winnable game

Скарамучча. Скарамучча, несмотря на то, что ужасно хотел есть, без интереса копался палочками в своей тарелке. Казуха встретил его щедро: наложил кучу мяса, предложил стакан минералки, сказал, что может ещё нарезать салат из свежих овощей, если Скарамучча того хочет, и посадил его ужинать за один с собой стол. Вот только мясо Скарамучче вряд ли можно было. с учётом того, что несколько часов назад он ещё находился в больнице, и там его кормили солёной водой через катетер. Да и медсестры перед тем как отправить домой несчастного студента, ещё раз предупредили, что пару дней лучше придерживаться лёгкой диеты, пока желудок снова не привыкнет к пище. И все же запах у мяса был ужасно вкусный! Скарамучча подцепил палочками самый маленький кусочек и, почти не жуя, проглотил его. А Казуха тем временем не унимался: — Это очень забавное совпадение, что ты пришел именно сегодня! — хихикал он нервно. — Я не часто готовлю, но сегодня у меня вдруг появилось настроение! Скажи честно, ты пришел на запах еды? Казуха засмеялся, а Скарамучча, отправивший в рот ещё один кусочек мяса, чуть им не поперхнулся. И в тот же момент к горлу подступила тошнота, а живот скрутило острой пронзительной болью. Скарамучча тут же встал из-за стола. — Все в порядке? — уставился на него Казуха. — Мне надо в туалет. — ответил Скарамучча, держа ладонь у рта. — Не утруждайся, я помню, где он. С этими словами Скарамучча выскочил из кухни, пересёк коридор и забежал в ванную. Как только он увидел перед собой унитаз, его тут же стошнило только что съеденным мясом. В судорогах, как отравленный, Скарамучча сидел на полу в ванной, тяжело дышал и чувствовал, как стекают по лбу капельки пота. Хотелось рычать, стонать от бессилия и — это, наверное, самое жуткое — все ещё хотелось есть. Когда Казуха постучал в дверь и спросил, все ли в порядке, Скарамучча на него только огрызнулся, мол, что это ты там наготовил такое — есть невозможно. — Хочешь что-нибудь другое? — Нет. Хочу, чтобы ты ушел. Когда раздающиеся в коридоре шаги стихли, Скарамучча с осторожностью выполз из ванной. Он чувствовал себя ужасно: и не только от того, что его стошнило, но ещё от того, что его появление в «Рыжем клёне» получилось таким идиотским. Сначала Тоши, испортившая пол в прихожей, а потом и сам Скарамучча — Казуха точно выставит их завтра же утром, зачем ему такие соседи? В конце коридора, там где находилась главная спальня, тускло горел свет и пробивался желтоватыми отблеска и через фусума. Тоши вертелась возле переноски, прекрасно зная, что вместе с ней переехала ещё пара игрушек и завтрашняя еда. В остальном доме было темно и глухо. Скарамучча осторожно шел по коридору — чтобы попасть в комнату с матрасом на полу, ему надо было пройти мимо кухни. Какая ужасная пытка! Зайти и пошариться в холодильнике? Ничего не трогать и пойти спать? От раздумий Скарамуччу остановил случай — в тусклом свете, тянущиеся из окна, было заметно стакан и небольшое блюдце на обеденном столе. Как выяснилось, это было молоко и несколько несладких крекеров.

«На случай, если все же проголодаешься». — гласила лежащая рядом записка.

Свою первую ночь в «Рыжем клёне» Скарамучча провёл лёжа на тонком матрасе и рассматривая тонкие щели между деревянными досками на полу. Через окно светила такая огромная и прозрачная луна, что вполне можно было обходиться без света — тусклый и белый свет плешивыми полосами расползался по комнате, освещая и пустой стакан, в котором до этого было молоко, и блюдце с крошками от крекеров, и чуть поблёскивающий узор из кленовых листьев на плотно задвинутой фусума. Немного болел живот — не то от попытки запихать в себя мясо, не то из-за последовавшей тошноты, не то от голода. Скарамучча вздохнул и повернулся на спину, устроив ладони чуть ниже ребер. В ту первую ночь он, переживший за день столько потрясений, долго не мог уснуть — в горле у него першило, голова кружилась и колотилось в непонятной тревоге сердце. Скарамучча лежал и думал, как же он смог уговорить сам себя на переезд? От чего ему совершенно всё равно, что где-то в этом же доме посапывает Казуха? И что изменится теперь, когда все сложилось именно таким образом? Уже под утро, когда Скарамучча наконец уснул, ему приснилась мама: она вела его за руку по узкой дороге, по обе стороны от которой росли рыжеватые деревья. В сонном искусственном свете лицо у мамы было как будто спокойное, но почему-то Скарамучче казалось, что она очень устала. — Разве ты не знаешь, где мы? — спросила она. — Разве я воспитывала тебя так, что тебе страшно попросить о помощи? Она говорила тем вкрадчивым голосом, которым всегда общалась со Скарамуччей, когда тот был ребенком. Она прятала тень улыбки за приложенной к губам ладонью и отмахивались так, будто в её словах не было никакого смысла. И все же, она всегда, теперь даже во сне, разговаривала так, будто заранее знала ответы на все вопросы. Скарамучча сильнее сжал ее руку, а потом, вдруг почувствовав себя пристыженным, проснулся. Было рано. За окном только-только начинал брезжить рассвет, и по большей части было ещё темно. Шумели за окном деревья, шелестела трава и слышно было, как тихо журнала рябь на маленьком озерце. Скарамучче показалось, что спал он недолго — часа три, может быть — но тем не менее он чувствовал себя немного отдохнувшим. А самое главное — до жути голодным. Он поднялся с матраса, взял с пола пустой стакан и блюдце и аккуратно, словно вор, выскользнул за дверь спальни. В «Рыжем клёне», как и снаружи, было темно. Длинный коридор тянулся по правую руку, и в самом дальнем углу было так отчаянно мрачно, что, когда там появились вдруг два маленьких блестящих глаза, Скарамучча от неожиданности вздрогнул. Из-за приоткрытой двери в спальню Казухи выглянула Тоши. Заметив Скарамуччу, она коротко мяукунула и подбежала к нему, чтобы потереться о ноги. — Я не разговариваю с предательницами. — Скарамучча аккуратно отпихнул её от себя носком стопы. — Пусть тебя теперь кормит тот, с кем ты спала. Тоши ещё раз мяукунула и, совершенно не понимая упрека, резво направилась вслед за Скарамуччей на кухню. Тут было светлее, чем в остальном доме. Пробиваясь сквозь кухонное окно, солнечные лучи длинными тонкими полосками растягивались на полу, ломались об углы стола, дрожали на потолке. В раковине лежала оставленная с вечера посуда, а с ручки одного шкафа свисало белое вафельное полотенце. Всё казалось настолько выбеленным, аккуратным и чистым, что Скарамучче сделалось не по себе. Он застыл на месте. Ему вспоминалась совсем другая комната — с низким традиционным столиком, с наполненной сухофруктами вазой на ней, с затёртыми деревянными досками на полу и кучей разномастных вещей на столешнице, среди которых совершенно странно смотрелась новая и блестящая кофейная турка. Скарамучча любил ту кухню: в ней всегда было немного тускло, всегда пахло какой-то едой, а на столе всегда стояла щербатая с одного бока чашка с остатками чая на дне. И Скарамучча цеплялся взглядом каждую мелочь, рассматривал, выискивал что-что — он подпирал рукой голову и наблюдал краем глаза за тем, как Казуха варит для него кофе. Он помнил: если турки не было на столе, Казуха наклонялся, чтобы достать ее из нижнего ящика вместе с пакетом молотого кофе. И потому Скарамучча наклонился тоже, начав открывать по очереди один шкафчик за другим. В первом он нашел банку с рисом и глиняный заварочный чайник, в другом стоял небольшой ящик со специями в прозрачных маленьких пакетиках, а в третьем — медная турка, мешок кофе и несколько пачек самого разного печенья. Так странно: пусто, совершенно не обжито и почти так же, как и у Скарамуччи дома, почти нет еды. В холодильнике он нашел лишь несколько яиц, овощи, пакет молока, немного сыра и остаток вчерашнего ужина в контейнере. Скарамучча, подумав немного и окинув взглядом полупустые полки, определил для себя, что, если готовить на двоих, — то это как будто бы и не кража продуктов втихаря. Отчего-то ему было немного по себе хозяйничать здесь. И все же желудок неприятно сдавливало от голода, и подступал к горлу совершенно непонятная тошнота. Скарамучча достал из холодильника яйца и овощи, а потом, положив все на стол, посмотрел на Тоши. Та терпеливо сидела рядом и растерянно поглядывала из стороны в сторону, не понимая, где теперь стоит ее миска. Скарамучча вздохнул, вышел в коридор и достал из сумки, которая так и валялась у порога со вчерашнего вечера, кошачью миску, поилку для воды и корм. Конечно, он мог обижаться на неё сколько угодно (хотя на самом деле не обижался совсем), но кормить кошку для него было уже не просто обязанностью, а выученной привычкой. И Скарамучча не смог бы есть сам, не наполнив перед этим миску Тоши. С кухонной плитой он разобрался быстро: пусть и в съёмной квартире была совершенно другая, но похожая на ту, с которой приходилось теперь иметь дело, была в его родительском доме в детстве. На такой плите Скарамучча и учился когда-то готовить, начав свой долгий путь с приготовления конфет из горького шоколада. Вспомнив об этом, Скарамучча неприятно поёжился. И воспоминание, как и несколько других до этого, стало ещё одним неопределённым белёсым пятном в интерьере совершенно незнакомого «Рыжего клёна». Скарамучча только и думал о том, как ему здесь не нравится. И всё размышлял о том, понравилось ли, если бы он не видел, каким дом был до этого? Однажды, перебравшись через забор, чтобы привести в порядок могилу деда Ёсинори, Скарамучча подумал ненароком о том, чтобы пробраться и в дом тоже: пройтись по тёмным коридорам, смахнуть пыль с журнального столика в гостиной, заглянуть в спальню Казухи и поваляться у него на кровати. Именно это последнее желание и вынудило Скарамуччу отступить в тот раз. Теперь же он жалел, что не поддался искушению и не заглянул: ну и пусть бы в тот день он снова задыхался в слезливой истерике, но хотя бы посмотрел бы в последний раз на дом, который так ему полюбился. И, кто знает, может увидев запустение и пыль, пройдясь по скрипящим полам и вдохнув запах холодной