When you were here before
Couldn't look you in the eye
You're just like an angel
Your skin makes me cry
You float like a feather
In a beautiful world
And I wish I was special
You're so fuckin' special
But I'm a creep, I'm a weirdo.
What the hell am I doing here?
I don't belong here.
Radiohead — Creep
Николь заваривает чай на небольшой светлой кухне, которую она теперь по праву может называть
своей, а затем разливает настоящий молочный улун, купленный в китайском магазинчике, по чашкам.
Вместе с этим по стенам разливается декабрьское воскресное Солнце, и Чарли не может сдержать улыбку от этой легкой и домашней атмосферы.
У Джонс теперь чуть выше сгиба локтя набито название любимой песни, а рядом с двумя словами, под заживляющей пленкой — желтые звездочки разных размеров.
Чарли кусает апельсиновое печенье, пока Николь ставит одну из чашек чая перед ней.
— С твоим нетерпением, я удивлена, что ты дождалась воскресенья, чтобы показать мне татуировку вживую, — говорит Николь с полуулыбкой, рассматривая руку Джонс. — Хотя, учитывая, что сейчас всего половина десятого, тебе было невероятно сложно удержаться.
На самом деле, удерживаться было довольно просто, и дело здесь вовсе не в татуировке, но откладывать этот разговор больше было нельзя.
Чарли просто не знает, как бы деликатнее преподнести Николь новость, что Джонс натворила кое-что импульсивное и, по всей видимости, глупое, поскольку в моменте она вовсе не подумала о том, что Фрэнк может написать на нее заявление в полицию за умышленное телесное повреждение. И, с одной стороны, Чарли искренне хочет, чтобы нос Эртона был не просто разбит, а сломан, но, другой, это понесет за собой еще больше проблем, которые не нужны сейчас ни Джонс, ни, тем более, Николь.
Разве раньше Чарли была жестокой?
Нет, нет, категорически нет, ей всегда было жалко одиноких пенсионеров, завтракающих в недорогих кафе по утрам, она плакала над мультфильмом «Вверх» и кормила бездомных животных, когда была такая возможность. Даже Шарлотта не была исключительной сукой: да, она зачастую несправедливо относилась к Томасу, но это не доставляло ей никакого удовольствия.
А Фрэнк? Разве раньше он тоже был жестоким?
Эти новые, темные качества характера вырисовываются со временем, вырабатываются вместе с опытом и прилипают к подошвам ботинок, как жвачка, когда все, что ты делаешь — это шагаешь прямо по своему отведенному пути.
Вы — это юная версия меня.
— Я должна тебе кое-что рассказать, но только пообещай не ругаться… — Чарли набирает побольше воздуха, глядя на абсолютно спокойную Николь, которая даже ничего не спрашивает и просто сразу же заверяет: «Я не буду». — В общем, после работы меня возле кофейни ждал Эртон, и мы немного поспорили, и в результате горячей дискуссии я двинула ему по носу. Понимаешь, он говорил такие мерзкие вещи, и я… Адски разозлилась. — Чарли нервно кусает нижнюю губу. — Он и про меня много чего сказал…
«Вы не лишены достоинств, вовсе нет, но вы — не лучшая».
«Дайте-ка угадаю: сейчас вы не пьете. Бросили ради Николь. А потом что? Поссоритесь — и вы снова будете хлестать водку или что вы там предпочитаете. Не много ли вы взваливаете ответственности на плечи Николь, хоть и неосознанно?»
— …Но это наплевать, честно. Меня больше задело то, что он сказал про тебя. Я не говорю, что он меня спровоцировал, потому что это бред, ведь мы не животные, чтобы вестись на красные тряпки, но, клянусь, я просто
не могла спустить ему его слова с рук.
Николь смотрит на Чарли с нежностью картин Анри де Тулуз-Лотрека (чистейший постимпрессионизм, масло, холст, «In Bed The Kiss»). Смотрит, и взгляд светится декабрьским воскресным Солнцем, а у Чарли наконец-то падает гора с плеч.
— Я знаю, — говорит Николь и легонько ерошит Джонс по волосам, и та хмурится от непонимания. — Он мне позвонил сразу после этого. Много извинялся передо мной, хотя и жаловался, что ты совсем распоясалась… — на последнем слове Николь тихо смеется. — Если ты волнуешься, что он обратится в полицию, то он этого не сделает, — Чарли выдыхает от облегчения, пускай и чувствует себя глупо, потому что не отважилась рассказать обо всем Николь раньше. — Он сказал, что не думал о ситуации с такой стороны, и еще, что он полнейший болван, а потом добавил: «И все-таки приструни свою девчонку, а то она слишком многое себе позволяет».
Чарли с гордостью вскидывает подбородок, при этом ощущая легкий укол ревности. Кажется, что Николь это считывает по малейшим колебаниям воздуха, потому мягко целует Джонс в лоб.
— Знаешь, когда блудный сын раскаялся и вернулся к своему отцу, тот с почестями принял его обратно… — Чарли заметно напрягается. — Но, учитывая, что отец в притче — это бог, я — это я, а жизнь — не библейский сюжет, могу тебя заверить, что мне от его осознания ни горячо, ни холодно. Вряд ли это очередная манипуляция Фрэнка, но даже если он был правдив, фанфар не будет. — Николь отходит от Чарли и садится на стул, делая несколько глотков уже слегка остывшего чая. — Меня позабавило, что он сказал про «приструнить», но затем помолчал и продолжил: «Хотя, я бы на ее месте поступил точно так же». Бред.
