там, где поют ангелы

I'm gonna pack my things and leave you behind This feeling's old and I know that I've made up my mind I hope you feel what I felt when you shattered my soul 'Cause you were cruel and I'm a fool So, please let me go

But I love you so (please let me go) I love you so (please let me go)

The Walters — I Love You So

«Не всем рост идёт на пользу. Если звезда начала стремительно расти — гибель небесного тела не за горами».

      Шарлотта сидит в кабинете психолога, напряженно терзая заусенец и старательно избегая взгляда миссис Риверс — темнокожей женщины с пышной шевелюрой и внимательными карими глазами. В горле стоит ком, и Шарлотта уверена, что если сейчас она попытается что-то сказать, то непременно заплачет. В ушах раздается размеренное тиканье часов: до конца сегодняшней сессии остаются какие-то двадцать минут, и время, как назло, замирает, не желая двигать длинную стрелку на циферблате. Шарлотта делает несколько глотков воды из белого пластикового стаканчика и выдыхает. — Вы можете не сдерживаться, мисс Джонс. Это нормально. Если вы так отчаянно желаете стать новым человеком, то перед этим необходимо выплакать старого, — тон миссис Риверс ровный и чертовски, до невозможности спокойный. Разумеется, ведь проблемы Шарлотты — не ее собственные, а о пространном и далеком рассуждать всегда легко. — Понимаю, что это выглядит трудно, но без определенных усилий вы не сможете добиться равновесия. Таблетки, которые вам назначил психиатр — не волшебная палочка, к сожалению. Пограничное расстройство личности не погасишь исключительно медикаментозно.       Шарлотта предельно ясно это осознает и без миссис Риверс. Волшебных палочек и магии в этом кровожадном мире не существует — есть только беспощадный реализм. Сказки врут, и хэппи-энды встречаются только в детской литературе, потому что детям необходимо надеяться и верить во что-то хорошее. Детям нельзя знать о том, что принцессы, заточенные в замке, зачастую там и остаются; и совсем не-волшебно подыхают, потому что вовремя не смогли спастись от злого (внутреннего) дракона. И никакой «поцелуй истинной любви» их уже не разбудит, потому что и «истинная любовь» — не более, чем сказочка.       «Мистер Гудман бы ужаснулся от этой мысли», — думает Шарлотта, а затем поспешно отгоняет от себя это имя, как отгоняют назойливую муху, жужжащую над ухом. Прошлое должно оставаться в прошлом.       Прошлое должно оставаться в Брукфилде и Монреале.       Где угодно, но только не в голове Шарлотты.       Просто не стоит забываться. Одно дело — обсуждать его на сессии с психологом, а другое — ловить нелепые ассоциации, связанные с тем, чего в жизни больше нет и никогда не будет. — Я просто не понимаю, почему я не могу быть счастливой. Почему в конечном счете я всегда теряю то, что мне дорого. Это ужасно несправедливо, — Шарлотта отрывает заусенец, и из образовавшейся ранки начинает течь кровь, на которую Джонс не обращает внимания. — Я чувствую себя человеком, которого сбила машина. Он не может больше ходить, как прежде, пересаживается в кресло-каталку и пытается приспособиться к новой действительности… — Шарлотта замолкает на несколько секунд. — Затем все становится лучше, и он обретает способность ходить самостоятельно, но с костылями. Радуется этому, как дурак, — Джонс грустно усмехается. — А потом на него нападают в переходе и этими же самыми костылями забивают до полусмерти.       Вот, вроде бы, Шарлотта пытается стать новым человеком, перекрасила волосы в блонд, сожгла их краской практически, высветлила эти чертовы корни, а от склонности сводить все к пафосному метафоричному дерьму не отучилась.       Миссис Риверс не прерывает Шарлотту, давая той продолжить мысль. И Джонс все-таки выдавливает из себя последнюю фразу, которая крутилась на языке, но была подавлена в силу того, что Шарлотта не собиралась плакать перед психологом, а свои же собственные слова обязательно резанули бы не только по слуху, но и, в первую очередь, по сердцу. Глупому, мерзкому, осточертевшему сердцу, которое только и умеет, что разбиваться, рассыпаться из целостной картины на пазлы.       И все-таки Шарлотта умудряется не пролить ни единой слезинки, говоря следующее: — Она это со мной сделала. Николь, — чужое имя слетает с губ вместе с горечью всего человечества.       Ни-коль. Шесть букв. Раньше Шарлотта наивно полагала, что это имя числено соответствует слову «любовь», но она, как обычно, ошибалась. Николь — это не «любовь». Николь — это «вранье».       Та, чье имя рифмуется со словом «боль», не могла приносить счастье без подвоха. Жаль, что Джонс слишком поздно это заметила. — Забавный парадокс. Она — те костыли, при помощи которых я ходила, и которые впоследствии сломали мне каждую гребаную косточку в теле.

