winnable game

Казуха. Было ещё рано, когда Казуха проснулся из-за стукнувшей где-то в глубине дома фусума. Он тут же дёрнулся, открыл глаза и сонным взглядом уставился на чуть приоткрытую дверь в спальню. Казуха, наверное, и не вспомнил бы даже, что накануне вечером пустил Куникудзуши к себе жить, если бы не Тоши, которая тоже повернула голову на шум. Она повела ушами, спрыгнула с постели и высунулась в дверь, а потом, коротко мяукнув, выбежала в коридор. Казуха остался в спальне один. За окном только-только начинал брезжить рассвет, и по большей части было ещё темно. Шумели за окном деревья, шелестела трава и слышно было, как тихо журнала рябь на маленьком озерце. На широкой постели, там где сбился немного уголок одеяло, видно было, как поблёскивали волоски кошачей шерсти. Казуха услышал доносившийся из коридора голос: — Я не разговариваю с предательницами. Пусть тебя теперь кормит тот, с кем ты спала. Долгое время Казуха находился в «Рыжем клёне» совершенно один, а потому просыпаться от звуков, слышать топ босых ног по деревянному полу и тихий скрежет кухонных шкафчиков было теперь почти что в новинку. И, конечно же, Казуха не имел ничего против этих звуков. Наоборот, ему вдруг даже понравилось, что в доме уже просыпалась жизнь, и сам он был единственным, кто поддерживал в «Рыжем клёне» это состояние. Казуха потянулся и снова опустил голову на подушку. Рукой он нащупал мобильник на прикроватной тумбе, взял его и, поднеся к лицу, прищурился от яркого света экрана. Без трёх минут шесть утра. Рано, конечно. Казуха уже и отвык просыпаться в такие часы — разве что ему нужно было успеть на самолёт или электричку. И то потом он предпочитал спать всё время поездки. Но Куникудзуши, наверное, имел совершенно другие привычки: он рано просыпался из-за занятий в университете или из-за своей работы. Подумать только: в школьные годы всё было совершенно наоборот! Казуха всегда просыпался за пару часов до занятий, чтобы помочь дедушке во дворе или закончить домашнюю работу по математике. А Куникудзуши в выходные очень редко просыпался раньше обеда. Казуха ещё долго лежал в постели и бездумно пролистывал одно за одним сообщения в мессенджере, прикидывая, что ответит на них позже. Люмин отправила несколько фотографий — теперь она остановилась где-то на Амальфийском побережье совсем недалеко от Салернского залива и красочного городка, где у каждого, даже самого крохотного домика, была блестящая разноцветная крыша. Казуха чуть не сорвался и не написал: «Непременно побывай в Праяно! Там очень живописные пляжи». Он сдержался лишь потому, что вспомнил: именно Люмин научила его держаться подальше от туристических брошюр и чужих наставлений. Колёса её трейлера непременно приведут во множество чудесных мест, и даже если Люмин не побывает в Праяно, она и в другом месте найдёт что-то, что откликнется именно её странствующей душе. Было здесь и непрочитанное сообщение от Хейзо. С ним Казуха встретился в Токио, когда уже завершил путешествие и вернулся в Японию. В столице Казуха провёл около трёх часов, и большую часть провёл в такси, добираясь из аэропорта до вокзальной станции. И всё же, у него нашлось несколько минут, что обменяться парой фразой со старым школьным другом. Хейзо было не узнать: он вытянулся, сделался худым и жилистым, а ещё отрастил немного волосы и собирал их в низкий хвостик. Казуха был почти уверен, что полицейская академия запрещает такой внешний вид, но ничего тогда спрашивать не стал. Друзья только поделились последними новостями, поудивлялись внешнему виду друг друга — у Казухи в те дни лицо было немного облезлым и красным, потому что много времени проводил под солнцем, — и вспомнили школу. Напоследок Хейзо поинтересовался, нашёл ли Казуха способ связаться с Куникудзуши, и, получив отрицательный ответ, развёл руками: «Уверен, он до сих пор где-то в городе». В конце лета Казуха написал другу, что Зуши всё же нашёлся, только, увы, отношения у них теперь испортились. И теперь Хейзо было любопытно, изменилось ли что-то с тех пор. Казуха отложил телефон в сторону, вздохнул и прикрыл ладонями лицо. Изменилось ли что-то? Очень сложный вопрос. Куникудзуши теперь называл себя другим именем. Он больше не работал в чайном доме. Он отрастил волосы, сделался ещё более угрюмым, чем был детстве, и больше не питал к Казухе даже дружественных чувств. Всё изменилось! Но у Куникудзуши всё ещё была Тоши; был этот немного затравленный и болезненный взгляд пурпурных глаз; была привычка цокать языком в моменты особого неудовольствия. Если смотреть с этой стороны, то не изменилось совсем ничего. В жизни Куникудзуши места для Казухи уже не осталось. Но теперь, оглядываясь назад, сложно было сказать, имелось ли оно вообще. Изменилось ли что-то? Казуха не мог ответить. Он нехотя поднялся с постели, лениво нацепил на себя домашние штаны, которые носил ещё до отъезда - удивительно, но они как будто бы стали меньше и теперь едва-едва доставали до лодыжек. Казуха взлохматил руками волосы, зевнул и решил, что надо бы уже выйти и поздороваться. Куникудзуши всё ещё был на кухне. Полностью одетый, с высоким хвостом на макушке, он с какой-то выученной автоматичностью передвигался от плиты к обеденному столу и обратно: он поставил перед собой тарелку и чашку, выключил плиту, отодвинул в сторону сковородку с приготовленным омлетом (запах был чудесный, и у Казухи тут же свело от голода желудок), взял в руку турку, над которой тонкой струйкой поднимался пар. Все его действия - каждое случайное движение и каждый еле слышный шаг босых ног по деревянному полу — было исполнено какой-то невероятной, почти кукольной грацией. Казалось, Куникудзуши и вовсе не думал о том, что и как он делал. Он просто выполнял одно действие за другим, словно это был заученный старый танец. Он даже не обращал внимания на Казуху, который застыл в дверном проёме и никак не мог ни сделать шаг, ни произнести хоть слово. Тонкий солнечный луч ударил в мутное оконное стекло и разбежался по скошенным стенам ослепительными подрагивающими пятнами света. Внезапно в голове у Казухи стали беспорядочно всплывать образы из прошлого: та же кухня, только старенькая и неприглядная, тот же холодильник, те же тени на стенах, резкий свет, запах кофе, скрежет старых половиц. Когда-то Казуха сам хозяйничал на этой кухне, варил в турке кофе, криво нарезал хлеб для бутербродов, оставлял подальше вазочку с сухофруктами. Куникудзуши заходил редко, но каждое его появление в «Рыжем клёне» было почти что событием. Он сидел за столом, поджав под себя ноги; одной рукой он подпирал скучающую голову, а пальцами другой отбивал неровный ритм по столешнице. Он говорил, что солнце уже садится; что можно сделать математику вместе, пока он ушел домой; что на выходных он пойдет в художественный магазин за красками, и Казуха может составить ему компанию. Казуха мог поменять кухню, мог выбросить старый стол с рассохшимися ножками, мог добавить в эту комнату света, но образы — неизгладимые воспоминания, — все равно жили здесь случайными отблесками на старых стенах. Казуха вдруг приободрился, подумав, что половина пути уже пройдена, раз Зуши согласился переехать в «Рыжий клён». А все остальное могло прийти так же естественно, как было в прошлый раз. Он вдохнул поглубже и произнёс — Доброе утро. Казухе показалось, что голос его прозвучал тихо и сонно, но Куникудзуши, услышав его, тут же дёрнулся, словно от неожиданности. В руке он держал только что снятую с плиты турку, и кофе из неё выплеснулось ему на ногу — Куникудзуши поморщился, а потом сразу же посмотрел на Казуху. — Ты напугал меня, придурок! — тут же вскрикнул он. — Какого чёрта? Ты чего подкрадываешься? Куникудзуши был похож на загнанного зверька с округлившимися глазами и настороженной позой, словно он готовился немедленно броситься прочь. Длилось это правда всего мгновение. Как только Куникудзуши поставил турку обратно на плиту, он сделался скорее недовольным. И теперь уже Казуха растерялся. — Прости. — поспешил оправдаться он; голос дрогнул. — Я-я не специально, правда. Прости. Куникудзуши в ответ только сдавленно фыркнул. Он отвернулся к столу, опёрся на него руками и долго молчал, прежде чем снова возмущённо прикрикнуть: — Носи тапочки! Колокольчик на шею себе повесь! Топай, в конце концов! — Хорошо. — пробормотал в ответ Казуха, так и не двинувшись с места. — Ладно. Прости. Я не собирался тебя пугать. Я просто услышал, что ты на кухне, и тоже решил выйти. Казуха стоял в дверном проёме, вцепившись одной рукой в косяк, словно бы без опоры он мог упасть или — того хуже — убежать к себе в комнату. Утро, которое, казалось, началось так спокойно, по итогу совершенно не задалось. Куникудзуши злился, ругался и выглядел совершенно нездоровым, когда смотрел на Казуху таким больным взглядом. Он был такой же, как и несколько дней назад, когда выгонял Казуху из своей съёмной квартиры. Такой же, как в тот вечер, когда пришлось ехать в больницу. Казуха не знал, что делать. Он отвернулся, посмотрел чуть вниз и словно бы впервые увидел Тоши. Та, склонившись над миской, была занята завтраком. Как-то машинально, совершенно не задумываясь, Казуха наклонился, чтобы почесать у неё между ушей. — Тоши, сожри его. — отозвался Куникудзуши, выдохнув; Казуха видел, как босые ноги сделали шаг по направлению к плите, а потом голос, теперь уже успокоившийся, заговорил снова. — Если собираешься есть на кухне, оденься. Казуха, не уверенный, что на него смотрят, кивнул, выпрямил спину и поспешил убраться с кухни подальше. Пожалуй, к завтраку и правда нужно было привести себя в порядок: из одежды на нём были только штаны, а волосы, взъерошенные, торчали в разные стороны. К тому же Казухе показалось, что Куникудзуши предпочтительнее заниматься завтраком наедине. Пусть для него это был и новый дом, но вещи, которыми он занимался, были привычны ещё со времён старшей школы. Вот только вряд ли теперь от него можно было дождаться десертов… Казуха вернулся в спальню, а оттуда прошёл сразу в ванную. Он наскоро причесался, оставив волосы распущенными, умылся, почистил зубы и надел футболку. Перед тем как вернуться обратно на кухню, Казуха небрежно расстелил на кровати одеяло и, выйдя, оставил дверь открытой, на случай, если Тоши захочется войти. На кухне всё уже было почти готово; на столе стояли две тарелки с омлетом. Кункудзуши добавил к ним две чашки кофе и столовые приборы. Как только руки его оказались пусты, Казуха осторожно постучал по дверному косяку, обозначая своё присутствие. — Не пугайся, пожалуйста. — попросил он и постарался улыбнуться как можно более дружелюбно. Куникудзуши пожал плечами. — Это был мой кофе вообще-то. — сказал он неопределённо, кивая головой в сторону двух чашек. — Я не знал, что ты проснешься так рано. — Я тоже не думал, что проснусь рано. — Казуха пожал плечами, прошёл дальше в кухню и сел за стол. — Хочешь, сварю тебе ещё потом? — Не хочу. Завтракали преимущественно молча. Куникудзуши — угрюмо уставившись в свою тарелку, Казуха — с непонимаем листая новостную ленту на экране мобильника. Он не знал, что стоило бы сказать, и стоило ли вообще говорить хоть что-то. «Неужели, теперь всегда будет именно так?» — думал он. Раньше они с Куникудзуши тоже мало разговаривали, но тогда в молчании было гораздо большее, чем сейчас. Слова не звучали в то время, но взгляды, брошенные друг другу украдкой, казалось, говорили сами за себя. Или Казухе это только казалось? Ему хотелось любви, хотелось понимания, хотелось тайн и романтических интрижек — и, наверное, он просто выдумал это всё. И ничего на самом деле не было. Хотя, может, в том и проблема, что они предпочитали молчать? Если бы Казуха сразу рассказал о своих желаниях и чувствах, сейчас бы он уже оправился от отказа. Но тогда, в запертой туалетной кабинке, он предпочёл промолчать. А потом, перед самым отъездом, слова, как выяснилось, уже не имели такой важности, как раньше. И даже теперь Казуха предпочитал молчать: по старой ли привычке или от неловкости, а может и вовсе по умыслу? Он ведь не сказал тогда, что за бинтами на запястье скрывалось вовсе не растяжение, а очень болезненный вывих. Почему он молчал? Чтобы Куникудзуши не чувствовал себя виноватым? Или для того, чтобы не показаться слабым?

«Какая разница? Это ты не ты причинил мне боль, это я сам довёл себя, таская коробки».

Куникудзуши закончил с завтраком первый. Он поднялся из-за стола, взял пустую тарелку и чашку и отнёс их к раковине. После чего поднял с пола опустевшую миску Тоши и отправил её к остальной посуде. — Уборка за тобой. — пробормотал он еле слышно, после чего ушёл обратно в свою комнату. Помыв посуду, Казуха тоже вернулся в свою спальню. Мысль о предстоящем дне вдруг ужаснула его, но вовсе не потому, что это был день, похожий на все остальный — наоборот, теперь всё было не так, как прежде. После завтрака в «Рыжем клёне» воцарилось безмолвие, но то и дело до Казухи доносился еле слышный топот босых ног в дальней спальне или жалобное мяуканье Тоши, котору Куникудзуши пустил к себе в комнату не с первого раза. Казуха не знал, чем себя занять. Сначала он прибрался в спальне, потом вышел во двор и привёл в порядок маленький алтарь, спрятавшийся под тенью раскидистых клёнов. День с самого утра был жаркий, душный и сухой. Так что проведя во дворе совсем немного времени, Казуха вернулся обратно в дом. В коридоре он столкнулся лицом к лицу с Куникудзуши, который возвращался из кухни в свою комнату, держа в руках стакан с водой. Они не сказали друг другу ни слова, и вовсе сделали вид, будто друга не видели. Казуха пошёл в гостиную, достал из старой библиотеки одну из уже прочитанных потрёпанных книг и, устроившись в кресле, попытался читать. Толку, правда, было чуть. Взгляд скользил по жёлтой странице, мысли цеплялись за отдельные слова, но собрать всё воедино никак не удавалось. Приходилось перечитывать несколько раз, а это ужасно надоедало. Очень скоро Казуха оставил это занятие. Он вернулся в спальню, завалился на постель и решил ответить на утренние сообщения. Для Люмин он сделал пару фотографий своей комнаты и вида из окна, подписав, что наконец-то вернулся домой и теперь заново привыкает к мельтешению рыжих листьев перед глазами. Перед тем, как написать Хейзо, Казуха долго думал.

«Мы с Зуши теперь живём вместе». —

написал он. — «Дурацкая затея была приглашать его. То есть, не уверен, что нам обоим это нужно. Он злится на меня, ругается, а

я только и делаю, что всё порчу. Может, мне правда

стоило оставить его в покое. Я ужасный эгоист, правда?»

Сообщение получилось длинное, жалостливое и скомканное. Прочитав его дважды, Казуха поспешил стереть всё написанное. Вместо этого он написал:

«Думаешь, мы сможем помириться?»