Да блять.
нет фрэнк я не ты запомни это уже наконец я не твоя копия
Чарли — это Земля, Эртон — Kepler-438 b, и, пускай некоторые полагают, что они ужасно похожи, есть все-таки существенное различие, за которое можно и нужно держаться.
Все дело в том, что Kepler-438 b непригоден для жизни из-за мощнейшей звездной радиации.
В то время как Земля опасна для самой себя, Kepler-438 b опасен для тех, кто находится рядом.
Видимо, лицо Чарли становится каким-то
сложным, потому что Николь, помолчав, добавляет:
— Знаешь, почему бред? Потому что, может быть, он бы и поступил так же, но… Это было бы хорошо взвешенное решение. Он бы мысленно оценил противника, решил бы, кто, в случае потасовки, вышел бы победителем, а еще бы исходил из того, какое социальное положение занимает его оппонент. Про полицию и заявление он бы подумал заранее, — Николь делает глоток чая. — Даже просчитал бы, какие связи подключить, если вдруг все выльется в судебное разбирательство. Я это к чему, Чарли… За все эти годы я выучила Фрэнка наизусть, поэтому готова смело предположить, что он говорил тебе что-то про то, что ты для меня — его замена, и прочий бред. Это так глупо и предсказуемо, — Джонс неуверенно пожимает плечами. — Он позволяет себе быть импульсивным, когда понимает, что его поступки останутся безнаказанными. Ты отличаешься от него хотя бы тем, что в моменте, когда чувствуешь несправедливость, ты слушаешь сердце и просто действуешь. Потому что, серьезно, — Николь усмехается. — Я уверена, что у тебя в голове кроме «я его убью» не было никаких мыслей. Ни о полиции, ни о том, что твое решение может иметь последствия.
«Хорошо, — заключает Чарли, — хорошо-хорошо-хорошо. Мы с Эртоном отличаемся хотя бы тем, что он умеет вовремя включать мозги, а у меня эта функция вообще отсутствует». (Николь, конечно, видит это куда романтичнее, сводит импульсивность Джонс к «справедливости» и «зову сердца», а не к тому, что у Чарли атрофировалась способность рассуждать. Николь, конечно, видит это так… Но Чарли-то знает, что в проблемах с агрессией нет никакого благородства).
— Почему ты не сказала, что он тебе позвонил? — она еще раз кусает апельсиновое печенье, хмурясь. — Я, вообще-то, себе места не находила, потому что у меня было ноль идей по поводу того, как тебе этот… — Чарли чертит замысловатые фигуры кистью руки в воздухе, старательно избегая слова «пиздец», — …инцидент обрисовать. Я реально промучилась пару дней, потому что не хотела делать это секретом и чувствовала, что обязана тебе это рассказать, но я просто не могла придумать, как.
Николь задумывается, и задумывается явно о чем-то своем, будто погружаясь в воспоминания: Чарли может прочитать это по ее выражению лица. Наконец, она неопределенно ведет плечом.
— Решение было за тобой, а мне не хотелось из тебя ничего выпытывать. Мне кажется, это было бы странно, и любая попытка задать вопрос с моей стороны напоминала бы: «Ты ничего не хочешь мне рассказать?» — Чарли согласно кивает, а после притрагивается к своему молочному улуну. Морщится от необычного вкуса, и Николь смеется. — Я даже не знаю, что тебя может в нем не устраивать. Он же приятный, сливочно-цветочный… В любом случае, Чарли, никогда не опасайся моей реакции. Я не из тех, кто будет кричать — а в особенности на тебя.
Николь спокойная, но не как Северный Ледовитый океан — тот скован арктическим холодом, а Николь теплая, как Красное море.
Николь — ми-бемоль мажорная тональность Фридриха Шопена (знаменитый ноктюрн №2, опус 9).
господигосподигосподи вероятно ты действительно существуешь если позволил мне встретиться с этой женщиной и называть ее своей.
— Хорошо, значит, ты не злишься? И не расстроена? И не считаешь, что я опасна для общества, раз не могу контролировать свои истерические порывы? — Чарли крутит серебряное кольцо (Сатурна?) на большом пальце, и Николь качает головой.
— Я действительно злюсь и очень расстроена, но это из-за Фрэнка, а не из-за тебя. Я не представляю, какого черта взрослый мужчина лезет к тебе со своими «серьезными разговорами», пытаясь устроить непрошеное собеседование на звание моего партнера… И я, конечно, порицаю насилие и очень хочу, чтобы ты была аккуратна и не ввязывалась в неприятности, но, Боже, как приятно, что ты разбила ему нос. Кому-то уже давно пора было это сделать.
Чарли фыркает.
Несколько лет назад, в Брукфилде, она так же врезала Майклу первая за то, что он покусился на ее драгоценный фотоаппарат. Сейчас, спустя время, ставки выросли, как и финальный босс в нелепой видеоигре под названием «Жизнь». Можно сменить свои имя, внешность и даже сознание, открестившись от прошлого, но, как бы там ни было, вы не сможете убрать Брукфилд из девочки, даже если девочка давно убралась из Брукфилда.
Осталась еще одна тема, на которую Чарли действительно сложно разговаривать, особенно теперь, после встречи с Фрэнком: каждое слово будет звучать, словно оправдание перед бывшим Николь, пустой крик «я не ничтожество, каким ты меня описал».
