winnable game

Скарамучча. Разбудило Скарамуччу яркое солнце. Он ещё не успел открыть глаза, как тут же зажмурил их ещё сильнее — создалось ощущение, что он не видел темноты, как бы не силился. Перед закрытыми веками плясали разноцветные пятна: кадмиевые, кобальтовые, охристые — такие же тягучие и вязкие, как масляные краски. Скарамучча с тяжёлым стоном выдохнул и повернулся на другой бок. В эту же секунду совсем рядом что-то натуженно щёлкнуло. Скарамучча замер и нехотя открыл глаза. То, что он видел, совершенно не походило на его спальню: взять хотя бы, что перед лицом оказались не деревянные доски, а угол мягкой постели, прикроватная тумба со стаканом воды и свисающий шнур от зарядки Скарамучча даже нахмурился, припоминая. Простынь под ним была чуть влажная от пота, голова раскалывалась, а во рту был горьковатый металлический привкус. Кажется, он ужасно напился вчера. Он помнил, как возвращался домой — было темно, холодно, и он с кем-то разговаривал по дороге. Помнил, как споткнулся на крыльце у дома — теперь саднило колени. Помнил и Казуху, который зачем-то притащил его в свою спальню. Скарамучча мало, что помнил, но точно помнил случившийся вчера разговор. Чувствуя в груди невероятное скребущееся смятение, он резво подскочил на постели, а потом, замерев, натянул одеяло чуть ли не до самых глаз — под ним он был абсолютно голый. Одежда валялась совсем рядом: на углу кровати и возле неё, сброшенная как будто бы небрежно и торопливо. Прямо напротив глаз, у противоположной стены, была приоткрыта дверь в ванную. Там горел свет, и не далее, чем через пару мгновений, в щели показалась любопытная моська Казухи. Он был растрёпанный, в домашней пижаме и с зубной щёткой за щекой, которую тут же вытащил, что произнести: — Доброе утро. — он похлопал глазами. — Прости, не собирался тебя будить. Вообще-то хотел просто взять щётку и уйти. Но мне показалось, что ты спал крепко, и я остался. Прости. Скарамучча как будто бы придумал ответ, но, пока тот шёл сигналом от головы до языка, то абсолютно забылся. Он только моргнул лениво, будто хамелеон под нагретым солнцем, а потом, приоткрыв и закрыв рот, моргнул ещё раз. — Какого хрена? — только и смог выдавить он, чувствуя как горло саднит, будто от долгого крика. — Смотря, о чём именно ты хочешь узнать. — Казуха пожал плечами. — Подожди, я вернусь, как только дочищу зубы. Казуха снова скрылся за дверью ванной. Было слышно, как он возит щётку туда-сюда по зубам, как сплёвывает в раковину и полощет рот. От этих звуков Скарамуччу немного затошнило, но в то же время и отрезвило слегка. Нестройный ряд окружающих звуков, плоских и бессмысленных, постепенно стал приобретать вес, и теперь легче стало отличать один от другого. Пятна света тоже стали собираться в общую картину, и вот теперь Скарамучча, откинувшись обратно на подушки, мог лучше и яснее рассмотреть комнату. Ничего интересного в ней, правда, не было: только кровать, пара тумбочек, шкаф с одеждой, большое раздвижное окно и приоткрытая дверь в ванную. Голова всё ещё была тяжёлой. Скарамучча смотрел на улицу, где, как ему показалось, воздух был усеян мириадами снежных искорок. Чуть прищурившись, он, однако, понял, что это просто блестела на солнце пыль. И всё же, наверное, снаружи было холодно. Как бы сосредотачиваясь на этой мысли, Скарамучча снова натянул на себя одеяло, прикрывая обнажённые ноги и грудь. Воспоминания о вчерашнем дне медленно, но всё же всплывали в памяти. Скарамучча рассказал Казухе об Эи, потому что скрывать это дальше не представлялось возможным. И не потому, что Казуха хотел знать, а потому что самому Скарамучче до ужаса, до нервной дрожи, хотелось выговориться. Но напился он не для того, чтобы развязать собственный язык, а лишь от того, что вчера была та самая годовщина. Но о чём ещё Скарамучча рассказал? Он посмотрел на свои ладони, потом царапнул ногтями изувеченные бёдра — на воспоминания это его не натолкнуло. Ладно, может и не рассказывал. Но, если Скарамучча был голый, а Казуха тоже был здесь, вероятно, он видел. Просто не стал расспрашивать. Как раз когда Скарамучча дошёл в своих размышлениях до этого места, Казуха снова показался из ванной. Теперь он был причёсан, снова собрал волосы в кривой хвостик. Но всё ещё в пижаме, сонным взглядом и следом от подушки на щеке. — Уже вспомнил? — поинтересовался он, улыбнувшись. Скарамучча помотал головой. Что бы ни произошло, лучше сослаться на пьяную амнезию или что-то вроде этого. — Почему я в твоей спальне? — осторожный вопрос. — Потому что такая у меня привычка. — Казуха подошёл ближе и присел на угол кровати; Скарамучча подбил одеяло под ноги. — Мне ведь нельзя заходить в твою комнату, поэтому я повёл тебя к себе. — Я помню только, о чём мы говорили. Казуха кивнул пару раз. — О, ты был очень милым вчера. — хихикнул он. — На кровать даже меня повалил. Напомнил мне о детстве. Скарамучча вздрогнул. И правда, что-то такое ведь было: память всколыхнула тёмные воды и подняла со дна новые воспоминания. Казуха был здесь, на кровати. То ли лежал на спине, то ли, наоборот, прижимал Скарамуччу спиной к матрасу. Он что-то говорил, что-то неловкое и тихое, звучавшее у самого уха. Он хихикнул тогда, а Скарамучча — наверняка так и было — облизнул губы. — Не помню, чтобы в детстве показывался перед тобой голым. — фыркнул он. — В детстве точно нет, я тоже такого не помню. Но ты ведь не станешь отрицать, что я никогда прежде не видел тебя обнажённым. Ты сделался ещё более тощим, чем раньше, кстати. Видимо, Скарамучча завис слишком надолго. Или выражение его лица неосознанно сделалось напуганным. Но Казуха вдруг захохотал в голос и поднялся с постели. — У нас не было секса или о чём ты там ещё переживаешь. - поспешил пояснить он. — О, извини, я не удержался, у тебя вид такой растерянный. Не видел я тебя голым, не беспокойся. В этой спальне просто бывает душно ночами, так что обычно я открываю на ночь окно. Но вчера я этого не сделал. И тебе, наверное, просто стало жарко. Всё ещё похихикивая, Казуха собрал с пола разбросанную одежду и положил её рядом со Скарамуччей на кровати. Потом он ушёл и уже из коридора хмыкнул, что завтрак готов. Осталось только сварить кофе. Оставшись один, Скарамучча смог выдохнуть. Значит, хоть какая-то часть секретов до сих пор осталась при нём? Вот и отлично. Не надо Казухе знать больше, чем нужно. Достаточно в доме и одного невротика с бессонницами. Скарамучча не торопился вылезать из постели - уже долгое время он не спал на настоящей кровати, и ему хотелось остаться здесь чуть подольше. Лёжа на подушке, он вдруг вздрогнул от внезапного воспоминания, словно в лицо ему ударил луч прожектора. Когда-то давно у него была очень удобная, пусть и узкая, кровать. И Казуха на этой кровати тоже был. Нет, воспоминание было не о той ночи, а об одном солнечном дне, когда Казуха пришёл в гости, а потом со скуки уснул, потому что Скарамучча был занят рисованием. Они оба тогда ютились там, говорили о дружбе, каких-то дурацких детских страхах и о предстоящем дне святого Валентина. Как давно это было? Казалось, что где-то совершенно в другой жизни. Интересно, это же воспоминание вчера пришло Казухе в голову или какое-то другое? А может, это тоже было частью лжи, когда он сказал, что вспомнил о детстве? Всё это было только желанием подразниться, и не больше. Однако опешил Скарамучча вовсе не от этого, а от осознания, сколько сейчас времени. На тумбе с другой стороны кровати стоял маленький красноватый будильник со стрелками — они показывали четверть десятого. Интересно, а кофе уже готов? Скарамучча нацепил на себя вчерашнюю одежду лишь для того, чтобы по коридору добраться до своей спальни, запереть дверь и переодеться в чистое, не имеющее запаха алкоголя и пота. Оказавшись потом на кухне, Скарамучча едва совладал с дыханием — как оказалось, переодевался он торопливо и нервно. Ноги и руки его двигались, но голова была пуста — совсем, как в детстве, когда рождественским утром, после ночи, проведённой в нестерпимом искушении, Скарамучча вдруг понимал, что чуда не случится. Мама всегда спрашивала о подарке заранее и под ёлкой оказывалось всегда именно то. что и хотелось. Это было просто обычное утро обычного дня. Казуха как раз снимал кофе с плиты. — Вовремя. — сказал он, не обернувшись. — На этот раз без сахара, не волнуйся. Скарамучча устало сел за стол, так, словно это было не начало дня, а уже его конец. Он вздохнул. — Если собирался мне мстить, мог бы придумать что-то более изощрённое. Скарамучча говорил без злобы, даже без издёвки — совершенно смиренно и тихо. Было ли дело в том, что голова беспощадного пульсировала от каждого резкого звука и действия? Или он в самом деле чувствовал себя уставшим? В первую очередь уставшим от самого себя. Накануне вечером, когда Казуха спаивал Скарамучче сладкий кофе, он говорил о том, что это может помочь от похмелья. И Скарамучча, поверив, выпил целую чашку. Но помогло ли это? Совершенно нет. Но понимал ли Казуха что-то? Тоже нет. Так что злиться на него не было смысла. Да и вообще, он же спаивал только кофе, а не ту бутылку дешёвого бурбона, на который хватило денег. — Мне не за что тебе мстить. — Но я же выставил тебя из дома, когда ты напился. — Ты разрешил мне переночевать у тебя. Одно это было уже слишком доброжелательно с твоей стороны. Но ты бы видел меня потом! Вообще-то смысл твоих слов в тот день дошёл до меня только к обеду. Как только я ушёл, я думал только о том, что хочу пить и съесть что-нибудь жирное. На этих словах Казуха поставил перед Скарамуччей чашку ароматного чёрного кофе и тарелку с жареной яичницей и беконом. Запах был потрясающе аппетитные, но есть отчего-то совсем не хотелось. Тем не менее Скарамучча подцепил палочками кусочек бекона и торопливо сунул его в рот. — Ты выпил не так много, как я. — заметил он скептично. Казуха кивнул и тоже сел за стол. Он начал с пары глотков кофе, а потом, отставив чашку, спросил: — Кстати, где та бутылка, которую забрал из бара вместе со мной? Я только недавно вспомнил, что ты её тоже взял. — Где-то в моём комоде. — Скарамучча махнул палочками в сторону своей комнаты. — Думал, что будет весело отдать её тебе на день рождения. — увидев в алых глазах Казухи однозначный неозвученный вопрос, он пояснил. — Я бы через забор перелез. Казуха в ответ хихикнул: — О, так я облегчил тебе жизнь. Конечно, Скарамучча не задумывался ни о чём таком на самом деле. В тот день он схватил бутылку просто по инерции, догадываясь, что Казуха за неё точно заплатил, и прекрасно зная, где в итог оказывается уже списанный, но не распитый гостями алкоголь. Скарамучча просто не хотел, чтобы вино досталось кому-то из персонала. Он оставил бутылку на столе, а потом, сам не помня, когда именно, сунул её в холодильник. О вине Скарамучча вспомнил, когда стал собирать вещи для переезда. Сначала он не хотел его забирать, а потом действительно решил, что будет забавно отдать бутылку Казухе на день рождения. Поэтому сунул её в коробку, где уже лежали старые кисти, краски и пустые холсты. Моргнув пару раз, Скарамучча смахнул с себя воспоминание и уставился в свою тарелку, где уже почти не осталось бекона и яичницы. Вот, что имеют в виду, наверное, когда говорят, что аппетит приходит во время еды. На самом деле хотелось какой-то жирной еды, разве что соли тут было маловато. Но так всегда случалось, если готовил Казуха. Скарамучча уже начинал привыкать. — Кстати! — Казуха привлёк к себе внимание внезапным возгласом и нетерпеливо заёрзал на стуле. — Ты не против, если на моём дне рождения будет Хейзо?

«Неужели, уже так скоро?» — подумал Скарамучча. — «Какое сегодня число? Разве я не должен быть на занятиях?»

Вслух он сказал только: — А мне-то что? Это ведь твой день рождения. — Потому что ты тоже будешь на моём дне рождения! — Решаешь за меня? — Приглашаю. В памяти Скарамуччи не было ни одного года, когда бы день рождения Казухи выпадал на выходные. По крайней мере, так он запомнил. Это всегда был школьный день, и Казуха всегда светился, будто новая лампочка, и карманы его были полны конфет. Были, конечно, и грустные дни, когда Казуха переживал, что родители его опять не поздравили. Но однажды он смирился, и все его дни рождения сделались беззаботными и лёгкими. Интересно, как Казуха проводил эти дни в старшей школе? И что делал в прошлом году? Наверняка ему хотелось какого-нибудь празднества. Сиканоин в таком случае был бы очень кстати… — Да куда я денусь? — Скарамучча пожал плечами. — И Сиканоин тоже никуда не денется. После завтрака Скарамучча пребывал в полном смятении чувств. Все мысли тут же отзывались беспричинным ощущением ностальгии и настолько противоречили друг другу, что Скарамучча утратил способность вообще мыслить и лишь тупо изумлялся происходящему вокруг. Впервые за долгое время он смог поговорить с Казухой без желчи и злости. Да, пусть говорили о какой-то чепухе, но всё же. Неужели, так действовал алкоголь? Скарамучча выпил сразу две таблетки обезболивающего. Он лёг на свой матрас в спальне, сложил в замок руки на животе, но долго лежать не смог. Как только почувствовал, что боль понемногу отступает, он поднялся на ноги, взял в одну руку сложенный мольберт, а в другую краски и вышел на улицу. Он не хотел больше рисовать пейзажи, а та картина, которой он занимался до этого, была уже закончена, но всё равно хотелось оказаться именно во дворе. Снаружи было прохладно и безветренно, небо подёрнуто белёсой дымкой. какая бывает только осенним утром, плетёное кресло на веранде было мокрое от росы. Высохшие кусты вдоль забора накрыла сеть паутинок, на которых, словно изморозь, тоже искрились бусинки росы. Над домом беспокойно летали большие чёрные птицы, в тёмном пруду плавали дохлые стрекозы и высохшие кленовые листья. Если бы не гул шумных улиц где-то вдалеке, Скарамучча без труда бы вообразил себе какой-нибудь резкий и одинокий утиный крик. Больше часа Скарамучча провёл на улице, вырисовывая на грунтованном картоне разноцветные пятна, толстых лягушек, тёмных усатых жуков и отдельных, растущих из ниоткуда, еловых веток. Когда головная боль совсем отступила, а пальцы стали замерзать от холода, Скарамучча вернулся обратно в дом. Казуха сидел в гостиной. Согнув колени, он положил на них тетрадь или блокнот — что-то такое, куда всегда записывал идеи для видео. Он рассеянно тыкал острым карандашом себе в щёку и, когда Скарамучча проходил мимо, только бросил на него короткий взгляд. На столике перед ним, там где лежала и ждала своего часа недочитанная книга, примостилась чашка, испускавшая облачка пара, а в маленьком блюдце рядом Скарамучча с удивлением заметил горстку сухофруктов.

«Недавно же завтракали». — подумал он, но, ничего не сказав, протиснулся в свою комнату, держа в руках мольберт и коробку с красками.

Оставив вещи у двери, Скарамучча взялся за учебники. Сегодня была суббота, но это всё же учебный день — целых три пары, на которые обычно почти никто не приходил. Скарамучче это даже нравилось, он ощущал себя будто наедине с преподавателем и уверялся, что лекцию втолковывают именно ему, а не какой-то разрозненной массе. В первых рядах всегда сидели зануды, вызубрившие учебники, которые через слово любили вставлять ремарки, и не дай бог лектор хоть на слово отойдёт от того, что они прочитали. В выходные они были гораздо тише. Может, им не хватало смелости выкрикивать что-то в полупустом кабинете? Кто знает. Середину кабинета занимали разномастные личности: там были и девицы с охапкой цветных ручек, и говорливые компании, и те, кто делали домашнее задание для коллоквиумов. Скарамучча сидел в самом конце. Ему нравилось наблюдать за всеми, а ещё знать, что никто не таращится на его спину. Конечно, добросовестным студентом его назвать можно было с натяжкой — преподаватели, проверяя лекционные тетради, частенько косо посматривали сначала на нарисованных жуков в уголках тетрадей, а потом на самого Сарамуччу. Да и записи он вёл не то, чтобы подробно и тщательно. Но он запоминал всё и так, просто со слов, а ещё из учебников. В выходные Скарамучча садился поближе, куда-то в центр аудитории, но он всё равно был дальше остальных, потому что те, кто приходил, предпочитали кучковаться на первых рядах. И, наверное, нравилось ему именно это - тишина, смена обстановки, скрип карандашей. А ещё нравилось, что преподаватели тоже вели себя расслабленнее на выходных. Субботы были для Скарамуччи любимыми учебными днями, поэтому он переживал, что никуда сегодня не пошёл. К тому же, он прекрасно знал по опыту прошлого года — стоило пропустить один день, как за ним всегда тянулся второй и третий. Это всегда пагубная затея, и заканчивалась она каждый раз тяжёлыми вздохами и очень надменным замечанием: «Вы пропустили несколько лекций. Я не могу поставить вам хорошую оценку. Надеюсь, вы понимаете». Скарамучча решительно не понимал. Но принимал правила и старался не пропускать дни без особого на то повода. А если же такое и случалось, то, как сегодня, он утешал свою совесть чтением учебником и конспектированием вещей, которые считал важными. Пытаясь убедить себя, что у него нет никаких больше забот (или пытаясь заглушить шумный перезвон мыслей), Скарамучча бросался в объятия науки. Он не мог сказать, что это занимает его так же, как рисование, но, по крайней мере, это было хотя бы полезно. Так он набирался большей и большей учёности и, сообразно с этим, больше не терялся, когда на занятиях ему задавали вопросы. Даже если он был не в настроении, даже если голова его кружилась из-за недосыпов, а перед глазами то и дело вставали несуществующие образы, он не забывал того, что выучил. Он не всегда понимал смысла слов, которые произносил, но для того, чтобы получить в ответ удовлетворительный кивок от преподавателя, этого было достаточно. Так Скарамучча и сидел, слегка покачиваясь от усталости и скуки и совершенно не замечая течения времени. Иногда он слышал шаги Казухи в коридоре, в другое время — его тихий голос, обращённый к Тоши. А кроме этого слух улавливал только шум ветра за окном. Путаясь мыслями между смазанными строчками в учебнике, прочерчивая себе грифельные дорожки в конце объёмных абзацев, Скарамучча старался думать как можно меньше. О чём? О своей жизни; о том, что произошло накануне вечером, и о том, как это всё сложилось в сегодняшнее утро. Напившись, Скарамучча оказался в уязвимом положении и позволил Казухе этим воспользоваться. Для чего? Чтобы разговорить. Наверное, он мог сделать и больше, но отчего-то не стал. Хорошо, конечно, но непонятно. И то, как он теперь вёл себя — без насмешки, без снисхождения, без излишней жалости и напускного сочувствия, тоже объяснить не получалось. Скарамучча ведь потому и хранил свою тайну, чтобы его потом не окружали чужие тревоги и паранойя. Но, если бы он сразу знал, что так получится, то, наверное, рассказал бы раньше. Или нет? Стоило ли вообще рассказывать, если за этим не последовало никакой реакции? Ничего ведь не изменилось. Всё осталось точно таким, как было. Просто теперь Казуха знал. А Скарамучча знал, что Казухе всё равно. День проходил незаметно, наполненный шуршанием учебников и исписанных тетрадных листов. Скарамучча прерывался только на походы на кухню, чтобы налить в стакан молока и взять пару крекеров. А потом, наспех перекусывая, он занимался бесплодными размышлениями и возвращался к учёбе. Его мучила странная обида, а ещё он вдруг заскучал по спонтанной руганий в коридоре и своим ехидным замечаниям по любому мелкому поводу. Раньше было хотя бы это, но сегодня Казуха словно избегал Скарамуччу Стоило им пересечься хотя бы взглядами, Казуха только улыбался призрачной тенью и куда-то сбегал — в свою спальню, на улицу или даже попросту куда-то в свои мысли. Казалось, они неплохо смогли поговорить утром, но за весь день не перекинулись и парой слов. Только вечером, когда Скарамучча забылся за чтением учебника по гражданскому праву, Казуха осторожно постучал по деревянной балке на закрытой двери и позвал к ужину. Больше он ничего не говорил. Скарамучча еле дотащился до своей спальни в тот вечер, едва закрыл за собой дверь и забрался под тонкое одеяло, как разрыдался — ну или не совсем разрыдался. Слёз — настоящих, горячих, солёных и оставляющих на щеках мокрые дорожки — не было. Он только скулил бессильно, уткнувшись лицом в подушку, а Тоши, успевшая пробраться в комнату до того, как закрылась дверь, хватала его лапой за волосы и обнюхивала затылок. Измотанный и нервный, он уснул и проспал достаточно долго до того, как снова проснулся. Хотелось пить. Скарамучча пошёл на кухню и выпил стакан воды из под крана. Маленькие электронные часы на духовке показывали ровно семь утра. Налив себе ещё воды, Скарамучча побрёл в гостиную и уселся в кресло. От первого стакана, опрокинутого залпом, его слегка подташнивало, и теперь Скарамучча пил медленно, мелкими глотками, поглядывая на книгу на журнальном столике. «Записки у изголовья». На обложке — дама в красных одеждах, словно сошедшая с одной из этих старых облезлых фресок. В одной руке она держит кисть, в другой — абсолютно пусто пустой свиток. Кажется, вот-вот готовится что-то написать. Маленькая зеленоватая надпись в самом углу гласит: «Япония: классика и современность». Скарамучча облизнул влажные губы, поставил стакан на стол и взял книгу в руки, открыв её на том месте, где Казуха оставил закладку. Страница начиналась с таких строк: «Двое любят друг друга, но что-то встало на их пути, и они не могут следовать велению своих сердец. Душа полна сочувствия к ним». Скарамучча скептично цыкнул, закрыл книгу и положил её обратно на столик. Дама на обложке теперь, казалось, смотрела холодно и самодовольно. Внезапно Скарамуччу сотрясла пробежавшая по всему телу волна слабости и тошноты. Не раздумывая, он дёрнулся, поднялся с кресла и взял стакан с остатками воды. Он вышел в коридор и тут же остановился. В утреннем свете пустые стены и запертые фусума были похожи на больничный бокс. Помедлив, Скарамучча оглянулся на приоткрытую дверь в спальню Казухи. Наверное, если он и испытал миг сомнения, то именно тогда - стоя босыми ногами на деревянном полу и глядя на дверь с кленовыми листьями по низу. Так ли хорошо Скарамучча знал Казуху, как думал? Достаточно ли было того, что когда-то они учились вместе? И почему вообще Скарамучча решил, что рассказывать ему хоть какие-то вещи — это важно? Забавно, но в тот момент на мгновение у Скарамуччи в голове пронеслась мысль взять сумку, скидать в неё первые попавшиеся вещи и просто уйти, никогда больше не появляясь в «Рыжем клёне». Тоши он бы оставил, просто потому, что здесь было тепло и за ней бы точно ухаживали. Эта мысль была настолько неосязаемой и странной, что Скарамучча, стряхнув мимолётный дурман, пошёл на кухню и принялся готовить завтрак. Каждый день он больше всего ждал завтрака, хотя, быть может, и не до конца осознавал этого. В детстве Скарамучча редко завтракал — аппетит у него просыпался обычно ближе к обеду. А потом, когда стал жить один, завтраки сделались тоскливой необходимостью, потому что непонятно было, найдется ли время пообедать или поужинать. Как же нелепо это было — обшаривать по утрам квартиру в поисках еды, сидеть потом на подоконнике, поджав под себя ноги, с коробкой сухих завтраков или лотком засохшего риса, уже пару дней как забытого в холодильнике. В доме Казухи с самого начала все было иначе. Раньше тот просыпался засветло, помогал деду в саду и, к тому времени, когда нужно было собираться в школу, был уже голодный. Скарамучча помнил Казуху, жующего хлеб перед первым уроком, и Казуху, трущегося возле автоматов с напитками на первом этаже. Что было потом, Скарамучча не знал наверняка. Он мог только догадываться, что, наверное, ничего особо не изменилось — Казуха по-прежнему уделял завтракам много внимания.