***

Месяцем ранее

— Ты просто сумасшедшая, — Томас выпускает сигаретный дым изо рта, поднимая взгляд вверх, к крыше многоэтажного дома. — Ты уверена, что это хорошая идея? — Слушай, я даже раньше не замечала, насколько ты скучный. У вас в бизнес-школе это отдельный предмет? — бросает Чарли, перехватывая у Томаса сигарету и затягиваясь. — А ты маниакальность в кофейне подцепила? — в том же тоне отвечает Томас и забирает сигарету обратно. — Нет, реально, ты уверена, что Николь понравится такой подарок? — Господи, да прекрати это спрашивать. Да, Томас, я убеждена! Она всегда хотела собаку, но ей тяжело даются большие решения, и поэтому, вероятно, к тому моменту, когда она осмелится завести себе песика, Солнце уже взорвется. Если бы я не предложила встречаться Николь, она бы решилась на это только после моей смерти, поэтому я делаю жизнь проще. Николь хочет гребаную собаку, и она получит гребаную собаку!       Томас замолкает, и до сих пор наблюдавшая за дискуссией Пенни подает голос. — «Гребаная собака» — это ругательство или такая порода действительно существует? — спрашивает девочка и шмыгает носом. — Представитель этой породы стоит прямо перед тобой в идиотской красной шапке, — Чарли кивает в сторону Томаса, и он легонько наступает носком своего ботинка на кроссовки Джонс. — Зараза, они же белые!       …Перед дверью квартиры заводчицы Чарли начинает переминаться с ноги на ногу от нетерпения. Томас принимает решение остаться стоять здесь, чтобы не вваливаться в помещение целым табором.       Чарли получает инструктаж по уходу за новым питомцем, переводит деньги заводчице, а затем проходит вместе с Пенни в комнату, где в манеже спят пять самых очаровательных на свете щенков. Пенни хочет вскрикнуть от умиления, но сдерживается, чтобы не разбудить малышей. — Какого возьмете? — спрашивает владелица собак, с улыбкой глядя на Чарли, чьи глаза влажно блестят от нахлынувших эмоций. — Мальчика хотите, девочку? Девочки более своенравные, а мальчики непоседливые, но очень ласковые.       Чарли задумывается, и в этот момент один из щенков просыпается, начиная обнюхивать воздух и тыкаясь носом в стену манежа. — Вот этого, — шепчет Чарли и берет его на руки.       Крохотный, ничего не весящий той-пудель с милыми кудряшками, шоколадной окраской и черными глазами-бусинками проводит влажным шершавым язычком по ладони Джонс, и она все-таки роняет несколько мелких слезинок на щеки.       Господи, это будет лучший подарок Николь на Рождество.       …Чарли звонит в дверной звонок, нажимая на кнопку пальцем и не отпуская ее ровно до тех пор, пока Николь не открывает дверь. Николь сонная, в атласном бледно-розовом халате, трет глаза и пытается кое-как проснуться. Чарли же буквально пружинит на своем месте, сжимая в руках подарочный пакет и игнорируя приближающуюся полночь. Николь ничего не говорит, отходит в сторону, пропуская Чарли внутрь квартиры, и Чарли торопливо снимает с себя куртку. — Я хочу тебя убить, — наконец, устало бормочет Николь, вешая куртку Джонс на крючок. — Ты даже не предупредила, что приедешь. — Не могла усидеть на месте. У меня для тебя ранний рождественский подарок. — она протягивает Николь подарочный пакет, и когда Николь туда заглядывает, сон снимает, как рукой.       Она смотрит-и смотрит-и смотрит на копошащееся внутри кудрявое чудо, словно зачарованная, а затем осторожно прижимает щенка к груди, одаривая Чарли самой счастливой и теплой улыбкой из всех возможных. — Ты… Ты… — Николь Уилсон, которая не находит нужных слов — зрелище редкое и весьма стоящее. Чарли лучезарно улыбается и кивает, а затем мягко целует Николь в щеку. — Спасибо. Это… Я о большем и мечтать не могла.       Щенок зарывается носом в сгиб локтя Николь и закрывает свои умные черные глазки. Николь ласково гладит его по крохотной мягкой голове. — Корм в рюкзаке. Завтра докупишь все необходимое, ну, там, лежанку и прочее по своему вкусу, — Чарли проходит в ванную, моет руки и кивает Николь в сторону гостиной. — Как назовешь? Я шутила про Джозефа, если что.       Николь задумывается на несколько секунд, и ответ приходит к ней практически моментально. — Раз уж мы сфокусировались на писательской сфере, пусть его зовут Лу. — Эрленд Лу, «Наивно. Супер»? — Чарли восторженно уточняет. — Боже, это гениально. Правда, Лу?       Той-пудель в ответ чихает, и Николь тихо смеется. — Он просто чудесный, Чарли.

