winnable game

Скарамучча. Солнце ещё только собиралось подняться где-то за облаками, когда Скарамучча проснулся. Был тот неопределённый промежуток между ночью и зарёй, когда свет смешан с тьмой и сон с пробуждением. В такие минуты всё кажется иным, необычным и странным. Так казалось и Скарамучче. Пусть и проснувшийся, он не торопился двинуться с места и не открывал глаза, а только прислушивался к мягкой тишине, которая всегда царила в «Рыжем клёне» в это время. Неясные, почти неуловимые ухом звуки наполняли сонный воздух: шум от трепета крыльев перелётных птиц, которые иногда отдыхали на самой верхушке блестящей крыши; редкий стук капель, бьющихся о гладь пруда; шелест колеблемой лёгким дуновением слабого ветерка засохшей ветки старого дерева. Скарамучча лежал, не шевелясь, и обдумывал в голове минувший день: утреннее пробуждение, подарки, которые он оставил, учёбу, возвращение домой и странный праздничные вечер. Ему всё казалось, будто он совершил какую-то несусветную глупость, но, как не пытался воспроизвести дословно каждое своё сказанное слово, так и не мог выяснить, что именно казалось неправильным. Он вёл себя сдержанно, потому что пообещал, но, если говорить откровенно, эта сдержанность вовсе не стоила ему никаких усилий. Все разговоры получались спонтанными и лёгкими, непринуждёнными даже. Ни одно из действий не казалось натянутым, вымученным или наигранным. Он подливал Сиканоину вино в бокал лишь потому, что это было забавно, а вовсе не из-за какой-то корысти. И картину Казухе тоже отдал легко, без нарыва. А то, о чём они говорили потом? Разве это было странно? Это ведь случилось с ними однажды и они могли говорить об этом как о совместном походе за продуктами, правильно? И всё же, Скарамучче казалось, что он не произнё бы ни слова, если бы не было темно. И он не касался бы рук Казухи своими, если бы тот не вертел головой, потому что без света ничего не мог нормально разглядеть. И всё же, это точно ничего не значило! Хотя бы потому, что Сиканоин позволял себе касаться гораздо больше. Скарамучча так и продолжал лежать, не двигаясь. Только брови его то сводились недовольно к переносице, то разглаживались; да ещё прикрытые веки подрагивали, когда какая-нибудь туча, гонимая ветром, уплывала со своего места и позволяла утреннему солнцу забираться в комнату. Скарамучча эту ночь спал на новой кровати - он только теперь это вспомнил. И, признаться честно, на самом деле не заметил никакой разницы. Что ж, хотя бы не стало хуже.

«Новая кровать». — сказал Скарамучча про себя и бессознательно стал повторять эти слова. — «Кровать, про которую он мне ничего не сказал. Кровать, которая сначала была не нужна, потому что он думал, что мы станем спать вместе».

Это повторение новой мысли удерживало возникновение в голове старых образов и воспоминаний, которые, Скарамучча чувствовал, толпились в голове. Но повторение слов удержало воображение ненадолго. Опять одна за другой стали представляться с чрезвычайной быстротой школьные годы, и поцелуи в запертой туалетной кабинке, и та самая ночь, и вчерашний вечер.

«Я не считаю тот день ошибкой». — говорил голос Казухи в голове. И Скарамучча, прикусывая губы, чувствовал расстроенное и глупое выражение своего лица.

Он прислушался — и услыхал странным, хриплым шёпотом повторяемые слова: — Прости меня, кошечка. Но если бы ты могла говорить, нам обоим было бы проще. Вслед за словами послышалось удручающе протяжное мяукание Тоши. Скарамучча вздохнул и потёр глаза. Он тут же вспомнил, что Сиканоин всё ещё находился в доме, и, раз он уже проснулся, Тоши, видимо, решила, что её теперь покормят. Он нехотя поднялся, сел, неторопливо натянул на ноги домашние штаны, потом встал и прошёлся по комнате. Мысли путались, мешались воспоминания с предположениями

«Так и сходят с ума». — подумал он. — «А потом люди стоят над твоим телом и думают, что всё же было нормально».

Скарамучча подошёл к двери и потянулся, чтобы открыть её, но потом одёрнул руку. Он вернулся обратно к кровати, посмотрел на неё непонимающим взглядом, наклонился и поднял с пола футболку, которую тут же надел на себя. Там же, на полу возле постели, лежали таблетки, которые накануне Скарамучча нашёл на подоконнике, потому что Казуха убрал их именно туда. Скарамучча повертел между пальцами маленькую баночку и задумался. Почти минуту, опустив голову с выражением напряжённого усилия мысли, рассматривал они эти таблетки.

«Так это и бывает». — повторил он про себя вновь, как будто ясный ход мысли привёл его к несомненному заключению.

В действительности же это убедительное «так это и бывает» было только следствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений, через которые он прошёл уже десятки раз с момента пробуждения. Те же были счастливые школьные воспоминания, навсегда потерянные, то же представление бессмысленности всего предстоящего в жизни и то же сознание глупости нынешнего своего положения.

«Так и будет». — повторил Скарамучча в третий раз, когда мысль вновь направилась по тому же самому заколдованному кругу.

Потом Скарамучча вдруг, вздрогнув, кинул таблетки на постель, развернулся и торопливо вышел из спальни, решив вдруг, что голову нужно непременно забить чем-то другим. Он замер в дверях кухни, столкнувшись взглядами с Хейзо. Тот, проснувшийся и одетый в ту же одежду, в которой провёл весь вчерашний вечер. Волосы его всё так же были собраны в низкий хвост и перевязаны лентой, и сам по себе он казался выспавшимся и отдохнувшим. Хейзо стоял у окна и гладил задумчиво Тоши, которая беспокойно ходила из стороны в сторону по подоконнику и звучно мурлыкала. Когда Скарамучча появился, и Хейзо, и кошка посмотрели на него. — А вот и твой хозяин, смотри-ка. — улыбнулся Хейзо и посмотрел на Тоши, а та, не прекращая мяукать, спрыгнула с подоконника и подбежала к Скарамучче. Цепляясь коготками за штаны, она забралась выше и принялась тыкаться холодным носом в щёку. — Варежка-потаскушка. — вздохнул Скарамучча и перехватил кошку поперёк туловища, чтобы она не порвала футболку. — Не подлизывайся даже. — Она забавная. — хихикнул Хейзо, наблюдая за происходящим. — Она беспринципная. — возразил Скарамучча и вернул кошку обратно на пол. — Слезай давай. Избавившись от тяжести, Скарамучча подошёл к холодильнику, достал кошачью еду и переложил её в миску. Только тогда Тоши перестала крутиться под ногами и отвлеклась на завтрак. Скарамучча посмотрел на неё задумчиво и подошёл к окну, но вместо того, чтобы разговаривать с Хейзо, выглянул на улицу. Рассвета в собственном значении этого слова ещё не было, а только-только занималась заря, представлявшая чудный захватывающий вид. Солнце восходило с другой стороны дома и видно его было из окон спальни Скарамуччи, а ещё из мастерской и комнаты, которую Казуха называл своим кабинетом. С этой же стороны дома небо ёщё было окутано чёрным флёром, тут и там виднелось несколько созвездий, по траве пробегал предутренний трепет, повсюду царило таинственное затишье. — Который час? — спросил Скарамучча, отойдя от окна. Хейзо который всё это время стоял рядом, скрестив на груди руки, тоже сделал шаг в сторону. — Около шести. — И давно ты не спишь? — Пожалуй. — оба они, не зная как вести себя наедине друг с другом, сели за кухонный стол. Хейзо так и держал руки скрещенными, а Скарамучча, поставив один локоть на стол, опёрся головой о подставленную ладонь и не сводил взгляда с кошки, жадно глотающей еду из миски. — Здесь так тихо и хорошо. В Токио у меня окна выходят на задворки одного магазина, и я каждое утро узнаю время по звуку дребезжащих торговых тележек. Скарамучча на этих словах посмотрел на Хейзо, а тот широко улыбнулся и развёл руки в сторону. — Что? — спросил он. — Не интересно тебе? Скарамучча сложил руки на колени и помотал головой. Если говорить откровенно, он не слушал, и доносились до мыслей только обрывки каких-то слов. С Хейзо ему было неинтересно, равно как не было интересно вообще ни с кем. К тому же, если вспомнить, они и друзьями-то никогда не были — связывала их только дружба с Казухой. Вчера всё было иначе, потому что они были все вместе, и Хейзо был забавным и пьяным, а теперь, наедине, всё ощущалось совершенно неловким. И всё же этим утром Скарамучча предпочитал не самое занятное общество своему отчаянному и мысленному одиночеству. — Мне просто всё равно. — вздохнул он. — Но я понимаю. И правда, он ведь сам не так давно об этом думал: «Рыжий клён» был будто бы совсем иным миром - тихим, спокойным, неспешным. Привыкнуть к нему было легко, а вот отвыкнуть, если бы вдруг пришлось, было бы, пожалуй, куда сложнее. В конце концов даже Казуха не смог отвыкнуть — вернулся. — Дом так изменился с того дня, когда я был здесь в последний раз. — Хейзо продолжал говорить; теперь он крутил головой из стороны в сторону, окидывал взглядом потолки и какой-то неосязаемой, но заинтересованной мыслью скользил по столу. Скарамучче неприятно было это видеть. «Рыжий клён» не был его домом, но он вдруг почувствовал какую-то необъяснимую собственническую ревность. Всё детство он представлял, что этот дом покрыт какой-то таинственной, поэтической завесой. Всего, что здесь делалось, он не знал, но воображал, что сама жизнь в «Рыжем клёне» была прекрасна, и он с благоговением всегда переступал тяжёлые ворота. И почему-то был уверен, что Казуха допускал до этого мира только его. Осознавать, что он ошибался, было неприятно. Скарамучча поморщился. — Казуха приглашал тебя? — Пару раз. — Хейзо как будто и не замечал сквозящей в голосе неприязни; он пожал плечами и стукнул ладонью по столу. — Мы сидели прямо здесь, делали какую-то домашку по математике или вроде того. Стол только был старый. И полы скрипели. И было темно немного. Скарамучча помнил, как было. Помнил всегда, и временами даже специально вспоминал, всковыривая старые образы будто уже подсохшие ранки. Он хмыкнул: — Мне нравилось, как было раньше. Конечно, Сиканоину было не понять. Он видел этот дом другим, потому что вряд ли вообще рассматривал дом сам по себе. Он только мотнул головой и наотмашь согласился: — Как скажешь. Но, кажется, мы с тобой видели два совершенно разных дома. Я был здесь уже после того, как Казуха стал жить один. Он заботился об этом месте, но это было сложно. Двери во все комнаты, кроме кухни и его спальни, были закрыты, и он просил меня не заходить туда, потому что он сам туда не заходит. Двор был чистым, но заброшенным. И всё вокруг как будто было предоставлено самому себе. Сейчас всё лучше, для меня уж точно. Кругом много света, и всё дышит жизнью, и Казухе теперь как будто намного легче здесь находиться. Скарамучча почти не слушал. Он воображал себе Сиканоина в этом доме, его глупые шутки и громкий голос. Он представлял его прямо за этим столом рядом с Казухой. Они сидели рядом или друг напротив друга? О чём они разговаривали? О математике? О школе? О каких-то глупых книжках? Конечно, Казуха предложил ему чай, и на столе стояла та старая тарелка с сухофруктами, и, может быть, вчера был не первый раз, когда Сиканоин оставался в «Рыжем клёне» на ночь. А открытая дверь тогда вела только в спальню Казухи. Скарамучче вообще-то всё равно, если они спали вместе, но ему не нравилось, если его принимали теперь за идиота. Он нервно постукивал пальцами по столу и говорил себе: «Какая разница? Успокойся». Но чем больше он старался себя успокоить, тем всё хуже ему захватывало ему дыхание. — А вы… — вдруг начал спрашивать Скарамучча, но Хейзо его перебил. — О! — он вдруг щёлкнул пальцами, как часто это делал и раньше, а потом соскочил с места. — Погоди-ка. — Хейзо торопливо вышел из кухни, а потом, не прошло и минуты, как вернулся обратно. — Мне нужно отдать это тебе сейчас, потому что потом может не представиться шанса. В руках он держал, как показалось сперва, какую-то карточку. Но потом он протянул её Скарамучче, и оказалась, что это была фотография. Она была тёмная, замыленная, но на ней отчётливо угадывались два силуэта — Казухи и самого Скарамуччи. Это был вчерашний вечер — в руках у Казухи холст с подаренной картиной. Он держит голову повёрнутой, будто пытается присмотреться или прислушаться к чему-то. А Скарамуча стоит совсем близко и, игнорируя нечто, что заинтересовало Казуху, смотрит только на него. Дурацкое фото. Скарамучча положил его на стол изображением вниз и хмыкнул: — Следил за нами? Хейзо помотал головой: — У меня очень чуткий сон. Я не усну, пока кто-то под ухом бубнит. Скарамучча снова посмотрел на снимок: слишком темно и без вспышки, чтобы до конца оставаться не пойманным. Но Казуха, наверное, все равно что-то заметил. Или услышал? Взгляд его, устремленный в сторону, но направленный как раз туда, где должен был находиться объектив, казался каким-то снисходительным и прищуренным. Может, все это было разыгравшийся воображением? Он ведь на самом деле плохо видел в темноте? Но не он ли тот, кто увел Скарамуччу за собой в комнату? Или это сам Скарамучча сделал первый шаг? — Зачем мне это? Скарамучча положил снимок на стол, но все равно продолжил придерживать пальцами. Сиканоин на пробу потянулся: — Если тебе не нужно, я отдам Казухе. — улыбнулся он одной из своих лукавых улыбок. — Мне эта фотография тоже ни к чему. Скарамучча дёрнул рукой, потянул фотографию к себе и убрал руки под стол. Как раз вовремя, потому что в коридоре сначала раздались тихие босые шаги, а потом в дверном проеме кухни нарисовался тот,ькому они принадлежали, — Казуха. — О, слава богу. — выдохнул он, и тут же опустились его напряжённые плечи. — Я думал, застану сейчас кровавое месиво. Казуха был растрёпанный, как и всегда по утрам, если сразу с постели шел на кухню. Волосы у него торчали в разные стороны, вид был заспанный, футболка сбилась на одну сторону, обнажив левое плечо, а правая штанина как-то по-странному задралась почти до самого колена.

