже испитая за день вода подавала свои, куда более откровенные знаки.       Выбравшись наружу и лишь каким-то чудом никого не затоптав, она сладко зевнула, вдыхая сочный, изряженный сыростью воздух ночной саванны. Уже собравшись было спуститься по камню вниз, в густые заросли, она услышала, как её тихонько, но решительно окликнули:       — Куда?       Она испуганно обернулась, но вмиг выдохнула: то был их молодой страж, Архан.       — Да просто решила погулять, — присела на хвост кошка, — Неужели у львицы не может быть своих секретов?       — Не здесь, — покачал головой черногрив, — Здесь никаких тайн. И от меня, и от Старшего, — он посмотрел куда-то вдаль, что-то приметил, и затем снова удостоил Тали своего взора, — Так куда?       — До ручья, неподалёку, — не спешила делиться своими желаниями львица.       — Одной опасно. Идём, провожу, — определил за неё страж, — Твой след — в мой след.       — Может, я всё-таки схожу одна?       — Нет.       В строгом слове стража оказалось столько несгибаемой решительности, что дочь Нонденаи вмиг растеряла всякое намерение спорить. Ударив хвостом, она покорно последовала сквозь высокие травы, стараясь не терять его поджарый круп из виду, и всё то прочее, что прилагалось к нему самой самцовой природой.       Казалось, лапы стали ныть ещё сильнее, и Тали всё думала о том, как придётся нелегко ей на рассвете. Приглядываясь к осторожно шелестевшему в листве льву, она нервно облизывала губы, тело её полнилось странных ощущений.       — Пришли, — дождавшись, когда ильсива выберется из-под густых порослей репея, Архан кивнул в сторону воды и выжидающе уселся рядом.       Тали отряхнулась, выкусила колючку из лапы и растерянно осмотрелась вокруг.       — А ты мог бы… — она смущённо поджала уши, — Ненадолго уйти?..       — Зачем? — не сдвинулся с места её охранитель.       — Ну… — львица не сразу нашлась в словах, — Мне надо кое-что сделать… Кое-что личное.       — Отвернусь, — невозмутимо заключил Архан, оставляясь ей мускулистой спиной.       Самочка замерла, нервно набивая хвостом, не зная, как поступить. Походив из стороны в сторону, она остановилась у дальнего края лужайки, под небольшой акацией.       — Будь рядом, — предупредил лев.       — Хорошо, — простонала Тали, — Только не смотри, пожалуйста.       Истревоженная целым сонмом чувств и ощущений, она спешно свершила все свои влажные дела, не сводя глаз с густого загривка самца, страшась быть изловленной его хищным взглядом, и не только им.       — Я всё, — облегчённо пролепетала кошка, приближаясь к ручью и запуская туда изнурённый жаром язык, — Ты будешь пить? — она на мгновение приподняла мордашку, обращаясь к стражу.       — Нет, — бесцветно ответил тот, глядя прямо на неё, неподвижный и серьёзный, точно камень.       Пожав плечом, Тали вернулась к своим делам, насыщаясь влагою точно в последний раз. Лёгкий ветерок коснулся карией кисточки хвоста, пуская ту ввысь, но львица не потратила ни шерстинки своей силы, чтобы заставить её пристыженно опуститься обратно.       Вернувшись к стражу, она остановилась, выжидая его слова.       — Возвращаемся? — не спросил, но отметил тот.       — Нет, — к изумлению для самой себя ответила молодая ильсива, присаживаясь напротив и невинно разглядывая свои замученные лапки, — Хочу… хочу немного поприйти в себя.       Архан нахмурился, пытаясь рассмотреть небесные глазки нонденайки.       — Прямо здесь? — в его голосе впервые ощутились нотки сомнений.       — Да, — нервно улыбнулась львица, то активно ища, то отчаянно прячась от внимания самца, — И потом, нужно же навести порядок… Смотри, какая нескладность, — мягко обхватив его лапу, она заботливо вытянула из неё хищную колючку.       