«Самые вкусные каши на завтрак я ел в Китае». — иногда вспоминал он. — «А в Германии на завтрак сложно было найти что-то кроме хлеба. Зато его там так много: сладкий, пряный, с отрубями, тёмный!»

Скарамучча не знал, чего Казуха от него ожидает, но большую часть рассказов на всякий случай пропускал мимо ушей. Готовил он обычно простые блюда: омлеты, жареные тосты, рис с бобами или панкейки. Самое главное — это кофе: простой, черный без молока и сахара. Казуха, как оказалось, тоже такой пил, но обычно всегда в компании конфет или сухофруктов. Может, пил просто из солидарности, зажёвывая горький привкус чем-то сладким. Скарамучча про себя думал, что ему все равно. Казуха показался из спальни как раз вовремя: одетый в красную клетчатую пижаму, с распущенными но причёсанными волосами и немного сонным взглядом, он прошлёпал босыми ногами на кухню, уткнувшись в экран мобильника. Скарамучча только бросил на него короткий взгляд и собирался уже сказать: «Доброе утро», но отчего-то слова застряли в горле и так и остались не произнесёнными. Так странно, но несмотря на то, что все паршивые воспоминания в голове точно перевешивали хорошие, Скарамучче вдруг показалось, что перед ним тот самый Казуха, которого он когда-то знал и любил. Тот же сосредоточенный прищур, те же тонкие бледные губы, сеть тонких морщинок в уголках глаз. Казуха был почти такой же, как в школе — сам себе на уме, но способный тут же оторваться от своих занятий и приветливо улыбнуться, если позвать его по имени. Скарамучча решил попробовать. — Казуха… — позвал он осторожно, ставя перед ним тарелку с тостами. — М? — неопределённо отозвался тот, больше никак не отреагировав. — Ты теперь постоянно в телефон таращиться собираешься? — Скарамучча возмутился и тоже сел за стол, нарочито громко проехавшись ножками стула по полу. Видимо, от этого звука Казуха и встрепенулся. Он дёрнул плечами, поднял голову и тут же отложил мобильник на край стола. — Ой, нет, извини. — протараторил он и улыбнулся одной из тех кротких улыбок, обозначающих: «Пустяк. Ничего серьёзного». С самым приветливым видом Казуха подцепил с тарелки тост и немного рассеянно принялся его жевать. — Я просто оставлял заявку на обследование и не думал, что так скоро ответят. Ну вот опять. Разве так не всегда было? Прямо как в школе, когда Казуха видел в коридоре своих друзей из поэтического клуба или тех придурков из школьного совета. Он ведь всегда говорил: «Дай мне минутку», а потом убегал к ним, чтобы о чём-нибудь поболтать. И Скарамучча злился: потому что вместо его компании предпочли другую; потому что кто-то был достаточно интересным, чтобы Казуха обращал внимание; потому что Скарамучча чувствовал разъедающую грудь ревность. Но хоть он и старался (как ему казалось, зачастую даже успешно) изображать полное безразличие и с равнодушным видом отвлекаться на рисование, сигарету или какие-то иные мысли, так, будто ему все равно, как проводить время в одиночку, на самом деле он лип взглядом к Казухе с тем же тревожным чувством, с каким Тоши первое время в доме следовала по пятам за самим Скарамуччей. И тогда казалось, будто все понятно и без слов. Тогда словно бы не существовало тайн и недомолвок. Но теперь ему казалось, будто Казуха недоговаривает. — Обследование? — хмыкнул Скарамучча. — Ты из путешествия кроме сувениров ещё и болячки привез? Он говорил это просто так, их вредности, ничего особо не подразумевая. И Казуха, наверное, понял. Либо же ему было все равно. Он только как-то сдавленно хмыкнул и снова улыбнулся: — Нет, это ежегодное. Раньше меня всегда дедушка водил, и было удобно именно осенью, потому что ведь ещё день рождения — точно не забудешь. Но в прошлом году я не обследовался, так что теперь обязательно надо. Но запись только в ноябре. Скарамучча смутно припоминал эти ежегодные визиты Казухи к врачу. Но он ничего толком о них не знал, потому что Казуха никогда не рассказывал. Он только ёжился от неудовольствия, когда речь заходила о врачах, и старался быстрее переменить тему, рассказывая о том, как после больницы они с дедушкой зашли на рыбный рынок или в магазин со старой мебелью, где пахло «сырым деревом и пылью». А ещё он помнил, как Сиканоин однажды спросил, почему у Казухи волосы белые. А тот только пожал плечами и ответил, что «меланина мало». Скарамучча тогда подумал, что волосы у Казухи белые из-за того что это именно Казуха. Ровно по той же причине летом всегда светило солнце, а во время дождя небо становилось темным. Много лет спустя после того вопроса Скарамучча с интересом отметил для себя, что волосы у Казухи белые везде. Сейчас это, правда, уже не имело значения. Он только отпил кофе из своей чашки и спросил: — Что там с тобой делают? — Ничего особенного. Нужно сдать анализы, провериться у офтальмолога, ответить на пару вопросов. Они каждый раз спрашивают одно и то же, это так нудно. — Казуха поморщился и помотал головой, будто пытался вытрясти из неё воспоминание. — Я туда ходил лишь потому, что в конце разрешали выбрать любую конфету из вазочки в приёмной. Зайти в этот раз за чем-нибудь вкусным, что ли? Казуха с большим интересом смотрел по сторонам, чем на Скарамуччу. За время завтрака он отвлёкся на Тоши, которая, съев всю еду из миски, принялась тоскливо катать ее по полу. Он посмотрел в окно, подставив лицо белому солнцу. Он повертел между пальцами палочки для еды и неловко хихикнул, когда одна из них со стуком упала на тарелку. Взгляд его при всем этом, алый и ясный, не выдавал наличие хоть какой-то проблемы. Да Скарамучча и не помнил, чтобы Казуха хоть когда-то жаловался на зрение. Хотя, наверное, если ему стоило держать своё лицо подальше от солнечных лучей, глаза тоже стоило беречь. — Тебе проверяют зрение? — спросил Скарамучча, ругая себя за любопытство. — Это из-за того, что глаза такие? — Ага. — Казуха кивнул и быстро сжевал остатки тоста; он облизнулся и, как показалось, задумался прежде чем продолжить говорить. — Говорят, что может ухудшится зрение со временем, но пока все в порядке. Меня беспокоят только эти сухие корочки, потому что они чешутся иногда. — он рассеянно почесал щёку. — Но это все равно лучше, чем было летом. Давая понять, что услышал, Скарамучча кивнул. Он не сразу нашел, что ответить, и поэтому некоторое время сидел молча, маленькими глотками отпивая кофе из чашки. Пока они оба завтракали, Скарамучча украдкой поглядывал на Казуху: лицо у него было по обыкновению бледным, а плечи, немного сведённые вперёд, выдавали лёгкую небрежность сутулость. Казуха, если просто смотреть на него со стороны, всегда казался невозмутимо спокойным, безмятежным и даже радостным. Исключая моменты, когда он не сдерживал слез или смущения, конечно же. Скарамучча всегда относился к Казухе как к данности — он просто был, вот и все. В хорошем ли настроении или нет, с заспанный взглядом или довольной улыбкой, рассеянный или собранный, самое главное, что просто был. Может, в этом вся проблема: Скарамучча видел в Казухе идеал, а не человека. И в итоге разочаровался. — Ты никогда не говорил, чем именно болен. — вздохнул Скарамучча одновременно с тем, как Казуха поднялся из-за стола. — Я и не болен. — пожал тот плечами; он взял со стола свою тарелку и пустую тарелку Скарамуччи, а потом понес их к раковине. — Это, скорее, генетическая особенность или вроде того. Ты мне, знаешь ли, тоже свои диагнозы не называл. Я думал, это не имеет значения. Скарамучче показалось, что Казуха хихикнул, но, наверное, это просто был шум воды. — Не имеет. *** Несмотря на то, что стояла уже середина октября, в кабинете психотерапевта по-прежнему господствовал безмолвный и застывший во времени август. Растения на подоконниках бодро тянули вверх свои листья, обросшие каким-то вьюнком полки скрывали тёмные потрёпанные книги, а солнце, разбиваясь о пыльные окна, разноцветными отблесками рассыпалось по ковру под ногами. В кабинете пахло чабрецом и жжённым сахаром, здесь было намного теплее, чем в приёмной, а ещё, стоило усесться на диван, сразу захотелось уснуть. Скарамучча сидел на диване с ровной спиной и рассеянно рассматривал всё вокруг — да, он уже приходил сюда однажды, но всяких мелочей, блестящих и нет, было так много, что, наверное, он ещё не раз будет находить для себя что-то новое. Нахида в этот раз не сидела за рабочим столом: устроившись в небольшом кресле напротив дивана, она поджала под себя ноги и сложила ладони на коленях, будто послушная ученица, ожидающая, когда вызовут к доске. Скарамучча только скользнул взглядом по её фигуре, как она, встрепенувшись, вдруг заговорила: — Иногда расслабленные позы помогают нам быстрее завести разговор. Скарамучча дёрнул плечом. Он вздохнул и, не отводя взгляда от какой-то безделушки, похожей на чайник Алладина, произнёс: — Дело не в позе, а в том, что мне особо нечего сказать. Прошла всего неделя, рано говорить о каких-то изменениях, нет? По дороге сюда Скарамучча придумывал, что ему рассказать. По правде говоря, жаловаться действительно было не на что, а ещё была пара вещей, о которых стоило умолчать. Так, например, Скарамучча исправно пил прописанные ему лекарства, но однажды вечером напился, чего, наверняка, делать не стоило. И дело даже не в том, что в тот вечер у него предательски развязался язык. Наверное, успокоительные сами по себе плохо сочетались с алкоголем. И хорошо, что всё обошлось лишь головной болью на утро. Нельзя было сказать, что Скарамучча чувствовал себя «лучше». Для того, что с ним происходило в последние дни и слова подходящего не было. Скорее от каких-то мелочей, таких незначительных, что говорить о них на приёме у врача точно не стоило — от запаха кофе в университетском коридоре, от радостного мурлыканья Тоши по утрам, от того, как Казуха поджимал губы, что-то читая, — Скарамучча вдруг делался то счастливым, а то чуть ли не скулил. Иногда вечерами, по дороге из университета домой, в коротких волосах путался сырой колючий ветер, на дорогах становилось свободнее, и город пустел к ночи — в такие дни Скарамучча возвращался домой с невыразимой тоской на сердце, но ему ужасно нравилось, если он видел зажжённый в окнах светах. В таком противоречии он путался настолько, что потом, запираясь в ванной, долгие минуты таращился на то, как бежит вода из крана, и совершенно ничего не понимал. Всё саднило, ныло, путало и сбивало с ног, и всё же — Скарамуччу будто что-то тянуло из вязкой и липкой тёплой бездны обратно на свет и на ослепительный осенний холод. — Возможно? — Нахида произнесла это так звонко и с такой явной вопросительной интонацией, что на мгновение показалось, будто она и сама немало удивлена; Скарамучча вновь взглянул на неё, но увидел только прилежную школьницу, так и не шолохнувшуюся с места. — Значит, вас по-прежнему беспокоят бессонницы? — Да. Одну ночь, правда, я спал, не просыпаясь. А ещё пару раз мне удавалось уснуть почти сразу после того, как проснулся. Но в остальное время я всё равно не сплю. Хотя тревог точно стало меньше. Теперь, когда Скарамучча рассказал Казухе об Эи и о своих страхах, связанных с ней, стало действительно немного легче. Хотя, конечно, он ни на сколько не отрёкся от своей просьбы не спасать его в случае чего. Но по крайней мере он выговорился, и теперь эта тайна не скребла по ночам его горло. Кошмары так никуда и не делись, но теперь, вместо того, чтобы бояться дойти до края, Скарамучча стал бояться, что на этом краю он увидит тянущуюся в бесконечность загубленную серую жизнь. И Казуху с потухшим алым взглядом, который гладит его по голове и, стоя на коленях, слезливо просит съесть на обед хоть пару крекеров. — Расскажете? — попросила Нахида. Скарамучча в ответ помотал головой. — Была одна проблема, но больше её нет. Это не так уж важно. — И чем же тогда наполнены ваши дни, если тревог стало меньше? — Я хожу на занятия, помогаю одной профессорше с делами. Недавно уволился из бара, в котором работал, и понял, что у меня ужасно много свободного времени, которое нечем занять. Вернулся к рисованию — в детстве мне очень нравилось. Правда, раньше я рисовал всякую чушь, которую видел во время приступов, а теперь я почти не вижу ничего странного, так что идей для картин особо нет. Одну я всё же закончил. Но это подарок на день рождения, от которого я избавлюсь в конце месяца. Скарамучча говорил сбивчиво, торопливо и невпопад жестикулировал руками. Он был словно школьник у доски, который читал заученный текст и желал только одного — поскорее закончить и вернуться на своё место. Разве он не рассказывал всё то же самое на прошлой неделе? Жизнь, конечно, может поменяться всего одним днём, но семь — это слишком странное и зыбкое число. Нахида, казалось, совсем не слушала, но это было не так — когда Скарамучча закончил говорить, она зацепилась за одно слово из всей речи: — Вы выбрали слово «избавлюсь». Почему? Скарамучча пожал плечами. Он сказал так, потому что ему захотелось. Потому что это слово пришло в голову первым. Потому что не каждая мелочь действительно имела значение. — Сейчас она стоит у меня в комнате, глаза мозолит. — ответил он, потому что Нахида ждала ответа. — Не очень люблю смотреть на свои собственные картины. Даже в детстве разрешал их вешать только у мамы в кабинете или в спальне, потому что я туда редко заглядывал. — Вам не нравятся ваши картины? Скарамучча молчал, думал. О его картинах всегда хорошо отзывались: куратор Альбедо всегда наставлял и давал советы, никогда не относился скептично к детским выдумкам и причудам; мамам тоже нравилось, но это у них работа такая — любить всё, что тащат в дом их дети, даже бродячих кошек; Казуха от картин всегда был в восторге, ему нравилось, что он «может видеть то же, что и Зуши». А больше и спросить было не у кого. Та мамина знакомая, которая купила дурацкий натюрморт, скорее сделала это из жалости и потому что знала маму. Вот и всё. — Не знаю. — Вроде бы все обычно хвалят, и чаще всего я и сам понимаю, что добился того, чего хотел. Но, наверное, меня больше привлекает процесс, а не результат. С готовкой так же — я не ем и половины из того, что могу приготовить. Мне просто нравится возиться на кухне. Нахида понимающе кивнула. — О чём вы думаете, когда готовите или рисуете? — Ни о чём. Или нет. Я думаю о том, какую специю лучше добавить или какой цвет использовать, чтобы нарисовать. Что-то вроде этого. Я думаю о процессе, больше ни о чём. — Это больше отдых или эскапизм? Словно отмахиваясь от предположений психотерапевта, Скарамучча замахал руками. Он будто бы пытался сказать: не надо натягивать на меня свои представления о мире. Но как объяснить такое? И пробовать глупо. Рисуя картины, Скарамучча позволял себе забываться — на глупые детские рисунки обращают гораздо меньше внимания, чем на глупые детские слова. Скарамучча не любил говорить о своей болезни сам, а если говорил кто-то другой, он набрасывался на него с кулаками Рисунки же — это совсем иное. В рисунках можно было быть странным, можно было вываливать на бумагу все свои фантазии и знать, что никуда они оттуда не денутся. Да и никто не поймёт, что красные пагоды с блестящими крышами — это на самом деле ужасающая боль и самый большой детский страх, а не просто какая-то яркая фантазия. Каждый раз, когда грудь сжимало тревогой, а в голове становилось шумно, у Скарамуччи было два варианта действий: он либо подсаживался ближе к Казухе, хватая его невпопад то за плечо, то за рукав рубашки, рассказывал о видениях, либо он брался за кисть. Всего-то и надо было, что вдохнуть запах красок поглубже. Но самое главное, что псоле всегда становилось легче. — В какой-то момент, рисуя свои фантазии, я понял, что они остаются на бумаге, как только я заканчиваю. Я не пытаюсь избежать реальности, я пытаюсь её вернуть. — Скарамучча почесал бровь, отвернулся и стал рассматривать корешки книг, названия которых с трудом мог разобрать. — Но про кулинарию такого сказать не могу. Я начал с дурацкого шоколада на день святого Валентина, а продолжил, потому что понял, как сильно такая помощь облегчит моим мамам жизнь. Да и к тому же я жил один долгое время. Готовить самому порой дешевле. — Сейчас вы живёте не один. — Я ведь говорил в прошлый раз, что живу с парнем, в которого был влюблён долгое время? Он разрешает мне быть, а я в ответ стараюсь быть полезным.