— Слушай, я просто хочу сейчас кое-что прояснить… Летом будут вступительные экзамены в университет, в который я хотела поступить — «University of Quebec», помнишь? — и, параллельно с этим, я буду подрабатывать, и… Ну, в общем, у меня откуда-то взялись планы на жизнь, так что, пожалуйста, не думай, что я ленивая и без капли амбиций. — Чарли, наконец, выдыхает, и Николь устало проводит ладонью по лицу. — Я получу высшее образование и буду зарабатывать деньги, и, типа, я уже их зарабатываю, и… Я понимаю, что я — вообще не мечта, но я реально умею работать… Блин, я как будто зачитываю свое хреново написанное мотивационное письмо. — Джонс морщится от своей речи, напоминающую атомную смесь из нелепости и убогости. — Пофиг, короче, я буду делать все, что в моих силах, чтобы тебе не было за меня стыдно.
Николь выжидает секунд тридцать, видимо, осмысляя все сказанное, а затем совершенно неожиданно для Чарли выругивается.
— Какого хера это сейчас было? — спрашивает она совершенно серьезно, заставляя Джонс взорваться в нервном смехе. — Нет, без шуток, Чарли, какого хера? Я… — Николь бережно обхватывает лицо Джонс двумя руками, заставляя ту смотреть ей прямо в глаза. — Я знаю, что ты очень умная и трудолюбивая, Господи, я знаю. Пожалуйста, сотри из памяти весь тот мусор, что он тебе наговорил. Мне за тебя не стыдно и никогда не будет. Я тобой горжусь, понятно? Горжусь тем, какая ты сильная, самостоятельная, разносторонняя, старательная.
У Чарли от этого начинает щипать в глазах, и она быстро моргает, пытаясь избавиться от навязчивой пелены из слез.
— Это мусор, да. Он считает, что у тебя есть прихоти в духе «хочу кольцо с бриллиантом», а я могу тебе бриллиант только из бутылочного стекла сделать. — Джонс шмыгает носом. — Вот и сделаю ему назло, козел.
Николь грустно улыбается, подается вперед и несколько прекрасных, обезоруживающих секунд нежно целует губы Чарли, выбивая из чужой головы все плохие мысли. Это наваждение сходит быстро.
— Он даже так не считает, просто хотел ударить тебя побольнее… — Николь вздыхает. — Чарли, ты — это ты, и я люблю тебя за это. Не пытайся соответствовать его извращенным понятиям об отношениях, еще одну «образцовую патриархальную семью» я не переживу. Хорошо?
Чарли запоздало кивает, и Николь посмеивается.
— Вот и умничка, — говорит она…
…И снова целует, только на этот раз прекрасный сон не смеет заканчиваться еще долго.
***
Спустя полторы недели после всего случившегося — дней, наполненных встречами с Николь, видеозвонками с Томасом, обменом абсолютно кошмарными картинками с мистером Гудманом, походом в кинотеатр с Сашей и Синди на «Les Quatre Cents Coups» с субтитрами — Чарли успевает узнать много нового (как о себе, так и о
своей женщине).
а) Николь не сильно возражает насчет засосов, оставленных на шее.
Конечно, она бросает на Чарли убийственный взгляд сразу же после того, как утром смотрит на себя в зеркало, но вслух не озвучивает никакого недовольства, поэтому и в эту молчаливую угрозу Джонс ну ни капельки не верит. Николь просто надевает кашемировую водолазку, чтобы скрыть следы прошлой ночи, цветущие на ее шее багрово-синим закатом, а затем как ни в чем не бывало пьет с Чарли кофе, пребывая в непогрешимо прекрасном настроении.
У них с Николь было нечто вроде договора, чтобы не оставлять засосы на видных местах, потому что работа, профессиональная этика и прочий бред, однако вчера Джонс немножко увлеклась — ну, сами понимаете, у нее иногда не работают тормоза — и Николь даже не возмущалась последствиям.
b) Чарли отлично справляется с плохим настроением Николь.
Когда та возвращается с работы, уставшая и раздраженная из-за времени, просаженного впустую на пробки, то становится либо ужасно тихой и неразговорчивой, удостаивая Джонс лишь односложными ответами, либо откровенно капризной. В первом случае Чарли не навязывается, делает им ароматный чай с лимоном и сахаром и включает «Друзей», и тогда Николь расслабляется и сама завязывает диалог.
Во втором случае Джонс чувствует себя настоящей эквилибристкой, потому что Николь хочет посмотреть «что-нибудь новое», а на все предложения Чарли отзывается либо «Я уже смотрела», либо «Нет, не хочу драму», либо «Давай что-нибудь более легкое. Но только не глупое». В какой-то момент Чарли кажется, что по запросам Николь проще уже самой снять фильм, но затем выбирает беспроигрышный вариант — экранизацию «Бесов», и
ее женщина уже ничему не возмущается, потому что любит Достоевского, хотя Джонс кажется, что это все из-за актера, играющего Ставрогина (Николь в этом не признается).
c) Коллаж, кропотливо сделанный Чарли на пробковой доске, оказывается не просто не плохим подарком для Николь, а
потрясающим.