Так и отправил. До конца дня Казуха только и делал, что бродил по дому, проверял мобильник в ожидании ответа от Хейзо, переставлял с места на место книги в библиотеке - в общем, делал вид, будто ему действительно есть, чем заняться. Когд наступил вечер, Казуха думал занять себя приготовлением ужина, но Куникудзуши опередил его. Вооружившись половником и заняв у плиты оборонительню позицию, он скрестил на груди руки и заявил: — Вчера мне стало плохо от твоей стряпни. Думаешь, я подпущу тебя к продуктам, вредитель? Казуха не решился спорить с таким отчаянным заявлением. Хотя он и перенёс вчерашнюю еду совершенно нормально, но Куникудзуши ведь действительно стало плохо, так? Кто знает, почему: из-за мяса или бульона? А может от того, что всё вместе показалось ему слишким жирным? У Казухи, после того, как он целый год питался всякой едой с уличных прилавков, желудок, наверное, сделался стальным. Куникудзуши, конечно же, таким не был. Ужинали в тот вечер лёгким супом с лапшой, шпинатом и тофу. Простая еда снова напомнила Казухе о прошлом: Куникудзуши, правда, в тех воспоминаниях не было, но был дедушка, и были тихие вечера за низким столиком в столовой. Что-то совершенно тёплое, ненавязчивое, обволакивающее голову и плечи было в этих вызванной едой грёзах. Казуха больше не испытывал неловкости, сидя за столом. Но он так замечтался, что не заметил, как Куникудзуши вновь встал из-за стола первым. И вновь оставил на Казуху грязную посуду. Конечно, не было в этом ничего такого само по себе — да и не в посуде вообще дело. Просто где-то в глубине своей растревоженной романтичной души Казуха желал, чтобы никто не уходил из-за стола раньше времени. По крайней мере, раньше всегда так и было. Выключив на кухне свет, Казуха вернулся в спальню и снова взял в руки телефон. Пришло сообщение от Хейзо: «Кто знает?» — писал он. — «Думаю, он простит тебя, если ты скажешь ему что-то хорошее. Все любят комплименты, так?» Казуха не стал ничего отвечать, но он надолго задумался над словами Хейзо. Говорил ли он Куникудзуши что-то хорошее раньше? Не о его картинах или десертах, а о нём самом? Может быть о том, что у него красивые глаза, особенно когда он выделяет их красным? Но разве это вообще комплимент? Разве не создавалось впечатление, будто Казуха хвалил умение Куникудзуши пользоваться косметикой? Да и говорил ли он это вслух или, как и всегда, только об этом думал? Казуха даже не помнил, в какой момент он стал считать Куникудзуши красивым. Он помнил, что маленький Зуши никогда не производил впечатления жизнерадостного ребёнка. Уголки его рта были вечно опущены, он всегда был бледен, смотрел исподлобья, морщил нос, держал кулаки сжатыми и, казалось, вот-вот мог на кого-нибудь наброситься. Куникудзуши был тщедушным, но в какой-то момент перестал им быть. Или Казуха просто перестал считать его таковым? У Казухи появилась привязанность, сначала дружеская. А потом появились чувства, появились желания, дурацкие романтические грёзы. А что же Куникудзуши? Он просто повзрослел, как взрослеют все дети. Он не изменился, изменилось лишь отношение к нему. В старшей школе Куникудзуши вытянулся, в глазах его появился лукавый блеск. Казалось, этот всегда молчаливый и нелюдимый юноша с бесшумной походкой, чёрными волосами и косметикой на лице шёл по жизни, едва касаясь её, и нёс на своём челе печать какого-то высокого жребия. Он был всё так же угрюм и сдержан, но в то же время очень аккуратен и нежен. По крайней мере Казуха запомнил его именно таким. В обаянии Куникудзуши было что-то леденящее, но Казухе нравилось, когда от одного только пурпурного взгляда его бросало в дрожь. С этими мыслями Казуха и уснул в тот вечер. А утром все началось заново — привычка молчать была знакома им обоим, и никто, казалось, не собирался первым нарушить правила. Жизнь потянулась своим чередом. Очень быстро Куникудзуши перевез в «Рыжий клён» оставшиеся вещи. Их, на удивление, оказалось совсем немного: только одежда, несколько пар обуви, университетские книги, мольберт и коробка с красками — хватило всего одной поездки на такси туда и обратно, чтобы на крыльце образовались заклеенные цветным скотчем коробки. Казуха не напрашивался домой к Куникудзуши, чтобы помочь со сборами, но порывался составить компанию, чтобы перенести вещи со двора в дом. Куникудзуши небрежно отсылал его подальше, а когда увидел, что Казуха упрямо поднял с земли расхлябанный мольберт и вовсе принялся кричать. — Тебе больше заняться нечем, Каэдэхара? — почти рычал Куникудзуши. — Найди себе книгу потолще и забейся куда-нибудь в угол! А вещи мои оставь в покое! Казуха только выдохнул, приставил мольберт к стене дома и, не став спорить, поплелся в свою спальню. Он не знал, что ему делать, не знал, как следовало вести себя и как правильно говорить — казалось даже тот факт, что Казуха просто просыпался по утрам, выводил Куникудзуши из себя. Он не подпускал к своим вещам, не разрешал готовить и всегда скептически осматривал продукты, которые Казуха клал в холодильник. Между ними всё время назревала ссора: Казуха, будто бившийся о стену мяч, не прекращал попыток примирения, а Куникудзуши в ответ только ругался и отталкивал его. Но чем сильнее были эти неосязаемые толчки, тем с большим усилием Казуха начинал всё сначала. И так проходил каждый день, пока наконец не началась осень. Хотя, конечно, осень тогда случилась лишь в календаре, по сути же ничего не изменилось — дни по-прежнему были безоблачными, сухой горячий ветер обжигал нос и сушил горло. И всё было таким же, как раньше, но при этом и совершенно иным. Кипучая деятельность, захлестнувшая в те дни Куникудзуши, казалось, расползлась и по всему «Рыжему клёну». С раннего утра здесь слышался топот, стук дверей, шум воды в гостевой ванной, тихий писк кнопок на плите, звон посуды — дом полнился звуками, а Казуха, тоже просыпавшийся из-за шума раньше привычного, лежал на постели и слушал, боясь показаться и попасть под руку. Казуха ничего не знал об университетской жизни Куникудзуши, но ему казалось, будто тот был крайне прилежным студентом. Возможно даже более прилежным, чем когда-то учеником. Куникудзуши никогда не просыпал будильники, всегда успевал умываться и завтракать, а по вечерам его частенько можно было найти за кухонным столом в окружении учебников и тетрадей. Помимо учёбы, Куникудзуши успевал ещё и работать, что для Казухи представлялось совершенно немыслимым. Частенько Куникудзуши прибегал с пар, кидал у порога сумку, переодевался, на лету перехватывал ужин и снова исчезал. Казуха не знал точно, когда его сосед возвращался, но иногда, когда хлопала входная дверь, сквозь задёрнутые плотные шторы Казуха видел, как едва-едва пробивалось в окна бледное рассветное солнце. Куникудзуши сразу же уходил спать, а просыпался только к обеду. Казуха же, начинавший своё утро в такие дни не раньше десяти часов, старался бесшумно ходить по коридорам и без надобности не издавать лишних звуков. Обычно, если на улице не было слишком душно, Казуха проводил время во дворе: он заботился о растениях, подметал двор, разравнивал песок в саду камней, вылавливал из пруда кленовые листья или занимал играми Тоши, которая сначала боязно относилась к прогулкам на улице, а потом, вспомнив свою былую бездомную жизнь, начала охотиться за мухами и грызть траву у деревьев. Куникудзуши очень переживал за кошку. Первые раза два он даже ругался, бранил Казуху всеми словами, которые знал и, поднимая кошку на руки, уносил её обратно в дом. Затем он стал позволять ей гулять во дворе только под присмотром. Забавно было наблюдать, как он болтался по двору вслед за кошкой, которая совершенно не понимала, чего от неё хотят. День за днём, но дошло до того, что Куникудзуши, выпуская Тоши бегать во дворе, сам оставался на веранде. Медленно, но внутри Куникудзуши росло доверие, и отчего-то Казухе хотелось думать, что этого доверия хватит на двоих. Иногда Казуха оставался дома. Он брал из библиотеки книгу, устраивался в кресле в гостиной и зачитывался так надолго, что приходил в себя только от стука фусума в гостевой спальне. Куникудзуши обычно сразу шёл в ванну, а потом - на кухню, чтобы сварить кофе и сделать пару бутербродов. Там он и оставался: завтракал в компании университетских учебников и лекционных тетрадей. Иногда Куникудзуши оставлял чашку почти полной, и кофе медленно остывал, покрываясь тонкой поблёскивающей на свету плёнкой. С Казухой Куникудзуши разговаривал только по собственной надобности: он или ругался на что-то или просил купить продукты для ужина, каждый раз хмыкая и подчёркивая, что «тебе, бездельнику, всё равно заняться нечем». Казуха только кивал и не решался возразить. Сам себя он тоже считал бездельником: не так давно его жизнь состояла из путешествий, поисков билетов, долгих ожиданий автобусов, неловкой рыбалки на берегу какой-то почти высохшей речки, съёмок для блога, изучения языков и ещё очень многих вещей. Теперь ничего этого не было. Даже к блогу Казуха не притрагивался ещё с начала лета, совершенно не зная, о чём теперь стоить говорить. Жизнь его как будто больше ничего не значила, раз не была наполнена красками, приключениями и новыми видами из окна каждую неделю. Сам он, конечно, был не против, но боялся, что его аудиторию это не устроит. Они ведь пришли смотреть на странствия, а не на то, как какой-то провинциальный мальчишка выращивает в своём саду редиску и подметает кленовые листья. Благодаря блогу у Казухи появились деньги на реставрацию «Рыжего клёна», но средства быстро кончались, и что-то нужно было с этим делать. Найти работу? Какую-то вроде той, что есть у Куникудзуши? Всё равно человека с единственным школьным образованием не возьмут куда-то ещё. Тогда, наверное, правильнее было бы поступить в университет? Уехать в Токио, где собралась большая часть знакомых, выучиться на кого-нибудь и встроиться в нормальную взрослую жизнь, как и предрекали когда-то родители? Но разве это не будет значить, что Казуха провалился в своих идеалах? И что станет с «Рыжим клёном?» Что станет с Куникудзуши? Хотя он, судя по всему, и сам способен о себе позаботиться, но станет с Казухой без Куникудзуши? Может, не стоило возвращаться? Может, стоило продолжить свою жизнь в странствиях? Тогда и для блога нашлись бы идеи. И они с Куникудзуши не оказались бы в той ситуации, в которой пребывали теперь. Обо всех этих вопросах Казуха мог только размышлять, выбирая один вариант или другой. В любом случае реальность оставалась неизменной: он уже находился в некоторой ситуации, и из неё надо было найти выход. Для начала (Казуха определил для себя это как дело первой необходимости) стоило помириться с Куникудзуши. Иронично, но шанс такой представился. Не далее, чем через неделю после начала сентября, состояние Куникудзуши как будто резко ухудшилось. Он вдруг стал тише и медлительнее обычного, сделался ужасно задумчивым, едва ли реагировал хоть на что-то и, наверное, это было самым ужасным, у него начались кошмары и следующие за ними бессонницы. Конечно, Куникудзуши никогда бы не признался в этом сам, но догадаться было не сложно. Как-то раз посреди ночи Казуха проснулся от надрывных вскриков. Ему даже показалось сначала, что это был просто сон: Казуха лежал на кровати и, затаив дыхание, прислушивался ко всякому постороннему звуку, но не слышал ничего, кроме ветра на улице и собственного испуганного сердца. Потом в глубине дома стукнули фусума, послышались тихие шаги на кухне - кажется, Куникудзуши пошёл туда, чтобы налить себе воды, — а потом всё смолкло снова. В ту ночь Казуха не выходил из спальни, поэтому не знал точно, что произошло. Но вскоре такие эпизоды стали происходить всё чаще и чаще. Однажды утром Казуха даже специально встал пораньше, чтобы подловить Куникудзуши и, быть может, разговорить его хоть немного до того, как тот убежит на пары. Куникудзуши уже был в ванной, когда Казуха пробрался на кухню и решил по обыкновению сварить кофе. То ли он справился с завтраком слишком близко, то ли Куникудзуши в то утро провёл в ванной больше времени, чем обычно, но, к тому времени как в коридоре показалась тонкая тёмная фигура, Казуха уже допивал свой кофе. Куникудзуши выглядел уставшим: немного ссутуленный и зевающий он вернулся сначала свою комнату, взял оттуда сумку с учебниками и снова вышел в коридор. Он был бледен той очаровательной бледностью, которая придаёт лицу строгость, чем-то напоминающую строгость мрамора. Он теперь чаще носил чёрное, демонстрировал фигуру облегающими водолазками и блестящими пряжками ремней на поясе. Обычно Куникудзуши собирал длинные волосы в высокий хвост, но сегодня они были уложены в тяжёлую тугую косу. Он пользовался тяжёлым парфюмом с древесными нотами и, как и прежде, подводил глаза красным. Куникудзуши был очаровательно красивым. А ещё он избегал заходить на кухню, видимо, потому что там уже было занято. Казуха смотрел на своего соседа, не отрываясь: он замечал очарование в каждом движении, в подёргивании плеч, и даже в том, как болталась за спиной тёмная коса. Удивительно, но Казуха, привыкший и полюбивший Куникудзуши с его коротенькой нелепой причёской и тонкими волосками на затылке, теперь как будто видел перед собой совершенно другого человека. И увиденное нравилось ему не меньше того старого образа из воспоминаний. Что это? Возможно ли было влюбиться заново в человека, которого полюбил уже давно? Или это какая-то совершенно новая влюблённость, к которая к Куникудзуши не имела никакого отношения? Человек перед Казухой называл себя Скарамуччей, и сложно было не поверить, что это действительно какой-то другой человек. Казуха чувствовал себя настолько смущённым и запутавшимся, что из его головы напрочь вылетели все вопросы, которые он хотел задать. Казуха уже не помнил ни ночных вскриков, ни тихого топота ног на кухне — ничего из этого. Он только смотрел, не отрываясь, пока Куникудзуши не дёрнулся и не замер сразу после. — Ты чего таращишься? — возмутился он, нахмурившись. Казуха даже растерялся, поэтому не сразу нашёл, что ответить. Заполняя паузу большим глотком обжигающего кофе, Казуха только хлопал глазами.

«Почему бы не сказать ему, как есть?»— пронеслось в голове. —«Разве Хейзо не предлагал, чаще говорить комплименты?»