***

      Чарли подходит к выбору остальных подарков с невероятной ответственностью, стараясь избегать банальностей и того, что люди получают из года в год. Так, для Томаса Джонс совместно с Сашей покупают смокинг: да, сначала Чарли боялась, что он станет серьезным бизнес-парнем, но в итоге она этот страх поборола и приручила. Пусть он ходит, как чертов представитель «золотой молодежи», сияет белоснежной улыбкой, носит золотые запонки и щеголяет отменным черным смокингом, как фотомодель. Потратиться пришлось весьма нескромно, но вместе с Сашей и некоторой помощью от ее родителей удалось приобрести итальянский, бархатный. К тому же, мистер Гудман решил выплатить щедрую зарплату перед Рождеством, хотя, по факту, Джонс даже не работала. Чарли уверена, что подходящий случай для носки смокинга рано или поздно найдется: не просто деловая встреча, а какое-нибудь светское мероприятие в компании коллег-предпринимателей.       Над подарком для мистера Гудмана Томас и Чарли ломали голову чуть ли не дольше всего. В конечном счете Джонс посетила гениальная идея: новая вывеска для «Goodman's Bookshelf», которую держат два металлических голубя в своих клювах. Мистер Гудман невероятно обрадуется, Чарли в этом уверена. Он сам рассказывал, что раньше они вдвоем с его женой ходили к пруду и кормили голубей, поэтому подарок для старика Гарольда снова будет символическим. Саше они с Томасом подарят розовое худи «Trasher», потому что однажды Гречнева упомянула, что в России в две тысячи семнадцатом году все в таких ходили, и она тоже очень его себе хотела, но почему-то так и не купила. «Закрытый подростковый гештальт, — думает Чарли. — Что может быть лучше?»       Для Синди Чарли покупает лучшие краски для татуировок: она читает тысячи отзывов в интернете, чтобы определиться с нужной. Вышло тоже довольно дорого, но зарплата мистера Гудмана и та, что ей выплатили в кофейне, позволили ей это сделать. Пенни просила не дарить ей кукол, и Чарли пыталась вспомнить, что ей нравилось в возрасте Пенни. Ответ был настолько очевиден, что Джонс настигает облегчение.       Ну, конечно!       Она купит ей «Polaroid».       Чарли уточнила у Хелен, нет ли у Пенни фотоаппарата, и та, к большой радости Джонс, сообщила, что нет, фотоаппарата у их с Брэдом дочери еще нет.       Кого ты пытаешься сделать из своей младшей сестры, Джонс? Вторую версию себя? Не смей ей дарить чертов Polaroid, не смей не смей не смей       Над подарком для старших Спрингов Чарли не особо долго думала, потому что ей не хотелось заморачиваться насчет этого из-за матери. Она заказала для матери новый расписанный цветами фиолетовый чайник (совершенно упустив тот факт, что ей еще возвращаться с ним в Лондон), а для Брэда — забавную футболку с Гарфилдом «I hate Mondays». Спринги сказали, что задержатся в Канаде до Рождества и даже возможно дольше, поскольку растерянный, непутевый Брэд как-то совершенно забыл заказать билеты обратно, а теперь они все раскуплены. Чарли, в принципе, все равно: у нее свои планы на грядущий праздник, и она не собирается подстраиваться под чужую семейку.       Поэтому, двадцать пятого декабря, снежным, солнечным днем она надевает теплый свитер с оленями и отправляется в уже отремонтированный «Goodman’s Bookshelf». Метаморфозы, произошедшие с книжным, поражают: он стал намного просторнее, и теперь под собрания литературного клуба выделено много места. После Нового года будет завоз книг, и появятся несколько новых секций. К тому же, теперь рядом с кассой располагается кофейный прилавок, а вдоль стены протягивается высокий и длинный барный стол для посетителей. — Счастливого Рождества, Ло. Супер, да? — раздается колокольчик, и в помещение заходит Томас, стряхивая с шапки снег. — Я созвонился с тем мистером мастером, он должен приехать в течение получаса и установить новую вывеску. — Счастливого рождества, Томас. Мне не верится, что это наш маленький «Goodman’s Bookshelf», — отвечает Чарли, оглядываясь по сторонам. — Теперь здесь будет в сто раз больше покупателей. — Слушай, у нас с тобой есть странная тенденция с ними встречаться. Прикинь, какая полиаморная семья получится… — говорит Томас с наисерьезнейшим выражением лица, и Чарли прыскает, а затем к ней присоединяется и сам Олсен. — Я все Саше расскажу. — Валяй, она закроет на это глаза. Все мы знаем, что она со мной чисто из-за скидок на книги. — Наконец-то ты это признал, Олсен!       А затем они начинают наряжать магазин к Рождеству: вешают гирлянды на окна, кладут на диван зелено-красные подушки, достают из коробки новогодние пузатые кружки, Томас приносит из кладовки декоративную маленькую елочку, которую они также украшают. Вскоре для них устанавливают новую вывеску, и Чарли долго торчит на улице, любуясь их общим с Олсеном дизайнерским детищем. Вернувшись в магазин, они греются горячим чаем со вкусом имбирного пряника, и неожиданно Томас выуживает из кармана белую коробочку. — Ты мне предложение собрался делать? — Чарли вскидывает брови, и Томас закатывает глаза. — Не дождешься. Лови! — он бросает подарок, и Чарли ловко его перехватывает.       На коробке, перевязанной розовой ленточкой, черным шрифтом написано «Pandora». Чарли поднимает взгляд с подарка на друга. — Ты не должен был так сильно тратиться. И, к тому же, твой подарок я отдам тебе вместе с Сашей, а сейчас… — Во-первых, не указывай мне, Джонс, — Томас шуточно грозит пальцем. — А во-вторых, давай, открывай.       