Здесь — распечатанные цитаты из «Конца прекрасной эпохи», сборников Эдварда Каммингса и Сильвии Плат, «Мой дедушка был вишней» и кучи других произведений. Чарли смотрит видео про дистрессинг на YouTube и придает бумаге искусственную ветхость, используя зажигалку, много пакетиков черного чая и фен. Рядом с цитатами — глянцевые мини-версии картин Ван Гога («La Chambre à Arles), Михаила Врубеля («Демон сидящий»), Анри Матисса («The Young Sailor II») и Поля Гогена («Le Peintre de Tournesols).
Николь вешает творение Чарли над кроватью.
После, на этой же самой кровати с розовым постельным бельем, пахнущим лавандовым кондиционером, под букетом из разноцветного искусства, они занимаются
любовью.
d) У Николь завораживающие карие глаза, которые со стороны кажутся однотонно-кофейными, но, при детальном рассмотрении, ближе к зрачку, они становятся более медовыми.
Чарли думает, что в свободное время, во время очередного маниакального приступа, она может классифицировать каждый оттенок радужки Николь согласно Pantone Matching System.
Если верить католической традиции, лимб — это место между раем и адом, где обитают души недостаточно хороших, но и не слишком плохих людей. Если верить анатомии, лимб — это место перехода роговицы в склеру. И в полном метафоричного дерьма мозгу Чарли рождается идея, что она, недостаточно хорошая и не слишком плохая, по всем законам — и библейским, и биологическим — вполне закономерно находит себе дом в глазах Николь.
e) Николь матерится крайне редко, но те моменты, когда она это делает — всегда самые лучшие.
Джонс плохорошо на нее влияет.
За хрипло-томное, тягучее, как карамель «блять», вымоленное Николь, пока та судорожно комкает простыни, Чарли готова продать душу Сатане без лишних раздумий.
Она запоминает, как подрагивают ресницы на полуприкрытых веках
ее женщины за секунду до того, как ту накрывает оргазм; чертит в голове волнообразный график дыхания Николь — под конец оно учащенное и сбивчивое; завоевывает каждый миллиметр тела, чтобы не было таких участков кожи, где бы не побывали ее губы.
Чарли запоминает все это, потому что боится, что однажды ей придется это забыть, и перелистывание воображаемых фотокарточек — все, что ей останется. Нет, им, конечно же, хорошо вместе — конфетно-букетный, только улучшенная версия — но Чарли все еще снятся кошмары, и когда она просыпается посреди ночи, натыкаясь ошарашенно-мутным взглядом на Николь, то сознание истошно вопит лишь одно: «Не проеби ее».
не проеби ее ни за что джонс я-то знаю ты это умеешь как никто другой не проеби ее потому что когда то ева жила в раю но вкусила плод познания добра и зла и была оттуда изгнана. подумай о том каково это иметь возможность целовать николь сейчас и больше ни-ког-да
Пачка «Chapman» в день сменяется парой сигарет под вечер: Чарли практически перестает курить, своевременно питается, перестает быть похожей на ходячий труп. И каштановые корни волос снова неумолимо отрастают, но Джонс не спешит скрывать их синим и даже думает над тем, что, может быть, стоит вернуться к натуральному цвету. Эту маленькую девочку Чарли оказалось невозможным вытравить, она, все-таки, победила хмурую-суку-Шарлотту, доказала, что сильнее. И Джонс уже полноценно возвращается к привычке фотографировать на свой Полароид те трепетные моменты, когда поют ангелы, и может не только ломано улыбаться, но и беззаботно, громко смеяться, не боясь быть настоящей.
Не стесняясь быть живой.
Потому что ни хера это не справедливо: ну, да, папа умер, а она осталась, и что теперь? Хоронить себя в девятнадцать — это полный бред, det er latterlig, так в природе быть не должно. В девятнадцать надо дышать полной грудью, бить татуировки и, если очень приспичит, всяких Фрэнков Эртонов, и еще, конечно, любить. Если Вселенная, Бог, да кто угодно, решили, что ты должен ходить по земле, так, будь добр — ходи, потому что тебе дают исключительный шанс, которого нет у чертового Артура Джонса и еще многих. Твори глупости, целуйся, покупай свой любимый шоколад, не наступай на стыки тротуарных плиток, нелепо танцуй под старые песни, кидай мелочь в пластиковые стаканчики бездомным — короче, ни в чем себе не отказывай, старайся быть хорошим человеком и не вини себя, когда это не получается, ведь совершать ошибки — это нор-маль-но.
Николь говорит, что после развода все-таки заведет себе собаку, договорится с начальством, чтобы питомец мог сидеть на работе, потому что ее коллеге, Мадлен, разрешают приносить кота, и тот постоянно спит на подоконнике. «Если собака небольшая и хорошо воспитана, то никаких проблем не будет. Здание огромное, места много, а мой босс очень лояльный человек и любит животных, несмотря на аллергию, поэтому, думаю, все может получиться». Чарли этой идеей заряжается, выбирает с Николь имя для будущего щенка, уверяет, что Джозеф — самое то, потому что «у тебя будет ручной Джозеф Бродский, это ж офигеть».
И в такие моменты, как этот, будущее кажется по-настоящему хорошим.
***
…Только иногда непонятная, странная и ни чем не обоснованная тоска все равно накатывает снежной лавиной, и Чарли искренне не может понять, в чем же долбаная причина, и почему периодически «очень хорошо» сменяется на «катастрофически плохо».