«Особенно теперь, когда у меня нет работы».

Нахида так долго молчала, глядя прямо перед собой, что Скарамучча почувствовал, будто его припёрли к стенке. Он даже стал обдумывать, не нужно ли сказать что-то ещё, как вдруг психотерапевт заговорила сама: — Это у него день рождения в конце месяца? Скарамучча кивнул. — Я нарисовал его дом. Он его чертовски любит. — Все мы, наверное, привязаны к дому, так или иначе. — Может быть. Но это не его случай. — отрывисто заметил Скарамучча, а потом нехотя пояснил. — Он жил в этом с дедом. Теперь он живёт в доме, во дворе которого есть поминальный алтарь. Я не знаю всего, что произошло, но слышал, что из-за этого дома он оборвал все связи с родителями. То есть, этих связей и так не было, потому что они его ещё маленьким бросили у деда на пороге. Потом, когда дед умер, они хотели продать дом, а Казуха их выставил. Это его дом, по завещанию и просто по факту. Он мог распоряжаться им, как хочет, и он решил его отреставрировать. — А потом пригласил вас пожить? Скарамучча хмыкнул — и было в этом отзвуке какое-то разочарование наперебой с истеричным смешком. — Опуская многие детали, да. — Наверное, он считает вас своей семьёй. — Едва ли. — Почему вы так думаете? — лицо Нахиды вдруг приобрело серьёзный вид; она вся развернулась в кресле, спустила с него ноги и уставилась прямо на Скарамуччу. — Не существует ведь только два варианта, верно? Никто не ставил того человека, о котором вы рассказываете, перед выбором: или согласиться с родителями или вцепиться всеми силами в дом, так? Вы сами сказали, что он мог распоряжаться им, как хочет. Он мог продать его сам. Он мог передать его в какую-нибудь музейную коллекцию, ведь, я правильно понимаю, что это старый традиционный дом? Он мог сделать, всё, что угодно, но он решил жить там вместе с вами. Лично мне видится не желание сохранить здание, а попытка создать под его крышей новую семью. Скарамуччу такие размышления развеселили. Конечно, он бы никогда не посвятил врача в подробности своих отношений с Казухой, но теперь казалось, будто Нахида совершенно неправильно всё поняла. Казухе, как никому, должно было быть известно, что семья не ограничивается стенами старого дома, и никого нельзя держать в «Рыжем клёне», если он этого не хочет. И уж тем более семья — это не про старого школьного друга и его линяющую кошку. — Он мог создавать семью в любом другом месте. — не согласился Скарамучча. А Нахида в ответ на это только улыбнулась: — Но все мы, так или иначе, привязаны к месту, где выросли, верно? — Я не привязан. — слова получились какими-то слишком уж злобными; Нахида, однако, и глазом не моргнула. — Дом, в котором я родился и вырос, продали. Мамы уехали жить в Киото, у них теперь новый дом. — Но вы же не уехали с ними в Киото. Вы остались в родном городе. — У меня здесь учёба. — Думаю, компромиссы всегда можно найти. — Я не искал. — Почему? Нахида всё спрашивала и спрашивала, не отставая, будто маленький ребёнок, совершенно ничего не смыслящий в мире. А Скарамучча только и делал, что всё сильнее хмурился, пока голова не заболела. Потом он потёр лоб, будто попытался разгладить засевшую между бровей угрюмую морщину, и продолжил говорить: — Мне это было не нужно. В то время я уже жил один. Мне ведь не пять лет, чтобы цепляться за родительскую юбку. — Тоже верно. И всё же, вы когда-нибудь задумывались о переезде? Может быть, просто так. Или смотрели на какие-нибудь красивые пейзажи в фантастическом фильме и думали: «Вот бы там жить!» Нахиде, наверное, легко было говорить — сразу видно, что она не японка. Что она говорила в прошлый раз? Что приехала на практику и осталась? Или он здесь изначально на врача училась? Как бы там ни было, говорила она хорошо — почти без искажений. А вот когда Казуха пытался в своём блоге говорить по-английски, всегда выходило наигранно и забавно. Но, если бы он сейчас до сих пор, колесил где-то по Европе, в итоге, наверное, выучился бы говорить правильно. — Нет. — Скарамучча помотал головой. — Куда бы я ни пошёл, самого себя мне тоже придётся взять. В этот момент в дверь за спиной у Скарамуччи постучали. Он вздрогнул и машинально обернулся. Неловко выглядывая, из проёма показалось лицо какой-то светлолицей дамы. Она округлила рот в забавное «о», а потом дёрнулась: — Ой, прошу прощения… Она почти закрыла за собой дверь, как Нахида жестом остановила её. — Подождите меня снаружи, пожалуйста. — попросила она, а потом посмотрела на своего пациента. — Кажется, это важно. Вы меня извините? Скарамучча кивнул. Он дождался, когда за его спиной стукнет дверь, а потом, словно всё это время задерживал дыхание, глубоко вдохнул. За окном уже темнело. Одинокий солнечный луч прорвался сквозь окно и пронзил тусклый кабинет, угодив в нелепую хрустальную лошадь на рабочем столе. Скарамучча смотрел на искрящиеся призмы, воображая, что это какие-нибудь инфузории под микроскопом, а потом, когда глаза начали слезиться, отвернулся. Запах жжёного сахара, к которому, казалось, уже можно было привыкнуть, вдруг стал ощущаться вдвойне сильно. Может, под кабинетом находится какой-нибудь больничный кафетерий? Когда Нахида, стократно извиняясь, вернулась в кабинет и снова заняла своё место в кресле, Скарамучча вздохнул ещё раз. — Я никуда не переехал, чтобы Казуха смог меня найти. — выпалил он на одном дыхании. Показалось, что, если начать быстро, будто срываешь пластырь с болячки, потом, на адреналине, будет уже проще. — Я знал, что он всё равно вернётся в город после путешествия, ведь здесь этот его чёртов дом. И я тоже хотел быть здесь. Договорив, Скарамучча не слишком вежливо отвернулся, ослеплённый муторным и нежеланным всплеском эмоций. Когда Казуха только уехал, Скарамучча, казалось, все глаза выплакал. И больше с тех пор не плакал. Даже когда Эи повезли в больницу — ни слезинки не проронил, хоть и стрался, глаза тёр и, не моргая, таращился в какую-нибудь точку на стене. Конечно, Нахида не могла не заметить, что её пациент расстроился. И всё же продолжила спрашивать: — Но вы ведь злились на него, верно? Наверное. Сначала за то, что бросил. Потом, что боль от его потери оказалась сильнее больнее из-за попытки Эи свести счёты с жизнью. До сих пор Скарамучча злился по инерции. Начиная ответ, он, тем не менее, отрицательно мотнул головой: — Но я всё равно хотел, посмотреть ему в глаза. И хотел, чтобы он посмотрел на меня тоже. — Получилось? То, о чём вы думали? — Я увидел его случайно. Сначала подумал, что мне кажется, что это просто одна из моих фантазий. Потом, когда понял, что это действительно Казуха, я растерялся. Не знал, как быть: подойти или просто проигнорировать. А потом я разозлился. На самого себя, потому что был очень рад его видеть. Я не думал, что буду радоваться. Только недавно перестал злиться. Мне кажется, что это таблетки виноваты. — Можете сказать, что начинаете сначала? Прежде чем ответить, Скарамучча замолчал. Он снова посмотрел в окно: там было уже темно, и вместо солнечных отблесков по стеклу ползли пересветы автомобильных пар. Кажется, начинал накрапывать дождь. Скарамучча подумал о том, как теперь добираться до дома и поморщился, вообразив себе промозглую октябрьскую сырость. — Не могу. — наконец сказал он. — Воспоминания-то никуда не делись. — Воспоминания — это подспорье. Вы теперь знаете, как делать можно и как делать лучше не стоит. — Но я всё равно буду совершать ошибки. — Конечно. Но жизнь не состоит из одних только ошибок. Вы научились готовить — разве это ошибка? Вы нашли способ справляться с болезнью, рисуя, — я бы не назвала это ошибкой. И таких вещей наверняка больше! — Я не могу вспомнить ничего хорошего. — сказал Скарамучча, тут же понимая, как жалко это прозвучало. Разумеется, что-то хорошее было. Но он действительно не мог вспомнить. Капли дождя всё сильнее постукивали и стекали по окну, отбрасывая мокрые тени, которые струились по стенам. Говорить больше как будто было не о чем, и хотелось поскорее уйти домой, пока не разразился настоящий ливень. Но было немного неловко прерывать сеанс на полуслове. Нахида тоже теперь молчала. Так они и сидели в тишине — Скарамучча пытался вспомнить, что есть на ужин и ощущал всю странность его жизни, которая в итоге привела именно к этому моменту. — А к следующей неделе сможете? — Нахида заговорила так внезапно, что Скарамучча даже дёрнулся. — Хотя бы пять вещей в вашей юности, которые не стали ошибками? Расскажете мне, хорошо? Она резво соскочила с кресла, обошла рабочий стол и взяла с него ежедневник. — Постараюсь. — Скарамучча кивнул. — А ещё, пожалуйста, постарайтесь записывать или отмечать в календаре дни, когда вы смогли поспать всю ночь, не просыпаясь. — Нахида не отрывала взгляда от своих записей. — А если ночью вас преследовала бессонница, подумайте о том, что случилось накануне днём. Я запишу вас на следующий приём. — Только не двадцать девятого, ладно? — Скарамучча скептично хмыкнул. — Я приглашён на день рождения. Когда Нахида сделала несколько записей в ежедневнике (почему-то её секретаря сегодня не было на месте), Скарамучча неловко и спешно с ней простился, схватил сумку и, перекинув ремешок через голову, поспешил вниз по лестнице. Дождь к этому времени не утих, и даже наоборот сделался только сильнее — в окнах, которые мелькали по пути, было видно сплошь мокрые улицы, такие блестящие и вязкие, будто масляная живопись на дешёвой картине. То и дело вспыхивали повсюду раскрывающиеся зонтики, люди бежали, торопились и приподнимали отвороты своих пальто, чтобы укрыться от дождя. У Скарамуччи зонтика не было, да и пальто, стоило в нём только нос сунуть за дверь больницы, наверняка промокло бы насквозь. Но и денег на такси не было тоже — в маленьком кармашке сумки была пара смятых бумажек, которых хватило бы, разве что, на стакан кофе и какую-нибудь несладкую вафлю — Скарамучча собирался сжевать её по дороге домой. Но теперь погода испортилась, и планы приходилось менять на ходу. Скарамучча надел пальто, до самого носа обвязался стареньким цветастым шарфом и, сунув руки в карманы, уверенно шагнул за дверь. Шумел ветер, звенели дождевые капли, разбиваясь о глубокие лужи, беспорядочно сигналили друг другу автомобили. «Где же наш папа?» — вздохнула рядом какая-то женщина и, подхватив на руки маленькую девочку в розовых ботинках, поспешила по крыльцу куда-то в темень. Скарамучча поёжился и сделал всего пару шагов прочь от больницы, как вдруг в шуме улиц различил, будто его окликнули. Он остановился, повертел головой в одну сторону, потом в другую, но, ничего не заметив, пошёл дальше. Послышалось, наверное. Но тут оклик раздался снова: — Скара, подожди! Откуда-то из блестящей пелены вдруг показался Казуха — в куртке, сползающей на глаза шапке, высоких ботинках и с широким зонтом в руках. Нос и щёки у Казухи были красноватыми, замёрзшими, и сам он как-то неуверенно ёжился, напрягая плечи. Но вид у него всё равно был донельзя довольный. Скарамучча цокнул языком и ступил под зонт. — Ты меня караулишь? — поинтересовался он недовольно. — Вроде того. — Казуха кивнул. — Я просто подумал, что писать тебе все равно бесполезно, поэтому решил сам прийти. У меня есть ещё один зонтик, если хочешь. Свободной рукой он небрежно указал на рюкзак за спиной. Скарамучча даже всерьёз задумался на мгновение: ему очень хотелось прогуляться в тишине, обдумать только что случившийся сеанс с психотерапевтом, немного привести в порядок голову и побыть наедине с собой. Но это он хотел утром, когда ещё вроде бы было тепло и сухо. — Да ладно. — он вздохнул. — Нам все равно в одну сторону. Казуха как-то слишком воодушевлённо кивнул, и они отправились прочь от больницы. Под зонтом было достаточно места для двоих, если идти близко, но Скарамучча, как только ему казалось, что он прикасается к Казухе плечом слишком часто, тут же отшатывался, из-за чего один рукав его пальто сделался насквозь мокрым и тяжёлым. Это было неудобно и немного неловко даже, но Скарамучча молчал, потому что молчал и Казуха. Они перешли улицу на светофоре, обогнули тянущуюся по обочине дороги лужу, поблескивающую маслянистыми радужными разводами и, как-то не сговариваясь, ушли подальше в дворы, где людей было не так много. Минув пару тёмных зданий, Казуха вдруг оживился, заговорил: — Не возражаешь, если ещё зайдём в магазин? — спросил он. — Я бы и один сходил, но боялся с тобой разминуться. Не знал, когда ты заканчиваешь. Дороги на этой улице освещались только светом, падающим из окон чужих квартир — желтоватый, холодный белый, мутно серый. Разглядеть что либо можно было едва ли, и Скарамучча понимал, что снова наступил в лужу лишь в тот момент, когда слышал хлюпающее чавканье под ногами. Он размышлял, на что этот звук может быть похож, и в голове отчетливо вырисовывалось топкое болото. Скарамучча представил себе, как летом, после жарких дней, с болота поднимается лиловатый душный туман, и через него луна в небе кажется красной. Болото дышит гнилым дыханием и обрушивает на людей тучи комаров. А с приходом осени, такой, как сейчас, на болоте начинают вырастать маленькие облезлые кустарники с блестящими розоватыми ягодками, названия которых Скарамучча не знал. Он и не видел их никогда воочию, но отчего-то явственно ощущал во рту их горьковатый привкус. Скарамучча хорошо и чётко слышал, как тоскливо выло болото в сумерках и как гудело оно по ночам. А вот слова Казухи доносились до него как будто издалека. Он только и смог, что повторить эхом: — Зайдем. — а потом, словно проснувшись, добавил. — Мы за продуктами? — Ага. Молоко закончилось и риса совсем немного осталось. — стал перечислять Казуха, а потом хлопнул себя по карману куртки, где, видимо, лежал его мобильник. — У меня вообще-то там все записано. Скарамучча медленно возвращался в реальность: он крутил головой, пытался сосредотачиваться на мелочах, которые видел — какая-то мохнатая ель на углу одного дома, сбитое ограждение, словно выпавший зуб у ребёнка, плавающий в луже окурок (Когда вообще Скарамучча курил в последний раз? Это могло стать его ещё одной больной привычкой, ночему-то ни разу не удавалось подсесть. Хотя, может и к лучшему. Сигареты не так хорошо вычищали сознание, как рисование. Или…) Скарамучча повернул голову, чтобы посмотреть на Казуху. Кажется, волосы у него были распущены: торчали из-под шапки одинаковыми клочками. Шею обтягивало высокое горло ворсистого белого свитера, на щеках виднелись почти сошедшие сухие корочки, оставшиеся после жаркого летнего солнца. Казуха выглядел совсем не так, как в детстве. Тогда лицо его было одинаково бледное, и только нос от холода всегда красный. Раньше он всегда носил шарфы и перчатки, раньше говорил больше и не казался таким задумчивым. Разве что, рюкзак за его спиной точно был школьный. — А что на ужин? — Скарамучча мотнул головой. — Я все сидел и пытался вспомнить, но Нахида отвлекала меня разговорами. — Лазанья. — тут же ответил Казуха. — Но если хочешь чего-то попроще, там есть ещё нарезанный салат с маленькими помидорками. Можно добавить яйца или тунца. Но тунец сначала надо купить. Не помню, чтобы был. Скарамучча всё ещё слушал Казуху едва-едва, и теперь думал о «Рыжем клёне». Он представил, как вернутся туда сегодня вечером, как погреется в теплом душе, поужинает и развалится на матрасе в своей комнате с учебником по теории политической науки. Он даже представил, как иначе будет ощущаться дождь — далёкий, постукивающий по окнам, шумящий во дворе и со звоном обрушивающийся в пруд. Когда Скарамучча окажется дома, дождь перестанет иметь значение. Он сделается просто данностью фоновым шумом, декорацией. Точно такой, какой рано или поздно становились все галлюцинации. Странно, но Скарамучча вдруг стал понимать Казуху. Точнее, стал понимать его привязанность к «Рыжему клёну». Хотя, конечно, он и провел здесь не так много времени, но разница определенно была ощутима. За пределами ворот город теперь не ощущался важным. Куда ни глянь, повсюду грязные бары, соседствующие с лавками туристических деликатесов и кофейнями, в которые ходят лишь для того, чтобы поставить метку в социальных сетях. Кофе там дерьмовый на вкус. Дешёвые салоны здесь перемежались с лапшичными и бутиками, где торговали мылом. После пары месяцев в «Рыжем клёне» лицо города менялось у Скарамуччи на глазах, и ему становилось из-за этого не по себе. Широкие улицы были просто длинной полосой пустоты — парковок, линий электропередач, тянущихся к окраинам, и ведущих куда-то к югу железнодорожных путей. Такие мертвые места встречались то тут, то там, и вообще-то Скарамучча любил гулять здесь раньше как раз потому, что они такие пустые, монолитные и бетонные. Но он так и не нашел здесь того, что поджидало его в «Рыжем клёне» — уединения. Пусть даже и от собственных тревог. Наверное, если бы он вырос в таком доме, то не был бы сейчас таким дёрганным и нервным. Наверное, он, как и Казуха, любил бы пыльные книжки, разговаривал стихами и выращивал редиску на грядках. Наверное, тогда все было бы проще. В желудке заурчало от голода, и Скарамучча вдруг понял, что так ничего и не сказал. Наверное, Казуха уже подумал, что тот просто размышлял о еде на ужин. — Честно, хочу и то и другое. — наконец ответил Скарамучча. — Так что салат, наверное, лучше оставить как есть. — Можно и так, без проблем. — они свернули обратно на шумную улицу, и тут же вырулившая из-за угла машина со свистом пронеслась мимо. Её колёса всколыхнули глубокую лужу, и брызги разлетелись во все стороны. — Совсем не смотрят, куда несутся. — проворчал Казуха. В магазине горел яркий свет, сновали туда-сюда люди с грохочущим тележками, пикали без конца приборы на кассах и прогуливающийся в фойе охранник как-то недобро посмотрел на Казуху со Скарамуччей, видимо приняв их за школьников, разгуливающих в дождь поздно вечером. Казуха оставил зонт у входа, рядом с кучей таких же намокших и унылых зонтиков, а потом взял в руки продуктовую корзинку и деловито отправился вглубь магазина. Скарамучча поплёлся следом. Они быстро побросали продукты в корзину: свежие помидоры и зелёный салат, нарезанный для тостов хлеб, молоко, две упаковки риса, консервную банку тунца («Не сегодня, но он же все равно вкусный». — пояснил Казуха), соленые крекеры и пару каких-то пирожных, стоявших в блестящем прозрачном шкафу рядом с кассой. Скарамучче показалось, что они похожи на комья сырой земли, скомканной в неровные шарики, но Казуха сказал, что на вкус они как подтаявший шоколад с апельсиновой цедрой и имбирём. В очереди на кассе стояли дольше, чем бродили по магазину, а потом, вытащив зонт из вороха других, вышли обратно на улицу. До дома они почти бежали — дождь немного утих, но ветер сделался сильнее. Он гнул к земле высокие деревья, гнал по улицам воду и мусор, выворачивал зонтик. Редкие люди на улице закрывали головы газетами, портфелями и прятались под козырьками магазинов. И что-то было в этом всём такое нервное и праздничное, почти счастливое, когда Скарамучча бежал вслед за красным хлипким зонтиком, и тащил за собой пакеты с продуктами, и чувствовал, как в ботинки заливается вода. Только у ворот «Рыжего клёна» Казуха остановился, и Скарамучча остановился тоже. — Подержи зонт, пожалуйста, я пока отопру ворота. Скарамучча переложил пакеты в одну руку, а во вторую принял потрёпанный зонт; он держал его над Казухой, пока тот снимал со спины рюкзак, доставал ключи из бокового кармана и копался с замком. По плечам Скарамуччи бил дождь, порывистый ветер забирался под пальто, и было немного зябко. Казуха заметил это, когда расправился с воротами. Вместо зонта, он резво выхватил из рук Скарамуччи пакеты и громко возмутился: — Над собой тоже держи! Скарамучча хмыкнул: — Может, мне ещё на шею тебе сесть? Быстрее давай. — они зашли в ворота, и стало видно старый дом, радостно приветствующий желтоватым светом, горящим в окошках. — Ты свет включенным оставил? — Ну да. — Казуха кивнул. — Согласись, что неприятно как-то, когда приходишь домой, а там темно. Скарамучча торопился идти вслед за Казухой, чтобы под зонтиком были они оба, но никак не получалось. Казуха шел быстро, даже не смотря под ноги — он легко миновал все торчащие из-под земли корни деревьев и обходил мокрую траву. Скарамучча пытался поспевать, но то и дело спотыкался и вляпывался в лужи. Он был недоволен, хмурился и как-то неожиданно для сегодняшнего вечера злобно шикнул: — Я так последние три года жил. Наверное, получилось действительно грубо, так что Казуха даже оторопел, остановился и обернулся: — Прости. — произнес он с круглыми глазами; шапка его, казалось, была насквозь мокрой, а из торчащих из-под нее волос скатывались дождевые капли. Выглядел он смешно и жалко, так что Скарамучча закатил глаза. — Да иди ты. — он не сильно подтолкнул Казуху к крыльцу. — Иди-иди давай. Они зашли в дом и принялись торопливо стягивать с себя мокрую верхнюю одежду. Тоши, сначала выбежавшая на шум, быстро поняла, что промокшие до ног хозяева не обращают на неё внимания, и потянувшись, неспешно пошла обратно в сторону гостиной. — Переодевайся быстрее. — скомандовал Казуха и, подцепив ручки пластиковых пакетов, пошел с ними на кухню; его мокрые носки оставляли следы на полу. — Я пока пакеты разберу. Скарамучча повесил пальто на крючок у двери и смахнул с него застывшие мокрые капли. Вымокший шарф он повесил рядом, подумав, что потом нужно убрать его куда-то подальше к теплу. Тут же он стянул с ног носки и тонкую водолазку, а по пути в комнату забросил их небрежно в ванную, оставив валяться прямо на полу. Взяв сменную одежду, Скарамучча снова вернулся в ванную, запер дверь и открыл кран с горячей водой в душе. Его всего трясло от холода, а теплый пар, который медленно обволакивал комнату, вынуждал трястись ещё сильнее. Горячая вода иглами впивалась в тело, и медленно заволакивало теплом стенки душевой кабины. Скарамучча торопливо потёр тело мочалкой, больше для того, чтобы согреться. Он наскоро помыл волосы, потому что не любил, если они намокали просто так, и умыл лицо, наблюдая как в слив утекает розоватая из-за подводки вода. Скарамучче казалось, что он провел в душе не больше десяти минут, а потому удивился и даже вздрогнул от неожиданности, когда услышал, как Казуха неловко стучится к нему с той стороны. — Ты сейчас будешь ужинать? — спросил он. — Да. — отозвался Скарамучча. — Скоро выйду. Наскоро промокнув волосы полотенцем и собрав с пола мокрую одежду, он вышел из ванной. Со стороны кухни доносился гул микроволновки, звенела посуда, и Казуха, который уже успел уйти, устало, но как будто бы с улыбкой произнес: — Тоши, разве тебе не хочется, чтобы мы поужинали все вместе? Скарамучча прошел на кухню и увидел, что его кошка, довольно урча, жадно набросилась на еду в миске. А Казуха тем временем раскладывал подогретую и ароматную лазанью по тарелкам. За окном было черно и грязно. Дождь, казалось, совсем кончился, но ветер не унимался и все пуще пришпоривал тяжелые тучи. Что-то во дворе, вроде упавшего железного ведра, каталось по земле и неровные, дребезжащий звуки напоминали звяканье колокольчиков в храме под новый год. — Какая ужасная погода. — вздохнул Казуха; он поставил тарелки на стол и положил рядом столовые приборы. — Надеюсь, на мой день рождения такого не будет. Казуха так и ходил с мокрыми волосами, разве что успел сменить одежду. Теперь, в ярком и теплом свете, видно было, что он словно невыносимо устал — брови его были как-то напряжены, сомкнутые губы то и дело кривовато подрагивали, а все действия он выполнял лениво, нехотя. Скарамучча подумал только: «Не хватало ему ещё заболеть после такой прогулки», но вслух сказал другое: — Ты собрался куда-то, что ли? — Нет. — Казуха мотнул головой и обернулся к окну. — Но, согласись, приятнее, когда солнце светит. У меня во время дождей всегда голова болит, с детства ещё. — Точно. — тихо отозвался Скарамучча. И правда, в детстве Казуха никогда не любил дождливые дни. Если с утра была плохая погода, он всегда приходил в школу недовольный, жаловался на громкие голоса в коридоре и на уроках был вялым. Скарамучча называл его нытиком, но называл тихо. И даже откладывал карандаш, если Казуха садился рядом — вдруг скрип грифеля по бумаге тоже покажется ему громким? В детстве все было гораздо проще. В детстве у Скарамуччи всегда был зонт. В детстве Казуха не притворялся, что хорошо себя чувствует. В детстве они никогда не играли в такие игры. В детстве они пообещали друг другу не врать.