Чарли пожимает плечами и послушно расправляется с ленточкой.       Внутри коробки лежит очень милый серебряный браслет с топазом, прямо под цвет волос Джонс. Чарли улыбается, встает со своего места и на короткие две секунды целует Томаса в щеку, отчего щеки у того загораются. — Ну что, отменяем всех и остаемся вдвоем на этот вечер? — спрашивает Чарли, склоняя голову вбок, и порозовевший Томас тепло улыбается. — А если серьезно, то спасибо. Это очень красивый браслет. Даже странно, что ты так сильно угадал. — Ты всех этих флиртующих приемчиков у Николь нахваталась, да, Шарлотта Уилсон? — Томас довольно закидывает длиннющую ногу на ногу. — Это мне Николь помогла найти тебе подарок. Я сказал, что хочу подарить что-нибудь из ювелирки, а она накидала мне сто вариантов. — О боже, ну конечно, как я сразу не догадалась! Мадам Каприз добралась до тебя!       Данное в прошлом прозвище Николь сейчас звучит особенно забавно, учитывая тот факт, что раньше Чарли ее на дух не переносила (точнее, упорно делала вид, что это так), а сейчас они в счастливых отношениях, и Николь для нее — просто Николь, а не обидный псевдоним, и даже никакая не «миссис». — С Рождеством, значит, молодые люди, — худой, но подрумяненный морозом мистер Гудман развязывает на ходу шарф. — Ох уж и придумали вы, значит, презент для своего старика. Красотища! Красотища, это я вам точно говорю, даже с замыленным старостью взглядом, — Чарли бросается к мистеру Гудману, а за ней поднимается и Томас, чтобы как следует обнять Гарольда. — Ну-ну, я ведь и привыкнуть могу к такому, эхех, вниманию, потом отвыкать придется, ведь, как там говорится… Как же там говорится… — мистер Гудман задумывается, и Чарли с Томасом делают шаг назад, а затем незаметно переглядываются между собой. Ум мистера Гудмана всегда был остер, но в последнее время его проблемы с памятью становятся все более заметными. — Кхем, неважно, значит, раз из головы вылетело. Где же ваши избранницы?       Томас отвечает слегка неловко: «Саша скоро придет», а Чарли тянется в карман за телефоном и активно что-то печатает, после чего заглядывает мистеру Гудману за спину.       У Николь волосы собраны в небрежный пучок, на ней кремовая лоснящаяся рубашка с отглаженным воротничком, красный вязаный жилет и коричневые вельветовые брюки. В ушах у нее сережки в виде снежинок, и сама она выглядит, как воплощение рождественского чуда.       В руках у нее Лу.       Мистер Гудман оборачивается и рассеянно моргает несколько раз, видимо, решивший, что он умер, а Николь — это ангел, возникший возле ворот рая. — Я — Николь. Приятно познакомиться, мистер Гудман. Ваш магазин — то, чем Канада должна гордиться, — говорит она и протягивает руку, которую Гарольд с энтузиазмом пожимает. — Мне ваша работница несколько месяцев тому назад отказалась продавать Бродского и не хотела принимать меня в литературный клуб. Повлияйте на нее как-нибудь, пожалуйста.       Мистер Гудман и Томас одновременно смеются, пока Чарли надуто плюхается на диван и скрещивает руки на груди.       Яблоко от гребаной яблони, tel père, tel fils. — Вразумим, Николь, не сомневайтесь, я этим, эхех, занимаюсь с тех пор, как мисс Джонс сюда нанял.       Когда приходит Саша и приносит с собой бутылку безалкогольного глинтвейна и карточную «Мафию», мистер Гудман включает рождественские песни на своем винтажном красном радио и мурлычет себе под нос знакомые с детства мелодии. Томас лежит на диване, положив голову к Саше на колени, и разговаривает с Николь о «Хлебе с ветчиной» Чарльза Буковски. Спустя несколько глотков из вызывающей вопросы к содержимому фляжки, к разговору присоединяется и мистер Гудман. Лу все это время напрасно бегает по кругу за своим крохотным хвостом, намереваясь однажды все-таки его поймать. Через час приходит Синди, и Чарли изо всех сил пытается сохранить нейтральное выражение лица, когда очевидно ревнующая Николь переплетает свои пальцы с пальцами Джонс.       Уж слишком показательно. — А вот теперь, у меня есть небольшое объявление! — Томас встает со своего места и поднимает кружку с глинтвейном, призывая всех сделать то же самое. — Некоторое время я занимался сменой документов. — Гарольд убавляет звук на радио, заинтригованный, как и все присутствующие. — Это было очень обдуманное решение. Просто хотел сказать, что я теперь не Олсен. Та фамилия принадлежала моим биологическим родителям, которые от меня отказались, поэтому я бы не хотел продолжать ее носить.       Тишина в наряженном зале становится плотнее, и Чарли подозрительно щурится, как бы спрашивая: «Что ты задумал?» — Я хочу носить ту же фамилию, что и моя настоящая семья… Теперь я официально Томас Гудман. Всех с Рождеством!       Сначала все смотрят на Томаса, а затем переводят взгляд на всхлипывающего и вытирающего салфеткой глаза мистера Гудмана. Чарли расплывается в улыбке и подмигивает другу, а Николь первая произносит: — Счастливого Рождества. За Томаса Гудмана! — этот тост повторяется еще несколько раз и завершается тихим голосом Гарольда, который всем своим видом буквально излучает счастье и гордость. — За Томаса Гудмана! За Тома!       Like father, like son, they say.