сырости, он бы теперь легче отнёсся к переменам. Скарамучча глубоко об этом задумался, поэтому даже не заметил, как в кухне вдруг показался ещё один обитатель дома. — Доброе утро. — раздался за спиной сонный голос Казухи. Скарамучча тут же вздрогнул от неожиданности. В руке он держал только что снятую с плиты турку, и кофе из неё выплеснулось ему на ногу — совсем немного, но всё равно больно. — Ты напугал меня, придурок! — тут же, дрожа голосом, вскрикнул Скарамучча. — Какого чёрта? Ты чего подкрадываешься? Сердце у него испуганно стучало, и даже голова от такого внезапного потрясения вдруг начала болеть. Скарамучча со стуком поставил турку обратно на плиту, громко выдохнул и посмотрел на застывшего в дверях кухни Казухи. — Прости. — глаза у того были круглые, а вид не менее испуганный; он поднял руки вверх, словно собираясь сдаваться. — Я-я не специально, правда. Прости. Скарамучча отвернулся к столу и опёрся на него руками — ноги его вдруг ослабли, и замешался от неожиданности ум. Он привык всегда быть один, и теперь, даже оказавшись в чужом доме, забыл, что кроме него, может быть кто-то ещё. — Носи тапочки! — возмутился он с криком. — Колокольчик на шею себе повесь! Топай, в конце концов! — Хорошо. — пробормотал в ответ Казуха, так и не двинувшись с места. — Ладно. Прости. Я не собирался тебя пугать. Я просто услышал, что ты на кухне, и тоже решил выйти. Наконец Скарамучча немного успокоился и обернулся, чтобы посмотреть на застывшего в дверях Казуху. Тот, вцепившись одной рукой в дверной косяк, выглядел почти как маленький ребёнок, проснувшийся из-за того, что на кухне с утра пораньше ругаются родители. Хотя, конечно, ему-то откуда было это знать. Скарамучча, подумав об этом, хмыкнул. Он посмотрел теперь на кошку, которая прервала свой завтрак, чтобы потереться о ноги Казухи. А тот наклонился. чтобы погладить её. — Тоши, сожри его. — только и смог сказать Скарамучча, а потом бросил взгляд на плиту, где медленно остывал в сковородке омлет, а по медной стенке турки сползала тонкая струйка ароматного кофе. — Если собираешься есть на кухне.., — добавил он, теперь уже совсем успокоившись. — ...оденься. Из одежды на Казухе были только широкие пижамные штаны в клеточку. Скарамучча больше не оборачивался — только слышал неопределенный смешок, — поэтому ухода Казухи совершенно не заметил. Он потёр обожжённую ногу и подумал вдруг о том, что сваренного кофе, конечно, хватило бы на двоих, но при условии, что каждый выпьет только половину кружки. И всё же варить ещё одну порцию теперь было поздно. Пока Скарамучча раскладывал по тарелкам омлет и разливал по чашкам кофе, Казуха уже успел переодеться и вновь появился на кухне. Прежде чем переступить порог, он тихонько постучал по дверному косяку и произнес: — Не пугайся, пожалуйста. Лицо его при этом выражало какую-то раздражающую довольную игривость. И Скарамучча, посмотрев Казухе прямо в глаза, хмыкнул. — Это был мой кофе вообще-то. Я не знал, что ты проснешься так рано. — Я тоже не думал, что проснусь рано. — Казуха пожал плечами, прошёл дальше в кухню и сел за стол. — Хочешь, сварю тебе ещё потом? — Не хочу. Завтракали преимущественно молча. Скарамучча — угрюмо уставившись в свою тарелку, Казуха — с любопытством читая что-то в своем мобильнике. Время от времени Скарамучча украдкой посматривал на человека перед собой и, кажется, совершенно его не узнавал. Волосы у Казухи были распущены. хотя раньше он всегда предпочитал собирать их в хвост; на его бледном лице расползались сухие красноватые пятна — свидетельство того, что он много времени проводил на солнце; в алых глазах появился непонятный для Скарамуччи блеск. И, конечно же, нельзя было не заметить руки, перемотанной эластичным бинтом.

«Неужели для растяжения нужно так много времени?» — подумал Скарамучча, но вслух тогда ничего не скаазал. Он вообще решил не открывать больше рта лишний раз — только по крайней необходимости.

Несколько следующих дней Скарамучча так старался вытеснить из памяти тот «Рыжий клён», который он знал, и все его прошлые визиты, что едва замечал, как проходит время. Последние дни лета, как один, были жаркими, и мелькали сплошь одинаковыми событиями: утром — ранние подъёмы и завтраки, которые теперь были всегда на двоих; днём — блуждание по дому, изучение как будто бы уже знакомых, но совершенно непривычных углов, попытки спрятаться от Казухи, который тоже только и делал, что блуждал туда-сюда по комнатам. А вечерами Скарамучча снова занимался готовкой, пытаясь убедить себя, что знакомая и понятная рутина продолжает держать на плаву его расплывающееся сознание. Казухе, правда, он говорил, что готовит лишь потому, что в прошлый раз его стошнило от стряпни, которым его пытались накормить. И повторения этого он не хотел. Разумеется, ни единым звуком это не было правдой. И Скарамучча прекрасно знал о причине своего недомогания в тот день. Но, во-первых, он не собирался рассказывать Казухе о том, что привело его к этому. В во-вторых, считал, что таким образом злит своего вынужденного соседа. И испытывал по этому поводу мрачное, больное удовлетворение. Жизнь в «Рыжем клёне» несомненно имела свои преимущества. Во-первых, не нужно было платить за аренду. Во-вторых, в холодильнике была еда, даже если Скарамучча забывал купить её сам. В-третьих, если хотелось подышать свежим воздухом, можно было выйти во двор и не беспокоиться о том, что вокруг могут бродить люди. И все эти плюсы, так или иначе, перекрывал один большой минус: Казуха тоже был здесь. И более того, он не прекращал попыток помириться, чем только провоцировал всё новые и новые ссоры. И каждый раз во время этих ссор Скарамучча буквально напрашивался на то, чтобы его немедленно выставили за дверь. Сам бы он не ушёл — ему было некуда уходить, по крайней мере прямо сейчас. Да и он только что перетащил сюда все вещи, только обустроил комнату для своего удобства, хотя и продолжал спать на одном только брошенном на пол матрасе. Но если бы Казуха его выгнал, если бы сказал немедленно катиться прочь и больше никогда на глаза не попадаться, Скарамучча бы сделал это с радостью. Но сам почему-то он не способен был на это решиться. Всё, до чего он додумался, — отравлять Казухе жизнь и вынуждать его жалеть, что вообще позвал жить вместе. Между ними всё время назревала ссора: Казуха, будто бившийся о стену мяч, не прекращал попыток примирения, а Скарамучча высмеивал его и отталкивал. Но чем сильнее были эти неосязаемые толчки, тем с большим усилием Казуха начинал всё сначала. И так проходил каждый день, пока наконец не началась осень. Хотя, конечно, осень тогда случилась лишь в календаре, по сути же ничего не изменилось — дни по-прежнему были безоблачными, сухой горячий ветер обжигал нос и сушил горло. И всё было таким же, как раньше, но при этом и совершенно иным. Например, в университете вновь начались занятия. Проходили они легко, ведь лекций было много, а коллоквиумов мало. К тому же, по большей части говорили о вещах, о которых уже говорили в прошлом году. И Скарамучча чаще просто скучал на задних рядах, лениво вырисовывая жуков на полях тетрадей. Пары он старался теперь не пропускать, поэтому в баре брал мало дневных смен, но, если предлагали, с охотой брал ночные — запрет к этому времени уже кончился. Порой он возвращался домой под утро, когда Казуха ещё спал. Скарамучча не трудился над тем, чтобы вести себя тише, но никогда не получал за это упрёков. К тому же, сил у Скарамуччи хватало только на то, чтобы умыться, сменить одежду и завалиться спать на своем матрасе. Когда он просыпался, время обычно уже тянулось к обеду. Казуху всегда можно было найти на кухне с чашкой чая и парой конфет на блюдце или в гостиной с книгой в руках. Скарамучча понятия не имел, чем его сосед занимал себя целыми днями, но, как ему казалось, Казуха только идеал, что бездельничал. Наверное, его болтовня на камеру приносила достаточно денег, чтобы не задумываться о том, о чём Скарамучче до этого приходилось задумываться постоянно. Но теперь и он чувствовал себя чуть более финансово свободным. Казалось, понемного жизнь его приходила в норму Длилось это, правда, не долго. Взамен одних тревог голову Скарамуччи стали заполнять другие: теперь, когда он был чуть более свободен, у него появилось время, чтобы с ужасом смотреть на календарь. Один день - тот, о котором Скарамучча предпочёл бы забыть и, если бы была такая возможность, и вовсе стереть из ленты времени - так вот, этот день должен был случиться в конце сентября. И чем быстрее приближались к отмеченной дате засечки в календаре, тем тревожнее Скарамучча становился. Однажды, терзаемый мыслями и опасениями, Скарамучча не смог сомкнуть глаз всю ночь, и просто лежал, рассматривая лунные отблески на потолке. Когда наконец забрезжил рассвет, он поднялся с матраса, дождался, пока перестанет кружиться голова, и побрёл в ванную. Вообще-то в «Рыжем клёне» их было две. В одну можно было попасть только через спальню Казухи, и потому Скарамучча никогда там не был. Он представлял себе длинную европейскую ванну и большое зеркало над раковиной, у которого наверняка была подсветка. Потому что у всех таких модных зеркал, которые вешают в красивые, похожие на отели дома, есть подсветка. В любом случае, Скарамучча мог об этом только фантазировать. Он пользовался другой ванной комнатой, располагавшейся по правую руку у от входной двери. Помимо унитаза, маленькой раковины и самого обыкновенного зеркала там была только низкая душевая кабина. А ещё там стояла корзина для грязного белья. И Скарамучча изо всех сил делал вид, что этого ему более, чем достаточно. Он вошёл в ванную, включил свет и, как только увидел своё отражение в зеркале, с ужасом отшатнулся. Опять ему показалось, будто в зеркале был не он вовсе, а совершенно другой человек. Скарамучча увидел в нём свою мать: длинные волосы, собранные в неряшливую косу, застывшее в безразличии бледное лицо и пронзительный пурпурный взгляд. Скарамучча выглядел таким же больным, какой он представлял себе Эи, поэтому для него между