Это совершенно обескураживает и сбивает с толку, дает со всей дури под дых и оглушает: так, например, было, когда она сидела с Сашей и Синди в кинотеатре на последнем ряду. В голову что-то резко ударило, и Чарли перестала ощущать себя на своем месте, хотя до этого она готова была поклясться, что принадлежит этому новому миру в Канаде. Девочки ели карамельный попкорн и тихо переговаривались на соседних сидениях, пока Чарли тупо пялилась в экран, пытаясь осознать, какого вообще хрена происходит — и конкретно с ней, и в общем.
В своей коже становится тесно, а еще начинает тошнить от тяжести в груди, однако это проходит. Это проходит, поэтому Чарли в очередной раз притворяется, что этого не было, и она в порядке — полностью и ежесекундно.
В один из таких вечеров Джонс сидит на диване рядом с Николь и настойчиво перемешивает уже давно остывший чай маленькой ложечкой, создавая механичный одинаковый звон нержавеющей стали о стенки кружки. «Что же мне, блять, еще нужно для счастья?», — Чарли пинает один и тот же вопрос в своей голове, не может на него ответить и поэтому снова к нему возвращается. Она находится рядом с человеком, которого любит, она может целовать ту, по которой с ума сходит, всякий раз, когда только заблагорассудится, и чего ей не хватает — вообще непонятно. И Джонс на себя злится до исступления, потому что как вообще можно быть такой ненасытной, такой, сука, неблагодарной, когда жизнь тебе улыбается во все тридцать два зуба, а ты в ответ строишь недовольную мину.
— Чарли? — зовет ее тихо Николь без лишней обеспокоенности в голосе — знает, что даже такая мелочь может иногда вывести Чарли из себя, поскольку жалость к себе она терпеть ну никак не может. Джонс переводит взгляд на божественно красивую Николь, и в горле просыпается плач, поэтому она делает большой и торопливый глоток чая. — Если что-то не так, не молчи. Хорошо?
Чарли кивает, а после показательно потягивается и трет глаза.
— Просто не выспалась сегодня, поэтому залипаю в одну точку. Не переживай.
Джонс мягко целует Николь в лоб и уходит в спальню, чтобы, оставшись наедине с собой, задыхаться от беззвучных слез, не привлекая к себе внимания.
назови одну причину хотя бы одну причину по которой ты чувствуешь себя так напряги мозг рассеки грудную клетку вынь из своего тщедушного тельца сердце покрути его в пальцах и наконец-то скажи почему тебе не хочется существовать в данную секунду
Разум (или его осколки) окончательно заглохли старым телевизором, не сумев выдавить из себя ничего целесообразного. Никаких тебе цветных картинок — наслаждайся ебучим белым шумом и экранной рябью.
Два часа спустя тоска отступает, и если в спальню Джонс вползает, как гусеница, то выпархивает она оттуда бабочкой — легкой, живой и радостной. И тогда на все причины становится уже наплевать, потому что все снова хорошо, и у Чарли от эйфории расширяются зрачки, а руки начинают трястись. Чарли улыбается, крепко обнимает Николь со спины, пока та поливает растения, утыкается носом в чужую шею и говорит что-то про параллельные вселенные, и мифы Древней Греции, и прочие несуразные вещи.
Николь поворачивается к ней лицом.
Чарли ожидает увидеть на ее губах хотя бы небольшую улыбку, но Николь кажется напряженной и почему-то встревоженной. Это кажется бессмысленным, ведь когда Джонс, смурная и подавленная, сидела на диване, Николь выглядела более беззаботной, чем сейчас, когда у Чарли приподнятое настроение. Николь собирается задать вопрос, который точно не понравится Чарли: она предчувствует это и заведомо начинает раздражаться.
— Тебе не мешают твои перепады настроения? — спрашивает совершенно нейтрально, и Джонс тут же хмурится, делая от женщины шаг назад. — Мне становится сложнее этого не замечать, хотя ты именно этого от меня и ожидаешь, но, все-таки… Тебя это устраивает?
«Тебя это устраивает?» в сознании Чарли раздается завуалированной претензией, как если бы Николь пыталась сказать, что это бесит конкретно ее, однако не делает этого напрямую. Раздражение колючее, как шерстяной свитер на голое тело, и у Джонс вырывается чересчур резкое:
— Я не понимаю, в чем твоя проблема. Я чувствую себя так, как будто могу пробежать стокилометровый марафон, мне просто зашибись, а по твоему лицу складывается впечатление, как будто бы то, что мне хорошо, доставляет тебе физический дискомфорт. Почему ты просто не можешь расслабиться и порадоваться за меня? — взгляд Чарли мечется, не способный сфокусироваться на чем-то одном, и скачет в разные стороны, как резиновый мячик.
— Я не могу за тебя радоваться, пока ты не можешь ответить мне на вопрос, устраивает ли тебя твое нестабильное состояние, которое ты, к тому же, пытаешься скрывать… — Николь вздыхает и запускает руку в свои рыжие волосы, продолжая смотреть на Джонс со смесью каких-то странных чувств. — Это может быть симптомом расстройства, и это нельзя игнорировать.
Чарли как будто залепили вербальную пощечину. Смачную такую, щедрую, оглушающую. Нет, Джонс понимает, что едва ли она подходит под определение «нормального человека», однако когда на это указывает Николь, становится нестерпимо.
Симптом. Расстройства.
С губ Чарли слетает ломаный, грустный смешок, и она напрягается еще сильнее.