«Чучело». — подумал про себя Скарамучча. — «Хоть в зеркало смотрим, когда из спальни выходишь».

Вслух он ничего не стал говорить, лишь посмотрел на Хейзо, пытаясь угадать в его выражении, как он реагирует на такое безобразное появление Казухи. А тот только хихикнул: — Мы с Райден лучшие подружки, о чём ты вообще говоришь? Он снова посмотрел на Скарамуччу и подмигнул ему как-то особенно заговорщически, так что тот дёрнулся всем телом и сжал пальцы сильнее, сминая фотографию в кулаке. — Я помешал чему-то? — спросил Казуха. — Нет! — помотал головой Хейзо. — Вообще-то я ждал, пока ты придёшь и приготовишь для меня завтрак. Казуха тот час же посмотрел на Скарамуччу, а тот посмотрел в ответ и пожал плечами. Сиканоин же, обычно насмешливый, как будто немного высокомерный, всегда с цианистым каламбуром наготове и взглядом, как будто знает больше остальных, теперь решительно ничего не понимал. Он повертелся, посмотрел сначала на Казуху, потом на Скарамуччу, и спросил: — Что? Скарамучча едва удержался от смешка. Ему было даже приятно, что были вещи, о которых Сиканоин не догадывался. — Если хочешь, чтобы готовил именно я, то подожди, пока переоденусь. — улыбнулся Казуха. — Но вообще-то за завтраки в этом доме отвечает Скара. Чаще я ещё сплю, когда он просыпается. Сиканоин вздернул тут же головой и снова щёлкнул пальцами: — Тц!

«Я не знаю всего». — подумал Скарамучча, улыбаясь и вставая со стула. — «Но и ты упускаешь многое».

— Если помяукаешь, — сказал он вслух. — Тоши поделится с тобой обедом. Держа пальцы сжатыми, Скарамучча прошел мимо Казухи в коридор, а потом остановился у двери в спальню. — Дайте мне пару минут. — попросил он сухо, а потом скрылся в комнате. Вообще-то он просто хотел оставить фотографию где-нибудь, но, не придумав, куда ее сунуть, пихнул в боковой карман своей университетской сумки. По ту сторону двери послышался голос Сиканоина, но Скарамучча не смог разобрать слов. А сразу после этого снова шаги — Казуха, наверное, пошел к себе, чтобы переодеться. Над завтраком Скарамучча особо не задумывался: поставил на плиту турку кофе, сунул в тостер пару кусочков хлеба, разбил на сковородку яйца. Он больше не отвлекался ни на разговоры, ни на лишние взгляды и сосредоточился только на своих мыслях. Он даже не сразу заметил, как Казуха вновь появился на кухне, и только лишь вздрогну, когда друзья за его спиной, разговорившись, начали хихикать. Они говорили об общих знакомых, вели самый ничтожный разговор, но Скарамучче казалось, что во всём этом есть какой-то непонятный для него смысл. И странно то, что хотя они действительно говорили о том, как хорошо живётся Фишль в Осаке, и о том, что Чун Юнь мог найти для себя кого-то чуть более хладнокровного, а вот Син Цю как раз отбил для себя лучшую партию, а между тем разговоры эти точно имели какое-то значения, которого Скарамучча не понимал. Накануне говорили ведь о вещах понятных: об учёбе, о предстоящих экзаменах. А теперь разговоры его вовсе не касались, и Скарамучче от этого было дурно. Все разговоры, всё это утро закрылось туманом в его душе. И только привычка, только выученные бессознательные действия поддерживали его. Скарамучча разложил по двум тарелкам завтрак, налил кофе в две чашки и, поставив всё это на стол, тут же отпрянул. Казуха посмотрел на него с недоумением: — Ты по привычке готовил на двоих? Скарамучча мотнул головой. — Я куплю что-нибудь по дороге. — ответил он, совершенно забыв в то мгновение, что денег у него больше не было. — И так слишком задержался тут с вами. На самом деле ему просто хотелось поскорее уйти, лишь бы не слышать смеха и не видеть врадчивых, будто скрывающихся, улыбок. Скарамучче казалось, что он здесь лишний. И что его присутствие раздражает не только его, но и тех, кто не против был остаться наедине. Он даже не придал значения, когда Казуха произнёс тихо: — Извини. Ответил лишь: — Мне от твоих извинений уже тошно. Хейзо, прекрасно понимающий, что лучше молчать и не напоминать о себе, тихонько пододвинул поближе тарелку с чашкой и сделал пару глотков кофе. Скарамучча посмотрел на него только мельком, закатил глаза и шумно вздохнул. А потом, больше ничего не говоря, ушёл в ванну. Скарамучче казалось, что он чувствует краску нарастающего негодования на лице, но, взглянув в зеркало, не увидел ничего, кроме привычной впалой бледности. Тщательно начал он собираться: умылся, почистил зубы, причесал волосы, подвёл глаза красным. А потом бесшумно пробрался обратно в спальню и переоделся к выходу. Он все ещё слышал разговоры на кухне, но, не понимая слов, очень старался не выдумывать их самостоятельно. Скарамучча не позволял себе думать о таких вещах и почти даже действительно не думал; но вместе с тем он в глубине души, не имея на то никаких доказательств кроме разыгравшегося воображения, знал несомненно, что был обманут, и был от этого глубоко несчастным.

«Вот оно». — думал Скарамучча. — «Именно это я и упустил вчера: не свои слова и не слова Казухи, а третьего человека».