ними совсем не было разницы. Его мамы перебрались в Киото в прошлом году, и с тех пор, хотелось признавать это или нет, Скарамучча жутко скучал. С одной мамой он, конечно, мог разговаривать по телефону, мог получать от неё фотографии храмов или плавающих в пруду карпов. Другую маму Скарамучча мог видеть только в зеркале, нравилось ему это или нет. Он вздохнул, наскоро умылся и, промокнув салфеткой лицо, потянулся к косметичке. В старшей школе Скарамучча обожал краситься. Да, он начал делать только для того, чтобы привлечь внимание Казухи, но потом макияж стал одним из его маленьких хобби. Все лишние деньги Скарамучча раньше спускал на красную подводку и другую косметику. Потом он забросил это, точно так же, как забросил рисование и готовку. Но иногда все равно скучал. Теперь он снова начал краситься. По ошибке он купил блестящую подводку вместо матовой, но, однажды накрасившись, смог найти в этом некоторое очарование. Скарамучча чувствовал, будто посыпает блёстками руины своей некогда счастливой жизни, и от этого ему хотелось смеяться. Приведя себя в порядок и собрав волосы в аккуратную толстую косу, Скарамучча вышел из ванной. Пока на плите варился кофе, а сам Скарамучча проверял, все ли тетради положил в университетскую сумку, Казуха тоже показался из спальни. В тот день он так пристально смотрел на Скарамуччу во время завтрака, что тот не выдержал и возмутился: — Ты чего таращишься? Казуха пожал плечами и отхлебнул кофе из своей чашки. — Не привык видеть тебя с длинными волосами. — сказал он ровным голосом. — Тебе идёт. Очень красиво. И почему-то эти слова возымели на Скарамуччу странный эффект, который он сам, размышляя о произошедшем впоследствие, не смог себе объяснить. Скарамучча тогда дёрнулся — тело его пронзило одновременно и отвращение, и брезгливость, и какой-то леденящий душу ужас. Он поднялся из-за стола, взял в руки нож и неаккуратными, рваными движениями срезал с себя косу. После чего бросил её прямо в Казуху, да так, что кончик косы попал в его чашку. Казуха теперь смотрел с непониманием и страхом, Скарамучча же не смотрел вовсе. Он хмыкнул, вернулся в свою комнату, схватил сумку и сразу же вышел из дома во двор. Тёплый утренний ветер тут же коснулся его открытой шеи, задев теперь уже короткие торчащие волоски на затылке. И все клокочущие в груди чувства сменились одним единственным — захотелось немедленно расплакаться. *** Прошло уже несколько осенних дней, хотя по погоде сказать этого было нельзя: по ночам было едва ли прохладно, а днём и вовсе светло и жарко. В очень редкие часы поднимался ветер, и тогда маленькие колокольчики у алтаря во дворе переливались заливистым звоном. По ночам иногда сверкали молнии, но дождя никогда не было. Иногда ветром взметало кленовые листья, и они, взвихрившись, носились туда-сюда по двору. А Тоши в свою очередь гонялась за листьями. Поначалу Скарамучча настороженно относился к идее выпускать кошку во двор, но очень быстро он понял, что Тоши куда интереснее грызть ботву на грядках и охотиться за сухими листьями, чем пытаться посмотреть, что находится по ту сторону забора. Наблюдая за кошкой, Скарамучча тоже привык выбираться на улицу. Иногда он просто сидел на крыльце, в другое время подметал дорожки у дома и игрался с Тоши, которая гонялась за метлой. Как-то раз он даже спросил, не нужна ли Казухе помощь, когда увидел, как тот тащит через весь двор большой горшок с бонсаем. В общем, Скарамучча занимал себя всякими мелочами, до тех пор пока игнорируемое им желанием порисовать во дворе не стало совсем невыносимым. Скарамучча вспомнил о том, что у него есть мольберт и пара чистых холстов, только во время переезда, когда доставал всё это из-под кровати. В своей новой комнате он не стал прятать их снова, а выставил возле окна, иногда используя мольберт как вешалку для футболок, а холсты — как подставку для чашек чая. Казуха тогда сказал, что Скарамучча волен использовать пустую соседствующую с ним комнату как мастерскую и оставить часть вещей там, но тот отказался. Во-первых, «мастерская» казалось слишком громким словом, Скарамучча в этом не нуждался. Во-вторых, его спальня была достаточно просторной, но вот поставить в ней было совершенно нечего. А так она хотя бы казалась хоть немного обжитой. Время от времени, Скарамучча поглядывал и на мольберт и на холсты и думал, не нарисовать ли что-нибудь, но всегда находились причины этого не делать: то домашнего задания в университете много задали, то после ночной смены в баре хотелось только лежать лицом в подушку и ворчать, то Тоши приходила поиграться как раз в тот момент, когда Скарамучча доставал коробку с красками. В тот день, когда Скарамучча вытащил мольберт на веранду, отговорок у него больше не осталось. И даже Казуха, тоже сидевший на веранде в плетёном кресле и читавший книгу, никак не мог помешать взявшемуся из ниоткуда настроению измазаться по локоть в акриле. Казуха только наблюдал за тем, как Скарамучча ходит туда-сюда и поочередно приносит из комнаты всё необходимое, но не говорил ни слова. После того, как Скарамучча бросил в него отрезанную косу, Казуха вообще очень осторожно пытался подбирать слова. И всё же, наверное, терпение у него в итоге кончилось. — Знаешь, о чём я недавно подумал? — произнёс вдруг Казуха, когда Скарамучча окончательно перебрался на веранду. Лицо его было сухим, довольным, и в уголках растянутых улыбкой губ виднелись маленькие, наверняка болезненные трещинки. Скарамучча подумал, что мог бы посоветовать Казухе крем для лица, но только если бы тот сам попросил. А вот без спроса он бы посоветовал не выходить больше на открытое солнце без зонтика. тем не менее вслух Скарамуча только вздохнул: — Нет. Казуха улыбнулся ещё шире: — Я ведь оставил тебе кое-что перед тем, как уехал. — он коснулся пальцами губ и выглядел теперь уже не просто весёлым, а насмехающимся. — Вернуть не хочешь? Скарамучча дёрнулся. Он сжал пальцы в кулаки даже быстрее, чем успел об этом подумать. — Не помню ничего такого. — голос его дрогнул. — Разве? — притворно удивился Казуха. — Уверен, я точно что-то оставил. Поцелуй, может быть? Он прижал пальцы плотнее к губам, а потом сделал вид, будто послал Скарамучче воздушный поцелуй. — Нет у меня ничего. — сразу же ощетинился тот. — При переезде потерялся. — Ну так найди его. — вздохнул Казуха, поднялся с кресла и ушёл в дом. Как только Скарамучча остался один, ему тут же стало одиноко. Он разжал кулаки, выдохнул и, взяв в руки кисть, попытался немедленно выбросить из головы всё только что произошедшее. И всё же чем дольше Скарамучча находился в «Рыжем клёне», тем сильнее осознавал, как сильно ему недоставало общества Казухи весь прошедший год. Скарамучча скучал по тому нытику, которого помнил: до смешного серьёзному, повзрослевшему раньше времени, любящему книги и иногда сочиняющему стихи. Ему недоставало молчаливого Казухи, который не пытался заполнить паузы нелепыми разговорами; недоставало сонного алого взгляда, которым он раньше всегда смотрел на мир; недоставало совместных обедов (что на самом деле странно, ведь они, хоть и не переносили теперь друг друга, всё равно всегда ели за одним столом); недоставало вечерних прогулок и тихих посиделок в том «Рыжем клёне», который Скарамучча, как ни пытался, всё равно не смог выбросить из головы. Он посмотрел на двор, на клёны, на коротко подстриженную и уже чуть пожухлую траву, на маленький мостик, под которым до этого была лишь высохшая яма, а теперь поблёскивало на солнце маленькое озеро. На голых ветвях деревьев неподвижно сидели птицы, и пёрышки их ерошил прохладный сумеречный воздух. Под деревом сидела Тоши и внимательно наблюдала за птицами, хотя её подрагивающий кончик хвоста выдавал в ней нетерпение. Скарамучча посмотрел на кошку, а потом снова принялся крутить головой из стороны в сторону. Всюду, куда бы он ни посмотрел, расстилалась чистота и порядок, и на этом пространстве, сливающемся у ворот с пылающим закатным небом, редкими тёмно-лиловыми пятнами выделялись зажигающиеся на улице вечерние фонари. Скарамучча стоял подле чистого холста и никак не мог решить, что ему нарисовать. Он вдруг погрузился в какое-то странное забытье, в котором недавние впечатления мешались с воспоминаниями, и сам Скарамучча двоился тоже: был в одно и то же время и студентом, и неловким школьником, которого позвали заглянуть в гости после уроков; он и стоял у мольберта, и сидел под одним из клёнов с чашкой уже остывшего чая в руках. Ему слышались одновременно шаги Казухи в доме, и его же тихие сонные слова, когда он жаловался на кучу домашней работы по математике. Скарамучча не отличал жалостливой горечи, застрявшей в горле от щемящего в груди чувства абсолютного счастья. Он мотнул головой и снова посмотрел туда, где сидела Тоши — её уже не было. Скарамучча вздохнул, взял в руки карандаш и решил начать с того, чтобы нарисовать дерево. И сидящую под ним кошку. *** Иногда, впрочем так случалось и до переезда, так что, скорее всего виновата была наступившая осень, Скарамучча просыпался по ночам, подвывая. После всего произошедшего в прошлом году, хуже всего было то, как Скарамучча носил пережитое в собственном теле — он трогал свои ноги и чувствовал под пальцами заживающие шрамы; он прикасался к волосам и, одновременно ужасаясь и чувствуя облегчение, вспоминал, что теперь они снова короткие; он царапал ногтями грудь, потому что казалось, будто сердцу под ребрами не хватает места; он зажимал ладонью, рот, чтобы не слышно было сдавленных криков. Теперь, с наступлением осени, одни заботы сменились другими, и Скарамучча, как уже было сказано, с ужасом наблюдал, как пробегают дни в календаре. Он знал, что однажды непременно наступит день, когда выть захочется ещё с раннего утра, и это болезненное состояние продлится до самого вечера. Скарамучча до ужаса боялся этого дня, но никак не мог перестать о нём думать. Настолько он был поглощен мыслями, что этот день, похожий больше на затянувшееся воспоминание, преследовал его даже во снах. Проснувшись посреди ночи, Скарамучча сначала