— Либо это просто моя особенность, с которой остается только уживаться. —
симптом расстройства. — Да, мне не может быть перманентно хорошо, да, меня иногда переклинивает без видимых на то причин, но я просто человек, окей? — Чарли с силой сжимает переносицу пальцами и закрывает глаза, чтобы не сорваться в черную бездну гнева окончательно. — У меня нет никаких расстройств, я в этом уверена. —
леди слишком много протестует, как бы сказал шекспир. — Максимум — депрессия из-за смерти папы, но она обоснована и со временем исчезнет. Уже исчезает. Не пытайся меня анализировать.
Николь продолжает сохранять видимое спокойствие, играет в чертову невозмутимость, а у Чарли от ее молчания лопаются барабанные перепонки. Складывается впечатление, будто все, что они обе делают — это притворяются: Джонс притворяется, будто ей моментами не хочется выцарапать из себя сердце, Николь делает вид, словно злые слова Чарли не имеют над ней никакой власти. Храбрятся или не доверяют свои эмоции до конца? Чарли не знает.
— И чего ты молчишь? — бросает Джонс едко. — Знаешь, если ты вдруг поняла, что была не права, то всегда можно, ну, извиниться.
Николь смотрит на Чарли две короткие секунды, а затем опускает взгляд в пол, сдаваясь. Джонс не чувствует, будто победила. Никакого триумфа. Ни-че-го. Только страх неприятно разрастается в груди черными маками: вот, сейчас Николь скажет, что Чарли сумасшедшая и гиперэмоциональная, и уйдет. От тревожности Чарли начинает мерить шагами комнату, пока Николь продолжает сохранять какую-то траурную тишину. Таким заупокойным молчанием сопровождают, разве что, в последний путь.
Ты, Чарли Джонс, симптом расстройства.
— Хорошо, я поняла, это не мое дело, — тихо отзывается Николь, и голос у нее пропитан то ли грустной нежностью, то ли нежной грустью.
Да блять.
Чарли не знает, зачем она это делает, зачем она это делает с ними. От вида расстроенной Николь у Джонс появляется настойчивая мечта себя распять.
В чем проблема, в чем моя гребаная проблема, в чем, в чем, в чем? Чарли ведь любит до темноты в глазах, до подкашивающихся коленей, тогда откуда в ней столько раздражения на этот безобидный, казалось бы, вопрос. Николь волнуется, у нее громадное сердце, которое, по какой-то причине, обливается кровью из-за глупой Чарли. Разве ее можно в этом обвинять? Разве хоть в чем-то вообще можно?
И Чарли бы извиниться, что она вспылила, прижаться губами к пульсирующей венке на шее, прочувствовать биение пульса Николь, сказать, что да, волнуют ее эти гребаные перепады настроения. Собирается она что-то с этим сделать, чтобы не усложнять жизнь им обеим, чтобы перестать болтаться обузой.
Однако Чарли не хочется думать о расстройствах, таблетках и о том, что это может быть на всю жизнь. Что все ее существование, согласно бумажкам от психиатра, ограничится бесконечной каруселью безумия с проблесками ремиссии. Поэтому Джонс пожимает плечами и сжимает губы в тонкую, пропитанную горечью полоску.
— Спасибо. Я, наверное, лучше поеду к себе, — Чарли вколачивает слова-гвозди в гроб, не в силах остановиться. Безымянная радость сменяется такой же ослепительно-яркой тревожностью, и от нее во рту пересыхает.
Я поеду к себе не потому, что ты в чем-то виновата. Я поеду к себе, потому что виновата я. Я испортила этот вечер, а напряжение и натянутые разговоры, которые его заполонят — точно не то, что я смогу выдержать.
Но Николь разбивает лед.
Сокращает дистанцию между ними, проводит ладонью по синим волосам, выдыхает «не глупи» вместо «оставайся», и Чарли не может этому сопротивляться. Конечно же, она останется.
— Николь, я не хочу слышать правду, — бормочет Джонс, понимая, что сейчас она звучит, как последняя трусиха. — Если вдруг… Если вдруг у меня действительно есть что-то, то для меня это будет не справка, а эпитафия. Это будет уже слишком — больше, чем просто «чересчур». Не хочу. Мне страшно.
«Мне страшно».
Сплошная уязвимость в буквах. Она похожа на робкое заявление: «Мне не дает спать по ночам подкроватный монстр, я его боюсь».
Николь отлично умеет прогонять тьму.
— Чарли Джонс, я превращу любую эпитафию в любовную поэму, — обещает и целует одним только взглядом.
Этой же ночью Чарли демонстрирует пределы своей нежности Николь — филигранно, упоительно и честно.
На улице холодно, за окном белыми хлопьями валит снег, а в спальне тепло, правильно. На комоде горит ароматическая свеча с запахом рождественского глинтвейна, вытесняя собой и азот, и кислород.
Чарли извиняется перед Николь каждым своим касанием, каждой клеточкой тела. На прикроватной тумбочке золотисто мерцает ночник, и Чарли целенаправленно отказывается от декабрьского мрака, в котором можно видеть, но нельзя разглядывать. Этот жест — символ la vérité toute nue, полностью голой правды, и сегодня Чарли нисколько не стеснительно.
Чарли целует до исступления, даже когда губы начинают неметь: по инерции, по зову сердца. Просто не смеет оторваться от Николь.
Я люблю тебя, — ведет руки от обнаженных плеч дальше, вниз.
Пожалуйста, прости, — ловко щелкает застежкой бюстгальтера, избавляя Николь от ненужной ткани.
Я стану лучше, — клянется без слов и накрывает жарким ртом затвердевшие соски.