Уже в прихожей, когда Скарамучча нацепил на себя пальто, небрежно обмотал вокруг шеи шарф и собирался последний раз перед выходом посмотреть в зеркало, к нему вдруг вышел Казуха. Торопливый, вкрадчивый и облизывающий после завтрака губы - будто любопытный кот, который не доволен, что без него совершаются какие-то дела, он подошёл совсем близко и потянул Скарамуччу за рукав пальто. Тот успел только удивиться, но не отпрянуть. И Казуха, вытягиваясь к самому уху вдруг тихо произнёс: — Чудесная картина, спасибо. Я открыл её утром, как ты и хотел. Всё было это так странно: и Казуха, говорящий на ухо, и волосы его, до сих пор несобранные, которые щекотали щёку, и эта какая-то нарочитая таинственность. Скарамучча дёрнулся, высвободился. Он посмотрел на Казуху, не зная, что именно нужно ответить. Ему было даже радостно, что картина пришлась по душе, хотя он, наверное, опять ничего не понял. Да и стоило ли радоваться на самом деле похвале того, кому нравились даже нарисованные жуки на полях рабочих тетрадей? — Всю ночь, наверное, её сторожил. — наконец хмыкнул Скарамучча не без какого-то мазохистского удовольствия и выскользнул за дверь. Первая лекция в этот день была назначена на девять утра — это немного позже, чем обычно начинались занятия. Но Скарамучча всё равно ушёл из дома рано, как он это всегда и делал, просто потому что не хотелось больше терзаться какими-то глупыми мыслями и подозрениями. Про картину он и вовсе забыл, как только стукнули за спиной ворота. Тоска, так сильно мучившая Скарамуччу уже больше года, понемногу и незаметно стала проходить. Осень, учёба, ежедневные заботы и постоянная нехватка денег отвлекали на себя всё внимание и вливали в юношескую душу нечто похожее на забвение. (Скарамучча при этом был уверен, что это всё влияние психотерапии). Как бы то ни было, но прежнего жгучего горя теперь как будто и не было, равно как и не было раздирающей нутро ненависти. Размышляя теперь о Казухе и Хейзо, Скарамучча думал только, что ему просто не нравится быть в неведении. Всё остальное для него было не важно. В этом он себя убеждал, когда торопливо пересёк дорогу и вошёл в здание университета. В вестибюле были развешаны объявления: расписание лекций для первокурсников, таблица футбольных матчей, рекламный флаер, напоминающий о вечеринке в честь Хэллоуина; Скарамучча внимательно читал каждое, потому что иногда среди них попадались объявления о подработке на какой-нибудь кафедре или оплачиваемой уборке заднего двора после обеденного перерыва. Но ничего такого сегодня на глаза не попадалось. Тем временем, несмотря на ранний час, в университете уже вовсю кипела жизнь. Молодые люди, совсем ещё школьники появлялись в дверях, неловко толкались возле гардеробной и, болтая друг с другом, спускались вниз, в подвальный этаж, где частенько проходили подготовительные курсы. Несколько старшекурсниц скучающе топтались возле закрытой двери первого по коридору кабинета и, как будто бы нехотя, обсуждали выбор научного руководителя для диплома. Изучив все объявления, Скарамучча поправил лямку сумки на плече и собрался уже идти на лекцию, как вдруг к нему подошёл какой-то юноша с круглыми глазами. — Не подскажете, где 315 кабинет? — спросил он; и судя потому что, говорил он чрезмерно уважительно, Скарамучча признал в нём школьника. — Кафедра философов, да? — Да. Скарамучча махнул рукой в сторону длинного тёмного коридора, стены которого были выкрашены в красный цвет. — Туда. — сказал он. — Пока не увидишь лестницу. Потом на третий этаж и направо. На двери написан номер, не пропустишь. Юноша благодарно кивнул головой и торопливо направился по коридору в одну сторону, а Скарамучча пошёл в другую. В кабинете ещё никого не было, когда Скарамууча туда зашёл, и, заняв по обыкновению дальнюю парту, он положил голову на стол и прикрыл глаза. Вроде бы бессонницы постепенно сходили на нет — по крайней мере больше не хотелось бродить в темноте по дому, — но Скарамучча всё равно мог проснуться несколько раз за ночь, и потому чувствовал себя уставшим и сонным. Как правило, он засыпал снова почти сразу же после пробуждения, но эти короткие фазы сна, выматывали сильнее, чем целая бессонная ночь. Быть может, на следующих выходных не стоит вообще вставать с постели? Казалось, прошла всего минута или две, но на самом деле куда больше — Скарамучча заснул и не заметил, как вокруг него образовалась жизнь. Он только услышал, как его тихо, но настойчиво зовут по фамилии, и он открыл глаза, думая, что кто-то просто пришёл, и теперь в кабинете их двое. На деле же кабинет был полон студентов. Большинство уже сидело по свои местам, а кто-то торопливо вбегал в ещё не закрывшуюся дверь и старался поскорее занять первое увиденное место. Возле учительского стола стоял лектор и, чуть склонив голову, рассматривал какие-то записи, не обращая внимания на студентов. Скарамучча повертел головой, пытаясь сонным разумом понять, кто именно его позвал. Но те взгляды, что были на него устремлены, тот час же потухали или прятались, стоило только посмотреть на них в ответ. Скарамучча наконец понял, что задремал. Он потёр глаза, подтянул поближе тетрадь и ручку и, скучающе и нехотя, принялся записывать начавшуюся лекцию. Пусть и занятия шли легко, но именно на этих лекциях (а впоследствии и на семинарах) стоило вести себя аккуратнее, ведь экзамен по предмету в прошлом году Скарамучча сдал только со второго раза. И теперь наверняка к нему будут присматриваться особенно тщательно. Преподаватель здесь, если сравнивать его с большинством, был молод — лет тридцать пять, не больше. У него была очень маленькая голова, поросшая короткой рыжей щетиной, тёмные глаза навыкате и очень красное лицо Говорил он складно, приятным голосом, любил пошутить во время лекций, а во время семинаров, если ему не нравился ответ, только сочувственно качал головой. Постоянное общение со студентами выработало у него покровительственный тон, и на первый взгляд преподаватель произвёл приятное впечатление. Вот только Скарамучча считал его противным дядькой, который умеет только вздыхать и цокать. На экзамене в прошлом году Скарамучча отвечал плохо, но ведь отвечал же! Пропущенные лекции он восполнил чтением учебников, так что предмет хоть как-то, но знал. Любой другой просто вздохнул бы и, чтобы не связываться, просто черкнул бы в зачётной книжке тройку. А этот же только цокал, вздыхал, и крутил между своими короткими пальцами ручку. А потом заставил идти на пересдачу. И ради чего? Чтобы потом мучить битый час вопросами и наскрести в ответах четвёрку? Скарамучча преподавателя невзлюбил, но на лекции теперь ходил исправно — надеялся, что получит автомат за посещение и этим отделается. Слушать ему было неинтересно, но он слушал и записывал. Какая бессмыслица — препарировать каждый день события настолько минувших лет, что об этом даже замшелые пыльные тётки в музеях не знали. И для чего? Ни исправить эти события было нельзя, ни как-то повлиять на последствия, к которым они привели. В перерывах Скарамучча тоже скучал. Изредка он заводил случайные знакомства, но это всегда было ситуативно и касалось только университетских дел. В остальных случаях ему нечего было сказать своим одногрупникам. Когда же Скарамучча, совсем заскучав, пробовал поинтересоваться чужими делами, его тон казался настолько покровительственным, что коробил даже самого Скарамуччу. Он не умел, как другие, разговаривать о том, что его волновало, ничуть не заботясь, интересно ли это собеседнику. Один из студентов, считавший себя ценителем искусства, как-то раз прознал, что Скарамучча умеет рисовать, и попытался завязать разговор. Но Скарамучча не хотел знать чужого мнения о деле, которое считал своей терапией, и отвечал односложно. Разговор быстро закончился, и с тех пор к нему не лезли. Скарамучча не то чтобы чувствовал себя лишним, он был стеснён. С тем, что творилось в его голове с самого утра, ему жутко и неловко было среди студентов, которые обсуждали домашнюю работу и места, куда можно заглянуть во время обеденного перерыва. Вся эта обстановка с меловой пылью в кабинетах, со стуком парт и скрежетом стульев, с засохшими кактусами на окнах — всё это было для Скарамуччи почти что оскорбительно. Он боялся ненароком отвлечься и запачкать свою и без того тёмную душу. Во время обеденного перерыва, когда большинство вывалилось на улицу и разбрелось по ближайшим забегаловкам и кафешкам, Скарамучча наконец вспомнил, что не завтракал. И что денег на обед у него теперь тоже не было. Не зная, чем себя занять и настойчиво игнорируя голодную боль в желудке, Скарамучча спустился на первый этаж, занял пустое кресло в приветственном холле и попытался сделать вид, что он на самом деле чертовски занят. Он поставил на колени свою сумку и принялся перебирать её, выуживая из карманов какие-то исписанные бумажки, чеки за кофе из университетской столовой и упаковки от безвкусных крекеров. Из бокового кармана, совсем забыв, что сам сунул его туда недавно, Скарамучча вытащил тёмный снимок и даже не сразу понял, что это такое. Из-за того, что он смял его утром, на снимке теперь было две неровные белые линии. Одна делила снимок почти пополам, да так, что Казуха оказался с одной стороны, а Скарамучча с другой. Вторая линия пересекала надвое самого Скарамуччу, отделяя туловище от ног. Фотография, и без того странная и нечёткая, казалась теперь совсем уж безнадёжно испорченной. Но Скарамучча, повертев её между пальцами, сунул фотографию обратно в сумку. А остальной мусор выкинул в урну у входной двери. Он вновь подумал, что Казуха на снимке на самом деле увидел или услышал Сиканоина, поэтому и смотрел так заинтересованно. А потом вновь про него забыл. После занятий Скарамучча шёл домой неторопливо. В это время - а было теперь около четырёх часов — улицы пустовали, и едва ли можно было встретить каких-нибудь зазевавшихся школьников или одинокого, слоняющегося гуляку. Такая атмосфера Скарамучче нравилась. Несмотря на то, что было ещё светло, уже зажигались фонари и воцарялось то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет. Начав жить в «Рыжем клёне», Скарамучча перестал видеть очарование в городских улицах, но всё же эти переливы, эта игра света и вытянутых безмолвных теней, ползущих далеко вперёд, Скарамучче нравилась. Может быть, он мог бы использовать это для каких-нибудь будущих картин. Только об этом, о картинах, он и думал, пока снова не оказался во дворе «Рыжего клёна». И только тогда, будто оставленные за воротами и ожидавшие своего часа, в голову ринулись совершенно иные мысли. Скарамучча тут же вспомнил и о Казухе, и о своих подозрениях, и о какой-то далёкой, неявной, но терзающей грудь ревности. Скарамучча потряс головой и большими, торопливыми шагами пересёк двор, чтобы поскорее оказаться в доме и на что-нибудь снова отвлечься. Едва он открыл входную дверь, из кухни, как будто и не покидал её весь день вовсе, выглянул Казуха с Тоши на руках. — С возвращением. — проговорил он неловко, улыбаясь с какой-то странной надеждой. Скарамучча тем временем стоял в прихожей, дёргая невпопад плечами и цепляясь пальцами за старый шарф, не зная, то ли стянуть его совсем, то ли наоборот затянуть потуже и удавиться. — Даже Тоши меня с таким рвением не встречает. — пробурчал он и осмотрелся вокруг, к удовольствию своему заметив, что ботинок Сиканоина возле дверей уже не было. — Она наблюдала за тобой в кухонное окошко. — сказал Казуха и выпустил кошку из рук; та сразу подбежала к Скарамучче и стала его обнюхивать. — Мяукнула, когда увидела. Я сначала подумал, что это птица её привлекла, а потом подошёл посмотреть и увидел тебя. — Вот как. — Ты раздевайся, я тебе потом кое-что расскажу. Казуха махнул рукой, на мгновение вернулся обратно на кухню, а потом торопливо выбежал оттуда и ушёл в спальню. Как только он скрылся из поля зрения, Скарамучча смог выдохнуть и наконец стянуть с шеи шарф. Он раздевался медленно, гадая о том, что же Казуха собирался ему рассказать. С конца лета, а вернее с того момента, как Скарамучча стал жить в «Рыжем клёне», он мало-помалу, постепенно, но с каждым днём всё сильнее привыкал к мысли, что Казуха теперь снова всегда рядом. Сначала эта мысль его злила, затем огорчала, потом непременно хотелось сотворить какую-нибудь пакость, чтобы Казуха тоже привыкал, и тоже чувствовал чужое присутствие. Потом, как уже не раз Скарамучча себя уверял, что всё это только из-за действия новых таблеток, стало всё равно. Мысль никуда не делась, равно как и Казуха никуда не делся тоже. Но мириться и с тем и с другим получалось теперь намного проще. Иногда присутствию Казухи Скарамучча даже радовался — по-своему, со смешанной горькой тоской, но всё же радовался. Потому что Казуха был лучше, чем одиночество. Вот, например, в такие моменты, как теперь, когда Казуха высовывался из какой-нибудь комнаты и говорил: «С возвращением!», ну или хотя бы просто кричал погромче, если был чем-то занят и не мог выйти. Было в этом, и ещё во многих вещах нечто, пусть непонятное, но хорошее. Скарамучча даже уверился, что эти моменты всецело ему принадлежали, как могла принадлежать кофейная чашка или старый шарф. Он владел ими с ревнивой требовательностью. Он обладал и тембром голоса, которым Казуха его приветствовал, и глубоким сиянием алых глаз, и сухими прикосновениями к мягким рукам, когда возвращался домой с пакетом продуктов, а Казуха забирал его сразу у порога. При этом Скарамучча прекрасно понимал, что не было в этом обладании ничего личного или сокровенного. Просто он полюбил «Рыжий клён», а Казуха был неотъемлемой его частью, вот и всё. Под влиянием глухо и смутно пробивавшейся горделивости Скарамучча даже уверял себя, что не было во дворе ни одной травинки, ни одного сухого листочка, ни одной крошечной выбоинки на каменных тропинках, к которым он приложил свою руку. Он ухаживал за садом, он изображал его на своих картинах, он дышал этим этим воздухом, а значит был причастен ко всему, что здесь происходило. И это относилось к Казухе тоже. Когда Скарамучча оставил верхнюю одежду в прихожей и поднял с пола свою университетскую сумку, он как раз об этом и думал, а потому сигнал оповещения на чужом мобильнике показался таким неправильным и чуждым. Именно поэтому Скарамучча и замер. — Казуха, у тебя тут телефон. — произнёс он задумчиво и тихо, взглядом выискивая, откуда доносился звук; когда он увидел мобильник на самом краю кухонного стола, экран его вдруг засветился. Пришло ещё одно оповещение. А потом ещё. — Тебе тут кто-то написывает! — повторил Скарамучча громче, придав голосу нервную весёлость. — Любовник, наверное. Казуха, всё ещё бывший где-то в спальне, не отвечал. И всё, что Скарамучча на самом деле собирался предпринять — взять телефон и отнести его владельцу. Только и всего. Он в самом деле не думал читать чужие переписки. Ему было не интересно. И он лишь по странной случайности увидел последнее из присланных сообщений: «Надеюсь, праздник прошёл хорошо». Во всём этом совершенно не было ничего странного. И Скарамучча даже не придал бы значения, если бы за спиной тут же не появился Казуха. Нервно хихикая и не зная, куда спрятать глаза, он принял свой телефон из рук Скарамучи и отмахнулся: — Это просто дружеская переписка. Вот именно это и было странным. Но Скарамучча, вздыхая и закатывая глаза, продолжал уверять себя, что ему всё равно. — Да, я так и понял. — хмыкнул он и направился обратно в сторону своей спальни. — Там так и написано было. Помимо самого сообщения Скарамучча заметил и имя того, кто отправил — там было написано «Томо». Ещё у Казухи на заставке был какой-то синтоистский алтарь с клёнами на фоне, но точно не тот, что во дворе. Это Скарамучча тоже заметил. И снова стал твердить себе, что замечания эти одного порядка, а потому одинаково незначимы. — Томо — это действительно имя. — растерянно поморщился Казуха; он так и продолжал стоять, сжимая в пальцах телефон и как-то пристыженно втянув голову в плечи. Скарамучча не находил слов для выражения того, что в нём происходило. У него как будто отбирали то, что он только что называл своим, но с каждой секундой Скарамучча сильнее уверялся, что это на самом деле никогда ему и не принадлежало. Он только вздохнул снова, открыл дверь в свою спальню, а потом вновь посмотрел на Казуху. Он повторил лишь: — Да мне плевать. Казуха взглянул в ответ своими алыми глазами, в миг наполнившимися смертельной тоской, и растерянно пробормотал: — Нет, в самом деле… — Да не нервничай ты так, боже. — Скарамучча смешливо, но с каким-то внутренним надрывом хихикнул. — Даже если вы с этим парнем ебётесь, мне-то какое дело? Ревность, копившаяся весь день, наконец нашла выход. Не имея, правда, какого-то основательного повода, Скарамучча отыскивал его, всковыривал, воображал и выстраивал. Но ревновал он даже не к Сиканоину или к этому неизвестному парню, а к уменьшению любви в принципе. Слова, которые он всё это время слышал от Казухи, более не казались эксклюзивными. А потому в них осталось ещё меньше смысла, чем было до этого. Скарамучча, будучи нападающим в этой спонтанной перепалке, тем не менее занял оборонительную позицию - он скрестил на груди руки, чуть вздёрнул горделиво подбородок и отступил немного назад, чтобы спиной прислониться к стене. Казуха же только и мог, что защищаться. Он тоже отступил назад, стиснул в руках телефон, но держал его перед собой чуть ли не на вытянутых руках, как бы отстраняясь от всего, что там было написано.