***

— А по-моему, Андерсен только депрессию нагоняет своими рассказами. Кто в здравом уме захочет прочитать святочный текст, в котором девочка замерзает насмерть? — вопрос Чарли сугубо риторический, но мистер Гудман и Николь синхронно поднимают руки. — Без обид, но с вами что-то не так. Это, типа, реально странно. — По этому произведению можно изучать традицию святочного рассказа. Здесь и мистика, и фольклор, и глубокая драма. И как интересно Андерсен стирает грань между мирами, используя для этого огонь как проводник, — Николь гладит Лу по шерстке, пока мистер Гудман делает из фляжки еще несколько глотков. Глаза у него подозрительно блестят. — Ра, значит, бог солнца, в египетской мифологии освещал своими лучами мир живых и уже не очень, эхех, живых. Поэтому девочка, когда зажгла спичку, увидела, значит, свою умершую бабушку. Спички вообще, значит, сильный атрибут рассказа. Героиня сама сгорает, как спичка — так же быстро, еще и в таком юном возрасте, — вместо ответа Гудману Чарли удрученно кладет голову Николь на плечо. Джонс активировала в них обоих какой-то гребаный всезнающий режим, и теперь не знает, как выключить его обратно. По крайней мере, она больше не чувствует себя униженной и оскорбленной, а это, зная свой предыдущий опыт литературных собраний, уже радует. — И конец грустный, но не депрессивный, так как загробная жизнь представлена как огонек надежды на нечто светлое, бесконечное и родное. Это характерная для святочного рассказа вещь — христианский мотив счастья через страдания.       Томас, Саша и Синди в это время играют в «Uno», не собираясь заканчивать: каждый из них практически не скидывает карты и только набирает новые. Чарли бы, вероятно, присоединилась к ним, если бы не первоначальное желание поспорить ради спора. Однако, к большому сожалению Чарли, ее силы были переоценены: два литературных знатока на собрании — это чересчур.       В шесть часов вечера на улице уже темно, мистер Гудман слегка пьяный, а все они к этому моменту успели выпить по несколько кружек чая. Подарки распакованы, и оберточная бумага разноцветными всполохами разбросана по полу, как детали радуги. Саша дарит Чарли пепельницу из настоящего мрамора и коробку русских конфет, фантики от которых лежат на стеклянном столике. Синди дарит черную толстовку с вышитым логотипом «Goodman's Bookshelf»: одну — Чарли, другую, белую — Томасу.       Николь же дарит Чарли два билета на Аравийское море с проживанием в отеле на пять дней, и Джонс просто с ума сходит от мысли, что будут песок, уютный дом на побережье и, конечно же, Николь (в каком-нибудь ярком купальнике, который потом можно будет с особым удовольствием с нее снять).       Эта грядущая поездка — еще одно рождественское чудо, потому что раньше подобное Чарли не могла представить даже в самых смелых мечтах. А теперь оно действительно будет.       Не в фантазиях, которые ты прокручиваешь в голове, лежа в постели, и с мазохистским наслаждением смакуешь горько-сладкую небыль.       Не во сне, после которого жалеешь, что ты вообще проснулся в реальности, где нет ни черта.       Это будет с ней по-настоящему, билеты уже куплены, и ничто не способно этому помешать.       Почти что.