Казуха пожал плечами.: — Не привык видеть тебя с длинными волосами. — наконец ответил он; показалось, что голос дрогнул. — Тебе идёт. Очень красиво. Казуха так и не понял, было ли в его словах что-то не то само по себе или же просто они пришлись не к месту. Куникудзуши вдруг как-то дёрнулся брезгливо всем телом, лицо его вовсе исказилось то ли от отвращения, то ли от ужаса. Он чуть ли не забежал на кухню, схватил со стола хлебный нож и, занеся его за голову, рваными движениями срезал косу. А ту швырнул в Казуху. Казуха замер от удивления, даже дышать, казалось перестал. Он только замер, весь вытянулся и стал ждать, что произойдёт дальше. Куникудзуши, короткие волосы которого теперь небрежно торчали в разные стороны, только хмыкнул многозначительно, положил нож обратно на стол и, резво схватив сумку, выскочил из дома. Когда Казуха, ошарашенный, напуганный и сбитый с толку, наконец пришёл в себя, Куникудзуши не было даже во дворе. Казуха пытался прийти в себя: он посмотрел сначала в одну сторону, затем в другую, и только потом опустил взгляд ниже, на стол, где безжизненно и нелепо лежала толстая тёмная коса. От неё пахло парфюмом и ещё немного шампунем. Казуха поднялся из-за стола, держа косу в руках. Он никак не мог понять, что ему делать: сначала бесцельно прошёлся по кухне, вышел в коридор, заглянул в гостевую ванную и в комнату Куникудзуши, а затем вернулся в спальню и сел на кровать. Отрезанные волосы Казуха так и сжимал в руке, хотя больше старался на них не смотреть. Он бы очень хотел подумать, почему Куникудзуши это сделал, но в голову ничего не приходило. Более того, Казуха прекрасно понимало, что, даже если он спросит, ему не ответят. Казуха не знал, прошло ли пять минут или десять, но он вдруг зацепился взглядом за ползущий по полу солнечный луч и вздрогнул от неожиданности - он отвык просыпаться рано, и даже не подумал, что на улице ещё утро. Поддавшись этому смутному наваждению, Казуха вышел на улицу, осмотрел безмолвный тихий двор и, пройдя немного дальше, оставил срезанную косу возле маленького алтаря в тени деревьев. После этого Казуха, весь дрожа, словно совершил нечто предосудительное, вернулся обратно в дом. Он попытался забыться в делах. День проходил как во сне: шум ветра и шелест сухих листьев снаружи, а внутри — тихо играющая музыка в наушниках, трущаяся у ног кошка, влажная тряпка, чтобы смахнуть пыль с книжных полок, и тихо гудящий пылесос, чтобы почистить полы и диваны. Казуха даже немного прибрался в комнате Куникудзуши, но так чтобы этого не было заметно - он оставил книги на полу в тех местах, где они и лежали и не тронул приоткрытую дверь комода с одеждой. Он только забрал стоящую у матрасу чашку с остывшими остатками вчерашнего кофе и пылесосом собрал с пола несколько крошек сухих крекеров. Когда с уборкой было покончено, Казуха устроился на кресле в гостиной. В одной руке, травмированной, он вертел маленький круглый эспандер, похожий на чёрную автомобильную шину, в другую он взял телефон - там сразу же высветилось несколько сообщений. Снова писала Люмин: она сказала, что её ужасно понравились фотографии клёнов, которые Казуха для неё сделал недавно, и размышляла, сможет ли она найти похожий вид во время своего путешествия. Было также несколько скучных сообщений, напоминавших о скорой необходимоти платить за содержание дома. Пришло ещё сообщение от юриста деда Ёсинори - почему-то он решил, что, раз у Казухи не осталось родных, к которым он мог бы обратиться за помощью в случае чего, именно он должен взять на себя это обязательство. Время от времени этот человек справлялся о здоровье Казухи, спрашивал, не возникает ли проблем с реставрацией дома и - как будто бы ненавязчиво - предлагал свои услуги. Казуха отписывался всегда формальными и вежливыми сообщениями, полагая, что не стоит рвать такие полезные связи - жизнь, в конце концов, всегда может повернуться неожиданной стороной. Последним Казуха прочитал сообщения от Хейзо: «Я вернусь в город на пару дней в конце октября». — писал друг. — «Не знаю, успею ли к твоему дню рождения, но в любом случае, почему бы не встретиться?» «Райден тоже может присоединиться, если хочет». Казуха задумчиво улыбнулся: свой прошлый день рождения он встречал посреди ничего, записывая одно видео для своего блога, а второе только для Зуши. Отправлять его, правда, было тогда некому, а сейчас и вовсе вспоминания об этом сопровождались каким-то смущённым стыдом. В этот раз всё могло было сложиться совершенно иначе, если бы, конечно, Казуха нашёл нужные слова, чтобы начать разговор.

«Я так далеко планы не строил,

но почему бы и нет?» — принялся печатать Казуха. —

«Если будешь с подарком, я тебя хоть на станции встречу».

Воображение уже рисовало Казухе день рождения в кругу друзей, и непременно с кучей сладкого. С Хейзо точно скучно не будет, особенно если он начнёт рассказывать о своей учёбе в полицейской академии. Может быть, они даже вспомнят школьный клуб поэзии! Или что-то ещё из беззаботной школьной жизни. В прошлом году Люмин поздравила Казуху с днём рождения, так, может, не забыла бы и в этом? Хотя, конечно, это совершенно не обязательно. Но всё равно было бы приятно. А что Куникудзуши? Наверняка он найдет, чем занять себя в этот день. Или засидится до позднего вечера в университете, или специально возьмёт смену в баре, или вовсе просто уйдёт из дома, лишь бы только не пересекаться лишний раз в коридорах. Казуха вздохнул — настроение его тут же куда-то улетучилось, а мысли снова всколыхнули события минувшего утра. Он торопливо набрал ещё одно сообщение:

«Не уверен на счёт Зуши. Кажется, он не оценил моих

попыток говорить комплименты».

*** Прошло уже несколько осенних дней, хотя по погоде сказать этого было нельзя: по ночам было едва ли прохладно, а днём и вовсе светло и жарко. В очень редкие часы поднимался ветер, и тогда маленькие колокольчики у алтаря во дворе переливались заливистым звоном. По ночам иногда сверкали молнии, но дождя никогда не было. Иногда ветром взметало кленовые листья, и они, взвихрившись, носились туда-сюда по двору. Тоши, вообразив себя неуловимой охотницей, ловила сухие листья и приносила их попеременно то Куникудзуши, то Казухе, надеясь, что её непременно похвалят и погладят по голове. Казуху такие кошачьи повадки веселили, и иногда он специально поднимал с земли какой-нибудь большой лист, чтобы посидеть на крыльце и поиграть с Тоши. Куникудзуши, кажется, тоже был не против. Хотя он, немногословный, отстранённый и задумчивый, не сильно-то вовлекался в игры, но тоже стал чаще выходить на улицу. Иногда Казуха замечал его во дворе с метёлкой в руках, в другое время Куникудзуши заботился о чистоте алтаря (Кажется, он нарочно выбросил куда-то свою косу, которую там нашёл, ведь не могло же такие тяжёлые волосы просто унести ветром?). Однажды, когда Казуха тоже был во дворе и занимался уборкой перед сезоном дождей, Куникудзуши даже предложил свою помощь. — Надо ещё что-нибудь перенести? — спросил он тогда неуверенно, наблюдая за тем, как Казуха тащит горшок с бонсаем под крышу веранды. — Нет. — ответил тот, вздохнув с досадой. Быть может, если бы они оба были заняты работой, они сумели бы бы наконец отвлечься и хоть о чём-то поговорить. Впрочем, тот случай не был единственным. Вечером того же дня Куникудзуши снова заговорил с Казухой первым, и это было ещё более неожиданно, чем утром. Казуха тогда сидел в гостиной, крутил между пальцами эспандер и бездумно листал новостную ленту, когда в комнату заглянул Куникудзуши. — Поможешь с ужином? — спросил он неуверенно; теперь, когда у Куникудзуши снова были короткие волосы, он закалывал их блестящими заколками, чтобы те не падали на лицо, и выглядело это забавно. — Просто последи за плитой, пока я готовлю соус. Казуха отложил эспандер и зевнул. — Хорошо. — потянулся он. — Уже иду. Казалось, что теперь точно получится поговорить, но, как выяснилось, Куникудзуши слишком серьёзно подходил к приготовлению еды и не очень готов был отвлекаться даже на посторонние действия, не то чтобы на разговоры по душам. Пока он смешивал ингредиенты, нарезал овощи, смешивал всё в блендере, Казуха бездумно смотрел на то, как в кастрюле варится соба, и время от времени помешивал её в кипящей воде. Он чувствовал себя бесполезным, пока Куникудзуши не велел коротко выключить плиту и, кивнув, не сказал «спасибо». Казуха так растерялся, что за весь ужин не произнёс ни слова, а потом, следуя недавно приобретённой привычке, машинально поднялся из-за стола, чтобы помыть посуду. Казуха все думал и думал — даже в одиноком путешествии он не был так задумчив и молчалив, — а потом, когда Куникудзуши составил рядом с Казухой всю грязную посуду и во-вот собирался уже уйти, вдруг окликнул его: — Скара? — новое имя Куникудзуши всегда дрожало на языке и каким-то горьким комом застревали в горле, так что выговорить его целиком не всегда получалось. Куникудзуши замер в дверях кухни. — М? — Хочешь, я закажу завтра что-нибудь на ужин? Не придётся тратить время на готовку. Казуха смотрел только на текущую из крана воду и как будто намеренно не обращал внимания на человека, с которым разговаривал. На деле же, ему просто не хватало сил чтобы поднять голову и обернуться. В любом случае, по недовольному тону Куникудзуши все равно можно было догадаться, какое лицо он состроил. Надменное. — Мне не сложно готовить. — хмыкнул он. — А за тобой я, кажется, не замечал никакой деятельности, чтобы позволить себе так глупо тратить деньги. Больше Куникудзуши ничего не говорил, и Казуха слышал сначала тихие удаляющиеся шаги, а потом стук захлопывающейся фусума. Казуха тут же почувствовал себя подавленным. Уже не раз Куникудзуши, напрямую или косвенно, укорял его за бездействия. И Казуха, прекрасно все понимая и определяя для себя своего нынешнее положение как дармоедство, все равно ничего не мог поделать. Он пытался быть полезным, он каждый день занимал себя уборкой и работой в саду. О, как он был рад сегодня, когда Куникудзуши попросил его помочь на кухне! Казухе хотелось доказывать свою состоятельность, хотелось быть кем-то значимым, но, как оказывалось, он не умел ничего, кроме как заботиться о доме.

«Об этом чёртовом старом доме».