Тали свершила это действие привычно, почти инстинктивно, как заботливая и утешающая ильсива, неравнодушная до чужих ран, и потому не сразу осознала, что таким образом случайно перешла некую черту, за которую просто так ни одна львица не должна заходить. Далеко не всё, что дозволялось вершить с простым самцом прайда, распространялось в равной степени и на стража. Воспитанные в ярости жизни, в нещадности судьбы, эти львы куда сильнее внимали сигналам самки, воспринимая с должной серьёзностью всякое её намерение. И пока обычного гривастого нонденайца можно было едва ли не таскать за хвост, попытка ухватить за хвост нонденайца-стража обычно оканчивалась тем, что за свой хвост отчаянно переживала уже сама львица.       Юная ильсиви почувствовала, как неистово забилось сердце, как зазвенело в ушах. Одёрнув лапу, точно от огня, она со страхом приподняла носик, сдаваясь взгляду своего охранителя, выжидая, какой же станется её судьба.       Но тот не произнёс ни слова, продолжая внимательно изучать львицу, и лишь глаза его на мгновение сверкнули неистовым огнём. Выждав положенное время, Тали тайно выдохнула, ощущая, как возвращается к ней власть над телом, как отдаётся облегчением сердце, но вместе с тем — как растекается по телу странное, глубоко бессознательное разочарование.       — М-м-м… Ну, пойдём тогда?.. — в мольбе предложила она, уже направляясь в сторону кусачего репея.       — Очень красивые отметины, — она ощутила, как властная, цепкая лапа самца требовательно опустилась на её персиковое бёдрышко, — Здесь.       Она охнула, ощущая как вновь теряет контроль, как учащается дыхание, как распаляется тело. Это движение, это строго выверенное прикосновение было известно всякой львице, и оно недвусмысленно значило лишь одно. И хотя в словах стража не ощущалось каких-то явных намерений, Тали со всей ясностью осознавала, что в них — вся его воля, вся её слабость. Она уже была его: вся, без остатка. Он победил.       Или не победил?       «Давай же, нельзя прямо вот так сразу!» — укорила себя львица, наблюдая как крепнет намерение самца. — «Скажи, что нет, просто скажи, что нет! Не сейчас, хотя бы не прямо сейчас, но потом, как-нибудь потом, однажды, быть может…»       Конечно, Тали могла отказаться. Ни один амстанийский лев не мог принудить к любви амстанийскую львицу. Но отказать стражу, когда ты столь небрежно поколебала его волю, считалось крайне дурным, даже оскорбительным тоном. Конечно же, никто за такое не будет наказывать молодую дочь Нонденаи, никто не изгонит, никто шею не прокусит. Но ощущение того, что однажды она обманула сердце одного из своих охранителей, останется с Тали навсегда.       «Да и чего я теряю?» — сглотнула она, чувствуя усиливающуюся дрожь в теле, — «Он вполне неплох… Лишь бы никто не узнал…»       Она предала земле ранее приподнятую в движении лапу, со страхом оборачиваясь ко льву. Её взгляд, дыхание, слабость — всё кричало и рычало самцу сильнее всяких слов и убеждений. Впившись в неё когтями, не издавая ни единого звука, он волею приказал ей припасть животом к земле, и та вмиг подчинилась.       Слегка сырая, усеянная кроткой травой почва тревожила шёрстку, напитывала её своими ароматами. Тали бесцельно смотрела вперёд, в густые, слегка шелестящие поросли, скромно сведя лапки у груди, выжидая, когда лев вознамерится утолить ею свой неистовый голод. Тяжёлая поступь и низкие рыки наполняли её уши, заставляя сжиматься в страхе и предвкушении. Когда его щетинистый язык впервые коснулся её там, она испустила когти, едва сдерживаясь, чтобы громко не выдохнуть.       Ей стоило немалого самообладания истерпеть этот откровенный поцелуй, не разразившись стоном во всю спящую саванну. Конечно страж не намеревался обдавать ильсиву напрасной влажной лаской, в конце концов, он был охранителем, а не любящим львом. Всё, чего он желал — немного подготовить её к своей острой жажде, и не из жалости, а чтобы проще было взять своё. Когда две крепкие, мускулистые лапы обступили её плечи, а тяжёлое, даже свирепое дыхание самца обдало жаром так, что стало нестерпимо зябко, она прикрыла глаза, моля само небо о том, чтобы это далось ей легко.       