долго лежал на спине, рассматривал потолок и, пытаясь дышать глубоко и ровно, ждал, пока угомонится трепыхающееся сердце. Потом ему надоедало просто лежать, и он выбирался из спальни, чтобы побродить по дому. В темноте «Рыжий клён» нравился Скарамучче чуточку больше: тени на стенах в его голове превращались в старую мебель, а отблески лунного света блестели на полу словно застарелые потёртости. Пока Скарамучча шел из своей спальни до кухни, он даже мог вообразить себе скрип дерева под ногами и шум ветра, гоняющий по старой покатой крыше сухую листву. И все же, даже пытаясь отвлечь себя фантазиями, Скарамучча прекрасно понимал, что тревога его никуда не девалась. Он ходил кругами по кухне, пытался устроиться на диване в гостиной, умывался теплой водой, не включая свет в ванной, но никак не мог унять необъяснимой дрожи во всем теле. Сердце его колотилось, мысли путались, а тени на стенах из забавных становились насмехающимися. Наверное, Скарамучча ходил слишком громко, или же сон у Казухи был чересчур чутким, но тот всегда тоже выбирался из спальни по ночам. Странным казалось, что Казуха никогда не злился и даже не ругался, что Скарамучча вот так ночами бродил по коридорам словно призрак. Напротив, он почему-то считал, что ночь — это отличное время для откровений и пытался разговорить Скарамуччу. Казуха бормотал всегда какие-то нелепицы хрипловатым, чудным со сна голосом. Он спрашивал, точно ли все в порядке, уговаривал сказать хоть что-то, но Скарамучча только зажимал руками уши и тряс головой, ничего не желая слушать. Он не хотел помощи Казухи. Не хотел открываться перед ним больше, чем это было необходимо. И, конечно, не хотел никакой больше эмоциональной привязанности. Но все же он хватался — за руку, за плечо, за одежду, и, ощутив под пальцами хоть что-то физическое, успокаивался. Казуха всякий раз спрашивал: — Хочешь, я останусь с тобой? Скарамучча каждый раз отвечал: — Нет. Тогда Казуха поднимал с полу увязавшуюся за ними Тоши, отдавал её Скарамучче прямо в руки и желал им обоим спокойной ночи. Скарамучча тащил кошку к себе в комнату, позволял ей улечься у себя на груди и вот так, придавленный, лежал тихо до тех пор, пока не проваливался обратно в сон. Иногда, правда, он терзался странными мыслями. Ему хотелось рассказать Казухе о том, почему его мучают бессонницы последнее время. То ли из глупого желания получить утешение, то ли наоборот, чтобы дать понять, что Казуха не имеет к этому отношения, и потому лучше ему оставить Скарамуччу в покое. Один раз ночь выдалась совсем теплая, и Скарамучча, сбегая от своей бессонницы, вышел на улицу. Мгла, лёгкий шелест сухих листьев и тихое журчание воды наводили н него дрожь, но здесь всё равно было лучше, чем в доме. Скарамучча сел на ступени крыльца и принялся смотреть прямо перед собой. Что он видел? Ночь. Но был ли это двор «Рыжего клёна» Едва ли. Скарамучча смотрел и видел только свою душу, медленно опускающуюся в мрачную бездну. — Всё хорошо? — вдруг раздался за спиной тихий голос. Скарамучча вздрогнул. — Да потрясающе вообще. - прохрипел он тут же. Казуха снова, как и каждую ночь до этого, пришел к нему и, осторожно ступая в темноте, подобрался ближе, чтобы тоже сесть на крыльцо. Волосы его были растрёпаны, а поверх клетчатой пижамы Казуха накинул на плечи хаори. Он зевнул и спросил: — Тебе не спится, потому что непривычно в новом месте? Или по какой-то другой причине? — Если бы я знал. Тон у Скарамуччи был сердитый. Его разозлило, что Казуха, вместо того, чтобы спокойно сопеть в кровати, притащился на улицу тоже. Теперь они были здесь вдвоём, но никто больше не говорил ни слова. Глаза Скарамуччи постепенно привыкали к мраку: теперь он уже мог различить голые стволы клёнов вдалеке и одинокие высокие травинки вблизи; он видел крышу маленького алтаря, видел разбросанные по двору большие камни; видел какую-то птицу, клевавшую песок возле одного из них. В голову Скарамучче вдруг пришла одна идея, и он, не оборачиваясь к Казухе, попросил: — Расскажи что-нибудь про своё путешествие. Казуха оживлённо заёрзал. — Тебе правда интересно? — Нет. Но, может, я хоть со скуки усну. Скарамучча пытался убедить себя, что ненавидит Казуху всей душой, но это не было правдой. И поэтому, выплёвывая раз за разом всякие гадости, он пытался сделать так, чтобы это Казуха начал его ненавидеть. Скарамучча ждал, что Казуха сейчас заговорит — может быть, спросит, почему с ним продолжают общаться так грубо, хотя он вроде как пришел поддержать. И Скарамучча даже придумал на этот случай оскорбительный ответ. Он знал, как все это глупо, но ничего не мог с собой поделать. А Казуха между тем только вздохнул: — Всё, что ты хочешь узнать, я уже рассказал в своём блоге. С этими словами он поднялся с крыльца и вернулся обратно в дом. Скарамучча, как и хотел, вновь остался один. Он вздохнул и опустил голову, пряча лицо в ладонях. Когда-то давно он представлял себе любовь как блаженство, которое охватывает с головы до ног и превращает весь мир в яркое радостное пятно; несказанным счастьем было сидеть с Казухой рядом, прогуливаться с ним после школы, нарочито ступая очень медленно, чтобы потянуть время, нравилось даже слушать его болтовню. Теперь всё изменилось — Скарамучча не думал больше о любви. Его только мучил душевный голод, неумолимая тоска и горечь, которых он не испытывал даже после того, как Казуха его бросил. Ведь всё это началось только после того, как он вернулся. Всякий раз теперь, когда Скарамучча сталкивался с Казухой в доме, у него сжималось сердце. А когда они по необходимости заговаривали, у него перехватывало дыхание. Стоило Казухе уйти, и Скарамучча отчего-то становился глубоко несчастен. Но всякий раз, когда Казуха появлялся вновь, Скарамуччей овладевало отчаяние. Он только и думал об этом, пока нехотя не вернулся в свою спальню. В углу комнаты, освещенный слабым светом луны стоял мольберт с холстом, который был повернут так, чтобы не было видно незаконченного рисунка. Скарамучча не мог теперь сказать, начал ли он картину из-за того, что просто пытался убить свободное время или же все это было из-за ужасной тоски, которую хотелось заглушить. Он спрашивал себя: сможет ли когда-то опять наслаждаться тем, что прежде так любил? Рисование всегда было его отдушиной, но теперь он утратил к нему всякий интерес. И даже если и брался за кисть, то думал лишь о том, что уже вторую неделю не может закончить то, на что раньше бы потратил всего пару вечеров. Иногда, проснувшись посреди ночи, Скарамучча ощущал в душе не страх, а ужасающее опустошение. Странно было признаваться в этом, но подобное чувство Скарамучче скорее нравилось. Ему казалось, что наступило вдруг какое-то избавление, что он уже свободен от всех мыслей и переживаний. Но стоило стряхнуть с себя сон, как сердце снова начинало надсадно ныть — тогда он понимал, что до исцеления ему далеко. Безумно тоскуя по прошлому, Скарамучча от всей души презирал свое настоящее. Однажды — по крайней мере Скарамучча был в этом убеждён — он не вышел из спальни после того, как его снова подняла с ног бессонница. Но Казуха отчего-то все равно появился. И было в той ночи что-то непонятное и неприглядное. Казуха был очень близко, он говорил о том, как любит, просил прощения, запинаясь в словах. Он говорил шепотом, но срывался звонко на какие-то почти истеричные ноты. Он говорил: — Посмотри на меня, пожалуйста. И Скарамучча не помнил, смотрел ли. Он вообще мало, что помнил, кроме какой-то странной возни, прикосновений теплых губ к холодным пальцам, слабого лунного света, тянувшегося из окна. Наверное, это просто был сон: всё вокруг плыло, дрожало разводами, и даже страшно не было, и сердце не колотилось, и не было разъедающей нутро пустоты. Скарамучча помнил пальцы, зарывающиеся в волосы, но не помнил, он ли погладил Казуху по голове или же Казуха погладил его. Все ощущения были одни на двоих, и их было так много, что как будто и не было вовсе — слишком пресные, бесцветные, безвкусные. И Скарамучча вдруг резко втянул носом воздух, распахнул глаза и понял, что лежит на матрасе в своей комнате. Было светло, как ранним утром, но немного пасмурно — по окну лениво барабанил дождь, и шумели от ветра клёны. Скарамучча лежал ничком и так крепко сжимал кулаки, что ногти впивались ему в ладони. Всё съеживалось в мешанину каких-то затемнённых кадров, рваных, с дурным светом, будто в каком-то экспериментальном кино, и воспоминания действительно больше напоминали сон, потому что Скарамучча в итоге так и не нашел подтверждения тому, что это происходило на самом деле. Казуха в то утро проснулся первым: он слушал музыку в наушниках и любопытно заглядывал в рисоварку, когда Скарамучча пришел на кухню. Он коротко улыбнулся, так же, как и всегда по утрам, и глаза его были такими же грустными, какими были накануне вечером. Ничего не изменилось. Они завтракали в тишине, как и всегда до этого. И Казуха охотнее вел разговоры с Тоши, чем обращался к Скарамучче. Тот день был выходным для них обоих, и Казуха даже не взглянул на Скарамуччу, когда спросил, есть ли у того вещи, которые он хотел бы постирать. — Хочешь покопаться в моем грязном белье? — мрачно тогда улыбнулся Скарамучча; он сидел за столом, одной рукой подперев голову а второй держа чашку с остатками кофе на дне, которые складывались в какой-то причудливый узор. Казуха мыл посуду. Если бы кто-нибудь посмотрел на них в тот момент, то увидел бы, что они оба держались спиной друг к другу. — Нет. — ответил он так безразлично, что от тона его голоса кому угодно могло бы сделаться дурно. — Хочу, чтобы твое грязное белье стало чистым. Закончив с кофе, Скарамучча вернулся в комнату и стал выискивать вещи, которые хотел бы постирать. Среди них он нашёл шорты, в которых попал в больницу, когда случился голодный обморок — так давно это было, кто бы мог подумать! Скарамучча полез проверять карманы шортов и в одном из них обнаружил визитку с именем и номером телефона психотерапевта. «Нахида» — было написано на визитки зеленоватым поблёскивающим цветением.