Казуха весь как будто трясся — он словно находился на низком старте, готовый ворваться в новую жизнь и непременно отыскать для себя в ней место, но никакого сигнала не слышал мне видел. И потому, замерший, но накопивший в себе невероятную энергию, Казуха мог только содрогаться как тяжёлый переполненный сосуд. Закончив с посудой и расставив ее помечтаем в шкафу, Казуха побрёл в комнату, и до конца донимал себя размышлениями о том, чем он может себя занять хотя бы на время. Проснувшись на следующий день, Казуха вернулся к делам, которыми уже занимался до этого. Он взял в библиотеке книгу, но, вместо того, чтобы по обыкновению устроиться в гостиной, вышел во двор и уселся в плетёное кресло на веранде. То был выходной, и Куникудзуши, казалось, тоже хотел провести его дома. Он что-то ходил из комнаты в комнату, перекладывал учебники с места на место, чистил кошачий лоток, с кем-то разговаривал по телефону — в общем, выглядел таким же занятым, как и обычно. А вот Казухе даже чтение давалось с трудом. Смотря поверх старых жёлтых страниц, Казуха скорее наблюдал за садом, чем за бытовыми драмами старомодных дворян. Он никак не мог выкинуть из головы мысли, которые беспорядочным роем жужжали и кружились в его голове. Он чувствовал в себе желание что-то делать, о чём-то говорить, куда-то стремиться, но совершенно не представлял, как это реализовать. Чем дольше он забрасывал блог, тем страшнее было к нему возвращаться. А что, если теперь он станет не интересен? Что, если границы «Рыжего клёна» кажутся притягательными только самому Казухе? Ведь и Куникудзуши теперь отзывался о доме не самыми приятными словами, постоянно давая понять, что раньше было гораздо лучше. Тысячи сомнений и страхов терзали Казуху, а сам он, не шевелясь, только и смотрел на двор. Тоши, видимо воспользовавшись тем, что её хозяин отвлёкся, выбралась на улицу и теперь тёрлась у старых деревьев, восторженно подпрыгивая каждый раз, когда с ветвей срывался новый пожухлый лист. От малейших дуновений ветра покрывалась рябью вода в пруду, а перекинутый через него маленький мостик, поблёскивал на солнце. На валуны в саду камней то и дело присаживались усталые перелётные птицы, но тут же, стоило Тоши заметить, как они беспечно почёсывают клювами пёрышки, с криком взметались обратно в небо. Казуха так залюбовался видом, что на время даже отвлёкся от своих мыслей. Его поглотила безмятежная красота и совершенно особенный шум деревьев, который он не слыхал нигде в своём путешествии. Так странно: Казуха вроде бы находился дома, но его вдруг охватила такая горькая тоска, какую мог бы испытывать дальний мореплаватель, который уже и забыл, как выглядит суша. Наверное, Казуха тосковал по воспоминаниям. Ему не хватало деда Ёсинори, который проводил в саду каждую свободную минуту. Иногда он был занят работой, а в другое время любил устроиться под деревом, чтобы выкурить одну из своих толстых сигар. Не хватало Казухе и Куникудзуши, который, появившись в «Рыжем клёне» впервые, постоянно оглядывался по сторонам и жадно охватывал взглядом каждую мелочь. Казуха в те дни, впрочем, как и сейчас, очень гордился своим домом: он показал тогда Зуши и двор, и старую кузницу, и библиотеку в гостиной, и тёмную оружейную, где в беспорядке висели на стенах ржавые клинки. Это ведь именно в тот день Зуши унёс домой из «Рыжего клёна» маленького котёнка, который вырос в пушистую игривую кошку. Потом Куникудзуши стал время от времени наведываться сюда: они с Казухой пили кофе на кухне, размышляли над домашней работой в гостиной или, если погода была хорошей, выбирались во двор, чтобы посидеть в тени деревьев. Хорошее было время! Увы, оно закончилось. Да и «Рыжий клён» теперь выглядел немного иначе, чем раньше. Но значило ли это, что Казуха стал любить свой дом меньше? Вовсе нет. «Рыжий клён» был не просто старым зданием, он был идеей, вдохновением, пристанищем и тихой гаванью. Всё это осталось в нём. И, если Куникудзуши этого не видел, пусть. Самое главное, что видел Казуха. Он вдруг почувствовал невероятный прилив вдохновения. Действовал ли на него свежий воздух или всему виной была сила убеждения — не важно. Так же когда-то действовали на Казуху и горы, озёра величественные водопады и закаты в тихих полях. Он вспоминал переброшенные через потоки сосны и повисающие над провалами хижины; без труда воображал облака в синем небе, которые, стоило ветру подуть, открывали глазам бескрайние долины. Такие картины настраивали душу Казухи на высокий лад и располагали к поэзии. Конечно, во дворе «Рыжего клёна» не было ни гор, ни ущелий, ни быстротекущих рек. Но в то же время здесь было, то чего Казуха не видел ни разу за год своего путешествия — это было нечто незримое, такое, что объяснить словами, даже если бы Казуха попытался, было сложно. В шуршании кленовых листьев под ногами чудилось Казухе немыслимое спокойствие, от сырой земли пахло воспоминаниями о детстве, а стук капель дождя о крышу старой кузницы звучал для Казухи мелодичнее переливов любой экзотической птицы. Если бы он только был уверен, что люди смогут посмотреть на «Рыжий клён» его глазами! Казуха так глубоко об этом задумался, что даже не сразу заметил Куникудзуши, вытащившего на веранду мольберт и коробку с красками. Он собирался порисовать, и выглядел очень решительным: сосредоточенным, внимательным и серьёзным. Почти таким же он выглядел во время готовки. И Казуха подумал, как это, наверное, здорово — с головой погружаться в свои увлечения. Наверное, это всё же был опьяняющий чистый воздух, потому что Казуха вдруг пришёл мыслями к очень сомнительной затее. Он произнёс: — Знаешь, о чём я подумал? Куникудзуши закончил крепить на мольберте холс, а потом пожал плечами и вздохнул так, словно не хотел, чтобы его отвлекали. — Нет. Казуха постарался улыбнуться: — Я ведь оставил тебе кое-что перед тем, как уехал. — он коснулся пальцами губ, пытаясь таким образом намекнуть. — Вернуть не хочешь? Куникудзуши тут же сжал руки в кулаки, лицо его сделалось брезгливым и недовольным. — Не помню ничего такого. — голос его, сухой и отстранённый, даже не дрогнул. — Разве? — продолжил настаивать Казуха. — Уверен, я точно что-то оставил. Поцелуй, может быть? Ему было очень неловко: за всё, что он говорил и за всё, что он делал. Казуха даже не знал, зачем это было нужно. Подразнить? Разозлить? Вывернуть всё в какую-то глупую шутку? Не мог он же он в самом деле думать, что Куникудзуши сейчас же забудет все обиды и бросится на Казуху с поцелуями? Но отступать теперь было поздно. Казуха плотнее прижал к губам пальцы, а потом сделал вид, что посылает Куникудзуши воздушный поцелуй. Куникудзуши сразу же весь передёрнулся, ощетинился. — Нет у меня ничего. — почти выкрикнул он и ещё сильнее сжал кулаки. — При переезде потерялся. Казуха подумал, что продолжать уже нет смысла. Он вздохнул и поднялся с кресла: — Ну так найди его. На этих словах он поспешил вернуться в дом. Ему было ужасно неловко, щёки пылали от стыда. И всё же Казуха чувствовал, как по лицу его расползалась довольная улыбка. Ему понравилось, что Куникудзуши можно вывести из себя, понравилась его живая человечность, его реакция, отличная от привычного надменного высокомерия. На самом деле ему не было так всё равно, как он хотел бы показать. И до тех пор, пока Казуха мог вызвать Куникудзуши эмоцию отличную от безразличия, наверное, всё это было не зря. В какой-то невероятной эйфории Казуха вернулся в свою спальню, плюхнулся на кровать и стал рассматривать тени клёнов на потолке. Он вдруг услышал, как, тихо урча, в комнату вошла Тоши. Она запрыгнула на кровать, а потом принялась топтаться лапками у Казухи на груди. В зубах у неё застрял обрывок кленового листа, который забавно торчал, будто высунутый язык. Казуха вытащил этот обрывок из кошачьей пасти, смахнул его куда-то на пол и вздохнул: — Ты не захотела позировать для картин своего хозяина? Тоши, конечно же, ничего не ответила. Она перестала топтаться, устроилась у Казухи на груди и принялась урчать, словно маленький заведённый моторчик. Так прошло какое-то время. Витиеватые тени на потолке истончились, спальню залил золотистый солнечный свет — время тянулось к полудню. С другой стороны дома хлопнула входная дверь, раздались тихие шаги и слышно было едва уловимый скрежет — Куникудзуши затащил мольберт обратно. Тоши, услышав его, спрыгнула с кровати и выбежала из комнаты. Казуха остался один. Он повернулся на бок, взял в руки телефон и задумался. Что бы ни говорили про вдохновение писатели и художники, неизменно всегда одно — достаточно всего доли секунды и, быть может, особого дуновения ветра, чтобы его подхлестнуть. Для Казухи таким толчком стали тени на потолке, а потом стук входной двери в коридоре. Он вдруг решил, что идея показать в своём блоге «Рыжий клён» не так уж плоха. Если до этого он говорил о местах, где при желании мог побывать любой, то старый дом с забором был особенным местом, недоступным для чужих глаз. И, показывая его, он бы показывал именно так, как ему бы того хотелось, не боясь того, что случайно сболтнёт какую-нибудь глупость. Начинать с длинного и всеобъемлющего видео было бы глупо, особенно теперь, когда о Казухе так долго не было слышно. Люмин как-то раз, то ли предугадывая подобный исход, то ли просто желая подчеркнуть, что разбирается лучше, как-то сказала, что всегда нужно начинать с затравки — как трейлер перед фильмом. Люди начнут обсуждать, аудитория подтянется, вспыхнет какой-никакой интерес. И вот тогда, словно в пруд с приманкой, можно уже закидывать удочку. Сейчас этот совет был как никогда кстати. Казуха взъерошил рукой волосы, выскочил во двор и, прячась в тени деревьев, чтобы солнце не падало на глаза и не приходилось щуриться, включил запись видео на мобильнике. — Потрясающий вид, правда? — улыбнулся он и принялся чуть крутиться, показывая раскидистые клёны за спиной. — Центральная Америка или Северная Африка, как думаете? — тут Казуха развернулся полностью фон сменился с деревьев на дом с поблёскивающей в полуденном солнце крышей. — Вообще-то это мой двор! Давно меня не было слышно, правда? Дайте знать в комментариях, если хотите знать, что тут у меня происходит. Казуха выключил камеру, вернулся обратно в дом и, пересмотрев полученное короткое видео дважды, опубликовал его с замиранием сердца. Теперь оставалось только ждать. Ещё один совет, который Ка зуха перенял от Люмин, был очень кстати: «Не лезь в комментарии лишний раз. И вообще, дай им время настояться!» Казуха отложил телефон и решил заняться домашними делами. Он перебрал шкаф с одеждой, вытащив поближе шарфы, шапки и свитера; немного прибрался в ванной; потёрся на кухне, предлагая Куникудзуши помощь с ужином. А после, когда он по обыкновению помыл посуду, наконец снова взял телефон в руки. Первое, что Казуха увидел — новое личное сообщение. Душу его тут же словно рассекло надвое острым ножом. Он осторожно опустился на край кровати, чувствуя, как подгибаются колени. Казуха ощущал себя взволнованным: сердце его трепыхалось, ладони тут же неприятно взмокли, а вдыхать воздух вдруг стало тяжело, будто он сделался густым и едким. Странные воспоминания одно за одним вдруг промелькнули в голове, и казуха затряс ею, чувствуя, что против воли начинает улыбаться. Он вдруг вспомнил свинцово-серые тучи, запах сырой пожухлой травы и скрип продавленных ступеней в дешёвом мотеле. Он вспомнил собранные в высокий хвост светлые волосы, чуть смугловатое от загара сухое лицо и сбившуюся с плеч юкату, открывающую шею и грудь. Казуха вспомнил человека, от которого сбежал в конце весны. «Я уже думал, что ты оставил свой блог». — было написано в сообщении. — «Очень приятно вдруг увидеть новое видео от старого друга. Твой дом выглядит чудесным». — Казуха! — прогремел в коридоре недовольный голос. — Оторвись от своего телефона, когда я с тобой говорю. Казуха дёрнулся, поднял голову и посмотрел прямо перед собой. В дверях спальни, скрестив на груди руки и состроив недовольное выражение, стоил Куникудзуши. Он никогда не переступал порог, и его фигура суровым монолитом, напоминала фигуру какого-нибудь викторианского вампира, который не может войти в дом без приглашения. — М? — отозвался Казуха. Куникудзуши вздохнул, расслабил плечи и опустил руки. — Зайдёшь завтра за кормом для Тоши? Мне с универа не по пути. Казуха, словно его только что поймали за чем-то предосудительным, погасил экран мобильника и отложил его от себя так далеко, как мог. Он даже зачем-то встал с кровати, выпрямил спину, но, вместо того, чтобы подойти ближе к Куникудзуши, принялся зачем-то собирать с прикроватной тумбы книги, зарядку и маленькую упаковку бумажных салфеток. — Тот, который сухой или нет? — спросил он, хотя в голове думал только о том, зачем все эти вещи сейчас у него в руках. — Который типа как в консервных баночках. — Куникудзуши так и стоял у порога. — Я оставлю деньги на полке в прихожей. — Совершенно не обязательно. — Казуха хмыкнул, повёл плечами и переложил все вещи на кровать; он думал лишь о том, что вернёт их на место, когда Куникудзуши уйдёт. — Я и сам могу купить. — Это моя кошка. — Говори, что хочешь, но твои деньги останутся лежать там, куда ты их положишь. Куникудзуши больше не спорил. Он только вздохнул смиренно и пошёл обратно по коридору — тень его, тонкая и длинная, тянулась по полу, пока сам он не скрылся за дверью своей спальни. И только тогда Казуха смог выдохнуть. Он свалил книги обратно на тумбу, а сам забрался с ногами на кровать и, схватив телефон, снова перечитал сообщение от Томо. Надо же, они не поддерживали никаких контактов с момента расставания, но теперь он вдруг написал! Он следит за блогом Казухи? За самим Казухой? Мысли путались в голове. Казуха читал сообщение снова и снова, не зная, что стоит ответить. Да и стоило ли отвечать вообще? Казуха ведь сбежал, потому что ему показалось, будто он начинает питать к Томо какие-то чувства. Но это ведь нечестно. Или это только было нечестно в тот момент, ведь Казуха ещё не знал, что творится теперь с Куникудзуши. Но сейчас ведь всё иначе? Теперь ведь уже всё равно, разве нет? Если одна дверь теперь была закрыта, стоило ли биться об неё головой? Или правильнее было бы пойти в другое место, где нет постоянных ссор и пререканий? Но что, если Казухе тогда показалось? И всё, что происходило между ним и Томо — это не более, чем проявления дружбы? Ведь ничего по сути и не было. И сообщение это теперь совершенно обычное! Если бы Люмин написала подобное, Казуха бы так не реагировал, правда? И ничего странного в ответе бы не виделось, так? Казуха вздохнул. Он подтянул колени к груди, положил на них голову и, обхватив руками ноги, чтобы было удобнее печатать, стал набирать сообщение:

«После реставрации я едва узнаю этот дом,

но клёны всегда напоминают о

хороших временах, которые я здесь провёл».

Закончив, Казуха отбросил телефон в сторону, словно тот был горячий. Он завалился на кровать спиной, закрыл ладонями лицо и с силой надавил на глаза, чтобы замерцали в темноте разноцветные пятна. Он думал о многом, но заставлял себя думать только о Куникудзуши. С самого возвращения в родной город и до этого момента любая мысль о Куникудзуши являлась сосредоточением тоски Казухи. Она горела в его душе ярче, нежели костёр, разведённый на холодной земле. Казуха бросался к этому огню, грелся около него и всюду искал, что бы ещё в него подбросить. И самые далёкие воспоминания и совсем недавние происшествия; то, что он испытал, и то, что он воображал; разлетевшиеся мечты, думы о счастье, ломающиеся на ветру, как сухие ветки; его никому ненужная преданность, неуталённые чаяния, домашние дрязги — всё это Казуха подбирал, всё это годилось, чтобы сильнее раздуть его печаль. Он готов был искусственно загонять себя в тоску, лишь бы мысли его заполнялись только одной тёмной фигурой. Казуха одновременно чувствовал себя и предателем и преданным. Он был так рад сегодня днём, когда нашёл в себе силы записать короткое, но всё же видео. Теперь же Казуха боялся взять в руки телефон и прочитать комментарии: какое ещё потрясение он мог бы там найти? Как только он отправил Томо ответное сообщение, он тут же об этом пожалел. Ведь теперь, если они начнут чаще общаться, Казуха опять начнёт чересчур вовлекаться. Но как же Куникудзуши? Он сидел едва ли не в соседней комнате и не заслуживал такого к себе отношения. Конечно, он был обижен. Конечно, он злился. Конечно, он имел на это полное право. Но точно так же он имел право знать, что Казуха хочет оставить попытки примириться. Но хотел ли он на самом деле? На этот вопрос Казуха не мог ответить. Так он и лежал, беспокойно перебегая мыслями от одной крайности к другой. Время от времени Казуха проверял телефон — не появилось ли новое сообщение. Но все было глухо, и только единственный вопрос набатом повторялся в комментариях под видео: «Где Казуха пропадал так долго?» Отвечая сам себе на этот вопрос, Казуха чувствовал нарастающую в груди тревогу. Он перекатился на живот. С начала лета не происходило ничего интересного: Казуха вернулся в родной город, занялся сначала оформлением дедушкиного завещания, ведь к тому моменту ему уже исполнилось восемнадцать, и он мог вступать в наследство. Потом Казуха принялся за реставрацию дома, а сам поселился на время в отеле. Почти каждое утро он сначала посещал «Рыжий клён», а потом отправлялся на поиски Куникудзуши. Так, ведомый слепой мечтой и какими-то далеки и идеалами, Казуха провел все лето. Теперь дом его выглядел ухоженным и новым, а Куникудзуши нашелся за барной стойкой какого-то пропитого темного бара. И больше ничего не происходило. И что? Об этом Казуха будет рассказывать в блоге? Он встал, сменил одежду, почистил зубы, выключил свет и снова лег. За окном было уже совсем темно. Через стену слышно было, что Куникудзуши выбрался в гостиную и включил негромко телевизор. Ток-шоу, или вроде того. Слушая, как какой-то мужчина в долгом и одиноком повествовании называет себя психологом, то новеллистом, Казуха отрешённо рассматривал сплетение теней на потолке. Где-то на пограничной полосе между сном и явью, Казухе казалось, что он бредёт в тонком ущелье, а над ним, похожие на шпили, возвышаются горы. Они, правда, не были похожи ни на одни из тех, что Казуха видел во время путешествия; они были как будто нарисованы. Слева и справа топорщились сухие кустарники, иногда из-за гор выглядывали расписные, зеленоватые от времени беседки, под ногами блестящими нитями тянулись ручейки. Казуха шёл по узкой каменистой дорожке, которая вдруг резко свернула вправо. За поворотом щеки его обдул теплый ветер, он же всколыхнул сухие волосы и царапнул по открытой коже на шее. Казухе казалось, что где-то недалеко должна быть пристань, а на ней — корабль, на который непременно нужно успеть. Но моря не было видно даже далеко на горизонте, и никаких предвещающих воду громкоголосых чаек не было слышно. К тому же темнело, и Казуха начал думать, что наверняка уже опоздал. Блуждая, он мне заметил, как оказался в реденькой бамбуковой рощице, сиротливо покоящейся вдалеке от гор. Казуха обернулся назад, на каменные шпили и громоздкие остовы холмов, таявшие в полумгле. Оттуда, по узкой тропинке, где Казуха сам ещё недавно шел, в его сторону плыл огонёк — то ли свеча, то ли карманный фонарик. Он подался вперёд, пытаясь разглядеть получше, но тут за его спиной затрещали бамбуковые стебли. Из рощицы, громко мяукая, выбежал тёмный кот с пронзительными голубыми глазами. Заметив Казуху, он тут же остановился, весь выгнулся в спине и, усевшись на землю, принялся беспечно умываться. Кот выглядел тощим, но шерсть его, блестящая и гладкая, лоснилась. Казуха тут же подумал, что кот, должно быть, чей-то, но в округе не было ни домов, ни людей.

«Чудовища». — подумал Казуха. — «Они оставили его здесь специально».