«А что там вообще?»

— Этот парень сейчас в Греции. — попытался возразить он тихо. А Скарамучча в ответ лишь стал говорить громче: — Ну значит когда-то еблись! — Никогда! — чуть не крикнул Казуха рикошетом и с видом мольбы сложил руки, а потом сунул Скарамучче телефон. — На, посмотри! Мы даже не говорим о чём-то странном. Есть люди, которые, встречая своего соперника, готовы немедленно отвернуться от всего хорошего, что в нём есть, и видеть одно только дурное. Есть люди, которые, напротив, более всего желают найти в этом счастливом сопернике те качества, которыми он победил их, и ищут в нём со щемящей болью в сердце одно хорошее. Скарамучча, не подозревая такого в себе, как оказалось принадлежал ко второй категории людей. Быстро пролистывая сообщения и не особо в них вчитываясь, он тем не менее замечал, что этот Томо был человеком начитанным, говорил красивыми словами и — пожалуй, Казухе тоже отметил в первую очередь — был этаким философским романтиком, прямо как книжный персонаж со страниц какого-нибудь дурацкого рыцарского романа. Чем больше Скарамучча замечал, тем откровеннее и шире становилась его улыбка. — Так я и думал. — почти смеялся он, отдавая телефон обратно Казухе. — Твою больную недолюбленность ещё с детства видно было. Важно всем нравиться, да? Особенно тем, кто постарше. Скарамучча смотрел прямо в глаза, он силился отыскать в них что-то, что стало бы ему знаком. Знаком чего? Он не знал. Равно как и не знал, что именно могло бы им стать. Он так и держал руки скрещенными на груди, и сжимал с силой пальцы, и весь был напряжён и недвижим. А Казуха не знал, куда смотреть. Он блуждал взглядом то в одну сторону, то вдругую Он кусал губы, сутулил спину, и весь как будто бы хотел сделаться меньше и незаметнее. — Томо просто мой друг. — говорил он. — О, я готов в это поверить, правда. — Скарамучча теперь почти смеялся. — Не первый раз ты с радостью называешь друзьями тех, кому в рот язык пихаешь. — Но я не… — Да брось ты. Как будто мне нужно, чтобы ты оправдывался. — Я не оправдываюсь, ты просто не даёшь мне сказать! — Казуха смог повысить голос, смог сделать один шаг вперёд. И только поэтому, пожалуй, Скарамучча и кивнул. — Ладно, говори. — Томо для меня и правда не больше, чем друг. — начал рассказывать Казуха. — Мы познакомились совершенно случайно, просто потому что направлялись в одно и то же место. Потом мы путешествовали вместе, он был хорошим собеседником, он много знал, и мне нравилось подолгу с ним разговаривать. В какой-то момент мне правда начало казаться, что это всё чуть больше, чем просто дружба. И тогда я собрал вещи и уехал. Вот и всё. — Закончил? — Да. Скарамучча вздохнул. Ему было больно, до самых костей, до глубины души, будто полоснули по груди чем-то раскалённым. А в голове всё путалось, мешалось и выстраивалось как-то совершенно неправильно, но при этом именно так, как того сейчас хотелось. И казалось, будто Казухе тоже больно. Но хотелось сделать ещё больнее. — Теперь мне всё понятно. — Скарамучча всплеснул руками, хмыкнул. — Это у тебя хроническое — сбегать, как только начинает назревать что-то большее. — Мне не нужен был никто, кроме тебя. — возразил тут же Казуха с грустной насмешкой. — Но мы не общались, помнишь? В твоих силах было просто плюнуть и унестись в закат с этим парнем. — Но я этого не сделал! — Казуха подошёл совсем близко, свободной рукой схватил Скарамуччу за рукав. — Из-за тебя! Он выглядел растерянным, напуганным даже и всматривался с таким видом, будто просил прощения за вещи, в которых совсем не был виноват. О, Скарамучча бы только порадовался, если бы Казуха действительно выбрал не его! За самого себя бы порадовался, а Казуху бы возненавидел. Но так было бы проще. Так было бы понятнее. Так не случилось бы того, что происходило теперь. Скарамучча жутко устал: от неопределённостей, от постоянных извинений, от ссор, от недомолвок, от подозрений, от попыток быть лучше, чем он на самом деле есть. И вот, что на самом деле, он, оказывается, чувствовал. Не опустошение, но усталость. — И что? - спросил он, одёргивая руку. — Я теперь виноват, что ли? Это только твоя проблема, что ты никак не можешь определиться. Но ты держишь этого бедолагу как запасной вариант только потому, что здесь у тебя ничего не получается. Казуха нервно затряс головой. Он разблокировал телефон и попросил: — Смотри. — держа экран так, чтобы Скарамучче тоже было видно, Казуха заблокировал контакт Томо, а потом и вовсе удалил его из сохранённых. — Я определился в тот момент, когда решил вернуться. — сказал он. — Я определился, когда позвал тебя жить в «Рыжем клёне». И, возможно, я ошибся в своём выборе, но не тебе меня высмеивать. Это ведь ты никак не можешь определиться. Именно поэтому ты всё ещё здесь. Казуха говорил тихо, но торопливо и запинаясь. И яркая краска стала выступать на лице; щёки, лоб и шея покраснели, и слёзы выступили на глазах. Пожалуй, на этом можно было и закончить. — Не перекладывай с больной головы на здоровую, Казуха. — вздохнул Скарамучча. — Я не пытаюсь с тобой ругаться или высмеивать тебя. Просто говорю, что вижу.

«Я не оскорбить хочу». — пытался сказать он на самом деле. — «Но хочу спасти себя. Только не знаю, как».

Выдохнув, Скарамучча переступил порог спальни и закрыл за собой дверь с одним только намерением — не открывать её до самого утра. С выражением смертельной тоски в тусклых глазах он схватился двумя руками за голову, попятился, весь дрожа и шатаясь, и упал, едва дыша, на кровать — безгласный, без слёз, без криков, с бессмысленными обрывками мыслей в голове и сердцем, в котором не оставалось ничего, кроме глубокого, мрачного, как ночь, уныния. Он так и чувствовал себя обманутым, но знал, что в этот раз сам себя обманул. Ничто на самом деле ему не принадлежало: ни спокойствие «Рыжего клёна», ни пожухлая трава во дворе, ни даже Казуха с его ежедневными радостными приветствиями. И, конечно, он мог делать, что захочет. И без конца отправлять дурацкие фотографии тем, кому хочет. Но Скарамучча чувствовал бы себя немного лучше, если бы Казуха сказал, что с тем парнем они делили какую-нибудь палатку и согревали друг друга холодными ночами. Потому что тогда, по мнению Скарамуччи, это было бы хотя бы честно. Это была бы игра, в которой проиграли оба, а не только он сам, который нашёл, пусть и ненадолго, странное утешение в постели с другим человеком. И то, как они в итоге оба поступили с этими людьми, было бы одинаково плохо. Конечно, Скарамучча не пытался умалить своих действий по отношению к Итеру, он просто хотел, чтобы Казуха тоже остался негодяем, заблокировав человека, ничего при этом ему не объяснив. Скарамучча когда-то думал о Казухе с глубокой любовью, теперь же — с не менее глубокой горечью. Его огорчение — и тогда, и впредь — под конец всегда вскипало и раздражалось. Просто раньше он плакал и считал до трёхсот, теперь же, сидя недвижимо на постели, он только дрожал и думал, что вот теперь-то точно всё кончено. Казуха может счесть произошедшее чем угодно, хоть больным ехидством, хоть ревностью, хоть просто попыткой высмеять — главное, чтобы он счёл это оскорблением. И тогда, если он действительно делал всё противоположное тому, что делал Скарамучча, он не станет мириться. Его шагов, как бы Скарамучча не пытался прислушиваться, он тем не менее не слышал. Казуха не ходил по дому? Не гремел посудой на кухне? Не хотел сделать для себя даже чашку чая? Неужели, тоже в спальне заперся и сидит теперь? Нет, он бы точно не стал. И именно убеждённость в этом не позволила Скарамучче выглянуть за дверь до самого утра. Весь вечер он просидел, не шевелясь, и даже к учебникам не притронулся. А потом, с наступлением ночи, просто завалился на бок и с того положения, в котором сидел, и закрыл глаза. Ему казалось, что он ни о чём не думает, но всё же какие-то мысли — неоформленные, невнятные, спутанные — преследовали его всю ночь, так что спал он плохо. А на утро, едва забрезжил в комнате свет, Скарамучча уже явственно знал, что ему необходимо объясниться. А потом, прощать или нет, Казуха сам выберет. В своё время Скарамучча, например, выбрал не прощать… Он, крадучись, вышел из комнаты, прислушался к тишине в доме и затем, уже смелее, отправился в ванную. Он был почти наверняка уверен, что Казуха, даже если услышит шаги, не станет выходить из спальни. А если и выйдет, то поговорить надо будет сразу - безотлагательно, не размениваясь на очередные взаимные претензии. Но что сказать, Скарамучча не знал. Он всё думал и думал об этом, всё прокручивал в голове разные варианты, и сбивался каждый раз, потому что каждый звук, который он намеревался произнести, даже в собственной голове отзывался каким-то грубым и придирчивым эхо. Умывшись, Скарамучча отправился на кухню. Поставил вариться кофе, достал из холодильника листья салата и творожный сыр, нарезал хлеб и отправил ломтики в тостер. Теперь, когда он уже сутки провёл без еды, голод как-то сам собой притупился. Но поесть всё равно стоило, иначе всегда был шанс снова уехать из университета в машине скорой помощи. И что-то подсказывало Скарамучче, что второй раз его не выпустят оттуда так просто. Особенно если узнают, что он посещает психотерапевта. Скарамучча снова так увлёкся рутиной, что не заметил, как Казуха осторожно заглянул на кухню, а потом тут же поспешил скорее уйти. Скарамучча услышал только один тяжёлый шаг и обернулся на звук. Едва он увидел убегающую тень Казухи, им овладело нестерпимое уныние. Нестерпимое оттого, что его не смягчило даже раскаяние, к которому Скарамучча пришёл ночью. Он машинально снял с плиты турку, отставил её в сторону, выключил плиту и пошёл вслед за тенью. Казуха уже сидел на диване в гостиной, поджав колени к груди и положив на них голову. Но едва Скарамучча вошёл в комнату, Казуха тут же опустил ноги на пол и выпрямил спину, взглянув так тепло и оживлённо, что Скарамучче такая реакция показалась преувеличенной. Но он мотнул головой, отгоняя эту мысль, и сел рядом на диване. — Нам точно надо поговорить. — заключил Скарамучча. — Да, наверное. — кивнул Казуха. — Вообще-то всё это… — Я начал первым, так что я и продолжу. В том, как Казуха дёрнул плечами, как склонил голову, как хмыкнул, Скарамучча сразу угадал слабые и тщетные попытки совладать с тревогой. И, может быть, Казуха даже улыбнулся до этого лишь потому, что очень сильно нервничал. — М. — промычал он. — Извини. К чему-то в этом роде, пожалуй, и стоило быть готовым. Так что Скарамучча, стараясь не обращать внимания, продолжил говорить: — Я не хотел, чтобы всё это было таким грубым, но это всё равно именно то, что я думаю, ладно? — он держал руки на коленях, сжимал и разжимал пальцы и смотрел только перед собой, а не на Казуху рядом. — Я на самом деле считаю, что тебе просто стоило прыгнуть кому-нибудь в постель и просто отвлечься, забыться и потеряться. — тут он сделал паузу, набрал в грудь побольше воздуха и продолжил. — Потому что это именно то, что я и сделал после того, как ты уехал. Есть слова и действия, которые способны встряхнуть самого удручённого человека. Точно выхваченный из своих мыслей, Казуха вдруг вздрогнул и повернул голову, смотря теперь прямо на Скарамуччу. Тот же в свою очередь даже не шелохнулся, только сардонически хмыкнул: — Ну давай, у тебя есть шанс надо мной поглумиться. Казуха сначала только смотрел: долго, пристально, испытующе. А потом снова потвернулся. — Я не собираюсь глумиться. — голос его был глухим и смиренным. — Зря. Я не считаю то, что происходило, хорошими вещами. И не считаю, что разговоры об этом как-то теперь мне помогут. — он запнулся и, перескакивая через вереницы мрачных мыслей, теснившихся в голове, продолжил с горькой улыбкой. — Проблема в том, что я просто очень плохо выгляжу на твоём фоне, и меня злит именно это. — и, не дожидаясь ответа, заговорил снова, как бы торопясь высказать всё. — Потому что у тебя никого не было, потому что ты не растерял какие-то свои глупые детские мечты, потому что у тебя хватает сил на что-то надеяться. Потому что ты хороший. И на моём фоне это особенно видно. Я не могу быть хорошим. И я просто пытаюсь опустить тебя до своего плохого уровня. А ты только извиняешься постоянно. У меня ничего не получается даже здесь, и я опять злюсь. — У тебя есть полное право быть плохим. — Нет у меня этого права, придурок! — неожиданно даже для самого себя вспылил Скарамучча; ему до ужаса надоело, что Казуха списывал со счетов любую дерзость, оправдывая её тем, что «было какое-то право». Да нет его! И не было никогда! — Если бы я был один, в вакууме, то, возможно. Но не когда это вредит всем вокруг. Казуха, то ли из-за слов, то ли сам по себе снова подтянул ноги к груди и спрятал лицо, уткнувшись лбом в колени. — В детстве я обижался на тебя потому, что у тебя есть семья. — пробурчал он еле слышно. — Это не одно и тоже. — Скарамучча специально тоже стал говорить тише. — Конечно. Нам было лет десять. И я додумался только до того, чтобы пару дней с тобой не разговаривать. — Я этого не помню, если честно. Это было правдой, но лишь отчасти. Скарамучча прекрасно помнил, что Казуха первое время не хотел с ним дружить. А ещё помнил, что очень долго переживал из-за этого и постоянно плакал. Про молчание он не помнил ничего, но догадывался, что, наверное, оно вполне могло быть. — А я помню. — возразил Казуха. — Потому что это была моя глупость, о которой я до сих пор жалею. — Да какая теперь разница. — Я собираю в воспоминаниях всю дурость, которую делал и думаю, может, если бы я тогда повёл себя иначе, мы бы сейчас не оказались там, где сейчас. — Размышлять о прошлом в сослагательном наклонении — это глупость. — вздохнул Скарамучча. — Нам так в универе говорят. Ну то есть не прямо так, но так. Вообще-то никто никогда так не говорил, хотя, наверное, некоторые преподаватели это и подразумевали. Скарамучча считал, что пришёл к этой мысли сам. И, если к учёбе мысль была хорошо применима, натянуть её на жизнь почему-то не получалось. Раз за разом Скарамучча продолжал спрашивать себя: «Что было бы, если бы я тогда попросил его остаться?» Он посмотрел на Казуху и тот тоже чуть повернул голову, так что его лицо снова стало видно. На лбу отпечатались розоватые пятна, брови были сдвинуты как будто от боли, но поджатые губы как будто бы улыбались. Дурацкий вид, совершенно детский. Как же хорошо он был знаком Скарамучче! Вся эта зыбкость, нерешительность, блеск в глазах и попытки несмотря ни на что улыбаться. Казуха всегда как будто или вот-вот разноется из-за тяжёлого рюкзака или рассмеётся, потому что дед втихаря сунул ему на обед шоколадное печенье. Скарамучча много раз рисовал Казуху: и тогда, на школьном уроке, и после, и во время обеденного перерыва, и вместо записей с доски, и пока Казуха спал в его комнате, и когда, пригретый солнцем, разваливался на заднем дворе старшей школы. И даже после этого. Но никогда вот так: чтобы лицо было едва-едва видно, а поза такая беспомощная. Скарамучча смотрел, запоминая. Ему хотелось нарисовать ещё раз. И он даже дёрнулся от неожиданности, когда Казуха спросил: — А что с тем парнем? С которым ты встречался? Вы встречаетесь до сих пор? Общаетесь? Скарамучча в отрицании затряс головой. — Нет. Давно уже нет. Ещё даже до того, как ты вернулся. Это вообще были только несколько встреч просто ради того, чтобы заняться сексом и разойтись. Я… — хотел было произнести признание совершенно потерявшийся в мыслях Скарамучча, и наговорил бы, верно, кучу самых несвязных слов, но в это время дыхание его как-то перехватило, он откашлялся и уже спокойнее продолжил. — ...сделал кое-что очень нехорошее, и потом мы перестали общаться. — Что именно? — Что-то не очень хорошее. — повторил Скарамучча твёрже, давая таким образом понять, что на сегодня откровений уже достаточно. — Теперь я ему денег должен. Точнее, должен Сяо, потому что это он тогда взял ситуацию в свои руки. — Много? — Достаточно. Но мне можно возвращать частями, так что… — тут Скарамучча снова вспомнил, что у него не осталось ни йены. — …ладно. Казуха не отвечал и, снова спрятав лицо в коленях, как-то совсем уж затих. Скарамучча наблюдал за этим и ничего не мог больше сказать ничего вразумительного, кроме усталого вздоха: — Только не надо молчать. — попросил он. — Нам уже не десять. Казуха тут же вытянул ноги, потянулся и сложил руки на бедрах. — Я просто задумался. — сказал он тихо и медленно. — Не думал, что ты захочешь объясняться или что-то вроде того. Я не злюсь и не обижаюсь, ладно? Просто это всё немного не то, что я могу так сразу переварить в семь утра. — Тебе и не надо. Я ничего не жду. Я просто хотел объяснить, почему вчера всё было так странно, но теперь мне кажется, будто я оправдываюсь. Не надо было вообще рот открывать. — Я рад, что ты со мной разговариваешь, хоть о чём-то. Скарамучча не сразу ответил. Он только поёжился, будто от холода, а потом, чувствуя, что разговор опять заходит в тупик, встряхнул головой и посмотрел прямо на Казуху: — Там уже, наверное, кофе остыл. Казуха кивнул и поднялся с дивана: — Тебе ведь надо уже скоро идти, да? — Мне ко второй. — зачем-то соврал Скарамучча. — Я по привычке рано встал. Ему хотелось побыть ещё немного дома, хотелось убедиться, что всё, насколько это возможно, теперь в полном порядке. И, пожалуй, он бы с радостью прогулял и весь день, но уж слишком часто делал это в последнее время. — Тогда ещё есть время. — улыбнулся Казуха, и Скарамучче показалось, будто он без труда учуял ложь.