«Иди к чёрту, Нахида». — подумал Скарамучча и положил визитку на пол возле матраса.

Он вышел из комнаты и тут же столкнулся в коридоре с Казухой, который тащил корзину с грязным бельём из ванны. Странная мысль пронеслась в голове, но потом Скарамучча заметил, что у Казухи на руке больше не было эластичного бинта (давно ли?), и мысль эта тут же улетучилась. Происходило что-то странное, но Скарамучча никак не мог собраться с мыслями и сказать, что именно было не так: настолько изворотливо его ум не выкручивался уже довольно долгое время. И переживать случившуюся ночью сонную галлюцинации приходилось так, будто Скарамучча встретил давнего знакомого, в котором лишь отдалённо угадывал некогда знакомые черты. Наверное, что-то подобное он бы испытывал, если бы заметил на улице человека, с которым когда-то учился в младшей школе. Они ведь все давно уже не были детьми… И всё же в том, что случившееся ночью не было правдой, Скарамучча почти не сомневался: он бы не подпустил Казуху так близко. Он и при свете дня не позволил бы войти в свою комнату без разрешения, не говоря уже о том, чтобы пускать кого-то туда посреди ночи. И всё же, почему именно Казуха? Почему именно прикосновения? Почему поцелуи? Почему разговор, которого Скарамучча и не помнил теперь? Наверное потому, что Казуха постоянно мелькал перед глазами, а больше Скарамучча никого и не знал. Разве что сменщика своего в баре и профессора Фарузан с кафедры лингвистов. Но если бы Скарамучче вдруг привиделось, как он спит со своим сменщиком, или как профессор с линейкой гоняет его по коридорам университета и заставляет съесть плошку риса — это было бы слишком легко. И сомневаться бы тогда в иллюзорности увиденного не приходилось. Именно поэтому это был Казуха. Скарамучча долго размышлял об этом, лёжа на полу в свой комнате. Потом ему наскучило и он решил немного порисовать. Скарамучча снова вытащил мольберт на веранду. К этому времени утренний дождь уже кончился, и блестели янтарем редкие капли на кленовых листьях. А по небу — бледному, прозрачно-голубому — были раскиданы лёгкие пушистые облака. За зеркальной гладью маленького озера вырисовывалась низкая крыша алтаря. Винное изящество раскинувшегося перед Скарамуччей пейзажа дышало прелестью старых европейских картин. Впрочем, если рисовать акварелью или тушью, а не акрилом, тогда можно было бы говорить и о японских художниках. Картина бы тогда, конечно, не утратила идиллии, к которой Скарамучча стремился, но приобрела бы — по крайней мере для него — некоторую понятную прозаичность. На душе у Скарамуччи было тяжело. Он никак не мог понять то, о чем прежде часто читал: искусство (а в тот момент он смотрел на двор исключительно как художник) способно утолять душевные муки. Скарамучча вдруг посмотрел на свои руки, и понял, что зажал между пальцами визитку психотерапевта, которую почему-то притащил с собой на улицу вместе с коробкой красок. Машинально, что ли? В любом случае, он была не нужна. Скарамучча положил визитку на пол, придавил её коробкой и принялся рисовать. Так странно, но ещё в детстве, стоило взять в руки кисть или карандаш, Скарамучча переставал думать о рисовании. Рука его сама выписывала линии и узоры, а мысли тем временем уплывали куда-то далеко. Так было и в этот раз: Скарамучча почему-то снова вспомнил о старом «Рыжем клёне». Глазам его буквально представился старый двор с ворохом листьев под деревьями и дом — вневременная завод со старыми книгами и громким тиканьем часов в гостиной, со старинной мебелью и тонкими, чуть пожелтевшими от времени фусума. Повсюду, куда ни посмотри, Скарамучча видел осадок прошлого и встречал комнаты, где все вещи были покойны и осмыслены. В коридорах иногда пахло воском, потому что дед Ёсинори натирал ими старые полы, а в комнате Казухи, поблёскивая в полосах света, кружилась мелкая пыль. Наверное, произошедшее тогда со Скарамуччей, кто-то назвал бы глупым словом «замечтался». Но правильнее, пожалуй, было бы сказать, что Скарамучча так глубоко позволил себе нырнуть в прошлое, что помимо воспоминаний отыскал там и давно похороненных демонов. Его глазам вдруг предстало странное: вдалеке, за воротами «Рыжего клёна», показалась исполинских размеров механическая кукла. Лицо ее закрывала маска вроде той, что использовали в театре кабуки, а на плечах висели веревки, напоминающие симэнава. Кукла неторопливо шла вдоль горизонта, чуть согнувшись под собственной тяжестью, и выглядела оттого чересчур уж враждебно. Смотря на нее, Скарамучча подумал, что стоит ей повернуть в сторону дома, и одного тяжелого шага хватит, чтобы сровнять с землёй весь «Рыжий клён». И только эта мысль возникла, кукла вдруг замерла и повернула голову. Руки ее — оказывается их было две пары, а не одна — раскинулись в стороны и закрыли собой солнце. Скарамучча слышал скрип механизмов внутри ему этой куклы, и казалось даже, что это он сам скрипит и скрежещет. И перед тем, как в ушах зазвенел пронзительный издевательский смех, кукла протянула к нему одну руку… …А потом наваждение пропало. Скарамучча стоял рядом с мольбертом, крепко сжимал в руке длинную кисть, а по его руке, сползая длинной каплей к локтю, тянулась синяя краска. Рисовать больше не хотелось. Скарамучча быстро собрал вещи и вернулся обратно в дом. Перед глазами у него плыло, начинала болеть голова и немного подташнивало — если вспомнить, так происходило почти всегда после видений, с другой же стороны, их не было слишком давно, и Скарамучча успел уже о них забыть. Оставив вещи в комнате, Скарамучча завалился на диван в гостиной и, сложив руки на животе, прикрыл глаза. Он слышал, как Казуха ходил по дому, слышал тихий стук открывающейся дверки стиральной машины, слышал щелчок выключателя - звуки казались ужасно громкими и надоедливыми. Скарамучча хмурился и думал только о том, что произошедшая на улице галлюцинация лишний раз доказывала, что и ночью тоже была она. С одной стороны, это, наверное, было хорошо. С другой же — ничего хорошего в этом определённо не было. Скарамучча повернулся на бок, весь сжался и закрыл лицо руками. Разум его пылал. Он чувствовал, как сходит с ума. И злился на себя из-за этого. Скарамучча ненавидел того, кем он был. И боялся того, кем мог бы стать. Наконец он встал, обессиленный, больной от агонии мысли, добрёл до ванной и умыл лицо. Это помогло Скарамучче почувствовать себя чуть лучше. Он вернулся в комнату, и тут ему на глаза снова попалась визитка. Захотелось разорвать её или сжечь. Скарамучча взял её в руки и, удерживаясь от соблазнов, покрутил между пальцами. Он огляделся. Он чувствовал, что свихнётся, если не найдёт человека, с которым можно поговорить. Но уж точно Скарамучча не стал бы разговаривать с Казухой. Мысли путались. Скарамучча видел перед собой только яркие пятна; он видел щели между досками, которые становились всё шире; он смотрел, пока перед глазами — сухими и болезненными — не осталось ничего. И только потом он моргнул. Не было бы рядом Казухи, Скарамучча, наверное, повел бы себя иначе. Он не стал бы ни о чем просить, он бы попытался справиться сам, и, как находил весь прошлый год, он бы и в этот раз нашел другой выход. Но Казуха был. Он позволял Скарамучче жить под своей крышей, терпел его гадкое поведение и покупал для Тоши игрушки. Не хотелось признавать этого, но Скарамучча чувствовал себя должным. Должным хотя бы не сойти с ума в стенах «Рыжего клёна». Итак, Скарамучча ещё раз покрутил между пальцами визитку, а потом взял ее вместе с мобильником и вновь вышел на улицу. На поверхности воды в пруду плавала мертвая бабочка — почему-то она приковала к себе внимание почти на минуту. Потом откуда-то с улицы донёсся звучный машинный гул, и Скарамучча, дёрнувшись, побрёл дальше, к самым воротам, чтобы Казуха ничего не услышал. Несмотря на то, что время уже тянулось к вечеру, с неба жарило нечеловеческое, слепящее закатное солнце. Кроваво-красные ряды облаков напоминали апокалиптичные съемки бедствий, и у Скарамуччи появилось неприятное ощущение, как будто не стоило делать то, что он задумал. И все же он набрал нужный номер, приложил мобильник к уху и отсчитал три долгих протяжных гудка. Он пообещал себе, что на четвертый сбросит звонок, но вместо гудка вдруг услышал приветливый, но непривычно тихий голос: — Алло? Сначала Скарамучча даже не узнал его, поэтому опешил немного и переспросил: — Мам? Привет. На том конце телефонного звонка и правда была мама. Она вдруг немного приободрилась, голос ее сделался веселее. Скарамучча легко мог представить, что мама, если в этот момент она сидела, устроилась поудобнее. А если стояла, то точно смахнула с плеча волосы и подошла к окну. — Ой, ну надо же. — хихикнула она. — Здравствуй, мой хороший. Подожди, я поставлю на громкую связь, чтобы Эи тоже тебя слышала. Послышались хрипящие звуки. Скарамучча дёрнулся. Он стоял под одним из клёнов и тут же запрокинув голову, чтобы посмотреть на небо. Изрезанное ветвями деревьев, оно было похоже на причудливое витражное стекло, вроде тех, что были на кухне в его родительском доме. — Как она? — голос Скарамуччи дрогнул. — Неплохо, знаешь. Правда неплохо! Сегодня был такой хороший день, так что мы выбрались немного прогуляться на