***

      Двадцать седьмого декабря Брэд растягивается на гостиничном диване, делая несколько глотков холодного пива и внимательно наблюдая за хоккейным матчем. Уже завтра все семейство Спрингов уезжает, оставив Джонс в качестве подарка весьма приятное количество денег. Пенни же отличилась и на свои карманные купила для Чарли кружку «Коралина в Стране Кошмаров».       Чарли устраивается относительно рядом с Брэдом, находя идеальный баланс дистанций между близостью «члена семьи» и показательной отстраненностью. Эта картина практически один в один похожа на ту, что годами царила в стареньком домике Чарли, за исключением одного фактора — вместо папы теперь рядом с ней находится отчим.       Это уравнение с одной переменной. — Я ходил на хоккейную секцию все детство и подростковые годы. Хотел стать звездой НХЛ, но потом вывихнул плечо на тренировке, и пришлось бросить, — делится Брэд, завороженно уперевшись взглядом в экран. — Сейчас я спортивный маркетолог и, в принципе, всем доволен, но, знаешь, я скучаю по чувству адреналина. Словами не передать, что испытывает игрок, когда встает на коньки и берет в руки клюшку… Хотя, это не сравнится с ощущением, когда ты становишься отцом и берешь своего ребенка на руки. Вот в этот момент тебе кажется, что ты — безусловный чемпион. — …Только вместо оваций встречаешь не аплодисменты, а крик, — Чарли слабо улыбается. Брэд дружелюбно хохочет, отпивая пиво из банки. — Да-а, родитель — самая неблагодарная работа. Ты это поймешь однажды… — говорит Брэд, а после спохватывается и краснеет, понимая, что звучит слишком консервативно, и, возможно, Чарли не льстит перспектива становиться примерной семьянинкой.       В этот момент в гостиную заходит Хелен и неуверенно присаживается между своим мужем и дочерью. Перед сном она читала Пенни «Остров сокровищ», потому отсутствовала некоторое время. Чарли жмется к углу дивана, испытывая, с одной стороны, неловкость, но, с другой стороны, желание подбодрить Брэда, чтобы тот не чувствовал себя старым дураком, сунувшимся не в свое дело. — Дети — это тяжело. Я по себе прошлой знаю, — соглашается Джонс, и отчим немного расслабляется, а мать, наоборот, напрягается еще сильнее. — Когда Пенни вернулась от тебя из Канады, она спросила у меня, что я считаю насчет книги «Мой дедушка был черешней» или что-то такое. Я почувствовал себя круглым идиотом, потому что не читал это произведение, а моя маленькая дочурка читала. — Брэд вздыхает, а Чарли еле сдерживает себя от того, чтобы не поправить его в названии книги. — Многие дети боятся не соответствовать ожиданиям своих родителей, но, мне так кажется, что родители намного больше боятся разочаровать своих детей. Ты хочешь быть идеальным в глазах своего ребенка — кем-то, кем бы он восхищался и на кого бы стремился быть похожим, однако однажды он тебя перерастает, понимает, что ты не так уж и крут, и перестает прислушиваться… Надеюсь, с Пенни это не скоро произойдет и я еще чуть-чуть побуду супергероем. — Пенни в тебе души не чает. Может, с годами тебе начнет казаться, что это не так, но, поверь мне, она всегда будет считать тебя самым классным отцом. У вас очень крепкая семья, — успокаивает Чарли, и внезапно Хелен подает голос. — Ты тоже часть нашей семьи, Шарлотта.       «Вовремя же ты об этом вспомнила», — думает Джонс, моментально раздражаясь. Высокопарные слова о семье из уст матери звучат неубедительно и жалко, как будто бы она пытается налепить бессмысленный пластырь на открытый перелом. Чарли хочется рассеять остатки уверенности Хелен и сказать что-нибудь такое, от чего бы она потеряла дар речи и больше не кидалась громкими фразами.       Чарли не то, чтобы терпела присутствие матери весь сегодняшний вечер, вовсе нет: она мирно с ней сосуществовала, рассказывала за ужином истории про Томаса, мистера Гудмана и книжный магазин. Даже свое прошлое никак не затрагивала, чтобы не ставить мать в неловкое положение — разве в нормальных семьях дочерям приходится делиться с родителем тем, чем и как они жили в детстве?       Чарли даже смирилась с подобием «домашней» атмосферы, созданной в чертовом пятизвездочном отеле.       Однако слова Хелен о том, что Джонс — полноценный член семьи Спрингов, звучат не то чтобы абсурдно, а даже как-то оскорбительно, словно мать неожиданно вспомнила, что она, на самом деле, мать, и потому вот тебе милая вербальная подачка, дорогая Шарлотта. — Тогда надеюсь, что факт того, что я состою в отношениях с женщиной, нисколько вас не смутит, — бросает Джонс непринужденно, и лицо Брэда удивленно вытягивается, в то время как Хелен пытается выглядеть невозмутимо. — Я не гомофоб, Шарлотта, помилуй Боже! Главное, что ты счастлива! — клятвенно заверяет Брэд, взмахивая руками и проливая пиво. Его неловкость Чарли смешит. — У меня тоже есть небольшой опыт в этой, кхм, — Брэд прочищает горло. — Сфере. Однажды на вечеринке в колледже мы играли в «бутылочку», и мне выпало поцеловать парня… Поэтому я, как бы это сказать… — мистер Спринг заминается, а раздражение Чарли полностью пропадает, и та смеется. Хелен ее веселья вовсе не разделяет. — Брэд, Господи, ты только что сравнил свою единоразовую пьяную выходку с ориентацией моей дочери? — спрашивает она серьезно, и в ответ Брэд бубнит нечто невразумительное. — Но в одном ты прав. Главное, что Шарлотта счастлива, — добавляет Хелен с короткой улыбкой, поворачиваясь к Джонс. — Я рада, что у тебя есть человек, который может о тебе позаботиться. Уверена, что она очень хорошая. Может, выпьем? Шарлотта, ты будешь? — Нет, я не пью. — Вот это правильно, — подхватывает Брэд. — Я видел смешную картинку в интернете по этому поводу. «Пить — это вам не спортом заниматься, тут здоровье нужно», — он смеется с собственной шутки и делает еще несколько глотков пива. — Но мы все-таки будем пить, ты уж извиняй. Вечер слишком располагает.       Сказать по правде, трезвенность дается Чарли с некоторым трудом. Она так долго пила при каждых неудаче и победе, что подобный способ отмечать (или глушить горе) уже вошел в привычку. Нет, ее не ломает и ей хорошо с Николь без всякого алкоголя, но соблазн выпить велик, и неудовлетворенное желание — упущенный шанс запьянеть — превращается в еще большее раздражение.       Когда Брэд уходит спать, Чарли и Хелен остаются в гостиной одни, молча наблюдая за игрой. Мать уже выпила несколько бокалов шампанского и, осмелевшая, она выключает звук на телевизоре и прокашливается. — Думаю, мы должны с тобой серьезно поговорить.       На лице Чарли появляется недобрая усмешка, которая явно не сулит ничего хорошего. «Давай, — думает она. — Давай, попытайся оправдаться, расскажи мне, какого, черт побери, хера, ты оставила меня, хотя я была маленькой девочкой, которая ни разу этого не заслужила?»       Папа учил меня кататься на велосипеде. Папа ходил на родительские собрания. Папа проводил лекцию, что происходит с женским телом в переходный возраст, покупал шоколадки во время месячных, говорил, с какими парнями лучше ни за что на свете не водиться. Папа впахивал за двух родителей и одного самого лучшего на свете друга, пока ты спокойно завела себе новую, более благополучную семью в Лондоне. Тебя здесь не было тогда и тебя здесь не будет уже завтра, поэтому попытайся объяснить мне, своему ребенку, который первый-блин-комом, почему его оставили на обочине ебаной жизни? — Знаю, что мне нет оправданий. Знаю. Но, видит бог, все эти годы я хотела с тобой связаться и быть рядом.       Чарли не выдерживает и зло смеется, не веря ни в одно сказанное матерью слово.       Ни в одно. — Может, мы лучше посмотрим телевизор, а? Включим новостной канал какой-нибудь. Какая разница, откуда пиздеж слушать? — саркастично бросает Чарли, продолжая улыбаться улыбкой гребаной Сатаны. Хелен вздыхает и залпом осушает свой бокал, сразу же наливая себе новый. — Ты даже на похороны его не прилетела, мать года. Знаешь, в каком я состоянии была? — Чарли понижает голос, продолжая при этом гримасничать. — Я себя практически тогда убила. Я молилась о смерти каждый день. Для меня во всем мире бах — и погас свет. А ты где была? Во Францию летала и круассаны ела? В Лондоне на Бейкер-Стрит с Шерлоком Холмсом Мориарти выслеживала? Где ты, блять, была, когда я нуждалась хоть в ком-то?       Хелен молчит, и Чарли снова смеется. — Ну, конечно! Тебе нечего сказать! — Мне есть, что сказать, — теперь Хелен смотрит прямо на Чарли. — Я чисто физически не успевала приехать к твоему отцу на похороны, это раз. Два, я писала тебе, но ты не отвечала, и я решила, что нужно дать тебе время. — Если бы ты была нормальной матерью, ты бы не спрашивала, а просто взяла и приехала! — Чарли вскакивает с дивана. — Ты бы не спрашивала «можно ли», «нужно ли», ты бы просто взяла и сделала! — Мы не на том уровне отношений, чтобы так поступать. Ты бы не открыла.       «Не открыла бы», — соглашается мысленно Чарли, но вместо этого кричит: — «Не на том уровне отношений»?! По чьей же, блять, вине?! — По вине твоего отца! — защищается Хелен, и Чарли вдруг замирает, как вкопанная. — Не смей говорить о нем в таком тоне. Даже. Не. Смей.       Об айсберг ледяного равнодушия и презрения, прозвучавших в голосе Чарли, мог разбиться не один Титаник, а целая тысяча. Гнев застилает глаза черной пеленой, и Джонс на мгновение кажется, что она ослепла от своей режущей, первобытной ярости. Хелен обнимает себя двумя руками, выглядя жалко, и Чарли хочется ее ударить. Ударить свою чертову мать.       Не из-за детской обиды, вовсе нет.       Из-за того, что она покусилась на святое: на его честную память, на его теплые мозолистые руки, на запах табака на одежде, на с любовью приготовленный яблочный пирог. — У тебя его гнев. Он так же на меня смотрел, — тихо продолжает Хелен, и Джонс оседает на пол, зарываясь в волосы пальцами.       Папа всегда был с Чарли ласков. Он мог кричать, но он никогда не был агрессивен, в этом Джонс готова поклясться. Мать просто нагло лжет, потому что отец не может себя защитить, и она этим нагло пользуется. — Сейчас ты делаешь из него святого, но, Шарлотта, он был просто человеком. Он не был святым. И иногда он совершал плохие поступки, — Хелен разговаривает с Чарли так, как разговаривают с тигром перед прыжком. Успокаивающе. Вкрадчиво. Удивительно, но Чарли это отрезвляет. — Хорошо. Хорошо, давай послушаем твою версию.