Но даже сам себе он не смог объяснить, откуда эта мысль вообще взялась. Кот, умыв лапой свою мордашку, подошёл к Казухе, обнюхал его кроссовки, а потом принялся урчать и тереться об ноги. Казуха наклонился, чтобы погладить, но в этот момент где-то совсем рядом раздалось нарочито надменное хмыканье. Оглянувшись, Казуха увидел только темную фигуру, но она, и весь мог вместе с ней тут же растворились в надрывом и непонятно, откуда взявшемся плаче. Казуха вздрогнул и открыл глаза. Он весь замер, дышал глубоко, но сбивчиво. Едва проснувшееся сознание с трудом возвращалось к действительности. И Казуха уже было решил, что странный плач был лишь частью сна, но вдруг услышал раздающиеся в доме шаги. В то время была уже глубокая ночь. Казуха прищурился, посмотрев на яркий экран мобильника — почти четверть третьего. Неужели Куникудзуши ещё не ложился? Шаги не стихали. Казалось будто Куникудзуши просто бродил неторопливо по дому, перебираясь по очереди из одной комнаты в другую. Снедаемый любопытством, а ещё потому, что сердце его все ещё громко стучало из-за беспокойного сна, Казуха поднялся с постели и выглянул в коридор. Он заметил, как темная фигура Куникудзуши проплыла из гостевой ванной на кухню, и пошел, крадучись, следом. Куникудзуши, весь подрагивают й и сутулый, стоял возле окна и, ориентируясь только на свет уличных фонарей, наливал в стакан воду из графина. Заметив Казуху, он вздрогнул, и немного воды пролилось на пол. Казалось, он сейчас снова начнет ругаться, как это уже было однажды, но Куникудзуши только произнёс устало: — Ты что тут забыл? Казуха сделал пару шагов дальше в кухню и остановился. Он не мог сказать, была ли это игра слабого уличного света или же они оба просто не выспались, но лицо Куникудзуши выглядело донельзя изнемождённым, хотя ещё несколько часов назад все, казалось, было в порядке. Глаза его, чуть припухшие и покрасневшие, казались больными. И Казуха ненароком даже подумал, что услышанный плач ему вовсе не приснился. — Услышал, что ты здесь, и решил тоже выйти. Куникудзуши неловко шмыгнул носом и отпил немного воды из стакана. — Я теперь даже за водой не могу выйти? — хмыкнул он. — Иди спать, здесь ничего интересного. На безоблачном небе высыпали мириады звезд, в траве тянули свою песню сверчки, и без того слабый фонарь на улице замерцал и сделался ещё тусклее. Казуха кивнул. — Будешь пить много воды на ночь, с утра опухнешь. — улыбнулся он беззлобно и поплёлся обратно в спальню. Если бы Куникудзуши накричал на него, если бы принялся нарочито громко стучать ногами и спрятался бы без промедления в своей комнате, Казуха бы поверил что все в порядке. Но Куникудзуши был спокойным и тихим, даже голос его звучал мягче — почти как раньше. Что-то определённо было не так. *** Та ночь положила начало множеству других таких же странных и необъяснимых ночей. Хотя внешне ничего не переменилось. Днём, когда ярко светило солнце и шелестели за окнами последние сухие листья, все было, как и всегда. Куникудзуши просыпался рано, если шел на занятия, и едва-едва приходил в себя к полудню, если до этого снова работал в ночную смену. Он язвил, через слово хмыкал, запирался в своей спальне с молоком и солёными крекерами или, если знал, что никто ему не помешает выбирался на улицу, чтобы порисовать. Казуха же в свою очередь большую часть дня ходил в наушниках и слушал странную смесь классики из плейлистов с осенними подборками и хаотичный набор разномастной поп музыки начала нулевых. Он все так же следил за домом, засиживался с книгой в гостиной, отвлекался на чай, когда начинало клонить в сон, и мыл посуду после ужина. Разве что теперь в его рутину добавились короткие разговоры с аудиторией блога в комментариях под последним видео. А ещё он готовил сценарий для нового ролика: записывал в старый блокнот идеи и рисовал в уголках бумаги спирали, когда слишком задумывался. Он возобновил общение с Томо, но почему-то всегда отвечал на его сообщения только в те моменты, когда Куникудзуши не было дома. И в самом по себе общении, конечно, не существовало ничего предосудительного, но все же Казухе казалось, что он занимается каким-то обманом и предаётся тайному разврату, и что рано или поздно эта запретная жизнь его погубит. Эти мысли, ненавязчиво, но неизменно, тянулись за Казухой от рассвета и до заката, а потом всё становилось совершенно другим. Сначала Казухе показалось, что Куникудзуши страдает сомнамбулизмом: каждую ночь он выбирался из спальни и бездумно бродил по комнатам, прикасался к мебели, надолго зависал на одном месте, тихо покачивался из стороны в сторону и обнимал себя руками, сгибаясь в спине так, словно хочет сделаться незаметнее и меньше. Как-то раз Казуха попробовал с Куникудзуши говорить и понял, что весьма относительно, но во время своих ночных прогулок, тот пребывал в сознании. С тех пор они разговаривали каждую такую ночь, даже если при этом обменивались всего парой фразой. Казуха пытался разговорить Куникудзуши, думая, что по ночам он, растерянный и потерявшийся, охотнее пойдёт на контакт, но тот обычно только отмахивался. Он не кричал, не пытался спорить, не злился, но всё равно предпочитал держать проблемы (а Казуха был уверен, что они имелись) при себе. Куникудзуши только с силой сжимал кулаки, фыркал и чаще просто молчал. Он не прогонял Казуху, если они пересекались в коридоре посреди ночи, и даже разрешал побыть рядом, если, например, они решали посидеть на полу в гостиной или на уличном крыльце. — Только веди себя тихо. — вздыхал Куникудзуши, изображая зевок, и погружался в долгое сонное молчание. Казуха тоже замолкал. Он занимал себя мыслями, и всё размышлял о том, можно ли считать их ночные тихие посиделки треснувшим льдом в затяжной зиме? Какой куникудзуши был настоящий? Тот, что не скрывал своей неприязни при солнечном свете или тот, который иногда трясся в ночи, будто от холода, и успокаивался только в те моменты, когда мог схватить Казуху за плечо или за рукав пижамы. Он всегда выглядел заплаканным и, хоть ничего не говорил о своих ночных кошмарах, Казуха прекрасно теперь знал, что тихий скулёж, который он слышал в самую первую ночь и который с тех пор повторялся почти каждый раз, принадлежал именно Куникудзуши. Удивительно, что днём ему удавалось создавать видимость благополучия. Может, причиной тому косметика или Зуши всегда умел хорошо притворяться, но он как будто бы был совершенно в порядке всё время, пока над «Рыжим клёном» не заходило солнце. Теряясь в догадках и придумывая причины такого состояния Куникудзуши, Казуха даже ненароком решил, что всё дело в его переписке с Томо. Вдруг он как-то узнал? Вдруг, он переживал из-за этого? Вдруг решил, что Казуха теперь, прекратив попытки вернуть былое, выставит Куникудзуши из дома? Конечно, он бы не стал ничего такого делать. Если исключить все попытки в романтические отношения, Казуха считал Куникудзуши другом и от дружбы этой отказываться не собирался. Разве он не сказал, что Куникудзуши, как бы не сложилась их с Казухой жизнь, может считать «Рыжий клён» своим домом? Так почему он теперь должен был отказываться от своих слов? Хорошо было бы поговорить об этом, но Казуха не знал, что его догадки верны, поэтому предпочитал молчать, чтобы ненароком не сделать хуже. Однажды ночью Казуха снова проснулся, услышав шаги в доме. Но следом за ними послышался стук входной двери, а значит на этот раз Куникудзуши решил сразу выбраться на улицу. Казуха поднялся с постели, по привычке сразу потянулся к мобильнику, чтобы посмотреть на время, но вместо этого заметил новое сообщение от Томо: «В горах осенних — клён такой прекрасный, Густа листва ветвей - дороги не найти!..» Это были первые строки из одного старого хокку, которое Казуха выучил наизусть ещё в детстве. Он тут же проговорил окончание мысленно в голове и улыбнулся. Во время совместного путешествия они с Томо частенько так делали: вспоминали какое-нибудь стихотворение, но не проговаривали его до конца, давая другому шанс самому вспомнить финальные строки. Это была одна из тех забавных привычек, которую Казуха вспоминал с теплотой и, признаться честно, иногда даже скучал по ней. Но теперь, когда Казуха поднялся с постели посреди ночи, потому что услышал шаги Куникудзуши, вспоминать об этой игре с Томо казалось неправильным. Казуха вздохнул, отложил телефон в сторону и, накинув поверх пижамы старую хаори, поплёлся на улицу. Был ли в этом какой-то смысл? Казуха хотел верить, что был. Ночь тогда действительно выдалась тёплой. Вокруг было темно, шелестели сухие листья и журчала вода в пруду. Куникудзуши как-то сказал, что внутри дома ему нравится больше, чем снаружи. Но через несколько дней решил, что двор всё-таки лучше, о чём постоянно не ленился напоминать. Наверное, он тоже скучал по тому, каким «Рыжий клён» был раньше. Или, как и Казуха, скорее скучал по старым воспоминаниям. В таком случае понять его было, несомненно, проще: в темноте всё казалось другим, а с крыльца и вовсе было видно только одну могилу у алтаря, а не две. Прямо, как раньше. Скарамучча сидел на ступенях и смотрел прямо перед собой. Перед тем, как подойти ближе, Казуха остановился и спросил: — Всё хорошо? Куникудзуши вздрогнул, но теперь он делал это не от неожиданности, а потому что Казуха, наверное, прервал его размышления. — Да потрясающе вообще. — прохрипел он Теперь, когда приличия, казалось, были соблюдены, а собравшиеся — представлены друг другу, можно было подойти ближе. Казуха так и сделал, тоже усевшись на крыльцо. Жутко тянуло в сон, а ночь, хоть и была тёплой, всё равно не могла сравниться с нагретой постелью. Не хватало тяжёлого одеяла, мягкой подушки и Тоши, которая от обиды, что опять не попала в комнату хозяина, пришла бы в другую спальню и укусила Казуху за пальцы ног. — Тебе не спится, потому что непривычно в новом месте? — Казуха снова отважился на попытку разговорить Куникудзуши. — Или по какой-то другой причине? Куникудзуши пожал плечами. — Если бы я знал. Тон у него был усталый, сонный. Он даже ответил не сразу, будто слова вызывали у него нестерпимую боль, и требовалось недюжее мужество, чтобы открыть рот. Поэтому, наверное, Куникудзуши больше и не сказал ничего. Он только продолжил смотреть прямо перед собой. Видел ли он что-то скрытое от глаз Казухи? И было ли это связано с его болезнью? А может, Куникудзуши просто предавался воспоминаниям? Они молчали так какое-то время. Тишину нарушал только скрип старых веток на деревьях, да птичья возня в песке у сада камней. А потом Куникудзуши, не шевелясь и даже не поворачивая головы, вдруг попросил: — Расскажи что-нибудь про своё путешествие. Казуха тут же оживился. Неужели, ему хочется послушать? Неужто они смогут наконец поговорить хоть о чём-нибудь кроме скучных домашних дел? — Тебе правда интересно? — спросил он, обрадовавшись. — Нет. — Куникудзуши сопроводил свой ответ коротким, но полным ехидства смешком. — Может, я хоть со скуки усну. Всё это время Казуха пытался убедить себя, что Куникудзуши ведёт себя грубо лишь потому, что злится. Конечно, он, выставивший для себя отъезд Казухи как предательство, имел на это полное право. И Казуха не мог укорять его за это. И всё же порой, когда слова становились слишком злыми, а их звучание неизменно приносило нестерпимую боль, Казуха начинал задумываться, что Куникудзуши делает это всё только из вредности. В школе он часто так поступал. Казухе тогда, правда, не доставалось, но теперь-то всё стало совершенно иначе. И Казуха наконец понял, каково это — быть одним из многих, кого Куникудзуши на дух не переносит. Конечно, всё это было ужасно обидно, но между тем Казуха видел для себя только один выход. Он вздохнул и поднялся на ноги — Всё, что ты хочешь узнать, я уже рассказал в своём блоге. С этими словами он вернулся обратно в дом, оставив Куникудзуши наедине с его кошмарными мыслями. Он забрался в постель, зарылся в одеяло с головой и, взяв в руки мобильник, принялся набирать сообщение:

«Где ты блуждаешь там? —

Ищу тебя напрасно:

Мне неизвестны горные пути»