«Но “не врать” и “не договаривать” — это ведь разное?»

*** Дни проходили один за другим — неспешно, растянуто, тихо. Всё, что Скарамучча мог делать — он делал. Это получалось у него хорошо. По утрам он вставал в половине седьмого, умывался, подводил глаза красным и одевался. Всё это молча, потому что Казуха ещё спал. Иногда, конечно, он выползал из спальни к завтраку, тёр сонные глаза и, не притрагиваясь к еде, без интереса цедил чёрный кофе, смотря в одну точку. Скарамучча его не трогал, поскольку не понимал, для чего Казуха просыпается. Вернее, понимал, конечно, но не мог даже сам себе объяснить, какой в этом смысл, если они всё равно не разговаривали да и вообще едва ли друг на друга реагировали. Казуха был слишком сонный, а Скарамучча всегда торопился скорее уйти. Он хватал из комнаты сумку с учебниками, гладил Тоши между ушей и убегал из дома. Занятия, если в расписании стояла первая пара, начинались в девять. После того, как Скарамучча выровнял до приемлемого свои успехи в учёбе, он приятно удивился, ведь программа оказалась не такой сложной, как ему представлялось сначала. В каком-то смысле это было даже проще, чем в школе: никто не проверяет домашнюю работу каждое утро, никто не нудит про тесты для подготовки к экзаменам, не надо корпеть над зубодробительной математикой, никто не требует знать язык на определенном уровне — да никто вообще ничего не требует. Всё, что в действительности было нужно, — посещать занятия и следить за тем, чтобы к началу сессии не осталось никаких долгов. Всё сильнее удивляясь, Скарамучча смотрел на свой университет и не понимал, почему школьные учителя пугали его и заставляли зубрить историю чуть ли не до потери пульса. Они говорили, что попасть сюда — большое везение, но, наверное, так они говорили про любой университет. Тут не было ни контрольных, ни экзаменов посреди учебного года, ни оценок в привычном понимании. Зато были семинары со всякими докторам наук, открытые уроки с мелкими чиновниками, которые очень важно, задрав нос к потолку, рассуждали о политике, а ещё были лекции, на которых включали запись выступления премьер-министра или дядьки с квадратным подбородком из Верховного суда. При желании студенты могли организовать себе дополнительные курсы хоть по философии, хоть по ораторскому искусству. Скарамучча мог набрать себе сколько угодно интересных факультативов, но, во-первых, у него была работа в баре. А, во-вторых, когда этой работы уже не было, он решил, что ему просто не интересно. Большинство студентов, в том числе и одногруппники Скарамуччи, брали по пять или шесть курсов, но сам он ограничился необходимым минимумом — двумя: этимология политического насилия и социальная психология. Хотелось ещё взять курс по арт-терапии, но потом оказалось, что туда в основном приходили студенты на грани нервного срыва, чтобы просто измазать ладони в краске, а потом оставить свои следы на целой стопе дешёвой офисной бумаги. Скарамучча, если бы захотел, мог заняться таким и дома. С глубоко въевшимся безразличием он приходил на занятия, отвечал, когда спрашивали, выполнял все задания и шёл домой. Иногда после пар он заходил на кафедру к профессору Фарузан и помогал ей с работой. Та, прекрасно помня сама и постоянно напоминая Скарамучче о недавнем голодном обмороке сначала заставляла плотно пообедать прямо у неё на глазах, а только потом давала распоряжения. Иногда она говорила: — Подожди, пока я закончу. А потом отнеси, пожалуйста, всё это барахло обратно в архив. Тогда Скарамучча послушно кивал, занимал свободное место за столом какого-нибудь преподавателя и брался за домашнюю работу. На этой неделе ему нечем было заняться и он стал рисовать кошек на последней странице одной из лекционных тетрадей. Ничего особенного — лишь быстрые наброски Тоши и кошек, похожих на неё: вот они развалились на земле и подставили пузико солнцу, вот, крадучись, тащат куда-то рыбёшку, вот потягиваются, выставив вперёд длинные лапки. Профессор, однако, не оставила эти рисунки без внимания: — Ты знаешь, что в университете по вечерам проходят курсы арт-терапии? — звонко спросила она, оказавшись у Скарамуччи за спиной. Тот только неловко дёрнул плечом и ответил: — Мне такое не интересно. Ему хотелось немедленно закрыть тетрадь и спрятать рисунки подальше, но он продолжил, не шевелясь, сидеть на месте и и штриховать тёмным карандашом кончики кошачьих ушей. — Ты многое упускаешь. — продолжила профессор. — Внеучебные мероприятия помогают сплотить коллективы, особенно в таком разномастном университете, как наш. Очень тяжело быть всё время одному. Скарамучча только хмыкнул. Он не чувствовал себя одиноким, но, как бы там ни было, ему не в первый раз приходилось оставаться наедине с самим собой. Если подумать, он был один с самого детства — не привыкать. Даже в художественном клубе в средней школе каждый участник был как будто сам по себе, и объединял их лишь только общий кабинет, а ещё Альбедо, который очень редко, но обращался ко всему классу целиком, а не к каждому художнику отдельно. Скарамучча не был своим в школе, как, например, им был Казуха. И это его вполне устраивало. Чем меньше на него обращали внимания, тем менее странным он казался окружающим. Скарамучча никого (ну или почти никого) не допускал к своим тайнам. И теперь всё было так же — всё было слишком хорошо и при этом слишком шатко, чтобы зазря пытаться переделывать. У одногруппников Скарамуччи, как он сам считал, жизнь была ограниченная, а проблемы — настолько дурацкими и чуждыми, что казалось, будто они говорят на каком-то отмершем жаргоне, который сам он давно позабыл. Они зачастую жили дома с родителями, волновались из-за сессии, выездных программ или летних стажировок, которые начинались только с третьего курса. Они чуть ли не в обморок падали, если при них закурить. Они все были серьезными, благожелательными, нетронутыми, немного глупенькими. Скарамучча считал, что общего у них только кабинет, в котором они сидят во время занятий. В целом, так было всегда. И пусть бы так оставалось теперь. — Я не один. — задумчиво отозвался Скарамучча. — У меня есть друзья. Просто не в университете. И у меня есть парень. Ничего из этого, конечно же, не было правдой. Скарамучча сказал так, чтобы профессор успокоилась и отстала. И, наверное, это сработало. — Это хорошо. — сказала она и отошла от стола. — Но им надо лучше за тобой приглядывать, потому что мне кажется, я единственная, кто напоминает тебе про еду. Разговор на этом закончился. Профессор Фарузан вернулась к своей работе, а Скарамучча продолжил рисовать кошек в тетради. Он подумал, какую же нелепую ложь произнёс только что, и это его немного развеселило. Есть ли у него друзья? Когда-то, наверное, были. Раньше Скарамучча считал Казуху другом, пока не влюбился. Он даже с натяжкой мог назвать своим другом Сяо, но теперь, конечно, об этом и речи быть не могло. Есть ли у Скарамуччи парень? Никогда не было. Отношения с Казухой не состоялись, а то, что происходило у них с Итером и отношениями назвать было сложно. Они просто встречались иногда ради секса и пользовались друг другом, пока Итер не понял, что ввязался в большую неприятность и не сбежал. Теперь он наверняка был парнем Сяо. Что ж, один из них точно получил, что хотел. Вспомнив про Итера, Скарамучча вздрогнул — осталась уродливая карандашная линия прямо посреди тетрадного листа. Он задумался о том, что теперь у него не было работы и, следовательно, не было возможности своевременно платить по счетам. В этом месяце он уже со всем разобрался, а что потом? Следовало непременно найти новый источник заработка. Хорошо хоть жил он почти бесплатно в “Рыжем клёне” и иногда забивал холодильник продуктами, чтобы создавать видимость полезности. А теперь ещё нужно было купить для Казухи подарок на день рождения! Конечно, он уже решил подарить недавно нарисованную картину, но этого теперь казалось мало. Скарамучча нервничал из-за того, что Казуха в последнее время относился к нему слишком дружелюбно, будто бы ничего не было. А ещё нервничал потому, что больше не пытался его отталкивать и сам себе не мог объяснить причину такого решения. Ему хотелось что-то чуть более значимое, чем дурацкий пейзаж двора, который Казуха и так видел каждый день. И всё это вовсе не потому, что Скарамучча в последнее время стал относиться к Казухе мягче (виной всему наверняка были новые таблетки, из-за них Скарамучча теперь даже спокойно выносил своих одногруппников, которых считал непроходимыми тупицами). На самом деле Скарамучча определял для себя это желание так: он хотел показать Казухе, что дела его не так плохи, как могло бы показаться, и он способен тратить деньги на подарки. Даже если на самом деле это будут последние деньги. Да и к тому же казалось, будто завтраков и уборки во дворе не достаточно, чтобы сказать спасибо за возможность жить в «Рыжем клёне». Скарамучча прекрасно понимал, что Казуха сделал ему большое одолжение, пустив жить в свой дом. Вне зависимости от причин, это было большим спасением, как финансовым, так и ментальным — теперь у Скарамуччи как будто бы больше не было права намеренно вредить себе, забывать про еду и не выходить из дома. Но хоть он и понимал, что ему крупно повезло, всё равно не чувствовал хотя бы мало-мальского счастья. Ощущение было такое, что сам дух Скарамуччи поменялся на каком-то химическом уровне: словно бы у него в душе нарушился какой-то хрупкий природный баланс, и из-за это сгорела в нём сама жизнь — непоправимо, необратимо, как до самой сердцевины каменеет вайя кораллового полипа. И конечно же Скарамучча продолжал винить во всё свои новые таблетки. Раньше он чувствовал хотя бы ненависть, а теперь не чувствовал совсем ничего. В тот вечер он вернулся домой чуть позже обычного и думал, что уже безнадёжно опоздал опоздал к ужину. Но Казуха только-только шёл на кухню, чтобы перекусить. Когда Скарамучча негромко хлопнул входной дверью, Казуха тут же остановился в коридоре, улыбнулся и приветливо кивнул головой: — С возвращением. — произнёс он тихо и мягко. — Я как раз собирался ужинать, составишь мне компанию? Скарамучча в ответ только кивнул, не найдя, что ответить. Он повесил пальто на крючок у входа, стряхнул с ботинок пыль и присохшую грязь, а потом сразу скрылся за дверью ванной, чтобы помыть руки. Скарамучча не хотел смотреть на Казуху, и более того, не хотел встречаться с ним взглядом. Было во всём этом — в их вынужденном соседстве, в нарочитой доброжелательности и в попытках Казухи делать вид, будто ничего не произошло — что-то абсолютно больное и неправильное. Ну почему, думал Скарамучча, почему Казуха просто не нашёл себе кого-нибудь получше? Кого-то, может, более нормального, с кем у него на самом деле есть что-то общее, кого-то, кто тоже горит путешествиями, старыми книгами, кого-то такого же романтичного, внимательного, доброго? Если бы Казуха захотел, он наверняка бы нашёл такого человека. В его-то случае, когда он особо не видел разницы между парнями и девушками, сделать это было вдвойне просто. Люди всегда тянулись к нему: учителя, одноклассники, члены поэтического клуба — кто угодно. Даже зрители его блога, кажется, легко пережили смену тематики, ведь Казуха после первого видео уже успел снять ещё пару. И среди всех этих людей Казуха мог выбрать кого угодно, но он упёрто пытался наладить связь со Скарамуччей. И паршиво от этого было им обоим. Вытерев влажные руки, Скарамучча вышел из ванной и сразу скрылся за дверью спальни, чтобы переодеться. Он слышал, как Казуха возится на кухне и как разговаривает с Тоши, поэтому думал, что у него точно найдётся пара безопасных минут. В комнате было темно, только желтоватый свет уличного фонаря светил в окно и разбрызгивался пятнами по полу и небрежно застеленному матрасу. Скарамучча подошёл к выставленному мольберту и снял с него картину, которая обычно была развёрнута к стене, так что со входа нельзя было рассмотреть, что на ней нарисовано. Это действительно был двор «Рыжего клёна» — размашистые алые мазки, горящие золотом деревья, рыжеватые пятна света, охристые ворохи листьев, тонкие тициановые линии тропинок, извилисто бегущих по янтарной сухой траве. На это картине замерла осень — именно такая, какой видел её Казуха. Но были здесь серо-синие тени, тянущиеся по земле, кобальтовые вкрапления в чистом небе, лазурная рябь на глади пруда и сизый дымок, тянущийся ввысь со стороны маленького алтаря. Была даже играющая с листьями Тоши, которую Скарамучча изобразил маленьким бело-голубым пятном. Всё это он видел в «Рыжем клёне» сам и, как ему казалось, его видение этого места несколько отличалось от того, что виделось Казухе. Быть может, он поймёт это. А быть может и нет. Не важно. Не привыкать. Посмотрев на картину ещё немного, потрогав её пальцами в разных местах (вдруг где-то всё ещё не высох лак), Скарамучча вернул холст обратно на мольберт, а тот в свою очередь снова отвернул к стене.

«Если Казуха решит повесить картину в гостиной, я перестану туда заходить». - подумал Скарамучча. - «Но он может делать с ней, что хочет».