***

— Твой отец был необычным человеком, — начинает Хелен, задумчиво прикусывая нижнюю губу. Чарли видит, как перед глазами матери проносятся кадры из прошлого, и призрак безвозвратно ушедшего обретает очертания мистера Джонса. — Например, он очень громко пел в душе, — женщина слегка улыбается, и Чарли невольно повторяет за ней. — Wise men say, «Only fools rush in», — доносится голос Артура из ванной, перебивая шум бегущей воды.       Чарли, которая сегодня решила лечь спать без чтения перед сном, ворочается в своей кровати и вздыхает, негодуя из-за привычки отца принимать душ максимально поздно. Едва ли все папы мира предпочитают мыться в двенадцать часов ночи. Более того, отец еще и зубы чистил прямо в ванной, называя это «многофункциональным подходом», а наутро Чарли всегда приходилось доставать тюбик зубной пасты с правого бортика. — But I can't help falling in love with you, — завывает мистер Джонс, и Чарли недовольно накрывает голову подушкой, лишь бы только этого не слышать. — Да, боже, это было ужасно. Не знаю, кто ему сказал, что он красиво поет, но для этого человека уготован отдельный котел в аду. — Это была я, — Хелен неловко пожимает плечами, и Чарли вздыхает. — В общем, Артур был особенным. «Настолько особенным, что ты решила его бросить со мной на руках, — думает Джонс. — Иногда это были милые небольшие особенности, как эта, но иногда… Твой отец был очень переменчив в плане настроения. Ты же замечала это, верно? — Чарли кивает, так как она прекрасно это помнила.       Она всегда это помнила, только предпочитала обращаться исключительно к светлой стороне памяти. — Я не хочу сейчас разговаривать, Чарли. Оставь меня наедине с самим собой. Никакого личного пространства в этом чертовом доме! — жалуется мистер Джонс, разворачиваясь и уходя в свою комнату. — Даже когда ты вырастешь и станешь большой, не забывай своего старика, принцесса. Ты — единственная причина, ради которой я живу. Была бы моя воля, я бы положил тебя в кармашек и всюду носил с собой, — говорит мистер Джонс спустя два часа. — Одно время мы жили в Канаде, ты же знаешь об этом? Затем мы переехали в ту задницу мира, где ему предложили работу получше, и там я узнала, что он изменял мне, пока мы еще были здесь, и дома он вел переписку с… Шарлотта?       Чарли чувствует, словно на ее грудь водрузили Эверест, потому что дышать вдруг становится невозможно. Хелен встает с дивана, подходит к Чарли и опускается перед ней на колени, слегка неуверенно кладя руку ей на плечо. Don’t panic. Don’t panic. Just don’t fucking panic.       Чарли отказывается верить, что это правда. Что ее папа способен на измену, что он, по факту, ничем не отличается от других мужчин — такой же, как и все, и даже хуже.       Это Хелен ей лжет. Ее никогда не было рядом, а сейчас она сочиняет грустные сказки про предательство, и это не более, чем манипуляция. Чарли хочет уехать домой, а еще лучше — к Николь, но она заставляет себя разлепить пересохшие губы и выдавливает: — Докажи… Как угодно… Иначе я больше никогда не выйду с тобой на связь.       Да, грязный прием, но в этой ситуации чистенько не получится. Придется изваляться в этом мусоре с головы до ног. Хелен молчит, идет к чемодану и достает оттуда письмо. — Ты не думай, что я хранила на него компромат все эти годы. Я любила его, Шарлотта, очень любила, — мать комкает в руках пожелтевший от старости конверт. — Я забрала из Брукфилда это письмо, чтобы перечитывать его каждый раз, когда мне захочется вернуться к твоему отцу. Я читала его по десять раз в день… — Хелен протягивает Чарли бутылку шампанского, и Джонс делает несколько больших глотков прямо из горла, наплевав на стекающий по подбородку алкоголь. — Я захотела забрать тебя с собой, но он поклялся, что закончит жизнь самоубийством, если я это сделаю. Я была наивной идиоткой, которой нет оправдания, но он был так убедителен, а ты так похожа на отца… Мне казалось, что у вас с ним особенная связь и без меня будет лучше, — мать захлебывается в слезах, и письмо ходит ходуном у нее в стиснутых пальцах. — Но мне было всего двадцать, и…       Чарли не дослушивает, выхватывает у матери письмо и читает имя отправителя.