улице. Эи, как всегда, в своих мыслях. Но потом ей на плечо вдруг упал сухой лист, и она такая: «Осень». О, это было очень забавно. Мама хихикал, и даже это Скарамучча мог представить без труда: глаза его всегда немного по-лисьему щурились, а улыбающийся рот она прикрывала ладонью. — Здорово. — зачем-то он кивнул и стал теперь смотреть на гусеницу, ползущую по темному забору. — Здесь тоже тепло. Даже жарко. Осень всё никак не наступит. — А как твои занятия? Учебный год ведь уже начался? — Да. С двух ног просто — каждый день куча пар. И домашки много. — Ты справляешься? Всё в порядке? Скарамучча смахнул гусеницу с забора, и та упала куда-то в сухую траву. — Раз уж ты спрашиваешь… — вздохнул он. *** В кабинете психотерапевта — так, наверное, и должно быть — царила атмосфера покоя. На полках вдоль высоких стен стояли книги и всякие нелепые сувениры, в которых сразу же угадывались поделки пациентов диспансера. На рабочем столе, поблёскивая на солнце, располагался выпуклый, как медуза, декантер из выдувного стекла, а прямо за креслом, в котором должен был сидеть пациент, висело какое-то старинное зеркало. На подоконнике в белых керамических горшках, похожих на геометрические фигуры, вились растения. И даже солнечный свет в кабинете казался мягче. Скарамучча, пока сидел здесь один, вертел головой из стороны в сторону и думал, что оказался, наверное, просто у кого-то дома или в маленькой цветочной оранжерее, но точно не у врача на приеме. Потом, когда в кабинет вошла Нахида, Скарамучча вытянулся и сидел не шевелясь, будто на экзамене. Нахида передвигалась по своему кабинету быстро, но, наверное, это было от того, что сама она была маленькая — она часто-часто сменила ногами по устеленному на полу мягкому ковру, и это казалось забавным. Когда она села в свое кресло и чуть приподняла его, чтобы оказаться выше, Скарамучча едва удержался от смеха. — Признаться честно, я очень рада, что вы нашли время навестить меня ещё раз. — сказала она и, смотря Скарамучче прямо в глаза, улыбнулась. Тот в ответ только пожал плечами: — Я здесь, а это значит, что у меня все же есть проблемы. — Что ж, признание того, что они есть — это уже большой шаг. Если вы расскажете о них, вместе мы сможем найти решение, как от этих проблем избавиться. Нахида, сложив на столе руки, смотрела прямо на Скарамуччу. Может, с какими-то другими пациентами это и срабатывало, но тому сделалось ужасно неуютно. — С этим сложнее. — ответил он. — Я не знаю, какие у меня проблемы. Скарамучча почти даже не лукавил: он действительно не смог бы сформулировать понятно причину всех его проблем, бессонниц и неконтролируемого гнева. Все это были симптомы, но с первопричиной сложнее. — Но что-то ведь подтолкнуло вас прийти? Скарамучча кивнул: — Деньги. Теперь они у меня есть. — Что ж, наверное это хорошая новость? — Мне пришлось обратиться за помощью к матери. До последнего избегал это делать, но у меня вроде как не осталось выбора. Я сказал ей, что меня мучают бессонницы, что я очень нервный последнее время, что все вокруг опять сделалось каким-то нереальным. И она конечно же сказала, что я могу обратиться за помощью и не переживать о деньгах. Но проблема в том, что ничего из этого меня на самом деле не беспокоит. Точнее, это все есть, конечно, но это точно не та проблема. Не выдержав с Нахидой зрительного контакта, Скарамучча опустил голову и принялся рассматривать потёртости на своих джинсах. Пальцем он вел линию вдоль одной из них — самой длинной. Ему вдруг подумалось, что все это нереально: нет никакой Нахиды, нет уставленного сувенирами кабинета — ничего нет. И к маме Скарамучча на самом деле не обращался за помощью, потому что у него кишка тонка. На самом деле Скарамучча все это время сидел в своей комнате в «Рыжем клёне» и разговаривал со стеной. Может, и сам «Рыжий клён» на самом деле выглядел иначе? Ведь Казуха так и не вернулся, так что в доме по-прежнему царила разруха. Какое-то время было тихо. Быть может, Нахида хотела дать Скарамучче время собраться с мыслями, но надолго терпения ее не хватило: — Вы пережили какое-то потрясение недавно? — спросила она. — Простите, если это слишком прямой вопрос, просто ваша медкарта говорит мне, что… — …Во всем виновата моя эмоциональность. — продолжил за нее Скарамучча. Не поднимая взгляда, он кивнул. — Я либо не чувствую, ничего, либо переживаю все слишком сильно. Недавно кое-что и правда случилось, но я никак не могу решить, злиться мне или радоваться. Иллюзия стала такой софитовой, такой четкой, что от реальной жизни ровным счетом ничего не осталось; Скарамучча убедил себя, что все это ему только кажется. Господи боже, подумал он, запустив обе руки в волосы. Эмоции так захлестнули его, что он толком и не смог бв объяснить, что чувствует. Под пальцами он почувствовал, что волосы у него короткие, и это немного привело его в чувство. Скарамучча поднял голову, посмотрел на Нахиду, а та в ответ посмотрела так, будто каждый день не по разу видела нечто подобное на своем диване. Что ж, наверное, так оно и было. — Вы, кажется, очень сильно об этом задумались. — произнесла она. — Это связано с другим человеком, так что я не знаю, надо ли об этом говорить. — Вы уже начали. — Этот человек… — начал Скарамучча, и, вопреки его стараниям, тон голоса прозвучал капризно; Скарамучча откашлялся и продолжил. — Его зовут Казуха вообще-то. Называть его по имени мне будет проще. Это ужасная долгая история. Он бросил меня на целый год, а теперь вдруг вернулся, и постоянно маячит перед глазами, и думает, будто его извинений достаточно, и пытается все как-то исправить, пытается быть хорошим, и чуть ли не ужом вьётся. И это так бесит! Потому что он всегда такой был! Ему всегда важно было всем нравиться. — Могу я спросить, что вы имеете в виду под словом «бросил»? — Признался мне в любви и в этот же день сбежал путешествовать. — сказал Скарамучча, подавшись вперёд. Отчего-то ему понравилось это произносить. Отчего-то ему понравилось, как совсем немного сдвинулись к переносице брови Нахиды. — Это так грустно слышать. — Да, мне тоже. Но больше я все-таки злюсь. — Но вы сказали, что не знаете, злиться вам или радоваться. Что заставляет вас радоваться? — Я люблю его. — произнес Скарамучча, но тут же себя поправил. — Любил. Долгое время. Его глупая моська успела примелькаться. Он все ещё симпатичный. Хотя у него эти дурацкие красные пятна на лице из-за загара, потому что ему вообще-то нельзя находиться на открытом солнце. Он мне в любви клянётся каждый день, а я не знаю, что делать. Потому что если я не буду на него злиться, я буду злиться на самого себя. За то, что посмел его простить. — Так значит, ваша проблема в том, что вы не знаете, как поступить? Скарамучча принялся часто-часто кивать. — С этим, наверное, не к психиатру надо. — заметил он. — Но у меня была только ваша визитка. — Кто знает? Может, я тоже смогу вам помочь. — Знаете, что делать? — Нет. Даже вы не знаете, мне-то откуда? Но мы можем попробовать найти решение вместе. — Ну да. Скарамучча почувствовал, что от его заинтересованности ничего не осталось. Неужели он надеялся так быстро получить ответы? Неужели, и правда думал, будто Нахида подходящий для этого человек? Молчание затянулось. Скарамучча взглянул на солнечный отблеск, скользнувший по столу психотерапевта. Наверное, где-то на улице только что проехала машина. — Позволите сделать одно замечание? — со вздохом спросила Нахида. Вообще-то нет. Скарамучча вдруг подумал, что Нахида принимает свою профессию слишком близко к сердцу, а потому отдаёт им слишком много своей заботы. И чересчур вовлекается во всякие ненужности. Но Скарамучча все равно кивнул. — Какое? — Казуху вы назвали по имени почти сразу, но сами так до сих пор и не представились. — Нахида постучала пальцами по столу, а потом снова скользнула взглядом по истории болезни. — Точнее, ваше имя у меня тут написано, потому что у меня есть медкарта, и потому что вы записывались на прием у секретаря. Но сами про себя вы ничего не сказали. Скарамучча мог ответить на это сразу же, и он сам не понял, зачем решил начать со встречного вопроса: — А почему у вас на визитке только имя? — Количество букв в моей фамилии напугает кого угодно. К тому же, я совершенно не против, если меня называют просто Нахидой. Скарамучча пожал плечами. — Это почти как «наяда». Он говорил искренне. Это сравнение пришло ему в голову ещё во время первой встречи, когда Нахида только всучила ему свою визитку. Это не было хорошо или плохо — это было просто первое, о чем Скарамучча года подумал. — Да, и правда. — Нахида сначала округлила глаза, а потом улыбнулась. — Никогда об этом раньше не задумывалась. — А я предпочитаю, когда меня зовут Скарамуччей. Случайное имя, увидел его в одной книге. Вообще-то мне совершенно все равно, можно даже по фамилии — так в университете называют и на работе. Главное не «Куникудзуши». — Вам всегда не нравилось имя? — Нет, это тоже из-за Казухи. То есть, не напрямую, конечно, но я не хочу ассоциировать себя с этим именем, потому что он знал меня именно таким. Он звал меня «Зуши». Теперь зовёт Скарой. Не знаю, в чем проблема, никогда не замечал за ним неспособности выговорить длинное слово. Нахида