После ужина Скарамучча снова вернулся в комнату. Он взял с собой Тоши и вместе с ней улёгся на матрас. Время было позднее, свет включать не хотелось. Снаружи Казуха гремел вымытой посудой, слышался стук его неторопливых шагов, а потом, кажется, он пошёл в гостиную и включил телевизор. Скарамучча же лежал, не двигаясь, и с каким-то болезненным чувством прислушивался ко всякому звуку, доносящемуся до ушей. Так прошёл где-то час, наполненный терзаниями и размышлениями. Скарамучча не знал, что подарить, а тем временем день рождения Казухи неумолимо приближался. Хотелось, чтобы подарок не был слишком личным — Скарамучча вовсе не собирался давать каких-то ложных надежд. И в то ж время не хотелось просто откупиться какой-нибудь безделушкой, которую Казуха забросит подальше на следующий же день, а потом вспомнит о ней только весной, когда начнёт доставать с дальних полок летнюю одежду. С одной стороны, Скарамучча хорошо знал Казуху: они провели вместе всё детство. Казуха любил те же десерты, что и в десять лет, и читал те же книги. Иногда Скарамучча замечал его с тетрадкой в руках, куда он что-то задумчиво записывал, а потом неловко прятал её за спиной, если замечал, что за ним наблюдают. Наверное, он как и в детстве, писал стихи, о которых никому не хотел рассказывать. С другой же стороны, последние три года, исключая одну короткую встречу, они не общались вовсе. И за это время какие-то интересы у Казухи могли поменяться. Например, он больше не вставал рано, речь его больше не пестрила длинными словами, которые он выучивал из книг, да и в целом он сделался более уверенным. Раньше Казуха постоянно терялся даже в родном городе. Теперь он с лёгкостью вспоминал тёмные закоулки каких-то старых европейских городишек, рассказывая даже о горстках мха в трещинах на брусчатке. Что ему нравилось? Чего он хотел? Чем жил всё это время и к чему на самом деле стремился? Скарамучча не хотел этого знать. Но ему нужно было, если он собирался преподнести правильный подарок. Раньше на дни рождения он всегда дарил ему рисунки. И теперь, судя по всему, собирался сделать то же самое. Разве это не глупо? Повернувшись на бок, Скарамучча тяжело выдохнул и потянулся рукой к измятому блистеру с таблетками, который лежал недалеко от матраса прямо на полу. Он вытащил оттуда одну маленькую таблетку и быстренько проглотил её, не заботясь даже о том, чтобы выпить воды. Это были те самые транквилизаторы, которые Нахида выписала парой недель ранее. Она, конечно, предупреждала, что вечернюю таблетку стоит пить хотя бы часа за три до сна, но Скарамучча и так знал, что всё равно не уснёт сразу, даже если прямо сейчас зажмурится и накроется одеялом, чтобы не было видно никакого света. Скарамучча перекатился на матрасе и повернулся теперь лицом совершенно в другую сторону. Он прикрыл глаза, и ему показалось, будто всё вокруг плывёт и раскачивается, будто сам он находится в маленькой лодке посреди бушующего ночного моря. Скарамучча снова открыл глаза: перед собой он видел только стену, и та совершенно точно никуда не плыла. В ногах Тоши умывала мордочку и, стоило посмотреть на неё, мяукнула и подошла ближе, устроившись калачиком у груди. Она тоже совершенно никуда не плыла. Однако стоило Скарамучче закрыть глаза, как он тут же терял ориентиры и равновесие. Совершенно не двигаясь, но при этом ворочаясь в качке, он так и лежал там, пытаясь переключиться мыслями на что-нибудь успокаивающее — вроде снега, звёзд в тёмном небе, света полной луны или журчания воды в пруду. Он убеждал себя, что всё это влияние выпитой таблетки: наверное, и правда не стоило пить её в это время. А ещё Скарамучча цеплялся за одну-единственную зацепку в голове: исходить в любом случае придётся из тех денег, которые остались. Удивительно, но ночь прошла спокойно, без побуждений, дурных снов и тревоги. Проснувшись, Скарамучча почувствовал себя отдохнувшим и выспавшимся, но это настолько было для него теперь в новинку, что он на мгновение даже испугался и посмотрел на часы, уверенный, что проспал. Но час был ранний, до будильника оставалось не больше трёх минут. Скарамучча выключил его, чтобы не зазвонил просто так и, усадившись на матрасе удобнее, осмотрелся. В это утро все было словно приглушенным и выцветшим — смятый блистер с таблетками на полу, потрёпанные учебники рядом с матрасом, сбившееся одеяло и Тоши, дремавшая на самом углу. Скарамучча зевнул и подумал, что надо бы подняться, пойти в ванную, умыться для бодрости холодной водой. Но ужасно этого не хотелось. Он вдруг решил, что нет, пожалуй, ничего ужасного в том, чтобы хотеть проспать допоздна или просто поваляться под одеялом, а потом бродить по дому, завтракать в обеденное время, не переодеваться после сна, смотреть дурацкие дневные шоу по телевизору и знакомиться с «Рыжим клёном» так, как он ещё не был с ним знаком. В утреннем свете гостиная, наверное, выглядела иначе. И этот свет точно отличался от такого же света, но в выходной день. И звуки, доносящиеся с далёкой шумной улицы наверняка были совсем другими. Скарамучче отчего-то захотелось побыть в «Рыжем клёне» в одиночку, без Казухи. Тогда он мог бы побродить спокойно по остальным комнатам, заглянуть в ту, которая предназначалась быть его мастерской, пробраться в другую ванную и открыть кран с водой, чтобы просто послушать, как она там шумит. Скарамучча хотел бы посмотреть на двор из окон, из которых он раньше не выглядывал. Конечно, он не увидел бы там ни его нового, но ему почему-то показалось, что он увидел бы все иначе. Но это были лишь пространные размышления, никак не вяжущиеся с действительностью. Казуха-то никуда не девался и попросить его поболтаться где-нибудь подальше пару часов было бы странно. Поэтому Скарамучча только вздохнул, потянулся и поднялся с постели. Он сделал все именно так, как делает каждое утро, а потом поднял с пола сумку с книгами и вышел во двор. Утро было сырое, прохладное, но светлое. Яркое солнце весело поблёскивало на крыше и переливалось в маленьких лужицах. Скарамучча даже замер на крыльце и поморщился — настолько ясное было утро. В каком-то странном беспамятстве он побродил немного по двору. Здесь он чувствовал себя укрытым от городского шума, торопливых людей и тяжёлого воздуха. Скарамучча подошёл к алтарю, чтобы отвесить поклон; он поплутал между деревьев и носком ботинка отпихнул к корням не успевшие превратиться в труху листья; он поднял с земли какую-то поблёскивающую бумажку, которую, видимо, занесло ветром, и небрежно перебросил её через забор. Двор по-прежнему казался скорее пустынным, чем обитаемым. Старую кузницу раньше можно было разглядеть ещё у ворот, но теперь она находилась совсем за домом, и ее не было видно, только слышно: в ветреные дни скрежетало там старое оружие, а в дождь доносились до ушей перестуки капель по жестяному навесу. Скарамучча прислушался — ни звука. Тогда он поправил сползающую с плеча лямку сумки и вышел за ворота. Из «Рыжего клёна» добираться до университета было немного дольше, чем из старой квартиры, но действительно ощущалось это только в холодные дни, когда шея зябла от сырого воздуха, а руки уставали держать вырывающийся зонт. Сегодня все было спокойно. Скарамучча — руки он держал в карманах пальто — шел неспешно по знакомым улицам, останавливался на светофорах и чаще смотрел под ноги, чем вокруг себя. Путь его пролегал мимо корпуса средней школы, где он когда-то учился, и Скарамучча всегда немного как будто спешил пройти мимо. Он боялся, что промедление погрузит его в туман, в искривлённую, как сновидение, версию его прежней жизни, в которой он всегда был рядом с Казухой. В последнее время частенько он, шагая на занятия, вспоминал о прошлом — достаточно было зацепиться взглядом за вывеску раменной, уличный фонарь, ещё не успевший потухнуть с минувшей ночи, или увидеть школьную форму на детях. Воспоминания эти были странными, неправильными, как если бы Скарамучча вспоминал прочитанную когда-то давно книгу или просмотренный фильм: казалось, он и вспоминал вовсе не события, а свои впечатления от этих событий. Допустим, происходило что-то обычное, как например тот вечер, когда Казуха отдал Скарамучче свой шарф. Все это действительно было: вот он фонарь, под которым они тогда остановились, и вот он шарф, повязанный небрежно на шее — Скарамучча так и не обзавелся другим. Но помнилось совершенно не это, голова была абсолютно пуста, а нутро раздирало тревогой и страхом, и выть хотелось как собаке побитой, и сжатые в кулаки пальцы царапали ладони. Прямо как в тот вечер, разве нет? Тогда Скарамучче показалось, что Казуха его поцеловал. Быть может, стоило ещё тогда нарисовать это стыдное видение где-нибудь на листке бумаги, и оно бы перестало тревожить так сильно, как перестали тревожить и пагоды? Сработало бы? Кто знает. Скарамучча успел нарисовать Казуху десятки, если не сотни раз, но беспокойство из-за его маячащей повсюду белобрысый макушки так никуда и не делось. И сам он никуда не делся, хотя очень старался же, на целый год исчез… …Скарамучча вдруг остановился — в этот момент он как раз шел мимо торгового центра и внимание его привлекли бутафорские тыквы на витрине у входа. С изрезанными хихикающими лицами они смотрели на проходящих мимо людей, а прямо за ними находилась вырезанная из картона черная кошка и старинный замок со шпилями на башнях и желтоватым светом гирлянды, имитирующим свет в окнах.

«Дурацкий праздник». — подумал про себя Скарамучча. — «Так скоро».

Постояв и помявшись немного у входа, Скарамучча зашёл внутрь — в это самое мгновение он принял решение не идти сегодня в университет. Вместо этого он принялся бродить по торговому центру, заглядывать во все магазинчики, без интереса рассматривать посуду, массажные кресла, сувениры и шляпки. Он вытащил из бокового кармана сумки все смятые купюры, что были, и сунул их в карман пальто. Стоило уже купить какой-нибудь подарок, раз уж решил, что картины недостаточно. Скарамучча бродил от одного этажа к другому почти два часа, а ничего интересного на глаза не попадалось. То тут, то там встречались на витринах хэллоуинские украшения, в холлах раздавалась назойливая музыка, иногда прерываемая гнусавой записью, напоминающей о скидках в отделе хозтоваров. К полудню народу прибавилось: дети в форме младшей школы, белые воротнички, через один измятые и засаленные и такие же прогуливающиеся одиночки, как и сам Скарамучча — все они набивались в закусочные, разбросанные на верхнем этаже, занимали столы, толпились возле касс. И Скарамучча зачем-то, увлеченный толпой, тоже поднялся наверх. Он заказал чашку кофе в тот месте, где людей почти не было, занял неприметный столик и уселся туда, угрюмо уставившись в телефон. Судя по времени, только-только началась третья пара, и сейчас угрюмый, высохший профессор с толстыми очками, которые наверняка давили ему на нос (иначе почему ещё он такой скрюченный?), расспрашивал своих студентов о правомерном общественном поведении и видах ответственности за нарушения в области права. Скарамучча, наверное, мог бы даже ответить, если бы спросили — накануне он читал об этом в учебнике. Может, стоило все же сходить на пары и получить отметку о посещении вместо того, чтобы распивать дрянной кофе в торговом центре и рассуждать о подарке для человека, которому, наверное, вообще не стоило ничего дарить? Наверное, в этом и была проблема: Скарамучча сомневался, что хочет дарить Казухе хоть что-то, и поэтому сначала долго тянул, а теперь не мог определиться. Он вздохнул и снова посмотрел на экран мобильника: раньше, да и теперь время от времени Скарамучча открывал блог Казухи, но так и не решился посмотреть хоть одно видео или прочитать длинный пост. Что бы он увидел там? Довольного Казуху, который ходил босиком по приморским пляжам? Казуху, который, хихикая, прячется от ливня под раскидистыми тропическими деревьями? Казуха, который завел себе новых друзей? Всё это для Скарамуччи было интересно и все равно не смогло бы ни на один его вопрос. Открыв теперь блог, Скарамучча увидел сообщение, опубликованное не более, чем час назад. Он не стал читать его, но, наскоро пробежавшись взглядом, заметил, что Казуха говорил о завтрашнем своем дне рождения, торте и праздновании с друзьями. «Друзьями?» Скарамучча цыкнул, одним глотком допил остатки кофе и встал из-за столика. Сиканоин, может, и был Казухе другом, но на этом и все. Но даже он не знал всего того, что знал Скарамучча: ни про любимый десерт, ни про стихотворения в изношенной и измятой тетрадке, ни про родителей, ни про то, как сильно Казуха дорожил «Рыжим клёном» — настолько, что предпочел семье этот старый дом. Скарамучча знал больше, видел больше и чувствовал куда больше, чем каждый из тех, кого Казуха называл другом. Хотя, кто знает, может за прошедший год что-то и изменилось? Казуха не рассказывал. И ни одно видео в блоге не рассказало бы тоже. Обеденный перерыв подходил к концу, людей в торговом центре поубавилось — остались только несколько студентов с толстыми и потрёпанными портфелями, которые сидели за столиком у окна, лениво ели руками жареную картошку и очень громко разговаривали о живописи. «Люди познают жизнь такой, какой ее увидел художник!» — почти кричал один из них. — «Люди видели тень черной, пока Моне не открыл, что она многоцветна!» Другой только махал руками: «Да к дьяволу! Если этот старый хрыч хочет, чтобы мы нарисовали замок Канадзава как чертеж, мы нарисуем его как чертёж! И никому ты не докажешь, что окна там выходили на север если они выходили на восток!» Это все, что Скарамучча услышал перед тем, как спуститься на этаж ниже, туда, где находился большой книжный магазин, тянущийся чуть ли не через все правое крыло торгового центра. Его мутило из-за лишней чашки кофе, из-за начинающейся головной боли, и от того, что он все же зашёл сюда, чтобы купить какую-нибудь книгу и отделаться. От себя самого в первую очередь. От одной мысли, что он вручит Казухе такой предсказуемый подарок, мол «отстань уже от меня», а тот в ответ только улыбнется и скажет спасибо, Скарамучча приходил в отчаяние. Потому что все это будет не больше, чем вежливостью. Потому что они разыграют спектакль для Сиканоина, который, наверняка, и так в курсе, что все уже не так, как было в школе. И ничего на самом деле не будет иметь значения: ни одно слово, ни одна натянутая улыбка, ни одна проглоченная колкость. Скарамучча бродил между книжных полок и не понимал, как он вообще собирается переживать завтрашний день. С едой из доставки, разговорами, которые наверняка затронут прошлое, с Сиканоином, который вечно улыбается и смотрит так, будто знает все на свете. Скарамучча даже ненароком подумал, предложить Казухе соврать, мол они оба заболели, «потому что, знаешь, я вообще-то хочу, чтобы мы были одни». Если при этом смотреть в пол, заламывать пальцы и поджимать губы, Казуха согласится подыграть. Он подумает, будто это что-то значит, — ну и пусть. Скарамучча вручит ему картину (он не станет этого делать при посторонних), а потом они просто посмотрят телевизор в гостиной и разойдутся по комнатам. И ничего это не будет значить. Скарамучча уже обошел весь магазин, но взгляд так ни за что и не зацепился. Одну книгу он уже видел на полке дома, про другую Казуха ещё в школе говорил, что это несусветная чушь, третья слишком заумно выглядит, чтобы дарить ее на день рождения, а четвёртая в жанре фэнтези — Казуха не особо фанат. Скарамучча уже собирался сдаться и уйти, как вдруг заметил у самого входа на витрине несколько разномастных книг, а над ними вывеску: «Новинки». Гениальный маркетинговый ход или недосмотр какого-то придурка — эти книги не было видно, когда заходишь в магазин, но на выходе они попадались прямо на глаза. Ни на что уже не надеясь, Скарамучча подошёл ближе и принялся рассматривать. Одна книга — вернее две, сложенные вместе как одна — привлекла особое внимание: красная обложка, золотое тиснение, иллюстрации. Скарамучча о такой книге впервые слышал, но прочитал на форзаце маленькую надпись «классика в новом издании» и решил, что, раз это какое-то старье в красивой обёртке, значит Казухе, наверное понравится. К тому же книга называлась «Путешествие на запад», что, пожалуй, было немного иронично. Скарамучча, не долго думая, взял эти два увесистых тома и отправился с ними на кассу. Выйдя из магазина и самодовольно засунув покупку в сумку, Скарамучча выдохнул. Ну вот, теперь у него был подарок помимо картины — ни формы в нем, ни чувства, ни смысла. Книги всегда дарят всяким заучкам и книжным червям как бы говоря: «Я знаю о тебе ровно то же, что и все вокруг». Скарамуччу этот негласный посыл устраивал. К тому же, даже если Казухе не понравится, он всё равно ничего сказать не сможет: из вежливости или из попытки помириться — не важно. Довольный собой, Скарамучча собирался отправиться прямо домой, но у него оставалось ещё немного денег и, помявшись, он свернул в сторону магазина косметики. Вообще-то всего у него было достаточно, но иногда покупка косметики, новой подводки для глаз или пенки для умывания приносили Скарамучче странное ощущение радости, сродни той, когда вместо бутербродов на ужин съедаешь миску свежего салата — сразу хочется отметить какую-то иллюзорную заботу о собственном теле. И не важно, что в ночи от бессонницы и скуки все равно проберёшься за бутербродом на кухню, а косметика пролежит на ободке раковины, пока не стухнет — самое главное получить удовольствие от обмана здесь и сейчас. У входа в магазин стояли маленькие, размером не больше книги плетеные корзинки по какой-то смехотворно низкой цене, Скарамучча прихватил с собой одну и сразу направился к стеллажу с декоративной косметикой. Иногда, чтобы понять целый мир, нужно сосредоточиться на самой крохотной его части, пристально вглядеться в то, что находится рядом и, как это часто говорили в университете по поводу и без, через частное познать общее. Но на что нужно было смотреть, чтобы понять себя самого? С того самого летнего утра Скарамучча чувствовал, что захлёбывается в тоске и пропадает в безграничности — и не только в понятной безграничности времени и пространства, но и в непреодолимых расстояниях между людьми, даже когда до них вроде бы рукой подать, и даже номер известен, но всё равно слишком далеко и сложно дотянуться. Скарамучча говорил себе, что ненавидит, не сильно задумываясь о том, кто или что на самом деле является предметом его ненависти. Он воспитывал в себе именно те чувства, которые считал правильными, и очень гордился собой, когда это получилось. Он научился жить иначе, он не обращал внимания на мир, не смотрел на самого себя, и не видел вокруг ничего, кроме слабой искорки, колышущейся где-то вдалеке, будто отражение луны в темном море. Но теперь, с трудом и натугой, он стал замечать окружающие его вещи. Начал он с «Рыжего клёна». Сначала это были лишь несовершенства: чересчур блестящая крыша, чистые, без поросли каменные дорожки, ухоженный песок в саду, полы без скрипа, светлая кухня — все это он видел ясно, и все это ему не нравилось. Со временем он стал замечать и достоинства: тишину, свежий воздух, шум ветра и журчание пруда, телевизор в гостиной и отдельную ванную комнату для себя одного. Он даже нарисовал двор «Рыжего клёна», потому что посчитал его достойным этого. И так мир вокруг постепенно стал приобретать краски, пусть чаще алые и охристые, но все же краски. У мира появились вкусы, запахи, звуки — все это было слишком странно, но в достаточной степени интересно, чтобы обращать внимание. Неспешно Скарамучча открывал мир для себя заново, но самого себя при этом понять не мог — ни слов своих, ни чувств, ни желаний, ни поступков. Побродив по магазину косметики, Скарамучча вышел оттуда с корзинкой уходовой косметики, которая предназначалась даже не ему. И разве объяснил бы хоть кто-нибудь, для чего он потратил на неё деньги? Последние пятьсот йен из кармана пальто Скарамучча и вовсе выложил за пару крошечных пирожных в пекарне недалеко от дома. Теперь у него не осталось ничего, и даже за сеанс с Нахидой в конце недели заплатить было нечем. И тем не менее Скарамучча ни о чем не жалел, или по крайней мере старался не жалеть. Он пробрался в «Рыжий клён» будто вор — тихо, крадучись, оглядываясь — и поспешил сразу же скрыться за дверью своей комнаты. Пирожные он оставил на подоконнике, где, как ему казалось, было достаточно прохладно, а косметику и книги вовсе не стал вынимать из сумки. Её он бросил рядом с матрасом, задумчиво посмотрел на мольберт у стены и, затаившись, снова прислушался. Казуха опять разговаривал с камерой в своей комнате, а Тоши одиноко грызла сухой корм на тёмной кухне — ничто не мешало немного повозиться с картиной. Разложив её прямо на полу, Скарамучча обернулся холст в несколько слоёв бумаги, а полученный свёрток для сохранности сунул за комод, чтобы не привлекал внимания. Скарамучча не отказался от идеи подарить и картину тоже, но он хотел сделать это потом, когда Сиканоина не будет рядом. Ему важно было вручить её лично, а не оставить возле кровати Казухи, как он собирался поступить завтра утром с остальными подарками. Закончив с приготовлениями, Скарамучча решил сначала дождаться, пока Казуха наговориться, а потом уже идти ужинать. В ожидании он уселся на матрас, скрестил ноги и взялся за учебники. Вряд ли сегодня проходили что-то новое — если придерживаться расписания, лекция была только по философии, а там всегда ограничивались лишь пространными рассуждениями о смертных казнях, необходимости государственных языков и делении людей на сов и жаворонков. В общем, ничего, что действительно могло быть связано с философией, на этих лекциях не затрагивалось. Так что, об этом вообще можно было не думать. Остальное время сегодня занимали коллоквиумы и, чтобы перекрыть пропуски, Скарамучче необходимо было предоставить преподавателям тетради с домашней работой. С этим у него тоже все было в порядке, поскольку он не рассчитывал, что сегодняшний день проведёт, болтаясь по магазинам, — накануне он готовился к парам. По сути, делать было нечего, но Скарамучча все равно открыл учебник и принялся неторопливо читать о том, что, предполагалось, затронут на лекциях на следующей неделе. Время пронеслось быстро. Скарамучча не слышал, когда именно Казуха вышел из спальне и как начал греметь всем подряд на кухне. Он отвлекся от чтения только в тот момент, когда Казуха аккуратно постучал по дверному косяку, а потом неловко сунул голову в приоткрывшуюся дверь. — Ой, занимаешься. — заметил он тут же. — Я на минуту, только спросить что ты хочешь на ужин. Скарамучча сначала дочитал до точки, а лишь потом поднял голову. Казуха, видимо, принарядиться для видео, которое снимал — волосы его были аккуратно убраны в ровный хвостик на затылке, а на плечи наброшена цветастая хаори, в которой Скарамучча уже видел Казуху летом, когда тот прогуливался по улицам. Казалось, как-то так и должен выглядеть владелец дома вроде «Рыжего клёна», разве что хотя бы лет на двадцать старше. — Мне все равно. — Скарамучча помотал головой. — Нужна помощь? — Нет, я просто хотел спросить, мало ли. Там осталось немного тушёного мяса в холодильнике, и я думал, может приготовить карри или вроде того. — Сойдёт. Скарамучча снова уставился в учебник, решив, что Казуха сейчас все равно уйдет. Но тот так и продолжил неловко мяться в дверном проёме. — Что-то ещё? — вздохнул он. — Ты вернёшься завтра как обычно, да? — поинтересовался Казуха. — Около четырёх? — Да, наверное. — Скарамучча кивнул и отложил книгу в сторону, понимая, что больше не получается сосредоточиться на чтении. — Может, чуть раньше, если не будет последней пары. — Хорошо. Держи в курсе, если что, ладно? Поезд Хейзо прибывает завтра в одиннадцать, и, наверное, мы сначала зайдём к нему, чтобы он мог оставить вещи. К четырем точно будем здесь, но ты все равно напиши, когда пойдешь домой. Казуха тараторил и неловко хватал ртом воздух, будто маленький ребенок, прибежавший с улицы и пытающийся рассказать, что видел «воооот такую гусеницу» на заборе. Интересно, а в своем блоге он тоже так разговаривал? — Для чего? — Хочу знать, когда ты появишься. Чтобы как-то скоорденироваться. А ещё я заказал еду примерно ко времени, когда ты вернёшься. Скарамучча не очень любил готовую еду, потому что она теперь всегда ассоциировалась с мамой, которая была слишком занята работой, и Эи, которую вообще нельзя было пускать на кухню. Готовая еда — это всегда про одинокие ужины, разогретые в микроволновой печи, про больной желудок и голод, который всегда доводил чуть ли не до тошноты. Но какая разница теперь, если это день рождения Казухи, и он так хотел? Сам он не очень любил готовить, ещё в детстве говорил, что это отнимает время и «возможность провести время с дедушкой, не смотря ему в спину». Он и онигири-то тогда приготовил, если помнится, только чтобы деду полегче было. Скарамучча вздохнул и отмахнулся. — Сиканоин тебя заболтает. — Кстати об этом… — начал говорить Казуха; он осторожно прошел чуть дальше в комнату и прикрыл за собой дверь. Скарамучче показалось, что он знает, о чем его собираются попросить, так что, не дав договорить, сам произнес: — Да без проблем, завтра я буду вести себя хорошо. Но Казуху эти слова только удивили. Он округлил глаза и поспешил уточнить: — Прости? — Это твой день рождения, я не собираюсь его портить просто из вредности. — пояснил Скарамучча. — Кто я, по-твоему? Злодей из бульварного романа? Казуха только улыбнулся, услышав это. С довольным и чуть ехидным прищуром, он беззвучно хихикнул и мотнул головой: — Нет, ну что ты. Вообще-то я просто хотел сказать, что представил тебя перед Хейзо новым именем, но, думается, вы все равно будете звать друг друга по фамилии. — Не привыкать. — Да, пожалуй. Сказать больше было нечего. Казуха так и продолжал стоять в комнате, сведя руки за спиной и переминаясь с ноги на ногу. Завязки хаори болтались почти до самых колен, и создавалось впечатление, будто это два тоненьких хвоста, а сам Казуха — какой-нибудь хитрющий, но ещё молодой ёкай, исполненный любопытства к людям. Он ничего не говорил, но и уйти не спешил. Скарамучча подумал, с чего бы это? А потом вспомнил о пирожных на подоконнике. Интересно, видно ли их было отсюда? Но если сейчас обернуться, это точно привлечет внимание, и Казуха наверняка заметит, если вдруг до сих пор не увидел. Хорошо, что остальные подарки Скарамучча не стал доставать из сумки, а картину и вовсе затолкал с глаз подальше. Скарамучча вновь потянулся к книге. — Я тут пытаюсь заниматься. — намекнул он. — Да-да, извини. — опомнился Казуха и попятился обратно к двери. — Уже ухожу. *** Наутро Скарамучча проснулся чуть свет. Спал он беспокойно, но, потянувшись на матрасе и взглянув на слабые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь окно, удовлетворённо вздохнул. Он немного нервничал, но был уверен, что чувство это исчезнет сразу же, как всё случится. Он собрался, умылся, но не стал завтракать, чтобы не греметь посудой. Вместо этого он сложил всю косметику в корзинку и поставил её на книги, уместив груз на одной руке. В другую руку он взял блюдце с пирожными, и вместе со всей этой ношей осторожно стал красться в сторону спальни Казухи. Как глупо всё это выглядело со стороны! И как глупо, наверное, было, если бы Скарамучча всерьёз задумался о том, что делает. Но он не думал. Любую мысль в голове заглушал стук беспокойного сердца, и от волнения даже начала побаливать голова. Скарамучча осторожно подделка ногой приоткрытую дверь и вошёл в спальню. Казуха, лёжа на животе и обняв руками подушку, мирно посапывал. Скарамучча замер в дверях, а потом, оцени обстановку, сделал несколько шагов вперёд. Он снова остановился, замер, почти дышать перестал, когда откуда-то из глубин смятого в ногах одеяла показалась голова Тоши. Кошка посмотрела на Скарамуччу и широко зевнула, не издав ни звука. Толтко после того, как она опять скрылась в одеяле, Скарамучча подошёл ближе к кровати. Он поставил на прикроватную тумбу блюдце, положил книги и уместил корзинку с косметикой. Казалось, дело уже сделано, но теперь уже Казуха заёрзал. Он еле-еле приоткрыл сонные глаза и издал неопределённый звук: — М? Скарамучча тут же положил ладонь на лоб Казухи, чтобы от солнечного света в спальне тот не проснулся совсем. — Да тихо ты. — прошептал он. — Куда соскочил? — Уже утро? — неразборчиво пробормотал Казуха. — Нет. Ночь вообще-то. Скарамучча присел на корточки, не убрав ладонь, а только опустив её ниже, к самым глазам. Он надеялся посидеть так немного, пока Казуха не провалится обратно в сон, а потом уйти. Ему не хотелось попасться прямо сейчас, хотя, конечно, потом, когда его уже не будет дома, Казуха непременно догадается, откуда подарки у его постели. Но это будет не важно, ведь Скарамучча избежит ненужных и нелепых благодарностей. Казуха, как показалось, и правда притих. Он спал в красно-белых полосатых пижамных штанах и в растянутой старой футболке. От его спутанных волос, разметавшихся по подушке, пахло шампунем и немного сыростью, потому что он, наверное, уснул сразу после душа.