«А когда-то мы обещали друг другу не врать, помнишь?»

Они вместе отправились на кухню, ни разу больше не разжав губ и не сказав друг другу ни одного слова, оба погруженные в свои личные мысли. Скарамучча был так поглощен своим признанием, что не обращал внимания на Казуху. А тот, сев за стол, стал нервно теребить в руках все, до чего мог дотянуться. И только потом, когда пальцы его коснулись кофейной чашки, а взгляд встретился со взглядом Скарамуччи, тоже севшим за стол, Казуха вдруг позвал: — Скара? Скарамучча в этот момент делал глоток кофе и только моргнул, давая понять, что слушает. Каждый раз, слыша теперь своё, Скарамучча, сам того не осознавая, немного сгибал голову, как будто пытался склониться, и во взгляде его было одно выражение — смирение. — Когда ты говорил, что приготовишь сладкое, если я попрошу, ты это всерьёз? Вопрос этот был настолько неожиданный, настолько непредсказуемый и наивный, что Скарамучча не удержался от смешка. — Нашёл, что вспомнить. — он отставил кружку в сторону и нарочито, больше ради смеха, нахмурился. Но почему бы и нет. Вечером, разве что. Пожалуй, Казуха подгадал действительно самый лучший момент: стал бы теперь Скарамучча отказываться, если уже с повинной напризнавался во всяком и чувствовал себя безмерно виноватым? А Казуха что же? Забыл обиды как маленький ребёнок. — О, конечно! — кивнул Казуха, соглашаясь. — Сейчас ты и так уже много сделал. На столе, помимо кофе, лежали уже остывшие и от того немного резиновые тосты с творожным сыром и зеленью. Свой Скарамучча жевал нехотя, Казуха же почти уже закончил с завтраком. Неужели, он ел быстро сгодня тоже из-за нервозности? Скарамучча реши, что это не его забота теперь. Со своей стороны он уже сделал, что мог. — Да не в этом дело. — сказал он и отхлебнул ещё немного кофе. — Дома, наверное, и нет ничего, чтобы готовить. Я тебе список напишу. Сам в магазин сходишь, раз уж это тебе надо. — Хорошо! Радостное выражение на лице у Казухи в последнее время было ужасной редкостью. И даже теперь, когда он, казалось, уже уверился, что новых ссор не предвидится, всё равно радовался как-то неуверенно, потупив взгляд. — Есть кое-что, о чём я ещё вчера хотел рассказать. — заговорил Казуха, неловко царапая ногтём край стола. — Ты только не злись, ладно? Скарамучча в ответ на это вздохнул, как вздыхают обычно взрослые, когда видят перед собой провинившегося ребенка. Он подумал: «Ну что ты вообще мог сделать? Выпить последнее молоко в холодильнике?» Скарамучча больше не переживал и ни о чем не тревожился. Человек часто так же быстро успокаивается, как и возбуждается: такова уж его натура. Едва он попал в знакомую обстановку — в тихую кухню с солнечным светом — беспокойство его стало рассеиваться и мало-помалу совсем исчезло. Есть такие места, которые имеют в себе что-то успокаивающее и которые как бы усмиряют бушующую в груди тревогу. «Рыжий клён» был одним из таких мест. И пока Скарамучче позволяли здесь находиться, наверное, не так уж и важно, считал ли он это место своим или нет. — Не в моих интересах теперь злиться. — помотал он головой. Теперь, в это утро, Скарамучча был более, чем прежде, виновато-почтителен к Казухе. Хотя бы на один день он захотел сдержать себя в своих выражения и чувствах, ведь чувствовал себя по-настоящему виноватым. И Казуха, наверное, понимал это. Не мог не понимать. И в свою очередь чувствовал неловкость своего положения и всякий раз прятал взгляд, как только Скарамучча смотрел. — Я рассказал о твоей картине в блоге, когда говорил о прошедшем дне рождения. — сказал Казуха, продолжая рассматривать поверхность стола, кофейную чашку и хлебные крошки на тарелке. — Я знаю, что ты не хотел, чтобы я говорил о картинах, но… — Это твой подарок. — перебил Скарамучча. — Делай с ним, что хочешь.

«Только не вешай в гостиной».

— Хорошо. Но это вообще-то хорошая новость, потому что картина всем понравилась! — Казуха воодушевился, но всё ещё не смотрел, продолжая свою рассказ. — Про неё потом очень много в комментариях писали! И некоторые даже готовы купить твои работы, если ты захочешь. — Это твоя картина теперь, говорю же. Хоть продай её — мне всё равно. — Ну уж нет! — возражал Казуха, горячась всё более и более. — Это мой подарок! — он наконец решился посмотреть прямо на Скарамуччу, и было это так забавно, что тяжело было удержаться от улыбки. — Я говорю о других картинах, которые у тебя уже есть. Не такие, чтобы на заказ рисовать, а что-то именно с твоими идеями. — С моими проблемами, то есть. — поправил Скарамучча и тут же зажевал куском поджаренного хлеба возникшую в горле скорбную горечь. — Пока ты об этом не говоришь, никто и не знает. Дали, например, вообще стекающие часы рисовал. Скарамучча снова, прежде чем ответить, откусил кусочек от тоста и отпил из чашки медленно остывающий кофе. — Он, кстати, тоже не совсем в себе был. И доставлял проблемы в школе. — Тем более! Скарамучча не до конца, не явственно, но всё же осознавал, что именно сейчас происходило. Казуха, с одним из очень знакомых выражений на лице, с поджатыми, но улыбающимися губами и с этими его озорными детскими морщинками в уголках глаз, просто искал, за что зацепиться. Ему всегда было важно сменить какой-то неприятный разговор или скучное занятие, на что-то, что способно его увлечь. И вот теперь картины стали таким занятием. Скарамучча только потому и кивнул, что всё это слишком было ему знакомо. — Я оставлю тебе картины, которые мне не жалко отдать. — согласился он. — Сам их фотографируй или снимай — что ты там ещё собрался делать. И продавай их, за сколько хочешь. Но половина от этой суммы мне нужна будет в качестве предоплаты. Теперь, когда денег у Скарамуччи совсем не было, а подходило время платить по старым счетам и оплачивать визиты к врачу, он готов был и сам радоваться любой, даже самой маленькой подачке.

«Давно не покупал Тоши новых игрушек». — подумал он. — «Те, что есть, наверняка уже сгрызла».