Аккорды стонов Николь выстраиваются в стройную композицию и растворяются в непринужденной тишине ночи.
***
За время, что Чарли не видела свою младшую сестренку, Пенни успевает вырасти на пару сантиметров. Девочка радостно несется к Джонс, практически сбивая какую-то старушку с ног. Они встречаются в заснеженном Angrignon парке — том самом, по которому они гуляли с Чарли осенью и где случайно увидели мистера Гудмана, кормящего голубей. Кажется, словно это было в другой жизни — ужасно далекой, пахнущей осенней листвой и книжными страницами, когда Николь была исключительно «миссис Уилсон», а Чарли — только Шарлоттой, и никак иначе. В той жизни Томас еще не встречался с Сашей, Кассандра Гудман была жива, имя Фрэнка Эртона ни о чем не говорило Джонс, а мистер Гудман не подавал первые признаки болезни Альцгеймера.
Пенни заключает сестру в не по-детски крепкие объятия, и Чарли посмеивается, поправляя сестре сползшую на лоб желтую вязаную шапку.
— Я скучала по тебе, — признается Пенни шепотом, и Чарли говорит, что это очень даже взаимно, пытаясь звучать не слишком растроганно и сентиментально. Родители неторопливо приближаются вслед за дочерью, и Чарли вскидывает ладонь вверх в знак приветствия.
Первое, что особенно бросается в глаза, так это то, что новый муж Хелен совершенно не похож на папу: он блондин без единого намека на вьющиеся волосы, не носит очков, да и глаза у него голубые, а не зеленые. Щеки у мистера Спринга розовые от мороза, а сам он выглядит несколько смущенным. Джонс с неохотой признает, что тот не так уж и плох и кажется весьма дружелюбным. «Какая же я теперь размазня, — думает она и сокрушенно вздыхает. — Надо будет не забыть упрекнуть в плохом влиянии Николь».
— Привет, милая, — улыбается Хелен, и Чарли приходится выдавить нечто вроде улыбки. При виде матери сердце сжимается на одно короткое мгновение, но это быстро проходит.
Глядя на эту эталонную семейку, она понимает, что никак в нее не вписывается, даже если очень сильно постарается. Спринги — милые, слишком хорошенькие, у всех — светлые волосы и заметный британский акцент. Хотя, в любом случае, особого желания «соответствовать» у Чарли все равно не возникает. Обиды на мать больше нет, она из этого выросла: осталось только детское, въевшееся под кожу непонимание, как же это возможно — бросить свою дочь.
Хелен души не чает в Пенни, и чтобы это понять, не нужно обладать экстрасенсорными способностями — их крепкая связь видна невооруженным взглядом. И, все-таки, как же так получается, что одному ребенку Хелен стала мамой — человеком, которого Пенни любит всем сердце и к которому может обратиться в любую секунду, — а другому — незнакомкой. Зубной Феей, которую ты слепо ждешь все детство, а потом вырастаешь и понимаешь, что она к тебе никогда не прилетит — ни на волшебных крыльях из своей страны грез, ни на самолете из Лондона, на какой-нибудь праздник или просто так, без повода.
— Здраствуйте, мистер Спринг. Классный шарф, — Чарли кивает в его сторону, отмечая, что шарф тоже желтый и вязаный, прямо как шапка Пенни и варежки матери. Видимо, их связала бабушка Пенни. Мистер Спринг теряется ненадолго, и Хелен толкает мужа локтем, отчего тот кашляет и краснеет еще сильнее. Его неуверенность пробуждает в Чарли чисто человеческую симпатию, поскольку тот не строит из себя делового мужчину, у которого любая ситуация всегда под контролем.
— Привет, Шарлотта. Спасибо, я передам маме, что ты оценила, — говорит он и торопливо добавляет: — Кстати, зови меня лучше Брэд. Мы, все же, одна семья, верно?
Шарлотте хочется спросить: «С каких это пор?», однако Чарли любезно улыбается: что удивительно, даже несколько теплее, чем матери.
Брэд по-хорошему простой. Папа вот был гением, а ее отчим создает о себе впечатление простого домашнего мужчины, чьи интересы крутятся вокруг спорта, подрастающей дочери и жены. Его картина мира кажется приятной, незамысловатой и наивной. Видимо, именно такой спутник жизни и нужен был матери. Папа был человеком-бурей: иногда он серьезно хандрил, хотя и силился этого не показывать, а иногда электризовал своей энергией воздух, дурачась и ведя себя, как непоседливый мальчишка.
Лучше, конечно, их не сравнивать.
— А где твой друг Томас? — спрашивает Хелен, переминаясь с ноги на ногу от мороза, и Чарли пожимает плечами.
— Не знаю, но его невозможно не заметить.
Будто в подтверждение этих слов Олсен появляется неведомо откуда, поскальзывается на льду и приземляется прямо возле Пенни, болезненно морщась и нелестно ругаясь на норвежском. Теперь Чарли может похвастать тем, что уже в достаточной мере освоила иностранную нецензурную лексику, но предпочитает не озвучивать перевод. Олсен выглядит практически нормально (по меркам среднестатистического взрослого человека), если не считать красную шапку-ушанку, сильно выделяющуюся на фоне белых сугробов.
— Э-э, добрый вечер, — здоровается Томас, отряхивая порозовевшие от снега руки и продолжая сидеть на одном месте. Пенни визжит от восторга и бросается к Олсену на шею, а тот обнимает девочку со спины. — Да блин, задушишь же, принцесса.