Когда-то давно Казуха не желал ничего, кроме любви. Так было и теперь, разве что желания его делались конкретнее. Не получив ничего от родителей, Казуха сначала безмерно привязался к деду, а потом и к Куникудзуши. Каждую мимолётную симпатию, всякое доброе слово и даже толику особого отношения он считал за проявление любви. Но, вероятно, он ошибался. Конечно, безмерным счастьем было сидеть с Куникудзуши за одним столом во время обеда, и прогуливаться с ним после школы, и даже молчать, но просто быть рядом — это уже было блаженство. Изменилось ли что-то? И да, и нет. Казуха безумно, до головокружения, хотел к кому-нибудь привязаться, даже если бы это не означало, что к нему привяжутся тоже. Просто теперь он пытался искать любви совсем в другом месте. Казуху мучил душевный голод, неумолимая тоска и жажда хоть чего-нибудь, что принесло бы ему пускай сиюминутное, но счастье. И сообщения, которые Казуха получал от Томо, были именно таким счастьем. Они писали друг другу всякую чушь до самого рассвета: говорили и о стихах, и о том, что Казуха теперь снова читает больше книг, и о путешествии Томо по Греции (он похвастался, что на побережьях до сих пор тепло и даже можно купаться в море). Казуха, проваливаясь в сон, слышал, как Куникудзуши собирается в университет и думал, как же это хорошо — не срываться с места, просто потому, что кто-то не спит. В таком счастливом забытьи прошло два дня и одна ночь, когда Казуха, проснувшись от шагов в коридоре, решил, что он больше не хочет выходить. А потом случилось новое происшествие — в очередной раз пошатнулся тяжёлый маятник в беспокойной душе Казухи. Конечно же, это была ночь. Но в этот раз Казуха проснулся не из-за шагов, а из-за короткого, но чень громкого. почти оглушающего вскрика. Звук был такой, будто кто-то, сорвавшись с большой высоты, успел произнести лишь звук, и вот уже навсегда замолк. Казуха буквально подскочил с постели, проснувшись. Сердце его колотилось от испуга, голова болела от резкого пробуждения, а глаза, ещё видевшие перед собой сладкий сон о прогулке по Кносскому дворцу, слипались. И всё же Казуха, ясно отдающий себе отчёт, что крик этот ему не приснился, и кричал непременно Куникудзуши, вышел из спальни. Не найдя Куникудзуши ни в гостиной, ни на кухне, Казуха выглянул на улицу. Но и там было пусто, даже как-то зловеще и одиноко. Со стороны горизонта тянулись в сторону дома серые тучи, а ветер клонил к земле потемневшие от холода клёны. Казуха поёжился и закрыл дверь, повернув замок дважды. Для надёжности. Единственное место, куда Казуха ещё не заглядывал, была спальня Куникудзуши. Но туда он отправился нехотя и с нарочитой осторожностью. Куникудзуши не любил пускать Казуху в свою комнату, а если замечал, что тот всё же пробирался туда и во время уборки случайно переставлял вещи, начинал кричать и злиться. Медленно Казуха отодвинул створку фусума. Первое, что он заметил — освещённый уличным фонарём мольберт с холстом. Он, правда, был повёрнут так, что нельзя было рассмотреть рисунка, над которым Куникудзуши трудился всякий раз, если находил для этого время. Сам Куникудзуши сидел на матрасе, служившем ему постелью, и, сжав руками голову так, будто хотел заглушить какой-то шум, тихо всхлипывал и весь трясся. Из одежды на нём были только домашние широкие штаны, и такой - тощий, с обнажённой грудью, он казался донельзя беззащитным. У Казухи тут же сжалось сердце. — Скара? — позвал он шёпотом, боясь напугать и сделать этим только хуже. Куникудзуши не ответил, даже не обернулся. Он так и сидел на матрасе, поджав под себя ноги и опустив голову. Тогда Казуха подошёл ближе. Осторожно ступая босыми ногами по деревянному полу, он подобрался совсем вплотную и опустился рядом с матрасом на колени. — Скара? — на этот раз чуть громче. — Всё хорошо? Куникудзуши замотал головой. Он опустил руки, чуть обернулся к окну, а потом — сразу же в другую сторону, чтобы посмотреть на Казуху. Вид его был растерянным, взгляд — заблудшим. Казухе знакомо было это состояние, хотя он был уверен (по крайней мере Куникудзуши уверял в этом ещё год назад), что галлюцинации давно уже отступили. Но это были именно они: Куникудзуши блуждал где-то между своих цветастых видений и совершенно не понимал, что на самом деле происходило вокруг. Продолжал ли он видеть сон, который напугал его до крика? Или Куникудзуши не спал вовсе, а кричал от того, что видел вещи, которые видеть не хотел? Казуха не знал, что ему делать. Когда такое происходило в детстве, достаточно было взять Зуши за руку и отвести подальше от любопытных глаз. Он всегда шёл покорно, молчал и, если и вертел головой, то рассматривал не школьные коридоры, а гигантских летающих китов или блестящие красные пагоды. Все эти видения, пусть и являлись следствием болезни, были безобидны. Но то, что Куникудзуши видел сейчас, вероятно пугало его до ужаса. Глаза его были широко распахнуты, губы тревожно поджаты, а лицо, усталое и осунувшееся, было бледнее чистого холста. Казуха придвинулся ближе и взял Куникудзуши за руки — какие же холодные и тонкие у него пальцы! Покойник, не иначе. — Всё хорошо. — произнёс Казуха тихо. — Ты дома. И ничего на самом деле не происходит. Ты в своей комнате. Наверное, Куникудзуши услышал эти слова. Он посмотрел на Казуху и устало покачал головой. — Я прекрасно знаю, где я. — произнёс он устало и хрипло, а потом снова обернулся к окну. — У тебя ужасный дом, но луну в окне всегда хорошо видно. Небо на улице было затянуто тучами. Ветер только усиливался и, казалось, вот-вот должна была начаться гроза. То, что Куникудзуши ошибочно принимал за свет луны, было светом уличного фонаря. Но ладно, по крайней мере он знал, что находится в «Рыжем клёне». — Тебе приснилось что-то плохое? — Казуха сильнее сжал в ладонях пальцы Куникудзуши. — «О, не клянись луной непостоянной…» — вдруг начал Куникудзуши вместо ответа; он продолжал качать головой и как-то по-странному, очень печально улыбнулся. — «...луной, свой вид меняющей так часто». Я это в книге прочитал. Ты знаешь, в какой, да? Я не помню. В моей старой квартире было много всяких. Я их читал, потому что хотел найти тебя на страницах. Представляешь? Ты всегда так много читал в детстве. И я думал, если прочитаю тоже, пойму, почему ты меня бросил. Ужасная глупость. В этих дурацких книжках нет ни одного ответа. — Куникудзуши говорил медленно, но сбивчиво. Он делал паузы, вздыхал, набирал в рот воздух и всё продолжал качать головой. — А ещё знаешь, что? Луна в этом окне всегда одинаковая. Так что я совершенно ничего не понимаю. — Потому что в окне не луна, а фонарь. — вздохнул Казуха, не зная, что ещё сказать. — Ты его каждый день видишь, когда во двор выходишь. Может быть, даже на картине нарисовал. Он не был готов к откровениям. Не был готов к тому, что Куникудзуши начнёт говорить только в беспамятстве. И он не знал, были ли эти слова хоть на долю правдивы — во время приступов Зуши часто говорил всякую чепуху. Как бы там ни было, это откровение сильно задело Казуху. Ему вдруг сделалось до нестерпимого горестно, что он посмел обижаться на все колкости, которые слышал в последнее время. Куникудзуши так и продолжал смотреть в окно. Он, казалось, пропускал все слова мимо ушей. Уличный свет мягко касался его лица, скользя по щекам и ниже по шее, выхватывая каждую болезненно торчащую косточку. — «Виновно отклонение луны». — снова принялся цитировать Куникудзуши. — «Она как раз приблизилась к земле, и у людей мутится разум». Это из той же книжки или другой? Может, я из-за неё схожу с ума? Говорят, так иногда бывает: луна странно действует на больных людей. На таких больных, как я, то есть. Конечно, Куникудзуши болен — отрицать это было бы глупостью Но каждый раз, когда он говорил о своих проблемах, он делал это с таким пренебрежением, с такой ненавистью к самому себе, что делалось жутко. Не мог же он и правда носить в себе столько самоуничижения? А если и мог, как Казуха допустил, что Куникудзуши остался с этим чувством один на один? Казуха, не выпуская рук Куникудзуши, немного потянул их на себя. — Посмотри на меня, пожалуйста. — просил он. — В окне нет ничего интересного, а я хочу с тобой поговорить. На самом деле он не знал, что сказать — хотел только отвлечь. Но Куникудзуши действительно обернулся. Он чуть склонил голову на бок, будто приготовился внимательно слушать, и замолчал. Он даже позволял держать себя за руки — так необычно! Или, быть может, совершенно нормально, если учесть его теперешнее состояние. Казуха шумно выдохнул. — Я знаю, что ты не хочешь меня прощать. И это твоё право. Но я так же в праве не переставать извиняться, хорошо? Если бы только был готов меня слушать, я бы просил прощения каждый день. Я бы извинялся, желая тебе доброго утра и спокойной ночи. И я правда жалею, что оставил тебя, не объяснившись. Это ужасно, что мы друг друга не поняли. То, к чему это в итоге привело, абсолютно немыслимо. И если бы ты только мог сказать, как я могу сделать всё хоть чуточку лучше. Ты сходишь с ума не из-за луны, а потому что я ужасно с тобой поступил. Казуха говорил тихо, но время от времени голос его срывался жалобными звучными нотами. Ужасно хотелось расплакаться. И тошно было от того, что слова извинений давались только вот так — в темноте и перед человеком, который не совсем осознавал действительность. Хорошо, если он вообще вспомнит об этом на утро. Куникудзуши слушал внимательно, а потом, когда Казуха закончил, в очередной раз помотал головой и высвободил свои руки, прервав касания. — Ты дурак, Казуха. — Я знаю. — Из-за тебя со мной вечно случаются проблемы. — И это знаю. Мне ужасно жаль. — Но ты слишком много на себя берёшь, если думаешь, что я сижу тут без сна по твоей вине. — Куникудзуши поморщился, словно ему не очень хотелось говорить, а потом он резко сменил тему. — Я помню про поцелуй, который ты мне оставил. Я соврал, когда ты спросил в тот раз. Это было так неожиданно — будто непредусмотренный ход в затянувшейся шахматной партии, — что Казуха, опешив, улыбнулся и даже тихо хихикнул. — Всё в порядке. — покачал он головой. — Это не важно. Казуха уже успел забыть, но неужели Куникудзуши помнил все это время? Неужели эта маленькая глупость имела для него такое значение? Или он вспомнил о ней, потому что был теперь немного не в себе? Казуха снова протянул руки и сжал холодные пальцы Куникудзуши в ладонях. Тот не стал отстраняться, но замотал головой. — Нет, это важно. Ты хочешь, чтобы я вернул его, но я не могу. — Я понимаю. Извини, это была глупая шутка. Разумеется, тебе не надо меня целовать, если не хочешь. Отнюдь не удивительным было дрожащее волнение, искажавшее лицо Куникудзуши. Глаза его, блестящие, были широко открыты, на лбу поблёскивала испарина как у лихорадочного больного, и он как будто бы совсем не замечал Казуху перед собой. Так было и раньше, так было много раз прежде и, вероятно, ещё не единожды повторится в будущем. Куникудзуши коротко вздрагивал всем телом, а потом цепенел, будто статуя. И лицо его, кукольное, фарфоровое, белое застыло в изнеможении. Казуха знал — он помнил — каждую линию на этом остром лице. И он ждал так же, как ждал всегда до этого. Рано или поздно приступ кончался. — Нет, я правда не могу. — Куникудзуши говорил так тихо, что приходилось подвигаться к нему вплотную; Казуха не выпускал пальцев из своих рук, он чувствовал слабое дыхание на щеке. — Ты не понимаешь, у меня ничего другого больше не осталось тогда. Я хотел, чтобы у меня было хоть что-то. Я сумасшедший. Я делаю странные вещи. Но эти вещи меня успокаивают, понятно? Казуха решительно не понимал этих сбившихся, путанных речей, но он все равно кивал и продолжал повторять: — Понятно. Хорошо. Всё отлично. Не переживай. Куникудзуши вдохнул, выдохнул и отнял руки. Он обернул их ладонями вверх и растопырив пальцы. — Смотри. — попросил он. — Тебе видно? Вот так должно быть видно. Куникудзуши развернулся к окну и подставил руки слабому свету фонаря. На улице к этому времени уже шумела буря: со свистом завывал ветер, крупными каплями барабанил по стёклам дождь, шумели деревья и царапались ветвями о крышу дома. Самое настоящее стихийное бедствие! Но фонарь во дворе все ещё светил, и его света хватало, чтобы разглядеть маленькое чёрное сердечко на ладони Куникудзуши, чуть ниже основания большого пальца. Казуха прикоснулся к сердечку пальцами и на пробу попытался его смазать — не получилось. — Не замечал, что у тебя есть тату. — удивился он. В это же мгновение бледное лицо Куникудзуши. до этого на минуту просиявшее осознанностью, снова потеряло всякое выражение. А руки его, которые Казуха безуспешно пытался согреть, сделались совершенно безвольными. — Это твой поцелуй. — с трудом, будто мысли его были заняты чем-то иным, произнес Куникудзуши. — Но теперь он мой. И я не могу его вернуть. У меня ничего нет, кроме этого. Казуха кривовато улыбнулся. — Зуши, я оставлю тебе ещё много поцелуев, если захочешь. — пообещал он и как бы подтверждая свои слова несколько раз невпопад прикоснулся губами к стылым ладоням. — И ты можешь оставить себе этот тоже. Будь Куникудзуши в себе, он бы, наверное, разозлился в ответ на такой внезапный приступ случившейся с Казухой нежности. И, пожалуй, его действительно не стоило целовать вот так — не получив прощения. Но удержаться правда было сложно. Казуха оставлял поцелуи на острых костяшках пальцев и на тонких запястьях, пока Кунидзуши не отнял рук. — Не зови меня так. — нахмурился он. — Прости. — Казуха понятливо кивнул. — Это привычка. Я бы отвык быстрее, если бы мы с тобой разговаривали чаще. Куникудзуши на время замолчал. Он снова обернулся к окну и сосредоточился на подрагивающем слабом свете, который считал лунным сиянием. Казуха послушно и выжидающе сидел рядом. Ему было интересно, о чем Куникудзуши сейчас думал, но он не хотел спрашивать. Сам он вдруг решил, что надо непременно купить нормальную кровать в эту комнату — теперь, когда Казуха сидел на полу, он чувствовал слабый, но неприятный и прокалывающий ноги сквозняк, тянущийся откуда-то снизу. Казуха потянулся к скомканному одеялу и, расправив его, прикрыл ноги Куникудзуши. Тот, конечно, сидел в домашних штанах, но он ведь весь был абсолютно холодный. Куникудзуши, наверное, отвлекло этот шевеление. Он снова посмотрел на Казуху и вернулся к оставленной мысли: — Своё новое имя я, кстати, тоже в какой-то книжке вычитал. — вдруг пояснил он. — Оно дурацкое вообще-то. Но оно просто другое, так что ладно. — Скарамучча. — произнес Казуха без какой-либо цели. — М? Он покачал головой и повторил: — Просто Скарамучча. Наверное, Куникудзуши, это понравилось. Или он был очень уставшим и потерянным в своих галлюцинациях. Он подобрался к Казуха ближе и, обвив его руками, как-то неловко обнял, уткнувшись лбом в плечо. — Просто, да. — вздохнул он. Казуха замешкался сначала, а потом тоже обнял Куникудзуши. Он слышал, как тихо и ровно билось его сердце, а ещё ощущал сдавленный и хаотичный стук своего собственного. Интересно, какого Казуху видел сейчас перед собой Куникудзуши? Маленького нытика из средней школы? Кажется, тогда они тоже обнимались. Почему? Это уже забылось. Казуха только помнил, что ему было неловко, и он не обнял Куникудзуши в ответ. Или это был Казуха из старшей школы? Казуха, который засиделся опять в школьном совете, а во время обеденного перерыва имел неосторожность заснуть у Куникудзуши на коленях. Тогда они, наверное, не обнимались. Но очень хотелось! Были ли объятия потом? Неловкие поцелуи на темной кухне были, выпрошенные грубые прикосновения тоже, а ещё укусы, выдохи, просьбы. И Куникудзуши — всего на пару минут, не больше — тогда тоже потерялся, и пришлось даже прерваться, чтобы привести его в чувство. Он тогда сказал, что любит Казуху, разве нет? Но это был приступ, почти такой же, как сейчас. Так что, наверное, ничего из этого не считалось за правду. Казуха погладил Куникудзуши по волосам и мягко отстранился. — Ложись спать, хорошо? — попросил он. — Я посижу с тобой ещё немного. Куникудзуши послушно закивал головой и перебрался на другой край матраса. Он опустил голову на подушку, повернулся на бок, так, чтобы смотреть в окно, и только потом сказал: — Только пока я не усну. Потом проваливай. И дверь закрой. Казуха ещё раз погладил Куникудзуши по голове и улыбнулся. — Как скажешь. Он пытался не думать, но в голову одна за другой лезли непрошеные мысли. Например: что стоило теперь чувствовать? Ибо каждый раз, когда Куникудзуши не проявлял открытой вражды, Казухе казалось, что у него ещё есть шанс. Но теперь он вроде как решил отказаться от всех шансов ради совершенно другого человека. И все это было бы как будто нарочно. Может, все это был только спектакль? И Куникудзуши сейчас, отвернувшись к окну и спрятав лицо в сгибе локтей, едва удерживался от ехидной ухмылки? Казуха вздрогнул. Нет, это немыслимо. И совсем не похоже на Куникудзуши. На всякий случай он, конечно, притих и прислушался, но кроме шума дождя за окном услышал только размеренное тихое сопение. Кажется, уже уснул. Казуха поднялся с пола и осторожно, чтобы не стучали в тишине шаги, вышел из спальни. Он вернулся к себе в комнату, забрался в постель и накрылся одеялом с головой. Рука уже по привычке потянулась к телефону, но Казуха одёрнул его. Он сказал себе: экранный свет прогонит остатки сонливости, а это было бы некстати. На самом деле Казуха не хотел цепляться мыслями за новые сообщения от Томо, если они, конечно, были. В груди спотыкались сердце. Его стук бил по ушам, и Казуха злился на эту жалкую мышцу, которая не давала спать и тыкалась в ребра как недобитая