«Вот же чёрт». — подумал в этот момент Скарамучча опустил голову на постель, уткнувшись в неё прямо лицом в накатывающей волне ужаса и довольства. — «Вот же дьявол».

Скарамучча хотел было уже уйти, но, стоило ему двинуться, Казуха заговорил снова. Он было словно попугайчик, отмирающий, когда на него попадает свет. — Тебе опять не спится? Голос у Казухи был сонный, тягучий, ленивый; он даже не открывал глаза, когда говорил, и Скарамучча решил этим воспользоваться. — Как сказать. — продолжил шептать он. — Это же ты решил, что я не сплю. — М? Скарамучча провёл ладонью по светлым волосам — чуть влажным и мягким. — Дурацкие у тебя сны, Казуха. — хмыкнул он. — Я думал, тебе снятся шоколадные водопады или типа того. — О, это…. — Казуха хихикнул и перекатился на один бок. — ...это хорошо. Но ты мне тоже часто снишься. — Тсс. — Скарамучча смахнул с лица Казухи упавшие от возни пряди волос. — Спи. Казуха. Казуха знал, что Куникудзуши неприятна вся эта ситуация. И он едва ли мог его винить. Сегодня был не четверг, когда Куникудзуши посещал психотерапевта, и не воскресенье, когда он готовился к занятиям на следующей неделе и запирался в спальне, выходя только для того, чтобы продлить молока в стакан. Сегодня был вторник — день рождения Казухи — один из тех дней, которые Куникудзуши должен был не любить просто по наитию. Казуха начал волноваться об этом, едва проснувшись. Ещё до того, как открыть глаза, он подумал, что этот день надо просто пережить, как один из многих других не очень приятных дней. И как хорошо, что Хейзо сегодня не оставит их наедине. Повернувшись на бок и отвернувшись от солнца, Казуха сперва ещё сильнее зажмурился, и только потом открыл глаза. Он увидел, что прикроватная тумба заставлена подарками, и тут же подумал: «Не приснилось, значит». Получается, Куникудзуши и правда был здесь — гладил по голове, говорил тихим шепотом и поправлял одеяло. Казуха дёрнулся, поднял голову и осмотрел кровать: Тоши не было. Вздохнув, Казуха снова улёгся на постель. Ещё минуту назад он волновался, что обещание «вести себя хорошо» будет даваться Куникудзуши с трудом, но, как оказалось, все оказалось гораздо проще. Та едва ощутимая легкость, с которой Куникудзуши пробрался утром в спальню, и та приятная обыденность его слов, заставили Казуху задуматься об унылом марше жизни, которым тот, наверное, жил весь последний год. Мысль это была горькая, неприятная, и Казуха тут же от нее отмахнулся, обратив внимание на подарки. Удобнее устроившись на постели и подбив подушку под поясницу, он первым делом взял с тумбы увесистую книгу, которая при ближнем рассмотрении оказалась двумя книгами, смотанными для удобства прозрачной пленкой. «Путешествие на запад», так назывались два тома одной истории. Потрясающие на первый взгляд обложки с тиснением и красочной иллюстрацией. Хотелось немедленно открыть, пролистать пару страниц, вчитаться, но Казуха не без сожаления остановил себя. Потом он обязательно уделит этим книгам должное внимание и время! А пока он положил их рядом с собой на кровати и потянулся к следующему подарку — набору какой-то косметики, вложенному в маленькую плетёную корзинку без ручки. Там был какой-то зеленоватый бутылок с крышечкой, похожей на пипетку, две маленькие баночки крема, тюбик вроде зубной пасты и — это Казуха знал лишь потому, что видел такие у Зуши — несколько тканевых масок для лица. Про себя хихикнув, Казуха потёр сухую щёку и отложил корзинку к книгам. Последним подарком была пара маленьких пирожных на блюдце. Сначала Казуха подумал, что Куникудзуши сделал их сам, но потом на обёртке различил логотип пекарни, которая находилась в конце улицы. Казуха торопливо откусил кусочек от одного пирожного — сладкое, но не притарное, с кремом из творожного сыра и маленькими ягодками черники на верхушке. Вкусно. И с кофе, наверное, ещё вкуснее. Будто отрывая пирожное от сердца, Казуха вернул его на блюдце, а то поставил на тумбочку рядом с остальными подарками. Он потянулся, посмотрел по сторонам. С улицы, откуда-то издалека доносились детские визги, гудки автомобилей, звон велосипедов; сквозь окно пробивался яркий солнечный свет. Как восхитительно совместимо было это с хорошим настроением, в котором Казуха проснулся! Он взял в руки телефон, и оттуда на него сразу посыпались сообщения: Люмин написала, что обязательно съест что-нибудь сладкое в честь такого дня, Хейзо отчитался, что уже торчит на токийском вокзале (хотя, наверное, было ещё рано), даже семейный юрист напомнил о себе и вместе с коротким поздравлением написал, что всегда готов предоставить свои услуги. Было ещё одно сообщение от Томо. Он тоже поздравлял с днём рождения и сопровождал свои слова неловкими и немного размазанными фотографиями почти уже отцветших полевых цветов. Казуха ответил только:

«Спасибо! Красивые цветы».

После того, как он отправил сообщение, Казуха закрыл мессенджер и торопливо отложил в сторону. Ему теперь очень неловко было общаться с Томо, но он никак не мог прекратить, поскольку считал это невежливым. А Казуха, сколько бы времени не прошло, всегда старался быть вежливым. Стараясь не думать об этом слишком много, он резво поднялся с постели и отправился сразу в ванную, чтобы умыться. Ему хотелось немедленно воспользоваться чем-нибудь из подаренного сегодня. Тюбик, похожий на зубную пасту, очень кстати оказался пенкой для умывания. И, как Казухе показалось, он сделал всё правильно. А об остальном он собирался потом спросить у Куникудзуши. Может, в этом и была изначальная задумка? Казуха ведь ничего не понимал в косметике на самом деле, но ему было, у кого спросить. И Куникудзуши не стал бы дарить нечто такое, о чём бы не хотел потом рассказать. Подумав об этом, Казуха ещё сильнее уверился в своём хорошем настроении и в том, что день пройдёт, как надо. Выйдя из спальни он думал только о том, как сейчас сварит кофе и съест пирожные, но вдруг зазвонил телефон и прервал его мысли. Казуха даже опешил на мгновение — он не ждал звонков, да и высветившийся номер был неизвестным. И всё же захотелось ответить. Как оказалась, звонили из курьерской службы: они говорили о заказанной недавно кровати и спрашивали, удобно ли, если подъедут в течение получаса. Казуха уже успел забыть про покупку! Он неуверенно посмотрел на закрытую дверь в комнату Куникудзуши и аккуратно поинтересовался: — Напомните, пожалуйста, а сборка в доставку входит? — Да. — ответил равнодушный мужской голос на том конце. — Но она оплачивается по факту, после того, как вы примете работу. Казуха облегчённо выдохнул: — Отлично. — сказал он. — Я буду ждать вас. Завершив разговор, Казуха быстро прошёл на кухню, положил для Тоши еду в миску и поставил на плиту турку с кофе. После этого он осторожно, словно Куникудзуши был ещё там, зашёл в закрытую комнату, чтобы подготовить всё к доставке. Лежавшие на полу вещи, он быстро, не рассматривая, что и где, собрал вместе и отложил в сторону, а матрас поднял и придвинул к стене, чтобы не мешался. Больше он ничего не трогал и, оставив дверь открытой, вернулся на кухню. Вместе с чашкой кофе и пирожными на блюдце Казуха вышел на веранду, поёжившись от прохладного октябрьского воздуха, устроился в плетёном кресле и стал дожидаться курьерской машины, с интересом присматриваясь к забору и всему, что происходило за ним. Когда подъехал грузовик, Казуха увидел только его верхушку, торчащую над забором, и поспешил к воротам, чтобы открыть их. С кроватью разобрались быстро: коробку затащили в дом, собрали детали вместе — без лишних разговоров. Только в самом конце сборщики — двое мужчин средних лет в тёмно-синей рабочей форме и в штанах с растянутыми коленями — осторожно заметили, что родители Казухи очень уверенные люди, раз разрешили ребёнку одному встречать незнакомых людей. Казуха только улыбнулся неловко и пожал плечами: — Так уж вышло. Наверное, в глазах посторонних он действительно выглядел младше. По крайней мере его бледное, с засохшими корочками на щеках, лицо точно никак не вязалось со старым домом и таким огромным садом. Что ему здесь делать, да? Не говорить же: «Мне сегодня девятнадцать, между прочим!» Это будет звучать ещё более по-детски, чем выглядела вся ситуация целиком. Казуха мотнул головой и постарался больше об этом не думать. Он перетащил матрас на новую кровать, а вещи оставил лежать, как было. Времени у него оставалось впритык — нужно было одеваться и бежать на вокзал, куда скоро прибывал Хейзо. На улице было сыро, немного прохладно, но безветренно и потому комфортно. Казуха почти бегом добежал до станции и, как только оказался там, услышал объявление, что до прибытия поезда из Токио осталось семь минут. Как вовремя! Станция была наземная, похожая больше на обычную автобусную остановку. Легко спутать, если не видеть прямо перед собой тянущиеся в обе стороны до горизонта рельсовые пути. Людей здесь было немного и, как показалось Казухе, только встречающие. Он приметил женщину с маленьким ребенком, вроде девочкой в фиолетовом дождивике и жёлтых резиновых сапогах. Девочка ещё не могла говорить ию показывая в ту сторону, откуда должен был прибыть поезд, только как-то радостно взвизгивала. Ее мама, понимая эти бессловесные восторги, только кивала и говорила: «Да-да, сейчас приедет». Ещё на станции стоял мужчина в строгом черном костюме и с портфелем в руках. Он беспокойно поглядывал на часы и, никак не в силах устоять на месте, прохаживался туда-сюда по станции. Были здесь и две школьницы, местные, судя по форме. Они стояли чуть поодаль от остальных, смотрели какое-то видел на экране телефона и, прикрывая лица, хихикали. Можно было сказать, что станция пустовала, но лишь только до того момента, как приехал поезд. Открылись двери, и на улицу, словно вода из переполненной бочки, посыпались люди. Все они говорили, шумели, толкались, пытались скорее протиснуться. А Казуха, оттесняемый толпой все дальше и дальше, тщетно старался разглядеть Хейзо. И тут со спины его внезапно толкнули, а возле уха раздался оглушающий и радостный крик: — С днём рождения! Казуха вздрогнул и обернулся. Конечно же Хейзо! Немного помятый в поездке, растрёпанный, с дорожной сумкой в руках. — Я не видел, как ты сошёл с поезда. — пожаловался Казуха. — Как доехал? Хейзо только скептически приподнял брови и, чуть вздёрнув подбородок, окинул взглядом никак не рассасывающуюся толпу. — Как селедка в бочке. Есть хочу — жуть. Зайдём куда-нибудь? Казуха в ответ кивнул на сумку. — Надо же занести твои вещи, да? Не хочешь поесть дома? — Не. Родители на тебя набросятся со своим дружелюбием, и тебе будет неловко, и мы не сможем ни о чём нормально поговорить. Давай закинем мою сумку в окно и сбежим? — Я всё равно с ними поздороваюсь. — Пожалеешь ещё. Друзья отправились прочь с вокзала. Хейзо уверенно тащил сумку, болтал о том, как много людей было в поезде сегодня утром, о том, что он ничего ещё не ел, о неумолимо приближающихся экзаменах и о том, что у него есть буквально пара дней, прежде чем обязательно нужно будет вернуться обратно. Казуха только и успевал плестись следом да кивать головой, давая понять, что он не просто слушает болтовню друга, но ещё и вовлечён в неё. Хотя Хейзо и говорил в основном о вещах, которые для Казуха были не интересны, и казался очень торопливым и суетным, Казуха не мог не испытывать к другу симпатии. Эта способность — увлекать за собой слушателей и быть всегда в центре внимания, стоило только открыть рот, — была у Хейзо ещё с самого детства. И здорово было видеть, что он пронёс её с собой через года. До дома Хейзо добрались быстро, пройдя всего пару улиц. Его родители (да и он сам когда-то) жили в доме, хорошо описываемым словом сукуя-дзукури. Это был один из образчиков старого стиля, которые то тут, то там встречались в городе. Незнающий человек мог бы принять эти сооружения за постоялые дворы или чайные дома, но нет — как правило, здесь жили люди, и жили целыми поколениями. Прямо как задумывалось когда-то в «Рыжем клёне». Казуха видел дом Хейзо всегда только со стороны: покатая тёмная крыша, белые стены, отделанные глиняной штукатуркой, резное дерево вместо центральной колонны, маленький, но аккуратный садик перед крыльцом. Такой дом мог быть, пожалуй, на туристической брошюре, обещающей восточный аскетизм и эстетику чайных церемоний. Внутрь Хейзо, правда, никогда не пускал. Всё говорил, что забежит только на минуту — оставить школьную сумку, забрать забытый утром кошелёк или переодеть обувь. Он только отмахивался и скрывался за дверью, а потом всегда очень быстро возвращался обратно. Хейзо никогда не говорил об этом, ведь по сути и говорить было особо не о чем, но ему немного неловко было, что у него есть семья: обычная, с мамой, папой, и старшими родственниками, которые тоже жили в доме. Ведь у Казухи такой семьи не было. И даже Куникудзуши не мог похвастаться подобным, коль уж одна из его мам всегда была немного «не в себе», а вторая пропадала на работе. Хейзо чувствовал себя слишком нормальным. И его это почему-то смущало. Хотя однажды Казуха познакомился с мамой Хейзо — она как раз возилась с цветами перед крыльцом, когда они опять забежали за чем-то «на одну минуту». Прекрасная добродушная женщина с собранными по старой моде тёмными волосами, ухоженными руками и с морщинками на лице, которые появляются, если много улыбаться. Она всё вздыхала и зазывала внутрь, а Хейзо просил её оставить эту затею, ведь у них с Казухой уже были запланированы дела. В этот раз во дворе никого не было. Хейзо по привычке скрылся за дверью, а потом выскочил оттуда с другой сумкой на плече. Он предложил напасть на первую же закусочную, которая попадётся им на глаза, а Казуха поддерживающе кивнул и ответил, что он заплатит за любой обед, который Хейзо выберет. — Ну уж нет. — отмахнулся тот. — Кто я такой, если буду заставлять именинника платить в свой день рождения? Казухе не оставалось ничего, кроме как согласиться. После двух проглоченных пирожных и чашки крепкого кофе есть ему не хотелось, поэтому, когда Хейзо в самом деле указал рукой на первую попавшуюся забегаловку, только устроился за столом и заказал — приличия ради — стакан тыквенного сока. Он потягивал его лениво через трубочку, тогда как Хейзо с жадностью набросился на поджаренные сэндвичи с курицей. Закусочную опоясывала дряхлая веранда: просевшие столбы, отслоившаяся краска. Внутренний интерьер представлял собой интригующее сочетание дерева и изъеденного молью блестящего лоснящегося шёлка, разбавленное нелепы подделками под традиционную акварельную живопись, рекламным календарём над барной стойкой и красивыми, но щербатыми блюдами. К этому часу в закусочной было лишь несколько человек, которые, оторвавшись на миг от еды, окинули вошедших друзей полным искреннего и невинного любопытства взглядом. А потом вернулись к своим трапезам. Казуха тоже окинул присутствующих коротким взглядом, и подумал, что, будь он сейчас в путешествии, обязательно бы упомянул это место в блоге. — М, потрясающе. — Хейзо откусил от сэндвича большой кусок; ел он по-прежнему с невинной детской прожорливостью и не избавился от привычки говорить с набитым ртом. — В Токио я обычно не ем такое. Нужно следить за телом, и прочее. Как будто полицейские должны выглядеть голодными, а не сильными. Казуха с интересом рассматривал друга — вырос тот симпатичным. Даже когда он был ребёнком немного шумным и полноватым, проглядывала в нем какая-то обаятельная шельмоватость, сообразительность, огонек в глазах, а теперь Хейзо вытянулся, сделался худым и жилистым, и все как будто сложилось, как надо. Кожа у него немного загрубела и обветрилась, но одежда сидела на нем отлично, черты лица стали резкими, выточенными. А ещё Казуха заметил, что родинки под глазами Хейзо, которые всегда были еле видны и напоминали соринки на неумытом детском лице, сделались отчётливыми и яркими, будто тот специально подрисовывал их с помощью косметики. Пожалуй, Куникудзуши разбирается в этом лучше — надо бы непременно спросить его потом. Казуха улыбнулся: — Тогда торта тебе не видать. Хейзо откусил ещё кусок от сэндвича и нарочито нахмурился: — Ну давай, лишай меня последней радости в жизни. Куда тебе одному целый торт? Уверен, Райден до сих пор нос воротит от сладкого. Казуха задумался: о пирожных, которые он стал с утра, об обещаниях Куникудзуши, о том, что последнее время они часто разговаривали о сегодняшнем дне. — Он сказал, что съест кусочек, если я буду настаивать. — Казуха произнёс это так гордо, будто имел к словам Куникудзуши какое-то отношение. Он бы не стал просить его съесть сладкое, только для того, чтобы на это посмотреть. Но отчасти ему было даже приятно, что Зуши заговорил об этом первым. Хейзо в ответ удивлённо вытянул лицо и затолкал в рот остатки сэндвича. — Ну надо же. — Пообещал вести себя хорошо сегодня, ничего такого. Едва Казуха погрузился обратно в свои мысли, как Хейзо громко хлопнул ладонью по столу. Казуха вздрогнул, и парочка средних лет женщин за столиком неподалеку вздрогнула тоже. — Где моя голова? — воскликнул Хейзо. — Я до сих пор не отдал тебе подарок! Секундочку, я же взял его с собой? — он подтянул к коленям сумку, которая до этого болталась на спинке стула и принялся так тщательно в ней копаться, будто внутри на самом деле было больше места, чем казалось снаружи. — О, вот он. Хейзо наконец выудил средних размеров коробку, завёрнутую в цветастую розоватую упаковку, и поставил ее на стол. — Спасибо. — тут же в благодарность кивнул Казуха и подтащил коробку ближе к себе. На ощупь она не казалась тяжёлой, но при этом ощущалось достаточно увесистой. Казуха хотел было убрать пока коробку подальше с глаз, но Хейзо принялся настаивать: — Открой сейчас! И хорошо, что он попросил! На самом деле Казуха изнывал от любопытства. Он развернул подарочную упаковку и увидел на коробке изображена квадратная фотография с изображённой на ней кудрявой девушкой в полосатом свитере. — Это камера? — тут же догадался Казуха. Как-то он даже заглядывался на такие во время своего путешествия — камера с мгновенной печатью фотографий давала возможность разнообразить свой блог, а ещё Казухе хотелось иметь при себе фотоальбом со снимками такого формата. От идеи этой он, правда, отказался, потому что кочевнический образ жизни, которого Казуха придерживался целый год, не подразумевал наличие при себе лишних вещей. А потом как-то и не до камеры стало. — Точно так. — подтвердил Хейзо, кивнув. — Дай-ка мне её сюда! Он встал со своего места, выхватил камеру из рук Казухи и очень резво заправил ее плёнкой, после чего тут же сфотографировал их обоих. Из камеры медленно выполз темный снимок, который Хейзо тут же принялся трясти как маленький веер. Не больше, чем через половину минуты, снимок проявился, а на нем — улыбающийся во все зубы Хейзо и Казуха, немного растерянный и удивленный, не готовый к тому, что сейчас будут фотографировать. — Ой, здорово. — хихикнул он, забрав фотографию из рук Хейзо. — Так красиво вышло. — Ещё бы! Здесь же такой красавчик, торгующий лицом в интернетах! Хейзо говорил со смехом, по-дружески, но Казуха воспринял его слова слишком серьезно. Не поднимая глаз и продолжая рассматривать снимок, — нарочито яркие цвета, немного замыленный вид, шумы в тёмных местах, милейшая попытка воссоздать ретро — он вздохнул и спросил: — Ты тоже считаешь, что меня смотрят не потому, что я интересный, а потому, что симпатичный? Зуши тоже так считает. — здесь Казуха осёкся, поднял голову и посмотрел на Хейзо. — Не говори ему, что я называю его так. Тот только махнул рукой. — А не плевать ли? Я имею в виду, тебя ведь всё равно смотрят, так что какая разница, почему? Люди в интернете — не твои собеседники. Не надо быть перед ними нарочито умным или вроде того. Но, если хочешь знать моё мнение, думаю, что и то и другое в твоём случае работает одинаково. Твой минус в том, что ты слишком много думаешь. — он задумчиво потряс своим стаканом с колой, в котором только громыхал лёд, но ничего больше не было и добавил. — Я возьму ещё один, и потом пойдём, ладно? Слова Хейзо нисколько не утешили Казуху, но он все равно пообещал себе подумать об этом позднее. В конце концов, люди и правда его смотрели даже теперь, когда он больше не путешествовал. Какая-то часть аудитории действительно ушла, но процент этот был такой маленький, что на фоне активности оставшихся, потери остались почти незаметными.