— Давно пора кому-то это сделать, — бросает Джонс, закатывая глаза, и Томас смеется, поднимаясь, наконец, со льда. — Вот спасибище тебе огромное, теперь мама и Брэд подумают, что я тусуюсь с лузером, который два шага пройти не может, чтобы не грохнуться.
Брэд хохочет и качает головой, протягивая Олсену руку, и тот активно ее пожимает.
— Эффектное появление, молодой человек, — говорит Брэд, и Томас улыбается.
— Да, просто
сногсшибательное, — соглашается Хелен, и улыбка Олсена ползет шире.
Чарли по-доброму завидует умению друга быть очаровательным в своей неловкости, и чувствует нечто вроде гордости за то, что тот сумел понравиться ее матери и отчиму. Поймав себя на этом, Джонс мысленно себя одергивает: она не нуждается в их одобрении ровно так же, как они не нуждаются в ее.
— Что ж, мы пойдем любоваться Канадой, а вы, ребята, веселитесь… — говорит Брэд и обращается к Чарли отдельно. — Шарлотта, я надеюсь, ты сможешь провести в нашей с Хелен компании хотя бы один вечер. Мне бы хотелось узнать тебя получше.
Чарли не особо хочет притворяться дружной семьей, но из вежливости соглашается — пусть считают это рождественским подарком. Это не будет предательством папы, хотя, наверное, будь он жив, он бы заревновал ее к Брэду. «Как-как его зовут, говоришь? Брэд? Если выдастся возможность, узнай у него, какого дьявола он развелся с Анджелиной Джоли», — сострил бы мистер Джонс в своей привычной манере, а Чарли бы ответила, что шутки у него — идиотские, и все равно бы посмеялась.
Они пьют горячий шоколад, гуляя вокруг заледеневшего озера, и Чарли думает о том, насколько ей повезло, раз в ее жизни появилась не только младшая сестра.
Но и старший брат.
Ни с кем из них Чарли не делит одинаковую фамилию, но это оказывается неважным. Томас ловит взгляд Джонс на себе и подмигивает, а после берет Пенни за одну руку и Чарли — за другую.
Та даже выбирает наименее обидное из оскорблений, чтобы выразить деланное недовольство физическим контактом и, при этом, не задеть чувства Олсена.
***
Помещение небольшого и уютного кафе уже украшено к приближающемуся Рождеству. Из колонок доносятся тематические песни, пока Томас с удовольствием ест второй эклер, пачкаясь в малиновой глазури. Пенни делает из салфеток розочки и раскладывает получившиеся поделки перед собой, а Николь пьет теплый душистый чай, сидя рядом с Чарли на диване и соприкасаясь с ней коленками. Уже девять вечера, и Пенни нарушила выработанный родителями режим сна, но Джонс не видит в этом ничего плохого, потому что воспоминания из детства по прошествии многих лет всегда ощущаются более особенными и приятными, чем какие-либо другие, и она хочет, чтобы этот возраст ассоциировался у Пенни с чем-то родным и беззаботным.
— Это хорошо, что вы бросили мужа ради Шарлотты. Вряд ли он был вполовину настолько же крутой, как моя сестра, — неожиданно заявляет девочка со всей своей непосредственностью, и Чарли краснеет, закрывая лицо ладонями. Томас от этого высказывания давится эклером, и на глазах у него выступают слезы, а Николь смеется, поправляя съехавший с плеча объемный свитер из голубого мохера.
— Это абсолютно справедливое замечание, Пенни, — отвечает она и берет одну из розочек-оригами, а после кладет ее Чарли на волосы. Джонс лишь красноречиво вздыхает, даже не возражая. — Вот он бы распсиховался, если бы я так сделала, а твоя сестра покорно это принимает. Просто умница.
— Ты сама от своих насмешек не устала еще? Приручила меня, видите ли, — шепчет Чарли, хмурясь, однако голову держит прямо, чтобы цветок не соскочил на пол. Томас этому умиляется, потянувшись ко второй розочке и водружая ее на волосы подруги рядом с первой. — Вы пытаетесь знаменитый кадр из «Солнцестояния» повторить, или что? — говорит Чарли уже громко, и вместо ответа получает третий цветок — от Пенни. Оставшиеся два белоснежных бутона Николь кладет ей на плечи.
— Выглядишь — супер, Ло! — резюмирует Томас, доставая из кармана телефон и делая несколько снимков.
Чарли клянется, что если тот посмеет выложить фотографии в истории Инстаграма, она создаст тысячу фейковых аккаунтов и накидает на его профиль жалоб. К сожалению, будучи покрытой бумажными розами, Джонс не звучит особо угрожающе.
А когда Николь как бы не нарочно задевает своей рукой колено Чарли, та и вовсе замолкает, и хмурое выражение мгновенно пропадает с ее лица. Если Николь и ангел, то после этого жеста — определенно падший.
Пенни с интересом наблюдает за женщиной, мысленно отмечает, что старшей сестре рядом с ней точно никогда не будет скучно, и произносит:
— Вы бы понравились нашей маме. Вы такая… незарядная личность.
— Какая? — переспрашивает Николь, тепло посмеиваясь. — Незаурядная, в смысле?
Пенни молчит несколько секунд, а затем с чрезвычайно серьезным выражением лица кивает: — Выходит, что еще и грамотная.