Грива стража сплелась с шерстью, его каменные бёдра обжали её грациозный круп, его острейшее жало ткнулось о влажную, нестерпимо нежную плоть, столь изумительно беззащитную, что хотелось одновременно и отчаянно прятать её и отдавать на растерзание всякому дикому зверю.       Тали сжалась ещё сильнее, сдерживаясь, чтобы не разразиться в мольбе о ласке, о пощаде, но сдержала порыв и лишь тихонько ойкнула, когда шипованное естество прорвалось внутрь, раня и дразня своей нещадной любовью. Тесное, ещё совсем малоопытное лонышко львицы жадно обвило хищную плоть своего властного самца, угревая и увлажняя его в своей заботе, отдавая ему невероятные, крайне чувственные ощущения, раззадоривая страсть и жажду.       По звёздному небу медленно проплывали тучки, а на пыльной земле молоденькая ильсива жалась и постанывала, мучаясь и сластясь в хватких объятиях Архана, несменно ощущая как тот обладает ей: не как простой лев, в кротости и понимании, но как настоящий охранитель, забиравший до последней капли всё, что защищал, всё, что берёг. Она чуяла его во всю длину, чуяла во всю ширину, чуяла как жадно трётся он, смакуя ранимое нутро её сочащегося таинства, как кусают плоть его суровые, нещадные колючки — и горела, и молила, и взывала пастью к меньшему, но глазами просила ещё.       Тали даже не почувствовала, как он отдал ей своё семя — так там было влажно, так там было хорошо. Она позволила ему остаться в себе столько, сколько тому возжелалось, а когда всё окончилось, сладко перевернулась на спину, позволяя самцу насладиться тем, чем он безмерно овладел, той, кого он безвозвратно приручил.       Старательно и неспешно умыв себя на глазах стража, она выжидательно обратилась к нему, светясь в новом взгляде и томно им спрашивая:       «Будешь ещё?»       Но тот лишь тяжело выдохнул и с мучительной неохотой замотал мордой:       — Нельзя. Идти надо. Стеречь.       Поднявшись и отряхнув смятую шёрстку, львица поравнялась со своим охранителем. Тот вдруг уложил лапу на её плечо, смелый и уверенный, и преклонив нос в сторону, горячо лизнул в шею:       — Спасибо. Ты хорошая.       Удовлетворённо прирыкнув, он направился прочь. Тали заметила, как с краешка его пробужденного достоинства тянется тонкая и тягучая паутинка. Нагнав самца, исполненная чувства, она удостоила его ответного поцелуя — от самого краешка острой плоти до плотных и пушистых орешков, изрождающих львят. Ей думалось, что на вкус это будет крайне неприятно, даже отвратительно, но всё оказалось вполне сносно и съестно, разве что чуть солоновато и вязко, но в общем-то ничуть не хуже корешков жгучих тонколиственников, тех самых, что хорошо залечивали всякие раны, а потому их приходилось довольно часто пробовать на язык, прежде чем обратить в смеси.       Архан тотчас обернулся, его морда впервые за долгое время предалась живым, искренним чувствам.       — Ещё одна… нескладность… — смущённо поджала ушки львица, уже смелее принимая внимание стража, не страшащаяся отдаваться ему вся, до последней шерстинки.       — Ты очень хорошая, — самец удостоил её самого одобрительного взгляда, на который только был способен его каменный лик.       Скромно распрощавшись у прохода в пещеру, Тали приняла от охранителя прикосновение лапы — известный знак признания и обозначения своих чувств. Пробираясь до привычного тёмного местечка под скалистыми сводами, необычайно чуткая и внимательная в чувствах, она на мгновение словно ощутила, что за ней наблюдает кто-то ещё, но навострив ушки и всмотревшись во мрак не смогла заприметить ничего особенного. Прижавшись к холодному камню да обвив лапой свой панцирь, точно любимого льва, она вся занежилась да тихонько замурчала, представляя снова и снова на себе стража, очарованная, истомлённая и по-прежнему немного распалённая вкусом острой плоти на языке. Осознавшая себя нужной и любимой кем-то ещё, она засопела с самыми смелыми мыслями на уме, и проспала уже до самого утра, да так сладко, как не спала ещё никогда.