«Так иногда бывает». — утешал себя Казуха. — «Люди приходят и уходят. Я повстречал много других путешественников, но не со всеми же мне теперь быть друзьями!»

Самое сложное было — не думать эту же мысль в отношении Куникудзуши. Хейзо тем временем попросил у барной стойки ещё один стакан с колой, а потом потянул Казуху на прогулку. Они прошлись по всем знакомым старым местам: по площади с фонтаном, откуда видно было район, в котором раньше жил Куникудзуши с родительницами, мимо средней и старшей школы, через старый парк и мимо побережья, где в это время года не было никого, кроме бездомных собак и упитанный кричащих чаек. Они вспоминали только хорошее, говорили о весёлых школьных днях, о всех забавных казусах, о смезотворныз происшествиях. Говорил, правда, по большей части Хейзо, а Казуха только слушал, добавлял иногда собственных воспоминаний и похихикивал. Про себя он больше вспоминал Куникудзуши. Тот, казалось, тоже был здесь — стены фасадов хранили его тень. Казуха не мог отвести глаза от тропинки, тянущейся с школы вниз по улице, от старого забора с увитыми на прутьях сухими растениями. Море шумело так же неторопливо, пронося свою лёгкую зыбь мимо скользкого берега. Они с Куникудзуши были тут всего единожды, бегали, все вымокшие и взбудоражнные, друг от друга под неумолкаемый крик чаек. Как ярко светило в тот день солнце! Казуха всё вспоминал и вспоминал, даже не заметил, как ноги сами привели его к воротам «Рыжего клёна». Когда они переступили калитку, Хейзо даже присвистнул: — Ооо, какой потрясающий дом! — он сделал несколько уверенных шагов вперёд, а потом остановился и, уперевшись руками в бока, принялся оглядываться во все стороны. — Как будто в первый раз его вижу. Казуха аккуратно, чтобы не стучали, прикрыл ворота и присоединился к другу. Он кивнул и поспешил добавить: — Жалко только, что уже все листья с деревьев облетели, было ещё лучше. Хейзо был в «Рыжем клёне» всего раз или два и случилось это уже после смерти деда Ёсинори. Казуха даже не помнил уже, почему приглашал друга к себе: наверное, они были заняты каким-нибудь школьным проектом или просто утомились во время прогулки и заглянули сюда, чтобы перекусить. У Казухи, правда, еды особо не было в то время… — А ты приглашай меня чаще. — Хейзо довольно хмыкнул и прошёл ещё дальше. Он остановился только напротив алтаря, чтобы поклониться, а потом пошёл дальше. Казуха улыбался, глядя на спину друга. Он предвкушал спокойный и радостный вечер в кругу двух самых близких ему людей, да ещё и под крышей «Рыжего клёна». Настроение его, несмотря на то и дело прерывающуюся в мыслях меланхолию, было замечательным. И потому, наверное, он предложил: — Заглянешь на новогодних праздниках? Хейзо тут же обернулся. Лицо его сложно было прочитать, особенно когда он, как сейчас, приподнимал брови и улыбался. Он всегда, ещё с самого детства вёл себя как немного снисходительный старший, который возится с непонимающими детьми. Хотя старшим в их компании всегда был Куникудзуши. Казуха не понял этого выражения, но на всякий случай тоже растянул улыбку пошире. — Возможно. — вздохнул Хейзо и развёл руками. — Если не захочешь провести время наедине с Райден. Так вот, в чём дело! Хейзо всё ещё на что-то надеялся. Казуха надеялся тоже, но уже привык к мысли, что займёт это гораздо больше времени. — Едва ли. — он помотал головой. — Мне даже в его комнату нельзя. Всё ещё было неясно, как Куникудзуши отреагирует на небольшую перестановку в его комнате. Хотя Казуха ничего особо и не делал! Кровать стояла именно там, где лежал матрас, а все разбросанные по полу вещи кучкой покоились на подоконнике. Вот и всё. Больше Казуха никуда не лез. Он только надеялся, что обещание вести себя хорошо распространялось и на такие ситуации тоже. Хейзо только цокнул и махнул рукой, резво взбираясь вверх по крыльцу. — Это только вопрос времени. Казуха кивнул: — Надеюсь, ты прав. Они вошли в дом, и им навстречу, протяжно мяукая, выбежала Тоши. — Ой, кошечка. — весело удивился Хейзо и тут же присел на корточки, чтобы почесать кошку за ухом. — Её зовут Тоши. — сказал Казуха. — Не знаю, как она относится к незнакомым, но, кажется, неплохо. К этому времени Тоши, разрешив погладить себя по голове, с радостью улеглась на пол и подставила живот, чтобы Хейзо почесал и там тоже; она довольно урчала и ворочалась, чем развеселила вошедших. — А раньше она всех кусала за пальцы. — добавил Казуха, снимая наконец обувь. — Иногда меня ночью за пятки кусает. — Так его. — почти серьезно подытожил Хейзо, поднимаясь на ноги и тоже разуваясь. — Всё правильно. Казуха наскоро показал другу дом: кухня, гостиная, спальня, два кабинета, пока не обустроенных, и закрытая дверь в комнату Куникудзуши. Хейзо на это только посмеялся и сказал, что, «Райден, наверное, хранит там какое-нибудь стыдно барахло, и поэтому всегда запирается». А Казуха в ответ лишь хихикнул коротко и ответил, что Зуши на самом деле живёт как монах-отшельник. Когда экскурсия была окончена, гости устроились в гостиной на полу включили телевизор фоном и продолжили болтать обо всём и ни о чём одновременно, прерываясь на комментарии по поводу дурацких дневных шоу. На улице уже начинались ранние сумерки, когда разговор прервался оповещением на телефоне Казухе. Тот тут же отреагировал, взял мобильник в руки и, быстро прочитав полученное сообщение, тут же просиял: — О, это Зуши! — поспешил он объяснить свою радость другу. — Пишет, что занятия кончились. Значит, скоро придёт. Хейзо подобрался чуть ближе и, положив голову Казухе на плечо, заглянул в телефон и тоже прочитал сообщение. — Так теперь он не против давать свой номер телефона? — Только потому что мы вместе живём. —Казуха провёл пальцем по экрану, чтобы показать свою короткую переписку. - Здесь только важные сообщения типа списка продуктов. Он уже собирался отложить телефон в сторону, но тут Хейзо ткнул пальцем в экран и открыл меню со всеми сообщениями сразу. — А это кто? — тут же указал он на строку, где Казуха говорил спасибо и отмечал, что цветы красивые. — Друзья. — тут же стушевался тот и стал открывать другие переписки одну за другой, лишь бы Хейзо больше не акцентировал внимание на Томо. — Я много, с кем познакомился, пока путешествовал. С некоторыми до сих пор связь поддерживаю. С другими мы обменялись номерами, но на этом и всё. — Ммм, вот как. — в голосе Хейзо прозвучали подозревающие нотки, таким тоном он обычно объявлял себя детективом и старался сунуть нос, куда не просили. И Казуха уже успел разнервничаться, как Хейзо отстранился и спросил. — Где в этом доме туалет? — Вот та дверь в углу. — Казуха выдохнул и указал рукой на ванную Куникудзуши. — Или можешь пойти в мою спальню, там ещё одна ванная. Хейзо только хмыкнул, поднялся с пола и торопливо вышел в коридор, после чего скрылся за дверью гостевой ванной. Он пробыл там недолго. Когда раздался шум воды в раковины, одновременно с ним со скрежетом отворилась входная дверь. Хейзо вышел из ванной и уставился в ту сторону, где была прихожая: — Ух ты, а вот и он! Казуха тоже поднялся с пола и поспешил выйти из гостиной: — С возвращением! Куникудзуши — нахохлившийся, оторопевший, с детским шарфом на шее (про который Казуха старался не говорить ни слова) — замер у дверей. — Вас слишком много. — вздохнул он с нескрываемым раздражением. — Мне хочется уйти. Вопреки своим словам, он стал медленно стягивать с себя одежду и больше не обращал на Казуху и Хейзо внимания. — Ну нет! — захихикал Казуха. — Ты же обещал себя хорошо вести. Они вернулись в гостиную, а Куникудзуши, оставив одежду на крючке, схватил сумку и направился в свою комнату. Казуха даже дыхание затаил и не спускал внимательного взгляда со своего соседа, пока тот не открыл дверь и не замер снова. — Это ещё что? — возмутился он тут же. — Это кровать! — отозвался Казуха; он старался напустить в голос радости, чтобы и Зуши тот не слишком злился. Куникудзуши повернул голову и с недовольным прищуром посмотрел на сидящих в гостиной. Хейзо, кажется, собирался вот-вот сказать что-нибудь с привычной издёвкой, но Казуха толкнул его в спину и добавил как можно мягче: — Мне надоело, что ты спишь на полу. Куникудзши вздохнул, как будто примирился с неизбежным и снова посмотрел на свою спальню. После этого он закрыл за собой дверь, и его голос стал звучать тише, хотя всё ещё разборчиво: — Меня всё устраивало. — Матрас ведь тот же. Не ворчи. — Опять тут всё переставил! — Прости! Теперь, когда Куникудзуши не видел, Казуха мог не скрывать довольной улыбки. Он кусал губы и поджимал плечи, будто совершил какую-то детскую шалость, а Хейзо, смотря в ответ, тихо посмеивался: — Он может называть себя, как хочет, но он такой же, как в детстве. — тихонько заметил он. Казуха два раза кивнул и так же тихо добавил — Иногда мне тоже так кажется. Переодевшись в домашнее, Куникудзуши снова вышел из своей спальни. Он громко спросил: — Когда ужин? И в это же время на весь дом раздался телефонный звонок от курьера, который нашёл тёмные ворота «Рыжего клёна», но не знал, что делать дальше. — Прямо сейчас! — ответил Казуха, сбрасывая звонок. — Пойду заберу. Его не было от силы минуту, но, когда он вернулся обратно в дом, Куникудзуши и Хейзо уже тёрлись на кухне и, еле слышно о чём-то переговариваясь, доставали посуду из шкафов. Странное, незнакомое, но очень приятное и тёплое ощущение охватило Казуху. Такое же ощущение бывает, когда заходишь в тёплое место прямо с мороза. Ему нравилось слышать голоса в «Рыжем клёне»; нравилось, что, оказывается, в этих стенах шум означает не только ругань. Казуха торопливо стянул обувь и понёс пакеты с едой на кухню. Он поставил их на стол и принимался вынимать: три коробочки лапши с курицей и грибами, закуски, коробку сока и небольшой шоколадный торт, украшенный какими-то сахарными белыми бусинами, будто россыпью жемчуга. Куникудзуши, как показалось, недовольно оглядел всё это и заключил: — Я мог приготовить сам. — Знаю. — согласился Казуха. — Но я не хочу, чтобы в мой день рождения ты торчал у плиты. Хейзо, который уже раскладывал на широкое блюдо такояки, жареную картошку и маленькие онигири, тоже вступился в разговор: — О, я помню, что в старшей школе ты учился готовить. Казуха часто-часто принялся кивать. — Скара готовит очень вкусно, правда! — он снял крышку с торта, подцепил пальцами одну бусину и кинул её в рот. — Но десертов от него теперь не дождёшься. Куникудзуши, в этот момент разливающий сок по стаканам, хмыкнул и пожал плечами: — Ты никогда и не просил. — А ты приготовишь? — обрадовался Казуха. — На выходных, разве что. Они посмотрели друг на друга в странном молчании. Как будто бы хотелось сказать что-то ещё, хотелось упрекнуть Куникудзуши и заметить, что обещание вести себя хорошо вовсе не предполагает пустызх обещаний, и он не должен делать того, что не хочет. Но Зуши выглядел таким спокойным, таким безразличным и участливым как будто по инерции, что показалось, будто можно прямо сейчас попросить его пойти выкопать во дворе яму. И он бы пошёл. Наверное, Хейзо увидел в этих переглядках нечто иное. Он засмеялся и заметил: Вы выглядите так, будто вчера поженились. — Чушь. — тут же хмыкнул в ответ Куникудзуши, а Казуха сдвинул брови, нахмурившись, и покачал головой. Теперь — именно потому, что рядом был Хейзо — утреннее чувство близости, которое Казуха испытал, когда Куникудзуши погладил его по голове и чуть позже, когда увидел рядом с кроватью подарки, испарилась. И всё, что им обоим оставалось, делать вид, будто ничего и не было. Казуху вдруг одолела неловкость, и он был уверен, что Куникудзуши тоже это чувствовал. Они ходили по кухне, то и дело налетали друг на друга, говорили чуть-чуть слишком громко, слишком бодро, и отшатывались друг от друга как чумные, если вдруг случайно соприкасались локтями или стопами. Казуха время от времени поглядывая на Хейзо, а тот едва сдерживался, чтобы не разразиться громким хохотом — настолько всё было очевидно. Только потом, когда закуски разложили по тарелками и перетащили коробочки с лапшой в гостиную, Хейзо скептично посмотрел на напитки и вздохнул: — А есть что-то интереснее сока? Тут же Казуха вспомнил про бутылку вина. И Куникудзуши вспомнил про неё тоже — он щёлкнул пальцами и произнёс: — Совсем забыл. Он пошёл в свою комнату, а Казуха обратно на кухню, чтобы прихватить из шкафа с посудой пару бокалов. Когда он вернулся, Куникудзуши уже вытаскивал из бутылки пробку. — Я не буду это пить. — предупредил Казуха. Куникудзуши пожал плечами. — Я тебя и не спрашивал. — он взял из рук Казухи один бокал и чуть ли не до краёв наполнил вином, после чего отдал его Хейзо. — А ты, Райден, составишь компанию? — поинтересовался тот сразу же. — Я на таблетках. — Куникудзуши помотал головой. Казуха подумал, как хорошо, что хоть кто-то из них мог сослаться на более-менее адекватную причину не пить. Хотя, конечно, оба они не собирались притрагиваться к алкоголю лишь потому, что прошлый опыт оказался не очень удачным. — Какие вы скучные. — вздохнул Хейзо. Казуха припомнил утренний разговор в закцсочеой и поинтересовался: — А тебе самому-то можно? — Это как с сэндвичами. Можно, пока я не в Токио. За твоё здоровье, Тоши! — торжественно добавил Хейзо, прежде чем отпить немного вина из бокала. Кошка, услышавшая своё имя, но не понимающая, чего от неё хотят, только мяукнула неопределённо и запрыгнул на диван, откуда стала наблюдать за людьми сверху вниз. Почти весь вечер Хейзо и Куникудзуши — на удивление способные уживаться без уколов и насмешек — разговаривали об университетской жизни, переходя от одной не имеющей для Казухи смысла категории к другой: курсовые, коллоквиумы, сессии, преподаватели, зачёты и автоматы. Они спорили, соглашалась, поправляли друг друга и постоянно, через слово, устало вздыхали. У Казухи создавалась впечатление, что он оказался свидетелем разговора двух аспирантов с одной кафедры, а не студентов-второкурсников, которые даже учились в разных университетах. И почему-то от этой беседы, в которой он мог только время от времени задавать вопросы, ему стало необъяснимо легко на душе и приятно, словно всё-всё в жизни было хорошо, как в школе. Сейчас, когда он оглядывался назад на школьные годы, ему казалось немного странным, что постепенно они растворялись в памяти и затмевались совершенно другими событиями и впечатлениями. А ведь, казалось, прошло не так уж и много времени. Хотя, если подумать, с момента, когда они вот так, втроём, собирались за столом в школьной столовой, минуло уже чуть больше четырёх лет. Казухе не трудно было вообразить воспоминания: вот он открывает школьную дверь, вот поправляет ворот рубашки, вот идёт по коридору, стараясь держаться ближе к стене, чтобы никто не отдавил ему ноги. Но, быть может кому-то это могло показаться циничным, воспоминания эти воспринимались как бутафория, как школьная постановка, как залитая светом прожекторов сцена с картонными декорациями и Хейзо, в центре всего этого безобразия, зачитывающий монолог короля Лира. Одно только школьное воспоминание казалось Казухе настоящим — тот день, когда он видел Куникудзуши в школе последний раз. И оно даже было связано не с ним, а с его мамой, той, что красила волосы в розовый. Казуха прекрасно, как сейчас, помнил её лукавую улыбку и ехидные слова: «Кажется, у тебя помада размазалась, милый». Она вручила Казухе салфетку из своей сумочки и добавила, что её сын тоже порой любит баловаться косметикой. Казуха никогда не забудет ту смущённую стыдливость, которая с жаром залила его лицо в тот день. Теперь же, вновь вспомнив об этом, Казуха даже дёрнулся всем телом. И ненароком посмотрел на Куникудзуши. А тот в свою очередь, почувствовал на себе взгляд, тоже дёрнулся и посмотрел в ответ. И ничего на самом деле не было в этих взаимных взглядах, потому что почти сразу их прервал громкий голос Хейзо: — Только посмотрите на время, мне давно уже пора уйти! Он стащил с тарелку последнюю соломинку жареной картошки, сжевал её торопливо и поднялся на ноги, давая понять, что намерен немедленно уйти. Но он выпил в одиночку почти полную бутылку вина, и ноги немного его не слушались. Казуха схватил друга за штанину, а потом усадил обратно на пол. — Ты можешь остаться. — предложил он. — Уже темно всё равно, зачем куда-то идти. Только напиши родителям, где ты. Хейзо сдавленно хихикнул, вынул из кармана штанов телефон и сосредоточенно, пусть и медленно, стал набирать сообщение. Тем временем Куникудзуши собрал вместе пустые коробочки из-под лапши, стаканы с остатками сока и блюдо и понёс всё это на кухню. Казуха уже собирался крикнуть, чтобы Зуши оставил посуду, как есть, и ничего не делал, но это не понадобилось. Слышно было, как Куникудзуши выбросил коробочки в урну, а тарелку со стаканами поставил в раковину. После чего он сразу же вернулся. К этому времени Хейзо закончил печатать. Он отправил сообщение, отложил телефон в сторону и не без смеха поинтересовался: — Ну и с кем из вас мне спать? — Со мной. — совершенно не думая, ответил Казуха. — В моей спальне большая кровать, так что всё в порядке. Хейзо произнес только задумчиво: «Ммммм», а вот Куникудзуши, застывший в дверях, скрестил на груди руки и недовольно цыкнул. Казуха обернулся на него, а Хейзо спросил: — Ревнуешь? Он покачал головой и вытянул руку, указывая друзьям за спины. — В гостиной буквально есть диван. — Да, но… Казуха попытался возразить, но Хейзо, обхватив его руками за шею сбоку опередил: — Диван подойдёт. — выдохнул он почти в самое ухо, а потом нарочито потянул ладони вниз по плечам до самой талии. — Прости, Казуха, ты, конечно, до жути секси, но я не сплю с симпатичными парнями на первом свидании. К тому же, я рано встаю. И, кто знает, вдруг ты храпишь? Остановившись на талии, Хейзо вцепился пальцами в Казуху, от чего тому стало щекотно, и он заёрзал. — Я принесу тебе одеяло и нормальную подушку. — смеялся Казуха, спасаясь от щекотки и поднимаясь на ноги. Он пошёл в свою комнату, оставив Куникудзуши и Хейзо одних в гостиной. До слуха доносился их разговор: — Я не против поспать и на кровати, если Райден освободит мне свою. — Хейзо говорил громко, так чтобы и Казуха тоже слышал. — У Казухи места на двоих хватит, он сам сказал. Куникудзуши же отвечал тоном тихим, усталым: — Тебе надо меньше пить, Сиканоин. — Как посмотреть. Вообще-то от этого вина я едва ли опьянел. Казуха всё никак не мог перестать улыбаться, от чего его щёки уже начали болеть. Оказавшись в своей спальне, он потёр пальцами лицо, а потом посмотрел на приоткрытую дверь в ванную, где возле раковины стояла корзинка с косметикой. Вряд ли там есть что-то подходящее для таких случаев, да? Завтра он обязательно достанет Куникудзуши с расспросами о том, для чего всё это нужно. С верхней полки большого шкафа Казуха, привстав на носочки, вытянул одеяло, а подушка, потянувшись следом, сама рухнула прямо на голову. Он собрал всё в охапку и вернулся в гостиную, где Куникудзуши собирал с пола весь оставшийся мусор, включая пустую бутылку вина, а Хейзо сидел на диване и гладил Тоши, которая наверняка тоже была рада, что сегодня ей уделили втрое больше внимания, чем обычно. — Значит, расходимся спать? — вздохнул Казуха, отдавая одеяло и подушку Хейзо. — Мне завтра к первой паре. — ответил Куникудзуши, давая понять, что проснётся, как обычно рано. На этих словах он отнёс мусор в урну на кухне, а потом сразу скрылся за дверью своей спальни. Казуха проводил его взглядом и посмотрел после на друга. — Надо поставить будильник на завтра. — сказал он, задумчиво наблюдая за тем, как Хейзо расстилает одеяло. — Вы оба проснётесь раньше, я вас наедине друг с другом не оставлю. — Я просыпаюсь около пяти. — предупредил друг. А Казуха только с ужасом уточнил: — Зачем? — Привычка. Но я тихий, не переживай. — Нет, всё равно надо встать раньше. Хейзо улыбнулся, но улыбка эта была сочувствующая: — Тогда иди спать прямо сейчас. Казуха осмотрел комнату, в которой собирался оставить друга на ночь, и, удовлетворившись каким-то неясным и разрозненным мыслям, решил, что всё в порядке. — Спокойной ночи. — сказал он. — Не могу пожелать тебе того же. — ответил Хейзо, садясь на диван и стягивая носки. — Мне было бы спокойнее, если бы у тебя всю ночь кровать поскрипывала или типа того. — Да ну тебя. Казухе хотелось бы списать все эти игривые настроения и намёки Хейзо на бутылку вина, которая сейчас в нём плескалась, но вообще-то такой он и был, ещё со школы. Когда Казуха вздыхал о своих любовных тяжбах, Хейзо всегда отвечал, что это просто неразрешённое сексуальное напряжение, которое на самом деле снять легче лёгкого.