Николь К. Уилсон

***

      Хелен заказывает для Чарли такси обратно, и дорога до дома проходит, как в тумане. Напоследок Джонс ворует из мини-бара матери бутылочку виски, чтобы притупить разом обострившиеся чувства. Их так много, что впору вооружаться копьем и отгонять их от своего исстрадавшегося сердца, как отгоняет потерявшийся стаю голодных волков в чаще леса. Она пишет Николь: «Приезжай ко мне прямо сейчас или я улетаю в Лондон, ни сказав тебе ни слова». Николь приезжает в квартиру Чарли спустя полчаса и находит ее пьяной и совершенно неадекватной. Джонс не плачет — Джонс воет, только не на луну, а на свое гребаное Солнце, спалившее ее и уничтожившее подчистую.       Николь перепугана до смерти, но Чарли даже не испытывает зловещего ликования. Ее Солнце выжгло ее дотла, испепелило и стерло с лица Земли. — Ты знала, что он для меня значит, и все равно ничего не сказала.       Николь мгновенно понимает, о чем идет речь, и от этого Джонс становится еще больнее, потому что вот уж теперь-то точно ясно, что никакое это не совпадение. Это просто ебучее падение, прямиком в адское пекло, и отсюда уже не взлететь, не выкарабкаться. Чарли допивает виски и подходит к Николь, ставшей вдруг такой маленькой и беззащитной, что Джонс осознает, насколько это было просто все это время — сломать Николь Уилсон. — Ха–ха-ха, прав был Фрэнки, ты просто захотела себе модель поновее. Только он в одном ошибался, — Чарли шатает из стороны в сторону, и она упирается рукой о стену, чтобы сохранить равновесие. — Первоисточник — не он. Или ты с ними двоими исполняла, а, Никки? Изменять нравится, как и папашке моему? Жалко, что умер, так бы нашли, ха-ха-ха, общий язык, — Шарлотта брызжет ядом, и едкий сарказм на мгновение сменяется щенячьей преданностью. — Как же ты могла, Николь?       Красивую Николь Уилсон трясет, потому что ей страшно, и паршиво, и больно, и она тихо плачет никогда не наступившим морем.       Шарлотта может танцевать на ее осколках и мучительно истекать кровью. — Я тебя знать не хочу, сама понимаешь, если это еще надо обговаривать, — к горлу подкатывает тошнота — то ли от пережитых эмоций, то ли от алкоголя.       Все закончилось, так и не успев начаться. Оборвалось, словно жизнь новорожденного. Никакой арифметики чувств, ни Н + Ш, ни Н + Ч, вообще никак. В груди щемит так, будто по ней стреляют из пулемета. — Пожалуйста, дай мне все объяснить. Пожалуйста, — задушено шепчет Николь, а слезы все текут-и текут-и текут у нее из карих глаз, и лучше бы эту квартиру сейчас к чертовой матери затопило. — Нет. Уходи.       Николь хочет взять Шарлотту за руку, но та ее перехватывает и с силой сжимает чужое запястье. Практически до хруста.       И Шарлотта, и Николь молча смотрят друг на друга несколько секунд, и, вероятно, именно этот момент служит финальной точкой в их никчемной истории, потому что Николь вдруг говорит: — Ты делаешь мне больно. И Джонс отвечает: — Ты мне тоже.

***

      После ухода Николь Шарлотта покупает билет в Лондон по космической цене, бросает самое необходимое в рюкзак и едет на такси в аэропорт.       В салоне играет «Coldplay», но Шарлотта слишком слаба для того, чтобы попросить водителя переключить радиостанцию.