— Хорошо! — Казуху распирало от энтузиазма. — Я этим займусь! Сегодня же! После завтрака Скарамучча оставил на Казуху грязную посуду, а сам пошел в комнату, чтобы достать старые картины. Все они — каждая при этом была отдельно завернута в лист плотной крафтовой бумаги — покоились вдоль стены за комодом. Скарамучча достал все, кроме той что никак не была упакована, и вытащил холсты в коридор. К этому времени Казуха, вытиравший о полотенце влажные руки, пришел посмотреть на происходящее. — Сложи их потом обратно в бумагу. — попросил Скарамучча, приставляя картины к стене. — Или оставь, как есть. Я приду и уберу. Только не складывай их друг на друга просто так. — Я буду аккуратно. — пообещал Казуха, кивнув и украдкой заглянул за дверь спальни. — У тебя там ещё какая-то картина? — Это со школьного конкурса. — отмахнулся Скарамучча. — Она моя. — А почему она не в бумаге?

«Если бы ты знал, что там на самом деле нарисовано», — не без сожаления подумал Скарамучча. — «ты бы не спрашивал».

— Я упаковываю картины, чтобы не пылились и чтобы от света краска не тускнела и не трескалась. — принялся объяснять он. — Но на той картине даже хорошо будет, если что-то деформируется. Мне интересно посмотреть. Отчасти это было даже правдой, Пусть картина и была нарисована пастелью, но та ведь со временем тоже могла потускнеть или осыпаться. Скарамучча держал её без защиты и время от времени вытаскивал, чтобы взглянуть, не исчезли ли на холсте алые черты. — А пыль? — Это не так страшно. — Ладно, как скажешь. — Казуха верно решил, что допытываться нет никакого смысла; он стал по одному переносить холсты в гостиную, пока Скарамучча ушёл в ванную расчесать волосы и накрасить глаза. —Здесь есть картины, которые я не видел? — Одна или две. — произнес Скарамучча погромче, чтобы Казуха услышал, но вздрогнул, когда в отражении зеркала увидел его любопытную фигуру. — Но я сейчас не скажу, какие именно. — Хорошо, не буду больше вопросами доставать. — стушевался Казуха, заметив, что Скарамучча, вздрогнув, нарисовал на глазах кривую линию и полез в косметичку, чтобы найти, чем исправить. — Извини. — Не извиняйся передо мной за всё подряд. — недовольно поморщился Скарамучча и, макнув ватную палочку в мицеллярную воду, принялся стирать с глаза косметику. — А то самое главное извинение потеряет смысл. — Я подумаю над этим. — ответил Казуха, уходя из ванной. Скарамучча не видел его лица, но готов был поклясться, что Казуха, произнося это, улыбался. Весь оставшийся день, сидя на лекциях и заглядываясь на вид из окна во время семинаров, Скарамучча думал только о картинах. Он не считал себя таким уж хорошим художником, но при этом помнил, как в школе его хвалили. Альбедо частенько, но только когда случалось остаться наедине, называл Скарамуччу талантливым, разве что сетовал на его увлеченность каким-нибудь одним предметом. Например, Скарамучча любил использовать в работах красный цвет, что, конечно же, не было так уж хорошо для человека, который только учился. и, конечно, школьный куратор по большей части был прав: впоследствии, когда Скарамучче захотелось рисовать любым цветом, но не красным, всё получалось грязным и смазанным, приходилось раз за разом начинать сначала. Но тогда увлеченность сыграла только на руку — только благодаря ей Скарамучча и смог внедрить на свои холсты новые краски. А потом все как будто бы совсем перегорело, и Скарамучча стал рисовать намного реже, чем раньше. Может, это в том числе и стало причиной, почему он не смог рисовать на заказ. А ведь было бы так заманчиво! Тогда бы Скарамучче не приходилось думать, чем платить за визиты к врачу, какие покупать подарки, что выбирать на обед. Он не рисовал в своём воображении участь богача-живописца, но хоть что-то ведь лучше, чем ничего. С другой же стороны, какая вообще другим людям польза от этих картин? Больное воображение, да и только. Кто купит, не зная заранее Скарамуччу как художника? Да и кому нужны багрово-алые полотна, размазанная по полотнам первая любовь, летающие в облаках нарвалы и прочая чушь? Даже если Казуха покажет эти картины своим зрителям, они ведь сразу поймут, что нет ничего общего между скучным пейзажем заднего двора и всем, что творилось у Скарамуччи в голове. Подумав об этом, Скарамучча даже побледнел. Он впал в забытье, и по дороге домой его стали преследовать странные образы: вокруг всё было словно каким-то бумажным, плоским, ненастоящим и кукольным. Наконец Скарамучче стало даже страшно, он стал смотреть только себе под ноги, лишь бы взгляд не цеплялся за что-то ещё. Казалось, как будто в этот же час кто-то преследовал его, но вместо привычных шагов слышался шорох сминаемой бумаги. Во двор «Рыжего клёна» Скарамучча буквально вбегал, и только закрыв за собой входную дверь, смог выдохнуть. Тут же на него обрушилась новая неожиданность - взволнованный и радостный Казуха выбежал из спальни и, скользя в носках по деревянному полу, неловко подбежал очень близко. — Поздравляю с продажей первой картины! — воскликнул он вместо обычного сдержанного приветствия. Скарамучча опешил. Он ещё не успел оправиться от только что случившегося приступа — сердце его билось так сильно, как только можно было биться; грудь была так стеснена, как будто хотело улететь из неё последнее дыхание. Скарамучча медленно моргнул, а потом, задыхаясь, промямлил: — Ты что, угрозами её кому-то всучил? — Нет! Я же говорил, что твои работы всем очень понравились! Мне только нужны твои реквизиты, чтобы заказчица смогла выслать тебе предоплату. У меня есть адрес, куда отправить! Помочь тебе? Нам надо как-то упаковать это надёжнее, да? Казуха всё тараторил и тараторил, а Скарамучча, слыша скорее назойливый шум, нежели чужую речь, решительно ничего не понимал. — Казуха, угомонись. — попросил он тихо. — У меня есть где-то узкие коробки, в которых я перевозил картины сюда. Нужны ещё мягкие уголки и плёнка пупырчатая. У тебя от радости сейчас лицо треснет, мне не комфортно. Скарамучча сам не понимал, о чём говорит, но голова я работала, а мысли родились вокруг каких-то совершенно непредвиденных вещей. Он медленно стягивал с плеч пальто и думал, что хорошо бы сделать прослойку между картиной и коробкой потолще. Он стягивал с шеи шарф и рассуждал, не осталось ли упаковочный бумаги, чтобы усилить уголки холста. Наверное, лицо его по-обыкновению не выражало совершенно ничего, потому что Казуха, шутя, возмутился: — Ты будто и не рад совсем! — Было бы чему радоваться. — Пятьдесят тысяч йен! — воскликнул Казуха. Скарамучча округлил глаза. — Прости? — переспросил он, не веря собственному слуху. — Ты продал мою картину за пятьдесят тысяч? С бьющимся на разрыв сердцем, Скарамучча повесил пальто на крючок и прошёл дальше в дом Думал ли он о таких деньгах? Нет! И более того, он даже боялся думать. Всё это казалось странным, надуманным. Может, это только его воображение? Может, он заблудился где-то на улице и до сих пор блуждал среди незнакомых домов? А Казуха только продолжал самодовольно улыбаться. — Это только предоплата. — поспешил поправить он. — Ты продал мою картину за сто тысяч?! — воскликнул Скарамучча. Биение сердца было сильно, почти страшно, тяжесть в груди сделалась невыносимая. Скарамучче немедленно нужно было прикоснуться к чему-нибудь, чтобы вернуть себя в реальность и, не найдя ничего, кроме дверных косяков, потянул руку к Казухе, схватив его за запястье. Казуха не противился, только посмеялся тихо: — Как хорошо, что у нас нет соседей, которые бы тебя услышали. Скарамучча сжал пальцы сильнее. — Кто твои зрители, Казуха? — спросил он. — Наркобароны и мафиози? Ты торгуешь лицом в преступных картелях? Стоило догадаться ещё когда я увидел этот дом. — Не драматизируй. — хихикнул Казуха; он высвободил руку из хватки, но лишь для того, чтобы коснуться самому. — Люди всего лишь ценят искусство и чужое время. И не думай, что я взял эту сумму из головы! Мне пришлось связаться с тем юристом, который помогал мне с наследством. И ещё с кучей людей по его рекомендации! Твои картины теперь все, до одной, с документами. Он держал Скарамуччу за пальцы, не касаясь ладоней, смотрел прямо и терпеливо выжидал. А тот в ответ, даже двинуться не смел. — Не уверен, что мне теперь есть, что сказать. — пробормотал он тихо. — Тогда начни с благодарности. — Спасибо. Скарамучча внимательно посмотрел на лицо Казухи — так неправильно близко оно было, — имелся на нём какой-то блик, скользнувший вверх по щеке и оставшийся в блестящим алых глазах. Скарамучча дёрнулся и, чтобы скрыть своё смятение, хотел уже убрать руки, но Казуха отпрянул первым. — А ещё я купил продукты по твоему списку! — сказал он весело и направился на кухню. — Так что с тебя сладкий ужин. Скарамучча наконец смог выдохнуть и расслабить плечи. — Я готов поверить, что всё это было только ради того, чтобы я приготовил тебе десерт. Казуха в ответ похихикал. — Вообще-то не обязательно прямо сейчас. У нас ещё куча работы. Ты так и не сказал, куда тебе перевести деньги. *** Нахида уже несколько раз пыталась наводить Скарамуччу на размышления о своём положении. И тот, прекрасно догадываясь (пожалуй, в этом и была вся проблема), что именно от него хотят услышать, никак не мог решиться сказать вслух. Как будто было в этом что-то такое, чего он не мог или не хотел проговорить прямо. И даже когда он вроде бы пытался, то сразу же уходил внутрь себя. И словно бы не было никакого Скарамуччи, а кто-то другой был — странный, чуждый, который всего боялся и только и умел, что сразу бросаться в слёзы. Этот сеанс Скарамучча проводил, развалившись на кушетке, чтобы ничего из глаз не вытекало. — Как вы себя чувствуете сегодня? Нахида сидела в кресле недалеко от кушетки и заинтересованно листала тетрадь, в которой Скарамучча последние дни послушно записывал все свои бессонные ночи. — Неплохо. — вздохнул он. — Ночью просыпался всего раза два. Всё такое странное стало: не могу сказать, что бессонницы, но я всё равно не могу спать, не просыпаясь. Могу просыпаться каждые часа два, но каждый раз буду просыпаться выспавшимся. А потом без труда засну снова. Минувшая ночь в самом деле была для Скарамуччи тревожной, но не от того, что он переживал о чем-то, а лишь из-за того, что получил предоплату за картину и всё никак не мог из-за этого успокоиться. Первый раз он проснулся, будто от потрясения, дышал неглубоко и прерывисто и гладил Тоши, которая, тоже проснувшись, тыкалась носом в щеку. — Я куплю тебе новую поилку. — пообещал Скарамучча. — Старая совсем уже ни на что не похожа. После этого он почти сразу уснул, а проснулся уже ближе к утру. Показалось, будто он проспал — нужно ведь было не только в университет собраться, но и захватить с собой упакованную картину, чтобы передать её в доставку. Но время было едва ли пять утра, поэтому, покрутившись, Скарамучча уснул снова и в третий раз проснулся уже по будильнику. Нахида задумчиво помычала прежде чем спросить: — А как выглядят ваши дни? Что-то изменилось? — Не думаю. — Скарамучча покрутил головой в одну сторону, потом в другую; из-за этого волосы на его голове как-то неудобно примялись , и лежать было не так комфортно, как до этого. — Хожу в университет, учусь, занимаюсь домашними делами. Пока не нашёл новую работу. Так что у меня всё ещё слишком много свободного времени. — Это плохо? — с нескрываемым удивлением спросила Нахида. - У вас ведь есть хобби, да? Мы обсуждали их в прошлый раз, я помню. Она начала снова с интересом листать тетрадь, надеясь, видимо, что найдёт там упоминание о хобби, но Скарамучча ничего такого там не писал. Он даже не выполнил то задание, в котором его просили подумать над вещами, о которых он не жалеет. И, буду школьник с невыученными уроками, Скарамучча теперь немного нервничал и боялся, что спросят. — Это не хобби, просто попытки убить время. — возразил он, пытаясь отвлечь. — К тому же готовлю я, чтобы не быть голодным. А рисую, потому что это способ уйти от ментальных проблем. Кстати, одну мою картину недавно купили. Это странная картина, одна из тех, где я изображаю свои галлюцинации. Но об этом знают только два человека. И из-за этого для меня всё кажется каким-то обманом. — Почему? — Как будто я взял деньги за полное мусорное ведро. Ещё накануне, когда Скарамучча упаковывал картину для доставки, им овладело невольное размышление: он стал думать о том, кому и для чего вообще могла понадобиться эта картина. Зачем, например, нужны размытые акварельные пятна на холстах, какие-нибудь невразумительные горы в цветах сепии, преувеличенно яркие букеты цветов или одиночные соцветия он мог понять. Изображение сюжеты были очень доступны, понятно и, красуясь где-нибудь на стене в спальне, не сильно цепляли уставшие взгляды. Но картины Скарамуччи для чего вообще кому-то, кроме него самого? Это была одна из самых странных картин — преимущественно зелёная, она изображала поросль не то высоких кустов, не то странной формы деревьев. Скарамучча и сам не мог дать этому определение, он только помнил, что раскладывал перед собой изображения листьев лотоса и рисовал что-то похожее, но с толстым, похожими на бочку, основаниями, что-то вроде баобабов. И вот среди эти толстых столбов то тут, то там он посадил небольшие домики — круглые и с круглыми окнами и дверьми. А жителей этих домиков разбросал по всей картине: здесь они выглядывали из окон, там сидели на листьях лотоса, что были верхушками деревьев; в одних местах эти жители махали руками, как бы привлекая к себе внимание зрителей, а в других — украдкой посматривали из-за пней. Они были странными, эти жители — они были тем, что Скарамучча иногда замечал то в стиральной машине, то наверху холодильника, то среди пыльных книг. Они были похожи на улыбающиеся грибы с маленькими гриборучками и грибоножками. Что-то совершенно безвредное, но при том абсолютно необъяснимое. И зачем вообще оно могло кому-то понадобиться? — Но это ведь не мусорное ведро, правда? — прервала его размышления Нахида. — К тому же, человек купил работу. Купил сюжет, купил смесь красок на холсте, купил время, которое вы потратили. Не думаю, что это обман. Скарамучча повернул голову и посмотрел на психотерапевта. — Но я-то думаю. — Вам стало бы легче, если бы вы честно рассказали, как именно получилась эта картина? — Может быть. — Так расскажите. Люди либо продолжат покупать картины, что будет означать, что им действительно всё равно, либо перестанут. Ваша совесть в любом случае останется чиста. Скарамучча в ответ на это только хмыкнул. Не в силах откинуть терзавшие голову мысли, он все так же лежал на кушетке, сцепив на животе руки, и с сокрушённым, с безнадежным видом смотрел в потолок. Глаза его без всякого участия, без всякой жизни рассматривали побежденный потолок с тонкими нитями трещинок. — А что делать с уже проданной картиной? — спросил он наконец без интереса, задумчиво. — Обсудите это с покупателем. — Деньги, которые я получил, очень мне помогут. Как минимум часть предоплаты я внёс за наши будущие сеансы. Нахида наигранно захихикала: — Тогда ничего не рассказывайте! Скарамучча вздохнул, выпрямил спину и сел; он потёр уголки глаз и вдруг признался: — Я хочу нарисовать картину, которая не будет проблемной. И хочу тоже её продать. Но все мои идеи происходят только из-за того, что у меня больная голова.