«Серьёзно». — отмахивался Хейзо. — «Между тобой и Райден воздух ножом резать можно».

Может быть, в чём-то он и был прав. Но Казуха тогда никакого напряжения ни чувствовал: ни сексуальнго, ни даже обычного. Теперь — другое дело. И причиной, почему между ним и Куникудзуши время от времени искрился воздух, была лишь одна недосказанность, не более. Потом, когда Хейзо уедет, надо будет написать ему и спросить, что он думает про сегодняшний день. Мимо ног Казухи в тёмном коридоре пробежала Тоши, и тот, не увидев её сразу, вздрогнул, испугался. А кошка свернула в гостиную и, видимо, запрыгнула на диван к Хейзо, потому что в тишине послышался его голос: — Ты со мной? — удивился он. — Ну надо же. Хоть кто-то этой ночью будет спать не в одиночестве. Казуха хмыкнул и уже собирался уйти в свою спальню, как вдруг его по имени окликнул голос Куникудзуши. — Ой. — дёрнулся тот и обернулся. Зуши прямо как кот — ни шагов не слышно, ни даже того, как дверь открылась! — Тихо. — прошипел тот и сунул в руки казухи что-то большое и прямоугольное. — Держи. Глаза Казухи медленно привыкали к темноте: он видел только силуэт Куникудзуши, отблеск его бледного лица и светлое пятно рисунка на тёмной домашней футболке. Больше ничего. Но на ощупь Казуха сразу понял, что именно его вручили: — Картина… — вздохнул он, предвкушающе и царапнул ногтями по бумаге, в которую она была завёрнута. — Утром посмотришь. — остановил его Куникудзуши. — Сейчас уже поздно. Ну как же утром, если хотелось прямо сейчас! Ну и отдал бы её тогда утром, если всё равно не хотел, чтобы открывали. Казуха поджал губы и стиснул пальцы, будто ему больших физических трудов стоило послушаться. — Спасибо. — произнёс он. — Ты меня сегодня прямо заваливаешь. Куникудзуши помотал головой. — Ерунда. — Нет, правда! Так много подарков! Не стоило, я прекрасно понимаю, что ты… Опять Казухе не дали договорить — Куникудзуши сделал полшага вперёд и чуть-чуть подтолкнул картину, которую Казуха держал в руках, чтобы прислонить её к нему совсем вплотную — Там твой двор. — сказал он. — Завтра посмотришь. И не благодари меня — не люблю этого. Казухе приходило только одно слово в голову, и это было слово благодарности. Но Куникудзуши не хотел ничего такого слышать, так что сказать было нечего. Они тем не менее не расходились и продолжали стоять друг напротив друга, очень близко, с одной только обёрнутой в бумагу картиной между ними. Глаза начинали привыкать к темноте. Теперь Казуха видел Куникудзуши чуть яснее: его торчащие короткие волосы, которые он наспех привёл в порядок, и теперь причёска была такая же. как в детстве; его чуть вздёрнутый горделиво вверх подбородок, тонкие острые плечи, футболку, болтающуюся будто на жерди. Казуха видел и глаза Куникудзуши, но вместо хоть какой-нибудь эмоции видел в них только темень. В прошлый раз, когда они были так близко, светило солнце, и в пурпурных зрачках отражался сам Казуха. Он чуть повернул голову вбок, думая, что надо бы прекращать это. Но тут Куникудзуши вновь заговорил: — Можно спросить? — голос его сделался тихий, хриплый, почти как утром, но на этот раз он, наверное, просто не хотел разбудить уже уснувшего Хейзо. — Конечно. — отозвался Казуха так же хрипло. — Нахида попросила меня вспомнить хотя бы три эпизода из жизни, которые я считаю ошибкой. Но мне интересно узнать про твои тоже. Что ты считаешь ошибкой? Только называй сходу, не думай. Коварный вопрос! Нельзя не думать, ведь для начала необходимо было вспомнить, а для требуется время. Да и сколько? Три ошибки? Казуха назовёт хоть десять и начнёт с того, что зря он отказывался от дружбы с Куникудзуши так долго. Но он, набрав в грудь воздух, заговорил о другом: — Как-то раз родители приехали на Рождество в «Рыжий клён». — припомнил Казуха. — И я позволил себе поверить, что на этот раз они точно меня заберут. Это было ошибкой. Вообще-то, если говорить откровенно, он плохо помнил приезд родителей, плохо помнил их самих и то, как долго они оставались в «Рыжем клёне». Казуха скорее знал, чем помнил: они приехали уговаривать дедушку переехать куда-нибудь, они звали Казуху учиться в Токио,они хотели только продать дом. А Казуха хотел, чтобы на него обратили внимание. Он не помнил детских обид, но помнил, как разрыдался, а Куникудзуши обнял его и назвал нытиком. — Нужно ещё. — поторопил Куникудзуши. — Когда выбрал школьный совет вместо клуба поэзии в старшей школе. — продолжил Казуха. — Хотя, не могу сказать, что всё было плохо. Но и хорошо как будто бы не было. Ему не хотелось вспоминать об ошибках, не хотелось говорить о плохом, хотя бы сегодня в свой день рождения. И, наверное, именно поэтому он вспоминал вещи, которые на самом деле не были настолько важны. Казуха не любил школьный совет до последнего дня старшей школы, но именно благодаря ему он провёл так много хороших дней рядом с Куникудзуши. Тот, наверное, тоже помнил. Он согласился: — Ты всегда ходил уставший. — Ага. Я из старшей школы помню только запах этой кофеварки противной и постоянную спешку куда-то. Куникудзуши нервно повёл плечами: — Я помню другое. Конечно, он помнил другое! Его старшая школа закончилась, не успев начаться. Она наверняка вся была пропитана сигаретным дымом и сахарной пудрой, которая была в кулинарном клубе вместо пыли. — Ты почти и не учился со мной в старшей школе. — заметил Казуха; ему хотелось сказать о вещи, которой они оба были причастны, так что он продолжил. — Знаешь, что ещё я считаю ошибкой? Помнишь, как мы в туалете целовались? Я хотел признаться тебе, но побоялся, что ты не так поймёшь. Потому что всё было странно в тот раз. И мне казалось, ты будешь считать, что я просто оправдываюсь или вроде того. Надо было всё равно сказать. Жалею, что не сказал. Куникудзуши тогда обиделся на Казуху, посчитав, что поцелуи — это всё, что ему нужно. Но, конечно же, это было не так! Просто слов тогда подходящих не нашлось, вот Казуха и решил смолчать, подумав, что так он точно не сделает хуже. Но, если бы пришлось объясняться теперь, он бы ответил, что поцелуи -—это безусловно приятный бонус, но только потому, что это поцелуи с Куникудзуши. Потому что дело вовсе не в касании губ, а в том, с кем именно. Зуши значил для Казухи очень много: с ним хотелось гулять, хотелось разговаривать, хотелось сидеть рядом и молчать, засыпать у него на плече в обеденный перерыв, хотелось касаться — и да! — целоваться тоже хотелось. Как с Куникудзуши всё равно бы ни с кем не вышло. Но теперь то уже какая разница? Зуши, наверное, тоже это понимал. Он поморщился, отступил и помотал головой, будто воспоминания заполонили и его мысли. — И так было понятно. — выдохнул он. — Казуха, я буквально сказал: «Давай накрасим губы помадой и будем целоваться». А ты такой: «Да, конечно». Глупо было бы считать, что всё это только по-дружески.

«И на колени ты тогда порывался встать не потому, что считал себя использованным, как же».

Казуха не верил словам Куникудзуши или, вернее сказать, не верил именно тому, как он хотел донести свою мысль. Понятно, конечно, что друзья друг у друга на коленях не сидят и языки друг в друга не пихают, но Зуши ведь и не верил, что всё это делалось исключительно от большой любви. — Мне просто всё время казалось, что, если бы я сказал, ты бы остался. — Не знал наверняка, но тогда очень надеялся, что понимаю всё правильно. — Куникудзуши пожал плечами. — Потому что я часто понимаю что-то не так. Если бы ты сказал, я бы, наверное, только сильнее испугался. Я бы всё равно ушёл. — Ладно. Но я всё же буду считать это ошибкой. В гостиной раздался приглушённый и сухой кашель Хейзо, так что Казуха, чуть ли не подскочив от неожиданности сначала обернулся в сторону звука, а потом, когда вновь стало тихо, шагнул назад, в свою комнату. И Куникудзуши шагнул следом. Разговор ещё не был окончен: — А тот день? — спросил он. Конечно, ему было интересно. И, даже если это могло прозвучать жестоко, Казуха решил, что скажет, как есть. — Нет. — возразил он. — Прости, но в тот день я был слишком счастлив. Мне сложно назвать его ошибкой, потому что тогда пришлось бы признать ошибкой и все мои чувства. Но знаешь что? Мне следовало вернуться сразу же, когда я понял, что ты не станешь мне писать. Считай это большой ошибкой. Куникудзуши понурил голову и вздохнул шумно, ртом. Конечно, это совершенно не то, что он хотел услышать. Но Казуха не хотел обманывать, он правда был счастлив. В то утро он проснулся первым и, перед тем как заставил себя подняться с постели, долго рассматривал спящего Зуши перед собой. Он спал абсолютно обнажённым, прикрытый по пояс, но так, что из-под одеяла торчали его босые ступни. Казуха скользил взглядом по бледному телу, цеплялся за каждую яркую отметину и был недоволен, что поддался на уговоры. Но ему казалось, что Куникудзуши не против — сам же просил быть грубее. К тому же его умиротворённое спящее лицо и изредка подрагивающие тёмные ресницы выдавали какую-то невероятную тихую безмятежность, так что Казуха решил, будто всё в порядке. Он думал только о том, что признается сразу же, как Куникудзуши проснётся. Он воображал себе письма, которыми они будут обмениваться, грезил улышать сонный голос Куникудзуши, потому что рано или поздно они заговорились бы до поздней ночи или, наоборот, разговаривали бы едва свет из-за разных часов поясов. Казуха был слишком поглащён своими грёзами и не учёл, что этого на самом деле могло быть недостаточно. Особенно для того, кто верил миру, только касаясь его. Казуха не считал ошибкой ни ту ночь, ни последовавшее за ней утро. Но каждый день после — ужасная и глупая ошибка. — Больше трёх получилось. — пробормотал Куникудзуши и поднял голову; в глазах его по-прежнему зияла лишь тьма — Я много ошибок совершал. — согласился Казуха. — И ещё совершу наверняка. Он, в конце концов, жил свою жизнь впервые. А Куникудзуши — кто ж его знает? В детстве Казуха считал его изваянием, вроде тех древнегреческих скульптур, которые он потом видел в музеях. Если у него больше опыта в том, как жить эту жизнь, мог бы бы и поделиться. — Я не считаю тот день счастливым, если хочешь знать. — сказал Куникудзуши. Казуха до сих пор держал в руках картину, но пальцы начинали уставать, так что он поставил её на пол, прислонив к ребру прикроватной тумбы. — Я и так это понимаю. — теперь между ними вообще не было никаких барьеров, и сделалось немного неуютно. — Но если бы тогда ты сказал мне хоть что-то, я бы остался. — И мы оба считали это ошибкой. Они не нашли, что ещё сказать, а потому оба замолчали. Тем временем тянулась по земле тёмная ночь. И Казуха вспомнил, как это было раньше: обычно они с Зуши всегда были немногословны, и это им не мешало. Но в ту ночь, встретившись поле двух лет разлуки, они без конца говорили: о том, чем занимались всё это время и о том, чем планируют заниматься теперь. Они делились мыслями, идеями, переживаниями — чем угодно, лишь бы говорить и говорить. Казуха рассказывал о планах путешествовать, а Зуши поддерживал каждую фразу, он развивал фантазии и представлял Казуху добрым пиратом, вроде тех, что водятся только на Алькоре. Сперва они никак не могли наговориться, а потом — с трудом прерывали касания. Что же теперь? Они отшатывались друг от друга, если касались, и молчали, будто истуканы каменные посреди острова Пасха. Детские чары рухнули, и вся их когда-то случившаяся близость, не столько физическая, сколько душевная, вдруг обернулась тем, чем она и была на самом деле: фантазией на какой-нибудь картине. Как долго Казуха мечтал повторить те чувства, но каждый раз, стоило попытаться, всё сразу же рассыпалось, становилось ненастоящим. Он думал, может на день рождения что-то изменится, может в компании Хейзо всё станет попроще, может ему хватит этих несколько часов. Но нет, не хватило. — Иди спать. — Казуха слабо улыбнулся, не зная, видит ли Куникудзуши в темноте. — Хейзо просыпается в пять, ты же не хочешь, чтобы он тут один болтался как призрак. — Вдруг ему станет скучно, и он уйдёт. Куникудзуши улыбнулся тоже. Он, наверное, забыл уже или не заметил сразу, что Казуха отставил картину в сторону, потому что вытянул руки, пытаясь нащупать её, но вместо этого коснулся рук Казухи. Дёрнулся весь, оторопел, но рук не убрал, будто так надо. Только локтями по ладоням царапнул, а сам смотрел глаза в глаза. — Не открывай картину до утра. — попросил он ещё раз. — Сделай одолжение.