собака. По стёклам струился дождь, и звук был такой, будто во дворе уже образовались глубокие лужи. Думая о том, что завтра предстоит много уборки, Казуха погрузился в сон. Когда он снова проснулся, за окном уже наступили блёклые утренние сумерки, было немного пасмурно. По окну по-прежнему нему барабанил дождь, но теперь лениво, неуверенно. Лучи бледного солнца, косо падающие на мебель в спальне, скользили по сбившемуся одеялу и стекали на пол. Из приоткрытого окна пахло свежестью, холодом, дождём, немного сырой землёй и ещё не отцветшими циниями. Казуха лежал на кровати с головною болью, с беспорядком в мыслях, со странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось пойти и проверить Куникудзуши, увидеть его и много говорить с ним, — о чем именно, Казуха и сам не знал. Потом он решил, что днём наверняка будет тепло, но из-за сырой земли достаточно свежо, чтобы с удовольствием провести день на улице. Что-то смутное было в сердце Казухи, до того, что потрясение, случившееся с ним ночью, произвело на него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное впечатление. И каким-то образом Казуха пришел к заключению, что откладывать больше нет смысла: сегодня он снимет видео для блога, где наговориться всласть, а ещё проведет время на улице. С этим решением Казуха и поднялся с постели. Он нашёл в прикроватной тумбе таблетки от головной боли и запил их остатками воды в стакане, который всегда набирал себе на ночь. В доме было тихо — Куникудзуши ещё спал, а Тоши, которая до этого бродила по коридору в одиночестве, подбежала к Казухе и потёрлась о его ноги с тихим мурчанием. Потом она убежала на кухню, ожидая, видимо, что теперь её покормят. Казуха шел неторопливо — каждый шаг отдавался в голове звенящей и тяжёлой болью, словно там без конца опрокидывался тяжёлое чугунное ведро. В гостиной на кресле лежали наушники, и Казуха надел их, включив на телефоне какое-то тихое видео, в котором неспешно постукивали по книжным обложкам и кусочкам мыла. Звук был ненавязчивый и приятный, его было приятно слушать, и он хорошо отвлекал от головной боли. Теперь, когда Куникудзуши ещё спал и не хозяйничал на кухне, Казухе захотелось самому что-нибудь приготовить. Он достал из нижнего ящика рисоварку, засыпал в нее рис и залил водой. Когда-то он учился готовить онигири, и, наверное, вышло неплохо, если удалось добиться похвалы от президента кулинарного клуба и не довести Куникудзуши до тошноты. Так что, наверное, можно было попытаться ещё раз. Или приготовить омлет с рисом — блюдо тоже не сложное. Да и вообще, если Куникудзуши проснется рано и снова начнет возмущаться, он сможет сам приготовить из риса все, что захочет. Пусть даже свой любимый тядзуке с горьким зелёным чаем. Казуха занимал себя готовкой и старался не думать лишний раз о том, как поведет себя, когда Куникудзуши проснется и выйдет из спальни. Наверное, он ничего даже и не вспомнит о минувшей ночи. Или примет всё произошедшее за новую галлюцинацию и сделает вид, что это ничего не значит. Впрочем, какая разница? Казуха все равно не знал, что говорить и как реагировать. Куникудзуши вышел на кухню в тот момент, когда рисоварку пронзительным сигналом оповестила о том, что закончила готовить. Казуха как раз открыл крышку и заглянул внутрь, с интересом стараясь рассмотреть желтоватые рисинки, когда вдруг услышал осторожное: — Доброе утро. Куникудзуши стоял в дверном проёме и выглядел ещё более потерянным и несчастным, чем ночью. Он был босой, в тех же растянутых широких штанах и в футболке, по подолу которое тянулся след синей краски. Волосы у него торчали в разные стороны. А сам он, щурясь от утреннего света, тёр глаза и без конца зевал. — Доброе. — глухим эхо откликнулся Казуха и снял с головы наушники. Он увидел, что Куникудзуши сжимает кулаки, но теперь это не казалось проявлением скрытой агрессии. Теперь Казуха знал, что на одной ладони у Куникудзуши было вытатуировано маленькое чёрное сердце, с которым он очень не хотел расставаться. И, раз он продолжал его прятать, видимо, он ничего не помнил. Тем не менее Казуха улыбнулся. Они завтракали в тишине, как и всегда до этого. Куникудзуши угрюмо смотрел на свою тарелку, нехотя копался в омлете с рисом, но не говорил ничего против того, что сегодня за готовку взялся Казуха. Пожалуй, дело было даже не в том, что Куникудзуши привередничал - сегодня он даже кофе пил медленно, хотя обычно осушал чашку парой больших глотков. Наверное, просто был не особо голоден. Его кошка, наоборот, тем утром была как никогда игрива. Быстро опустошив свою миску, она, облизываясь, подошла ближе к столу и запрыгнула Казухе на колени. Тот хихикнул: — Здесь нет ничего, что я бы мог тебе предложить. — он гладил Тоши по спине и почёсывал её голову между ушей, а та довольно мурчала и принюхивалась к тарелке с рисом. — Если всё ещё голодная, я лучше дам тебе какую-нибудь кошачью вкусняшку, ладно? — Казуха чуть отодвинул тарелку, чтобы до неё нельзя было дотянуться лапой, и посмотрел на Куникудзуши. — Можно ведь? Тот безразлично пожал плечами. — Она всё равно не отстанет. Когда с завтраком было покончено, и Казуха уже стоял у раковины, намывая пустые тарелки, в голову ему пришла самая обычная мысль: кажется в корзине с грязным бельём скопилось уже много вещей. Стоило сперва заняться стиркой, а потом уже приниматься за запись нового видео. К тому времени на улице как раз должно стать чуть теплее и суше. — Хочу заняться стиркой. — сказал Казуха. — Найдётся у тебя что-нибудь? Куникудзуши ещё сидел за столом. Он фыркнул, а потом послышался тихий стук — кофейная чашка опустилась на стол. — Хочешь покопаться в моем грязном белье? — спросил он с каким-то мрачным самодовольством. Казуха тут же подумал о скомканной простыни, на которой Куникудзуши сидел ночью, а ещё о футболке с синими пятнами, в которой он сидел теперь за столом. — Нет. — ответил он, вздохнув. — Хочу, чтобы твое грязное белье стало чистым. Закончив с посудой, Казуха собрал все грязные вещи из корзины с бельём в своей и в гостевой ванной, принял из рук Куникудзуши пару футболок (он додумался при этом переодеться в чистое) и, рассортировав всё по цветам, загрузил первую партию в стиральную машину. Пока в железном барабане кружились и полоскались простыни, Казуха нашёл на сайте мебельного магазина (где уже покупал часть мебели для «Рыжего клёна») кровать подходщего размера для комнаты Куникудзуши. Изначально Казуха был уверен, что они с Зуши станут жить в одной комнате, поэтому не было нужды покупать ещё одну кровать. Затем он поддался уверениям, что и так нормально — в конце концов матрас, брошенный на пол, был всяко мягче футона и уж точно лучше, чем вообще ничего. Потом был период, когда Казуха считал, что покупка кровати отрежет для него последнюю попытку примириться: это могло как бы поставить точку, мол, «вот тебе твоя собственная кровать и больше не думай о том, чтобы попасть в мою». Теперь же Казуха убеждал себя, что кровать в любом случае: для чего-то ведь существовала в доме гостевая комната, значит должно было быть и полноценное гостевое спальное место. Итак, когда попытки самовнушения были окончены, доставка новой кровати заказана на день, когда Куникудзуши точно будет на занятиях и не сможет сопровождать сборку своими вздохами и ворчанием, а стирка окончена — Казуха разгрузил стиральную машину и с мокрым бельём вышел на улицу. Голова все ещё болела, но уже гораздо меньше — боль сделалась тихой и фоновой, и напоминала о себе, только если Казуха из неосторожности начинал идти слишком твердым и громкими шагами. Поэтому он старался передвигаться плавнее и медленнее, ступая сначала на носок, а потом уже перенося вес на пятку. Это было даже забавно — идти по веранде с ворохом постиранного белья и делать вид, что ты балерина, вышагивающая по сцене. Как Казуха и рассчитывал, погода действительно сделалась лучше: выглянуло солнце, поблёскивала чуть влажная трава во дворе, будто кораблики тянулись в пруду сухие кленовые листья — на одном из них деловито уселась большая стрекоза с зелёными глазами. Мир «Рыжего клёна» бушевал нестройными звуками и яркими красками, кругом — влага и жар, последние островки зелени, настырное копошение увядающей жизни. Цветы цинии цикламеновым шарами копошились вдоль темного забора, и среди них — высокая темная макушка Куникудзуши. Казуха даже замер. Он не слышал, чтобы Куникудзуши выходил на улицу. И особенно удивился, увидев, что, разговаривая по телефону, тот забрел так далеко — к самым воротам. Наверное, не хотел, чтобы кто-то слышал. Понаблюдав за ним пару мгновений, Казуха пошёл дальше. Небо было синим и совершенно безоблачным. На горизонте, с той стороны, где находилась старшая школа, тянулась тонкая желтоватая полоса. Жужжание толстых мух и тарахтение газонокосилок в соседних дворах сливались в единый гул, пронзаемый вскриками ворон на крыше дома. Казуха развесил на заднем дворе большие простыни и пододеяльники, а остальное понес обратно в дом. На пути назад он снова увидел Куникудзуши — тот тоже возвращался домой. Они встретились взглядами и замерли: Казуха — на веранде, а Кунидзуши — на нижней ступени крыльца. — Разговаривал с родителями? — поинтересовался Казуха. Куникудзуши цокнул языком и помотал головой. — Тебе-то что? — Ничего. Я просто увидел, как ты убежал подальше в сад, чтобы поговорить по телефону, и подумал, что звонила твоя мама. На самом деле Казуха вообще ничего не думал, ему просто стало любопытно, почему Куникудзуши, всегда расхаживающий из комнаты в комнату, когда разговаривал по телефону со сменщиком в баре или какой-то профессоршой из университета, вдруг сбежал подальше от чужих ушей. Куникудзуши вместо ответа вздохнул и устало прикрыл глаза — у него испещрённые голубоватыми венами веки, подрагивающие ресницы и тёмные впалые круги под глазами. Казуха сразу же подумал, как разительно может изменить человека болезнь, не важно душевная или физическая. Когда дедушка заболел, он тоже изменился — похудел, чуть сгорбился, и кожа у него сделалась сухая и серая. Его было не узнать ровно так же, как теперь не узнать было Куникудзуши. Он не был уже похож на того угрюмого, но до безобразия честного и открытого юношу который подводил глаза красным, зажимал сигареты костяшками пальцев, когда курил и готовил сладкие десерты. Но, удивительно, Куникудзуши не стал от этого менее красивым — да, он был болен, и его красота не столько возбуждала эмоции, сколько властвовала над разумом. Казуха думал, что и эта сторона Куникудзуши очень ему подходит. — Я договаривался о встрече с психотерапевтом. — вздохнул Куникудзуши. — Может, она знает, что делать с моими бессонницами. Это было обескураживающе честно. Казуха даже не сразу нашел, что ответить. И в итоге он не придумал ничего лучше, чем кивнуть и улыбнуться. — Будет здорово, если всё получится. Куникудзуши ничего больше не сказал. Он прошел мимо Казухи в дом, наткнулся на Тоши, трущуюся о дверь гостевой спальни, взял её на руки и заперся с ней в своей комнате. Много всего произошло в тот день, но Казуха понял только одно: Куникудзуши прекрасно помнил, что произошло ночью. Но боялся, что все это было не по-настоящему. *** Уже на следующий день после занятий Куникудзуши ушёл на встречу с психотерапевтом. Он только зашёл домой ненадолго, оставил в комнате сумку с учебниками, выпил стакан молока и сжевал нехотя пару крекеров. А потом исчез так же быстро, как и появился. Казуха даже не успел ничего сказать. А даже если бы и успел, сказать ему как будто всё равно было нечего. Ещё со школьных лет Казуха помнил, что Куникудзуши не очень любил ходить к врачам, ведь таким образом он как будто подтверждал, что у него есть проблемы. Таблетки он всегда пил охотно, пусть иногда и забывал это делать, но ужасно противился, когда-то пытался залезть ему в голову. На следующий день после визитов к психотерапевту, он приходил в школу недовольный, угрюмый и ещё более мрачный, чем обычно. В такие дни он даже с Казухой разговаривал всегда нехотя и в себя приходил только ближе к концу школьного дня - по крайней мере, когда они по обыкновению прогуливались после школы, всё казалось размеренным и спокойным, как всегда. А что же теперь? И без того злой и обозлённый на весь мир Куникудзуши, который называл себя Скарамуччей, после визита к врачу вообще мог превратиться в стихийное бедствие. Кто знает, на что он был способен? Подумав об этом, Казуха потёр руку, которую лишь пару дней до этого переставал фиксировать эластичными бинтами. С другой стороны, разве он не сам принял это решение? Размышлять об этом можно было бесконечно, но итог всё равно один: Казуха и так всё увидит сам, когда Куникудзуши вернётся домой. Уже вечерело, когда Казуха вышел на веранду, чтобы немного освежить спутанные в голове затхлые мысли. Был один из тех гнетущих, вымороченных дней, которые порой выдавались перед началом настоящей, не календарной, осени. Мир за воротами «Рыжего клёна» был скрыт стеной тумана, и всё вокруг казалось лёгким, опустошённым и немного опасным. Казухе казалось, если он спустится с крыльца и сделает несколько шагов дальше во двор, как он очутится сразу в далёкой заоблачной стране, где небожители оборачиваются элегантными длинноногими птицами с белоснежными перьями. (С недавних пор, Казуха начал всерьёз задумываться, что безумие заразно как ветрянка.) Казуха держал в руках мобильник. Не более, чем десять минут назад, он прочитал сообщение от Томо, и потому на самом деле и вышел на улицу. «У тебя дома видно луну?» — было написано в этом сообщении. — «Она тут светит прямо как фонарь уличный. Некомфортно спать, но если просто наблюдать — очень красиво». Казухе стало любопытно, видно ли луну, потому и вышел. Но небо было тёмноё, затянутое тучами. Светил только тот самый фонарь, который Куникудзуши принимал за лунное свечение. Почему-то сделалось невыносимо тоскливо. В жизни каждого человека бывают минуты, когда для него как будто бы рушится мир. Это называется отчаянием. Душа в этот час полна падающих звезд. Отчаяние — великий счетчик. Оно всему подводит итоги. Ничто не ускользает от него. Оно все подсчитывает, не упуская ни одной детали. Оно ставит в счет богу и громовый удар и булавочный укол. Оно хочет точно знать, чего следует ждать от судьбы. Оно все принимает во внимание, взвешивает и высчитывает. Это всё происходило в голове Казухи. Он думал, надеялся, предполагал, сбивался и начинал сначала. Он припоминал все обстоятельства, которые привели его к этому моменту. Казуха сам задавал себе вопросы и сам же на них отвечал. Страдания — это, отчасти, допрос. Ни один судья не допрашивает обвиняемого так пытливо, как допрашивает человека собственная совесть. Его жажда путешествий в итоге привела к катастрофе. Можно ли было поступить иначе? Пожаулуй, да. Но это сейчас, когда прошло уже время, Казуха находил для себя всё новые и новые варианты: он мог просто остаться; он мог остаться и работать вместе с Зуши в чайном доме; он мог остаться и найти другую работу; он мог часть зарплаты тратить на восстановление «Рыжего клёна»; он уже жил впроголодь, и мог пожить так ещё немного. Но почему все эти варианты возникали в голове только сейчас? Почему их не было год назад? Почему Казуха так спешил? Всё просто. Встретив тогда Куникудзуши в чайном доме, Казуха, ошибочно или нет, решил, что у того всё хорошо: отдельное жильё, работа и планы на будущее. У Казухи же не было ничего, и ощущал он себя никем. И тогда казалось, что путешествие может всё изменить. Что где-то там, среди высоких гор, верхушки которых скрыты облаками, или на дне глубокого ущелья, где блестящими змейками текли журчащие ручейки, Казуха сможет отыскать самого себя. И что в итоге? Весь год Казуха думал только о том, чтобы вернуться к Зуши, от которого так и не получил ни одного сообщения. Неопределённость гнала его из дома, но именно она в итоге и привела обратно. Ничего не было решено. Казуха оставил свой блог (который, если вспомнить, завёл тоже только из-за Куникудзуши), оставил человека, с которым ему было комфортно, оставил тихие ночёвки на улице, оставил стихи, которые приходили ему в голову, когда он смотрел на закатное солнце, оставил вообще всё, что хоть немного приносило ему удовольствие. И вернулся туда, где на него только злились. И даже если Зуши на самом деле считал иначе, даже если слова, которые он сказал в беспамятстве, были правдивы, это всё равно ничего не значило. Если у него не хватало духу произнести их в здравом уме, они были лживы. Казуха вздохнул и ещё раз посмотрел на небо. Вот бы сейчас оказаться рядом с Томо! Смотреть вместе на луну, рассуждать о всяких глупостях и слушать вольный и немного сонный пересказ какого-нибудь «Грозового перевала» и «Госпожи Бовари». Казуха уже собирался написать об этом. Он разблокировал телефон и открыл мессенджер, но тут же на него, словно внезапный дождь посреди прогулки посыпались другие сообщения. Это был Хейзо. «Ты можешь объяснить, на кой чёрт мне высшая математика???» — возмущался он. — «Я собираюсь искать преступников, а не интегралы». К сообщению было прикреплено фото, где Казуха увидел рабочий стол друга, весь заваленный смятыми бумажками и учебниками. В самом углу фотографии, с отколотым краем, безвольно лежал маленький калькулятор. «Я сижу тут уже два часа, но до сих пор ничего не понял». Сообщения прилетали одно за другим. «Мой единственный шанс сдать зачёт в этом семестре — получить автомат. Но я даже домашку сделать не могу». «Давай поменяемся, Казухо. Ты сделаешь за меня математику, а я помирюсь с Райден». Казуха улыбнулся, вздохнул и принялся набирать ответ:

«Я бы и правда не отказался,

если бы самой большой проблемой

этим вечером была математика».

«Когда найдёшь труп профессора,

сразу поймёшь, что он убил себя сам».

«Из-за того, что числа не сошлись».

Казухе казалось, что он отчётливо слышит голос друга: когда у того что-то не получалось, или когда какая-то вещь не была понятна ему с первого раза, Хейзо обычно делал очень шумный вдох носом, а выдыхал он с тихим гудением, словно медленно закипающий старый чайник. Он всегда лохматил руками волосы, кусал карандаши и хмурил брови на контрольных по математике. Но обычно он всегда находил решение. В такие моменты он щёлкал пальцами и тихо похихикавал. Казуха даже представил, что для Хейзо вся эта ситуация с Зуши — не больше, чем математическая загадка, к которой он тоже может подобрать правильный ключ, если захочет. «Как дела, кстати?» - высветилось новое сообщение на экране.

«Сложно сказать». — ответил Казуха. —

«Что бы я ни сделал, это заканчивается плохо.

Не думаю, что слова мне помогут».

«Тогда переходи к действиям! Сделай для этого ворчуна что-нибудь приятное». Легко сказать! Хейзо и Куникудзуши питали друг к другу взаимную неприязнь ещё со школы, и никогда особо не воспринимали друг друга всерьёз. К тому же, Казуха не знал, были ли у Хейзо хоть какие-то отношения. Что он вообще мог понимать? Тем не менее, сам по себе совет, наверное, был хороший. Казуха даже зажмурился, обдумывая его, а потом вернулся обратно в дом. Куникудзуши так до сих пор и не вернулся. На столе, накрытый крышкой, его дожидался медленно остывающий ужин. И даже Тоши, привыкшая в это время видеть хозяина дома, немного беспокойно тёрлась у порога. Казуха пошёл в свою комнату, и кошка, не зная, чем ещё себя занять, побежала следом. В спальне всё было готово для съёмки второй части видео про «Рыжий клён». Стоял штатив, был выставлен свет, а с заднего фона Казуха даже убрал всё лишнее, чтобы глаза не отвлекались. Он не хотел показывать убранство дома во всех подробностях, и всё же что-то снять было надо. Так что Казуха решил просто посидеть на кровати и рассказать о чём-нибудь отвлечённом. Один раз он уже почти начал, но его отвлекло сообщение от Томо. Теперь стоило начинать всё заново. Казуха уселся удобнее на кровати, вернул телефон на штатив и включил запись видео: — Прогуливаясь по дому, — начал он. — я очень часто вспоминаю проведённое здесь детство. На самом деле мне самому это странно, ведь после реставрации «Рыжий клён» сильно изменился. Наверное, всё дело в том, что в первую очередь это не просто здание, это, скорее, идея. И дух «Рыжего клёна», который ещё в своей молодости привнёс мой дед, здесь витает до сих пор. Я очень рад, что за время моего отсутствия ничего особо не изменилось. А ещё воспоминания из детства почему-то влекут за собой другие, которые как мне кажется, ничем не связаны с этим домом. Я вспоминаю, как пошёл в школу. Или о том, как впервые увидел море. Иногда мне с особой отчётливостью представляется самое первое предложение на английском, которое я вывел уроке: «One for all and all for one». Мы тогда учили пословицы, и я ещё не знал, что эта фраза часто используется в романе «Три мушкетёра»... Казуха всё говорил и говорил, рассказывая о вещах, которые приходили ему в голову. Странное и забытое, но очень приятное всё же это было чувство — иметь возможность просто болтать, даже если знаешь, что не получишь ответа. Или получишь, но лишь спустя время, когда прочитаешь в комментариях. В мыслях он тут же подумал про Куникудзуши: может, на сессиях с психотерапевтом ему просто никогда не давали выговориться? Его только и делали, что спрашивали, не забывает ли он принимать лекарства, а ещё о галлюцинациях, чтобы обязательно в подробностях и со всеми пережитыми в процессе чувствами. Куникудзуши не любил говорить о вещах, которые ему виделись. Он только любил их рисовать. Таким образом он оставлял их на бумаге, а потом тут же про них забывал. Так, например, блестящие пагоды перестали ему видеться после того, как он нарисовал картину. И впоследствие поднобное повторялось ещё много раз. Казуха знал, потому что об этом Куникудзуши сам ему рассказывал. были вещи, о которых он не прочь был поболтать. И тогда Казуха всегда составлял ему компанию. Или просто слушал — порой даже этого было достаточно. Пока Казуха болтал о всяких мелочах, на кровать к нему запрыгнула Тоши. Он отвлёкся на неё и погладил по спине. — Это Тоши. — улыбнулся Казуха. — Моя кошка. Сложно было обозначить её как-то иначе, ведь тогда бы пришлось бы рассказывать и о Куникудзуши тоже. А Казуха этого не хотел. Ещё он был уверен, что Зуши тоже окажется против, если его имя хоть раз всплывёт в блоге. — Если я и не чувствую себя одиноким, то только благодаря ее компании. На самом деле это даже не было ложью: Куникудзуши, не важно находился он дома или нет, по большей части был безучастен ко всему, что происходило в доме. Если он брался за готовку или решал подмести листву во дворе, он всегда делал это молча. И Казуха порой вообще ничего не знал, пока не замечал перед собой тарелку с едой или не цеплялся взглядом за новые палочки благовоний возле алтаря. Нет, Казуха вовсе не нуждался, чтобы перед ним отчитывались о проделанной работе,ино иногда ему хотелось, чтобы Зуши сказал, например: «Побудь со мной, пока я обрезаю кусты вдоль забора». И этого было бы больше, чем достаточно. — Я читаю очень много в последнее время. В основном перечитываю, домашнюю библиотеку, книги из которой в детстве бездумно глотал одну за другой. Теперь они воспринимаются иначе. Я рад, если книга мне по-прежнему нравится. И удивляюсь, если оказывается, что теперь история для меня выглядит надуманной и скучной. Хотя, быть может, это в порядке вещей. Многие вещи со временем начинают казаться нам совсем не такими, какими мы привыкли видеть их в детстве. В такие моменты я осознаю свое взросление. В иные же — я все ещё маленький Казуха, который хочет жить в библиотеке, есть только трехцветные данго и никогда не расставаться со школьными друзьями. Всему рано или поздно приходит конец — это Казуха понял ещё в конце средней школы, когда его друзья из клуба поэзии разбрелись каждый своей дорогой. Фишль Казуха с тех пор не видел, но от Син Цю, который, к слову теперь жил в Токио, и с которым Казуха так же успел встретиться в конце путешествия, он узнал, что с той все хорошо. Она так и не предала свою привычку разговаривать помпезными фразами из книг, училась на книжного редактора и, пожалуй, один факт в ее случае очень хорошо соотносился с другим. Чем занимается сам Син Цю, Казуха так и не понял. Вроде бы это было связано с каким-то семейным торговым бизнесом. Да в целом, и не это важно. Больше Казуху заинтересовало, что Син Цю встречался с Чун Юнем. Они вместе снимали маленькую квартирку ещё во времена старшей школы, и как-то незаметно даже для самих себя образовали пару. С Чун Юнем Казуха мало был знаком, и помнил только лишь то, что Куникудзуши как-то подрался с ним в школьном коридоре. В любом случае, Казуха пожал им обоим счастья и ещё сильнее стал торопиться домой. Тогда-то он ещё не знал, что его ожидает. Из школьных друзей у Казухи остался только Хейзо. Наверное, он был как книга, которая с возрастом совершенно не становится хуже. Казуха провёл весь вечер перед камерой, а потом, когда выглянул в коридор, увидел, что Куникудзуши уже дома — его пальто висело на крючке в прихожей. К еде он, правда, не притронулся, да и дверь в его комнату была наглухо закрыта. С той стороны слышалось тихое копошение, но до конца дня Куникудзуши так и не вышел. Это было не страшно. Казуха знал, что ночью они ещё обязательно встретятся. И на этот случай у него был готов план. Стрелка часов едва переступила полночь, когда Казуху разбудили тихие шаги в коридоре. Он услышал, что Куникудзуши вышел на улицу, и решил выйти за ним следом. На самом деле, плана как такового не было. Просто Казуха решил, что не будет в этот раз ни о чем расспрашивать, а если Куникудзуши сам захочет о чем-нибудь рассказать, обязательно его выслушает. Ночь была тихая, безлунная, и даже звёзд не было видно. Куникудзуши по обыкновению сидел на верхней ступени крыльца и, чуть сгорбившись, смотрел прямо перед собой. Его тонкая, высохшая фигура представляла собой невыразимое одиночество, которое тут же захватило и Казуху. Он подошёл медленно, бесшумно и, что в не испугать, коснулся рукой плеча Куникудзуши. Они ничего друг другу не говорили, но тишина, окружавшая их, не была такой же приятной, как в школьные годы. Она была опустошающе звонкой. Неужели им нечего было сказать друг другу? Нет, это был один из тех моментов, когда тишина говорила о чём-то гораздо более важном, чем любое произнесённое вслух слово. Подыскивая в голове банальные фразы, Казуха чувствовал, как его охватывало стыдливое томление. О, как ему хотелось бы рассказать обо всём, что происходило! О том ночном разговоре, о котором Куникудзуши не помнил; о своих тревогах, даже о Томо. Но Казуха молчал, убеждая себя, что Куникудзуши ничего из этого знать совершенно необязательно, что у него и без того целая куча своих проблем, что это всё только для его же спокойствия. Казуха, справедливо или нет, чувствовал себя почти что героем. В итоге Казуха всё же не выдержал — с чего-то ведь надо было начать. Он повернулся к Куникудзуши и взял его руки в свои. — Расскажи мне, что происходит. — попросил он. — Я не смогу помочь, если не буду знать, что тебя беспокоит. На мгновение показалось, будто Куникудзуши и правда вот-вот заговорит. Он был в смятении, он чуть приоткрыл рот, он выдохнул, а потом вдруг дёрнулся. — Да отвали ты от меня. — Куникудзуши брезгливо отмахнулся, высвобождая руки. — С чего ты взял, что мне вообще нужна твоя помощь? Хватит под кожу мне лезть, оставь мне хоть что-то личное. Не обязан я перед тобой наизнанку выворачиваться. Когда он так сказал, когда упомянул «что-то личное», Казуха не смог сдержать улыбки. Куникудзуши слишком рьяно защищал то, что прятал на ладони, когда сжимал в кулаки руки. — Ну хоть посидеть мне с тобой можно? — Сиди. Они снова замолчали, снова принялись смотреть во двор и прислушиваться к шуму автомобилей где-то вдалеке. Потом, громко мяукнув за их спинами, на крыльце показалась Тоши. Казуха даже испугался — он дёрнулся и обернулся. — Тоже пришла, надо же. Кошка прошла по крыльцу, потёрлась головой о ноги Куникудзуши, а потом запрыгнула ему на колени. Она ждала его весь вечер, но, когда тот пришёл, она не успела попасть в спальню до того, как захлопнулась дверь. Наверное, по-своему ей тоже было немного обидно. — Всегда приходит. — Куникудзуши кивнул, и голос его звенел какой-то особой детской гордостью; он погладил кошку между ушей. — Не знаю, может у меня в такие моменты температура вырастает или что-то вроде того. Ей тепло, и она об меня трётся. Закончив возиться, Тоши свернулась клубком и принялась громко урчать от удовольствия. — Или она просто пришла тебя подбодрить. — Ну да, конечно. Спит-то она теперь с тобой. — Потому что ты всегда закрываешь дверь. Она не может к тебе попасть. «Вот оно!» — подумал Казуха. Конечно, Куникудзуши избегал говорить о своих проблемах и болезнях, но он очень любил Тоши. Она точно была более приятной тема для разговора. Но разве можно долго обсуждать здоровую и упитанную кошку, которая гоняет мух во дворе и любит вываляться в земле, так что на чистых полах в доме потом поблёскивают следы кошачьих лапок? Пожалуй, что нет. Эта тема быстро себя исчерпала. И Казуха решил осторожно затронуть другую: — Ты больше не выходишь рисовать во двор. — заметил он. — Почему? Куникудзуши пожал плечами и пробормотал нехотя: — Нет надобности. — Уже нарисовал, что хотел? — Ещё не до конца. — Ты не пробовал продавать свои картины? Тогда бы тебе не пришлось работать по ночам. Куникудзуши вдруг по-странному улыбнулся и повернул голову, чтобы посмотреть на Казуху. Было в этом его движении что-то детское, что-то, что говорило безмолвно: «Казуха, ты дурак». Куникудзуши всегда произносил это как факт, как непреложную истину, как если бы он говорил, например, что после дождя трава становится мокрой. И поэтому Казуха никогда не обижался, он знал, что даже теперь Куникудзуши говорил это без злобы. — Ты прямо как Эи. — вздохнул Куникудзуши. — Она тоже говорила, что я могу попробовать. Но мои картины никому не нужны. Я продал только одну. Потому что я рисую только то, что мне хочется рисовать. А не то, что хотели бы видеть другие. — Хочешь, я расскажу о твоих картинах в блоге? Это может помочь, наверное. Куникудзуши поморщился недовольно, нахмурился и помотал головой: — Тебе больше поболтать не о чем? Так и было на самом деле. Теперь, когда на экране не мелькали бесконечные водопады, широкие цветочные поля и лунные ночи, темы для разговоров приходилось с большим трудом вытаскивать из головы. Допустим, один раз Казуха справился, но что дальше? Он теперь не мог рассказывать, например, о том, как его рейс задержали на пять часов и он спал на маленьком жестом кресле в зале ожидания, пока кругом пищали маленькие дети, возмущались их матери и ругались с персоналом особенно громкие мужчины. Как будто несчастная девушка возле контрольной рамки, могла просто достать из кармана ключи и сказать: «Мой боинг припаркован на заднем дворе, давайте я довезу вас сама». Но если бы Казуха рассказал об одном знакомом художнике, который пишет просто потрясающие картины, это бы помогло им обоим. — Вообще-то да. — кивнул он грустно. — То есть, раньше я всегда рассказывал о своём путешествии, а теперь я дома. И некоторое время я вообще ничего не снимал, а теперь… Даже не знаю. Не уверен, о чём мне рассказывать. — Да плевать. — Куникудзуши отреагировал так быстро, будто ответ у него давно уже был готов; он махнул рукой, словно отгонял назойливую муху. — Тебя смотрят не потому, что ты очень интересный. А потому что ты симпатичный. Можешь рассказывать, о чём угодно. Казуха был обескуражен. Он даже вздрогнул, весь вытянулся и смущённо улыбнулся. Когда Куникудзуши в беспамятстве говорил о тоске и поцелуях — это одно, но когда в полном сознании говорил другие приятные вещи — совсем другое. Сначала даже показалось,что куникудзуши опять был немного не в себе. Казуха повернул голову, но увидел перед собой ясные и кристально чистые глаза. — Не думал, что кто-то может назвать меня симпатичным, и при этом быть таким… — Грубым? — Циничным, скорее. — Казуха повёл плечом и задумался. — В любом случае, я всё равно боюсь сказать или сделать что-то не так. Боюсь, что мой блог больше не будет интересным, и люди перестанут его смотреть. Вообще-то большая часть ремонта в «Рыжем клёне» сделана на деньги, которые я заработал благодаря блогу. Куникудзуши хихикнул — Что ж, это не делает ему чести. И Казуха засмеялся тоже: — Как скажешь. Больше они в тот вечер ничего не говорили, но больше как будто и не надо было. Помолчав ещё немного, Куникудзуши объявил, что ему холодно и отправился спать. Перед тем как закрыть дверь в комнату, он пропустил туда Тоши, а потом, кивнув, даже пожелал Казухе спокойной ночи. И Казуха кивнул в ответ: — Спокойных снов. Он так и не узнал, сказал ли психотерапевт что-то по поводу бессонниц Куникудзуши. Да и вообще, о бессонницах ли они говорили? Не важно. Если Куникудзуши опять проснётся посреди ночи, Казуха непременно составит ему компанию. Чем же ещё ему заниматься? Не отвечать же на всякие глупые сообщения, верно?