«Лучше бы Казухи вовсе не существовало». — вразрез своим словам вдруг подумал Скарамучча; он вспомнил вмиг, как хотел нарисовать Казуху недавно, и решил, что этот холст точно мог стоить кучу денег. — «Лучше бы он просто был моей нарисованной фантазией. По крайней мере, я бы всегда знал, где его искать».

— А как же та картина, которую вы подарили недавно? Как, к слову, прошёл день рождение? — Та картина была почти обычной. — Скарамучча подумал, что Казуха так ничего и не сказал про нее больше, да и сам он отчего-то до сих пор не спросил; только заметил вчера, что, прислонённая у стене, картина стоит прямо напротив кровати Казухи. — Она просто была значимой для меня и для того, кому я её подарил. А день рождения прошёл сносно. Я обещал вести себя спокойно и даже не ожидал, что у меня в самом деле получится.

«Но я ведь все равно могу его нарисовать». — продолжал размышлять Скарамучча. — «И это будет стоить ещё дороже, потому что Казуха уже успел засветить лицо».

Нахида видела — не могла не видеть, — что Скарамучча время от времени проваливался в размышления, но продолжала вытаскивать его своими вопросами. — А как вы ведёте себя обычно? — поинтересовалась она. — Ну, это же Казуха, так что я могу вдруг накричать на него, или сказать что-то не очень хорошее, или просто назло что-то сделать. — Скарамучче все ещё неловко было за ту сцену ревности, которую он устроил пару дней назад; но более неловко было из-за того, что они потом замяли её как-то неумело. — И там был его друг. Мы с ним ещё со школы не очень ладим. — Между вами что-то произошло в школе? — Не то чтобы. В детстве я ревновал Казуху ко всему, что шевелится. Как друга. Мне не хотелось, чтобы он на кого-то тратил своё внимание, потому что мне казалось, будто это какой-то ограниченный запас, и мне не хватит. А ещё я думал, что, если Казуха будет чаще общаться с нормальными людьми, то поймёт, какой я странный на их фоне. И не захочет больше со мной возиться. Так вот, тот человек с дня рождения был его лучшим другом или вроде того. И он крутился рядом чаще, чем остальные. И меня это злило. А он понимал это и только сильнее подначивал. — А что теперь? Вы ведь больше не друзья с Казухой, если я правильно помню. — Сила привычки. — Как скажете. Скарамучче вновь пришлось воскресить в голове мысли, которые преследовали его совсем недавно, после очередной ссоры. Ему это не нравилось, но не потому, что мысли были ужасные и напоминали о гадких вещах, которые он когда-то совершил. Нет, дело тут было в ином - Скарамучча морщил нос и конфузился, потому что он вспоминал ссору. Так как срок её давности ещё не прошёл, и воспоминания о ней, шероховатые и грубые, ещё не сгладились в памяти, Скарамучча чувствовал себя некомфортно. — Я ведь на самом деле не должен его ревновать, но почему-то никак не могу перестать. — вздохнул он. — Мне показалось — я в этом вообще не уверен, просто мне так показалось, — что они с Казухой не просто друзья. И меня разозлило, что они не могут об этом сказать. Я не чашка фарфоровая, не тресну. Мне просто не нравится, что меня считают дураком. А ещё я… — тут он задумался, сглотнул и, посмотрев на Нахиду в долю мгновения решил, стоит ли вообще продолжать. — …у меня были парни помимо Казухи, и я рассказал ему об этом, и я чувствовал себя очень гадко. И мне было бы лучше, если бы он тоже с кем-то встречался, я бы не был тогда одним таким. — Каким? — Предателем! Но у него никого было. По крайней мере он говорит, что не было! И этот контраст меня из себя выводит. Он будто святоша какой-то с целибатом, того и гляди нимб над головой засветится! А я? Придурок никчёмный. — Получается, — я сейчас говорю исключительно вашими словами — Казуха вынуждает вас чувствовать себя плохо, и поэтому вы испытываете злость. В том числе и на него тоже. — Да. — Но вы же признаёте, что он не сделал буквально ничего, чтобы можно было чувствовать себя плохо. Скарамучча надолго задумался, замолчал. Он теперь не только слушал, но и смотрел, как Нахида продолжает листать страницы в его тетради, и размышлял теперь о том, что у них с Казухой все похоже на продажу картины. Скарамучча сравнил себя с мешком мусора, а Казуху представил тем, кому почему-то есть до этого мусора дело. При том, что у него уж точно был выбор! Сиканоин, например, или тот парень, из-за которого они недавно поругались, да или вообще кто угодно, кто не мешок мусора. Но нет же, как клещами вцепился. — Он хорошо относится к плохому. — произнося эти слова, Скарамучча прекрасно понимал, что причину он выдумал только что, и ему не нравилось, как она звучала. — Это не плохо само по себе? Но Нахида, наверное, всё равно поняла. Она медленно моргнула, раздумывая, а потом улыбнулась: — Под «плохим» вы себя имеете в виду? — Да. — Почему бы вам не спросить самого Казуху об этом? Скарамучча замотал головой. — Потому что он и слушать не захочет о том, какой я на самом деле никчемный. Будет только говорить, какой я хороший. — Вы не хотите слышать от него приятных слов? Не любите комплименты? — Я им не верю. Казуха хорошо меня знает, так что, говоря хорошие вещи, он либо врёт, либо он просто глупый. Если хорошо подумать, если вспомнить всё, что произошло между ними за все годы знакомства, то можно было бы прийти к выводу, что Казуха на самом деле не являлся лжецом по своей натуре, и уж точно нельзя было назвать его глупым. Но Скарамучча не думал об этом — не хотел думать. Отрывая от себя прошлое в одних аспектах, в других он держался за него слишком крепко. Ему нравилось вспоминать только плохое, будто из плохого и состояла вся его жизнь. И, если бы кто-то сказал, что на по большей части детство его было счастливым, он бы не поверил. Просто потому что был слишком упрям. К тому же, даже если бы он и захотел окунуться в размышления, у него бы это не вышло — в этот самый момент его мобильник, валяющийся в кармане университетской сумки, вдруг коротко завибрировал. Пришло сообщение, не иначе. И Скарамучча прекрасно знал, от кого именно оно было. Машинально, совершенно бездумно, он тут же немного наклонился, чтобы поднять сумку с пола и подтянуть её на колени. И, когда вытащил мобильник, прочитал сообщение от Казухи: «Я на первом этаже твоего корпуса. Не торопись». Скарамучча устало выдохнул. Обследование Казухи происходило в этот же день, в этой же клинике, только в соседнем корпусе. Он, в отличие от Скарамуччи, не был привязан к определённому времени и оттого, пожалуй, и решил, что они непременно должны пойти в одно время. Вот только Казуха пришёл сюда из дома. А Скарамучча прибежал сразу после занятий. — Я отвечу, хорошо? — попросил он, заглядываясь в сторону Нахиды. — Это важно. — Конечно. — кивнула та. И Скарамучча коротко и торопливо набрал:

«Скоро закончу. Жди».

Когда он закончил и отложил телефон в сторону, Нахида посмотрела на него с небывалым участием и энтузиазмом. А потом поинтересовалась, возвращая их к теме прерванного разговора: — А если я скажу вам что-то хорошее? — Это тоже не считается. — нахмурился Скарамучча. — Вы вообще меня слушаете только потому, что я за это плачу. — Но вы ведь все равно продолжаете ходить. Он пожал плечами и окинул взглядом комнату: — Мне кабинет нравится. *** Торопливо спустившись после сеанса на первый этаж, Скарамучча тут же увидел Казуху, потому что увидел людей, которые смотрели на него, как зеваки смотрят на уличное препирательство, найдёныша или пьяного. Скарамучча поморщился. Он уже раз или два говорил, что у Казухи слишком знакомое теперь для прохожих лицо, чтобы беспечно разгуливать по улицам, и предлагал надевать маску. Даже сегодня утром, когда они ещё только договаривались здесь встретиться, Скарамучча напомнил: — Это ведь больница, в конце концов. Нормально, если ты будешь в маске. И Казуха, на удивление, послушался. Но, кажется, это не произвело никакого эффекта. Даже не видя лица, прохожие всё равно обращали внимание на светлые волосы. Когда Скарамучча подошёл ближе, Казуха и вовсе снял маску. — Ты быстро закончил. — заметил он с мягкой улыбкой. — Я не хотел тебя торопить. — Нормально. — Скарамучча махнул рукой. — У меня нет лишних денег, чтобы торчать там больше часа. Казуха стоял недалеко от входной двери, а куртка его лежала совсем рядом на железной скамейке. Сам он — с собранными в ровный хвост волосами, в светлой водолазке с закатанными до локтей рукавами, в вязаной жилетке, напоминавшей университетскую форму какой-нибудь Лиги Плюща и тёмных джинсах - был похож на того, кто пытался произвести впечатление. Но на кого? На медсестёр и офтальмолога? Из образа выбивалась только правая рука, у локтя перемотанная бинтом. — Всё хорошо прошло? — спросил Казуха, не давая вставить лишнего слова. — Я не хочу об этом. — проворчал Скарамучча. — С рукой что? Казуха посмотрел на руку так, будто вообще не знал, что она у него есть: — О, мне надо убрать это. — торопливо ответил он и принялся разматывать бинт. — Кровь сдавал, а потом мне ватку к руке примотали. Закончив, Казуха смял использованный бинт в кулак и принялся вертеть головой, ища подходящую урну, чтобы выкинуть. Скарамучча почти на него не смотрел: он выискал в кармане сумки номерок из гардеробной и отошел, чтобы забрать своё пальто.Потом, когда он вернулся, Казуха подошёл к нему очень близко и, указывая рукой в сторону, вкрадчиво спросил: — Это там не Сяо? Скарамучча тут же испуганно дёрнулся. Он посмотрел туда, куда указывал Казуха, и действительно увидел в другом углу огромного холла Сяо — эти его отросшие зеленоватые пряди у висков нельзя было не узнать. Он стоял, скрестив руки, возле длинного ряда скамей, тянущихся вдоль стены, а рядом с ним, скрыв лицо под маской, сидел Итер. Наверное, увидь их Скарамучча сам, не признал бы Итера точно: длинные волосы у него были собраны, так, что почти не видно. Но это точно был он. — Сяо. — вздохнул Скарамучча, отвернулся сам и, потянув Казуху за плечо, вынудил его тоже отвернуться. — Не надо таращиться, а то он нас заметит. — Кажется, он там с кем-то. — продолжил говорить Казуха, всё ещё украдкой поглядывая. — Да. — цыкнул Скарамучча недовольно. — с тем парнем, про которого я рассказывал. Они с Сяо теперь вроде парочка. Да не смотри ты на них, боже! Он стал торопливо натягивать пальто, лишь бы только они побыстрее ушли и остались незамеченными. В глубине души Скарамучча понимал, что и Сяо, и Итеру особо нет дела до кого-то ещё, но он всё равно не хотел, чтобы они сталкивались. Скарамучча так и не рассказал Казухе, что именно тогда произошло… И Казуха, будто услыхав эту мысль, повторил её вслух: — Ты так и не рассказал, что случилось. Скарамучча набросил на плечи шарф, не повязывая его, и схватил в руки сумку: — Я должен им денег, на этом всё. Куртка Казухи так и продолжала небрежно свисать с края скамьи. А сам он вздохнул примирительно: — Я всё же подойду поздороваться. — и тут же, будто зная, что Скарамучча начнёт его останавливать, двинулся прочь; до Скарамуччи донеслись только тихие слова. — Не станут же они устраивать сцену прямо в больнице. — Казуха… Скарамучча попытался схватить его за рукав, но не успел. Звать снова было нельзя — это бы только привлекло больше внимания, а Скарамучча вообще не хотел лишний раз на глаза попадаться. Он присел на скамью, с трудом выдохнул. Холодный пот выступил у него на лбу, но он чувствовал не испуг — кромешный ужас царапал нутро и сковывал плечи. Что, если они расскажут Казухе о произошедшем? Что, если он после этого начнет презирать Скарамуччу и, обеспокоясь своей безопасностью, выставит его из «Рыжего клёна?» Или ещё хуже: вдруг Сяо не побоится больничных стен и исполнит свою расправу? И кому тогда достанется первому? Казухе! Скарамучча чувствовал, что нервы его, как струны, натягивались всё туже и туже, что сжимались в кулаки пальцы, что он плотно стискивал челюсти, что не сводил взгляда со спины Казухи. Плевать на Сяо! И на Итера! И на всю больницу! Если покажется, что что-то идёт не так, Скарамучча тут же сорвётся с места! Но все было спокойно. Сяо, всё так же скрестив руки, о чем-то нехотя говорил, а Казуха только изредка кивал. Итер сидел на скамье возле них и с интересом переводил взгляд с одного на другого. Как хорошо, что в сторону Скарамуччи он не смотрел вовсе! Разговор длился не больше пяти минут, и вот уже Казуха, чуть хмурый, сосредоточенный, уставившийся в свой телефон, возвращался обратно. Когда он подошёл совсем близко, Скарамучча нехотя, на трясущихся от волнения ногах, поднялся с места и осторожно вопросил: — Мы можем идти? Казуха продолжал упрямо смотреть в телефон и только кивнул: — Да, секунду. Голос его был сухой, ровный, совершенно не дружественный, как показалось. У Скарамуччи трепыхнулось и, кажется, замерло от волнения сердце. — Что ты делаешь? — Транзакция зависла. — произнес Казуха, а потом лицо его вдруг просияло, и он улыбнулся. — А, нет, всё нормально. Я вернул им деньги, которые ты был должен. Все хорошо. — Зачем? — Скарамучча, ничего не понимая хлопал глазами. — Чтобы ты больше про это не думал. Скарамучча посмотрел в сторону Итера и Сяо, но те разговаривали между собой так, будто вообще ничего не случилось, и не обращали ни на кого внимания. — Они рассказали тебе что-нибудь? — Только, что это долг за лечение. - Казуха развёл руками и потянулся к куртке, чтобы наконец начать одеваться. - Больше ничего. — Там оставалось около семидесяти тысяч… — произнес Скарамучча, не веря в произошедшее. Зачем это Казухе? Для чего? Неужто для того, чтобы вынудить Скарамуччу чувствовать себя ещё более виноватым и должным? Наверняка! Скарамучча поддавался этому глупому самообману, потому что в него он охотнее смог бы поверить, чем в то, что Казуха сделал это просто от доброго сердца, не вкладывая никаких лишних смыслов и обязательств в свой поступок. — Шестьдесят семь. — поправил Казуха с лёгкой улыбкой. — Шестьдесят шесть с какой-то мелочью. Он застегнул молнию на куртке, натянул шапку так, что она сползла до самых бровей и гордо вытянулся, будто давая понять, что они могут идти. — Ты даже не станешь ничего спрашивать? Скарамучча направился к выходу и, открыв дверь, пропустил Казуху вперёд. Тот хихикнул и выскочил на улицу: — Мне интересно, правда. Но если ты не хочешь говорить, я не настаиваю. Скарамучча неторопливо вышел следом. Сегодня была пятница, первый ноябрьский день. Настоящие морозы всё ещё не наступали, но всё равно было промозгло и ветрено. До этого сезон дождей был скудным, и все осадки, которые не вылились на землю из тяжелых антрацитовых облаков, теперь чувствовались в сыром и разряженном воздухе. Тянуло поскорее домой, в тепло, к толстым оконным рамам, горячему чаю и мягкой, ласковой кошке. После визитов к психотерапевту Скарамучча всегда чувствовал себя спокойнее, любил погружаться в мысли, рассуждать о том, что только что обсуждали или, наоборот, отрываться от невзгод. Но теперь, когда рядом был Казуха, когда он только что разговаривал с Сяо, когда всё казалось страшным и нервирующим, Скарамучча цеплялся за последние шансы сохранить в себе остатки душевного равновесия. — Я расскажу потом, ладно? — попросил он. — Не прямо сейчас. Потому что если стану говорить теперь, это будет похоже на оправдание. А я не оправдываюсь. Я в самом деле виноват. В целом, эта причина тоже была правдивой. Как о таком рассказать? Определённо стоило подобрать правильные слова. Или правильный момент. казуха, который недавно рассказывал, что хотел признаться в любви ещё в школе, должен был понять. И он понял. — Хорошо, я подожду. Голос Казухи опять сделался на мгновение сухим, и Скарамучча пристыженно втянул голову в плечи. — Ты злишься на меня теперь. — Нет, не на тебя. — Казуха пожал плечами. — Но правда злюсь. Сяо показался таким высокомерным! Не помню его таким. Мог бы проявить хоть немного снисхождения, я ему все деньги вернул, в конце концов! Казуха, когда злился, не выглядел злобным абсолютно. Особенно сейчас, в одутловатой безмерной куртке, в сползающей на глаза шапке и с руками, убранными в карманы, он больше напоминал зяблика, которому не досталось мёрзлых ягод, и теперь он, нахохлившись, сидел на ветке и недовольно смотрел, как на земле у дерева копошатся другие птицы. Странное, быть может, сравнение, но Скарамуччу оно даже повеселило. Он улыбнулся: — Сяо был довольно снисходительным, когда позволил отдавать долг частями. — Он просто хотел растянуть удовольствие, я уверен! — продолжал ворчать Казуха. — Наказать тебя чуть на дольше. Нет, в самом деле понять его можно — он защищает того парня. Но всё равно. Мне было неприятно. Вот. Я-то им ничего не сделал! Скарамучча смотрел на Казуху — смотрел на негодующее и недовольное выражение его лица, которое видел очень редко, и думал. Он снова ощутил себя мешком с мусором, за обладание которым отдали кучу денег. — Ты возишься со мной, так что тебя ударной волной зацепило. — предположил он. — Да, наверное. Казуха достал из кармана мобильник и, уткнувшись в него, принялся что-то быстро печатать. Скарамучча стал размышлять, что у Казухи, оказывается, было на счету достаточно денег, чтобы погасить чужой долг, но что, если это были все его деньги? У Скарамуччи, конечно, теперь была предоплата за картину и потом ожидалась ещё вторая часть суммы, но всё равно неприятно. — Я верну тебе всё. — уверил он. — Часть денег отдам сейчас, а оставшиеся, когда картина дойдёт, куда мы там её отправили. В целом, это ведь не так важно, да? Какая-то часть этих средств так или иначе ушла бы на быт, а с остальной Казуха пусть делает, что хочет. И, кажется, он тоже пришёл к этому выводу. — Хорошо. — согласился Казуха, не отрывая взгляда от телефона. — А я на эти деньги свожу тебя на свидание. Скарамучча, не до конца ещё осознавая услышанных слов, опешил: — Это не так должно работать. - его больше поразил сам факт того, что возвращённые деньги Казуха хотел опять потратить на Скарамуччу, чем способ, которым он собирался это сделать. — Ну это же теперь мои деньги. Распоряжаюсь ими, как хочу. — Свидание не стоит пятьдесят тысяч. — возразил Скарамучча, и только теперь, когда он сам произнёс это слово, ему вдруг стал понятен смысл; он даже остановился. — О каком свидании мы вообще говорим? Казуха остановился тоже. Он убрал телефон в карман и широко, не без смущения, улыбнулся. — О нашем, если ты не против. Мне надоело, что мы то и дело вспоминаем прошлое. Попробуем сделать что-нибудь в настоящем? Скарамучча скептично выдохнул: — Это не кончится ничем хорошим. Пару недель назад, услышав от Казухи такое предложение, он бы, наверное, только разозлился. Начал бы, пожалуй, кричать или смеяться, назвал бы Казуху дураком и сразу же отказался бы. Теперь же Скарамучча не чувствовал ничего, кроме скептицизма. Разве он мог вообще отказать теперь? Когда Казуха помог ему с картинами? Когда выплатил за него долг? Когда легко прости очередную ссору? Но даже если они сходят на свидание, то что потом? К чему всё это должно привести? К тому, что он станут ругаться меньше? Совсем не факт. — Кто знает? — Казуха, казалось, совсем о таких вещах не думал; он смотрел умоляюще, кусал улыбчивые губы и от нетерпения весь даже подрагивал беспокойно. — Мы ещё не попробовали! У нас никогда не было свиданий! Настоящих свиданий, в смысле.

«А что, если ему теперь отказать?»

— Ладно. — Скарамучча прикрыл глаза, чтобы его не слепило чужое глупое счастье. — Хорошо. Я согласен. На следующих выходных. Не на этих. — Здорово! — в алых глазах Казухи тут же вспыхнул радостный блеск, и улыбка счастья ещё сильнее изогнула его бледные губы. — Только не думай, что мы попьём кофе где-нибудь и помолчим — это мы и дома можем. Мне нужно твоё внимание на весь день! Скарамучча вздохнул и закатил глаза. — Кто бы сомневался. Они продолжили путь и молчали до тех пор, пока не пересекли дорогу на светофоре. После этого Казуха спросил: — Куда хочешь пойти? — Мне без разницы. — Скарамучча пожал плечами. — Это же твоя идея, вот и развлекай меня теперь. — Ладно, над этим надо подумать. Казуха так и источал энтузиазм, весь словно изнутри светился, и было это очень странно. Скарамучча попытался перевести тему и спросил: — Что с твоим обследованием? — А? — Казуха от радости как будто и забыл, что они шли из больницы. — Всё нормально. Результаты анализов будут только через пару дней, но так, на первый взгляд, ничего не изменилось. — в этот момент мимо них неторопливо и важно прошагал какой-то потрёпанный рыжий кот; Казуха посмотрел на него, легко улыбнувшись, а потом встрепенулся. — Нам надо зайти за сладким. Или нет, ты приготовишь сладкое! Так и не дождался ничего… Скарамучча не ответил, только кивнул. Он смотрел прямо перед собой — на тёмные лысые деревья, на замёрзшие лужи у обочин, на людей, которые прятали носы отвороты плащей и курток, на потрёпанные ветром хэллоуинские украшения у входов в магазины — смотрел и думал, что всё это какое-то ужасное подспорье для свидания. Но ведь когда-то Скарамучча и солнечные дни особо не долюбливал…