ничего не отвечала, только улыбалась. Конечно, плевать она хотела на Казуху, на чьи-то любовные тяжбы, на все, что никак не было связано с ее интересом. Она ведь сама сказала, ещё тогда, в приемном отделении, что увидела медицинскую карту и почувствовала любопытство. Что ж, пусть будет так. Скарамучча сменил тему и стал больше теперь рассказывать о своих бессонницах, о том, что к нему вернулись галлюцинации, хотя их давно не было, о том, что последний курс лекарств закончился почти два года назад. — Вы ведь уже принимали антидепрессанты, да? — спросила его Нахида и достала из ящика стола рецептурный бланк. — Знаете, какие подходят? Ещё бы Скарамучча не знал. Чтобы найти нужные, он перепробовал кучу всего — глотал их все детство вместо конфет. — Серената. — ответил он. — На сто. Нахида одобрительно хмыкнула и внесла название в бланк. — А транквилизаторы? Я вижу в вашей карте успокоительное, но это разовые приемы, так? Не курс? Скарамучча опять кивнул. У него создалось ощущение, будто он только и делал, что сидел здесь и крутил головой как безмозглый болванчик — как какая-то сломанная шарнирная кукла. — Я из-за них с трудом просыпался по утрам. — пожаловался он. — И меня постоянно тошнило. Хотя не уверен, что это именно из-за лекарств, а не из-за их количества. — Выпишу дневной анксиолитик, хорошо? — перед тем, как и это записать в бланк, Нахида подняла голову и посмотрела прямо на Скарамуччу. Будто это что-то значило. Будто он мог её понять.— У него даже нет запрета на вождение машины, так что тянуть в сон не должно. Две таблетки в день — одна утром, вторая за пару часов до сна. Если почувствуете недомогание, можно сократить до одной по утрам. В любом случае, расскажете мне, как себя чувствуете на приёме через неделю. Подкорректируем, если что. Поставив на бланке печать, Нахида отдала его Скарамучче. Тот принял новый рецепт с неохотой — лекарства ведь тоже стоили денег, при чем точно не малых. А он с мамой договаривался только об оплате сессий. Конечно, Скарамучча мог и сам на них заработать, но в чем смысл антидепрессантов и транквилизаторов, если для них нужно было лишний раз переживать и нервничать. Наверное он думал об этом как-то громко. Или лицо его сделалось чересчур красноречивым, потому что Нахида тут же поспешила пояснить: — Лекарства можно получить в аптеке на первом этаже. Просто отдайте им рецепт. Это бесплатно. С этого надо было начинать! — Спасибо. — Скарамучча выдохнул. — Можно записаться у секретаря сейчас, да? Скарамучча вдруг подумал, что ему непременно стоит вернуться. Не ради самой Нахиды и разговоров и даже не ради бесплатных таблеток. Он хотел только покоя этого кабинета, мягкого света, льющегося из окон, и запаха мяты, базилика и майорана, тянущегося от растений в горшках. Наверное, Нахида поняла и это. Наверное, это читалось у Скарамуччи на лице. И наверное, — по крайней мере в это хотелось верить — это не было никак связано с тем, что за следующее посещение надо было платить. Она улыбнулась: — Да, разумеется. *** Скарамучча вышел на улицу и тут же остановился. Лицо его колол холодный осенний ветер, и дышать было очень легко, так что торопиться домой совершенно не хотелось. Сгущались над городом сумерки и уже горели уличные фонари. Слабо освещённые улицы были заполнены торопящимися куда-то людьми. На Скарамучче были тонкие джинсы, кеды и плащ, совсем не подходящий для вечерней прогулки, но всё же он шёл, не торопясь. Идти ему, кроме как обратно в «Рыжий клён» было некуда, но Скарамучча избирал для себя очень неочевидные пути: он уходил с оживленной улицы, болтался среди домов в темных переулках, снова выходил на свет и снова сворачивал обратно во тьму. В душе Скарамуччи все это время бушевал смерч, и для него земля и небо, оживленные улицы и тихие переулки, день и ночь, сливались в непостижимый хаос. Действительность душила его. Он был раздавлен, потерян, выброшен. Он перестал ощущать и осознавать самого себя. Но в этот вечер — был ли причиной разговор с врачом — всё вдруг стало немного яснее. Конечно, Нахида не могла помочь ему за один сеанс. Конечно, Скарамучча и не надеялся, что она поможет даже за десять визитов. Но он пошел к ней и смог вслух рассказать о вещах, которые никогда раньше не произносил — это ли не достижение? Хотя, конечно, даже с ней он не поделился тем, почему ночами он просыпался от страха, но нельзя ведь было выдать все и сразу, верно? К тому же, Скарамучча и не знал, как правильно подступиться и начать такой разговор. Несколько дней назад он уже думал, как рассказать такое Казухе и пришел к выводу, что едва ли нечто подобное может прийтись просто «к слову». Но если бы Скарамуччу спросили прямо, наверное, ему было бы проще.

«Как поживают твои мамы?» — спросил бы однажды Казуха во время ужина.

И Скарамучча, хватая палочками жареную креветку, пожал бы плечами: «Они обе теперь в Киото. Одна из них, правда, скорее мертва».

И тогда бы Казуха понял, наверное, что мир не вокруг него одного крутится. И перестал бы думать, что Скарамучча только и делает целыми днями, что переживает из-за одного белобрысого дурака, который когда-то разбил ему сердце. И перестал бы без конца извиняться. Чем ниже опускалась на город ночь, тем прохладнее становился воздух. Скарамучча вздохнул полной грудью, и ему вдруг подумалось, изменится ли что-то с приходом зимы? Станет ли на улицах тише? Превратиться ли город во влажную и безлюдную тишь под стеклянным куполом? Скарамучча представлял себе безмятежность и поздние утра, которые могла принести зима. Он мог бы одеваться в теплую одежду, скрывая руки и ноги; заваривать чай, пользуясь знаниями, полученными в чайном доме; готовиться к зимней сессии без волнений и спешки: читать книги из списка для чтения, делать конспекты, писать эссе. В своей фантазии Скарамучча даже представил Казуху, который всегда был где-то здесь, и заметить его можно было просто оторвавшись от тетради повернув голову. Если, конечно, у Казухи не хватит духу выгнать Скарамуччу. Тогда, наверное, не останется ничего, кроме как перевестись на заочное обучение и переехать в Киото. Мама, конечно, будет разочарована, но ничего не скажет. И Эи ничего не скажет, но это будет даже предсказуемо. Подумав об этом, Скарамучча виновато сделал фото людной улицы, пока стоял на светофоре, и послал маме с припиской: «Становится холоднее!» Сообщение было бессмысленным, но свидетельствовало, что, по крайней мере сейчас, у Скарамуччи все хорошо. Этакое доказательство жизни. Настроение и правда улучшилось. Войдя в ворота «Рыжего клёна», Скарамучча заметил, что в доме горит свет. Это было похоже на зажжённую звезду в темном небе, и Скарамучча устремился к этой звезде. Он представил, что Казуха сейчас возится на кухне; что он обязательно скажет, что Скарамучча вернулся как раз вовремя; что они опять ни слова не скажут друг другу за ужином; что это все совершенно не важно. Но Казухи не было на кухне, когда Скарамучча вошёл в дом. И даже Тоши не встретила его у порога, как всегда встречала до этого. Из спальни Казухи доносился его голос, и слышно было, что он опять разглагольствовал для своего глупого блога. Скарамучча постоял на пороге немного, а потом разочарованно выдохнул. На что он надеялся, интересно? На то, что Казуха будет ждать его? Его, который плюётся ядом через каждое слово? Его, который устраивает истерики на ровном месте? Какая же глупость. Скарамучча бросил сумку у двери, стянул с ног обувь и, нарочито громко ступая по полу, прошел в свою комнату. Настроение у него теперь сделалось ужасным, и он никак не мог придумать, чем бы себя отвлечь. Он попробовал читать, но не мог сосредоточиться; между тем ему надо было заниматься. В конце следующего месяца предстоял экзамен по истории эпохи Эдо, и, хотя предмет был лёгкий, Скарамучча порой путался в датах и не мог сказать, в каком порядке происходили те или иные события. Впрочем, экзамен был устный; он не сомневался, что какой-нибудь все равно выкрутится и сдаст. Скарамучча верил в свои способности. Отложив книгу, он задумался: с приходом домой одна и та же мысль не покидала его ни на минуту. Впервые Скарамучча пожалел о своем поведении. Почему он отталкивал Казуху так яростно? Почему он не мог спокойно объяснить, что нет в нем больше тех детских и глупых чувств, которые связывали их в школьные годы? Почему он не мог попытаться просто быть взрослым? Ему непременно нужно было не просто сжечь все мосты, но и пепел развеять по ветру. Не будь Скарамучча дураком, он бы смог проглотить обиду и скрыть пережитую за год боль. Он бы смог сдержать свою вспыльчивость. Он бы выглядел в глазах Казухи как человек, у которого ещё осталась гордость. С другой же стороны, если допустить, что гордости в Скарамучче никогда и не было, почему он ещё год назад не воспользовался возможностью и не написал Казухе ни одного сообщения? И почему вообще он не вцепился в его руку у самого порога? Почему в самый-самый последний раз не попросил посидеть рядом лишних несколько минут? Разве это было бы сложно? Разве это бы отличалось от того, как во время обеденных перерывов они прятались от всех и молча сидели, прижавшись друг к другу? Скарамучча ведь хорошо знал Казуху, чтобы понимать: если попросить правильно, если говорить тихо, если подойти так близко, что Казуха не будет знать, куда деть взгляд, можно будет попросить, что угодно. И закрывая тогда за Казухой дверь, Скарамучча знал, что он может открыть ее обратно и крикнуть: «Ну и куда ты сам собрался?» И этого было бы достаточно , чтобы Казуха остался. Этого было бы достаточно, чтобы навсегда оставить его без того блеска, что теперь искрился в глазах как мириады солнечных отблесков в драгоценном камне. Может, оно было и к лучшему, что Скарамучча тогда ничего не сделал. И теперь-то об этом, конечно, легче было говорить. А ещё через год было бы совсем легко. Но больше всего Скарамучча радовался, что в тот день в непривычном для себя растерянном состоянии он сдержался и не сболтнул того, что теперь сложно было бы отмотать назад или переиграть в свою пользу. Хорошо, что в то утро он так и не признался Казухе в любви. Скарамучча вздохнул поглубже и резко выдохнул, словно пытаясь избавить себя от мыслей. После этого он снова склонился над книгой и продолжил заниматься. Скарамучча беззвучно шевелил губами, повторяя каждую фразу, чтобы лучше сосредоточиться, но ничего не мог запомнить. Он поминутно думал о Казухе, выдумывал им на двоих диалоги, которых никогда не должно было случиться. Сосредоточиться на чтении не получалось. Скарамучча отложил книгу и выглянул из комнаты в коридор. В спальне Казухи по-прежнему горел свет и слышно было, как он разговаривает, хотя ни слова не получалось разобрать. Скарамучча подумал про себя, что ему не интересно на самом деле, и пошел на кухню, чтобы налить себе молока. Есть не хотелось. На столе в кухне он обнаружил накрытый крышкой ужин, который, вероятно Казуха приготовил, пока был дома один. Ничего необычного, просто жареная со специями рыба с тонко нарезанными свежими овощами. Еда лежала на отдельной тарелке, и Скарамучча сделал вывод, что это было оставлено специально для него. Если бы только он сразу пошел домой после приема у врача, наверное, они с Казухой поужинали бы вместе… И все же, есть и правда не хотелось. Скарамучча накрыл рыбу крышкой, пытаясь выставить все так, будто он вообще к ней не прикасался. Потом взял из холодильника молоко, а из шкафа кружку, и вернулся обратно в комнату. Тишина и покой, о которых Скарамучча грезил во время приема, теперь становились неописуемо унылыми. И показалось даже, что день никогда не кончится. И все же это не помешало Скарамучче вскоре уснуть. Проспал он часа три или четыре, но в итоге — как и всегда до этого — снова проснулся в непонятной тревоге. Не задерживаясь в постели, ведь знал, что это бесполезно, Скарамучча накинул на голое тело штаны и футболку, а потом отправился во двор. Выйдя в ночную тьму, Скарамучча почувствовал невыразимое одиночество. Он казался себе смешным и никому ненужным. Ему мучительно хотелось, чтобы его утешили. Хотелось, чтобы Казуха, как и всегда до этого, составил ему компанию. Правда, с горечью думал Скарамучча, у Казухи было полное право не приходить. И все же он появился — подкрался со спины и не выдал себя ни единым звуком, только коснулся рукой плеча и подсел рядом на ступеньках. Они ничего друг другу не говорили, но тишина, окружавшая их, не была такой же приятной, как в школьные годы. Она была опустошающе звонкой. Слышно было, как шуршала одежда Казухи, когда он подсел совсем близко, так что они теперь касались друг друга коленями. И слышно, наверное, было, как подпрыгнуло от неожиданности сердце Скарамуччи, когда Казуха мягко взял его руки в свои. — Расскажи мне, что происходит. — попросил он. — Я не смогу помочь, если не буду знать, что тебя беспокоит. Удивительно было видеть перед собой такую нежность. Скарамучча чуть повернул голову и посмотрел Казухе в глаза; их волнительное выражение его тронуло. Скарамучча даже подумал и правда всё рассказать немедленно, но наваждение быстро прошло. — Да отвали ты от меня. — он дёрнулся и брезгливо отмахнулся, высвобождая руки; он ещё раз подумал о той ночи, которая ему привиделась и ещё раз убедился, что это был только глупый сон — не позволил бы Скарамучча трогать себя. Не позволил бы смотреть на ладони. — С чего ты взял, что мне вообще нужна твоя помощь? Хватит под кожу мне лезть, оставь мне хоть что-то личное. Не обязан я перед тобой наизнанку выворачиваться. Скарамучча не знал, почему он так реагировал. Почему все его тело изламывалось от прикосновений, почему звенел в ушах чужой голос, почему он сам, словно зажжённая свечка, превращался в сжигающий всё пожар. — Ну хоть посидеть мне с тобой можно? — спросил Казуха, отодвигаясь. Скарамучча вздохнул. — Сиди. Он проклинал судьбу, которая приковала его к Казухе. Оба они молчали, смотрели на двор и прислушивались к шуму автомобилей где-то вдалеке. Потом, громко мяукнув за их спинами, на крыльце показалась Тоши. — Тоже пришла, надо же. — хихикнул Казуха, обернувшись. Кошка прошла по крыльцу, потёрлась головой о ноги Скарамуччи, а потом запрыгнула ему на колени. Он был по-странному доволен, что Тоши в этот раз выбрала его а не Казуху. — Всегда приходит. — похвастался Скарамучча и погладил кошку между ушей. — Не знаю, может у меня в такие моменты температура вырастает или что-то вроде того. Ей тепло, и она об меня трётся. Закончив возиться, Тоши свернулась клубком и принялась громко урчать от удовольствия. — Или она просто пришла тебя подбодрить. — Ну да, конечно. — отмахнулся Скарамучча. — Спит-то она теперь с тобой. — Потому что ты всегда закрываешь дверь. Она не может к тебе попасть. Скарамучча смотрел перед собой, не зная, нужно ли ещё что-то сказать. Он мучительно придумывал какую-нибудь фразу, чтобы задержать Казуху рядом с собой, но потом сразу же думал о том, что лучше молчать — и тогда Казуха точно никуда не уйдёт. — Ты больше не выходишь рисовать во двор. — вдруг заметил тот. — Почему? На языке вдруг завертелся резкий ответ, но Скарамучче удалось сдержать себя. — Нет надобности. — только и пробормотал он. — Уже нарисовал, что хотел? — Ещё не до конца. — Ты не пробовал продавать свои картины? Тогда бы тебе не пришлось работать по ночам. Скарамучча вдруг улыбнулся и повернул голову, чтобы посмотреть на Казуху. На мгновение ему подумалось, что они снова школьники, и Казуха опять спрашивает о каких-то очевидных вещах, которые не понимает из-за своей детской наивности. — Ты прямо как Эи. — произнёс Скарамучча. — Она тоже говорила, что я могу попробовать. Но мои картины никому не нужны. Я продал только одну. Потому что я рисую только то, что мне хочется рисовать. А не то, что хотели бы видеть другие. — Хочешь, я расскажу о твоих картинах в блоге? Это может помочь, наверное. — Тебе больше поболтать не о чем? Скарамучча хмыкнул, нахмурился, но позволил себе признать, что предложение Казухи ему польстило. Даже если он говорил это теперь только для ещё одной попытки помириться, раньше ведь ему и правда нравились все рисунки. И Скарамучче теперь даже пришло в голову предложить Казухе побыть моделью для новой картины: он ведь симпатичный, внешность его необычная, миловидная. И даже сухая теперь бледноватая кожа казалась Скарамучче очень интересной, чтобы попробовать передать ее в живописи. И тогда, конечно, Казуха мог бы похвастаться картиной в блоге. И какой-нибудь особенно преданный фанат мог бы ее купить. Скарамучча думал о своём, а Казуха между тем, вздохнув, стал отвечать: — Вообще-то да. — кивнул он грустно. — То есть, раньше я всегда рассказывал о своём путешествии, а теперь я дома. И некоторое время я вообще ничего не снимал, а теперь… Даже не знаю. Не уверен, о чём мне рассказывать. — Да плевать. — отмахнулся Скарамучча. — Тебя смотрят не потому, что ты очень интересный. А потому что ты симпатичный. Можешь рассказывать, о чём угодно. Было странно говорить об этом вслух. Почему он вообще об этом сказал? Потому что подумал до этого? Казуха был обескуражен. Он смущенно улыбнулся: — Не думал, что кто-то может назвать меня симпатичным, и при этом быть таким… — Грубым? — Циничным, скорее. — Казуха пожал плечами; в голосе его не было ни намёка на упрек. — В любом случае, я всё равно боюсь сказать или сделать что-то не так. Боюсь, что мой блог больше не будет интересным, и люди перестанут его смотреть. Вообще-то большая часть ремонта в «Рыжем клёне» сделана на деньги, которые я заработал благодаря блогу. — Что ж, это не делает ему чести. Казуха засмеялся: — Как скажешь. Со стороны, наверное, могло показаться глупым, что Скарамучча продолжал отталкивать Казуху. Теперь, когда тот уже сотню раз попросил прощения и не переставая предпринимал попытки помириться, именно Скарамучча оказывался виноватым. Ведь он эти извинения так и не принял. Почему? Он и сам бы не смог ответить на этот вопрос. Он только знал, что Казуха стал одним из тех людей, на которых Скарамучча, осознанно или нет, производил дурное впечатление. Казуха, не переставая быть всем среди ничего, стал также одним из многих. *** В тот день, когда всё начало меняться — точнее, тогда уже был вечер — Скарамучча вдруг решил напиться. Он не знал никаких мест, кроме бара, в котором работал, поэтому напиваться решил именно там. В тот день ему предстояло выйти в ночную смену, но он пришёл на пару часов раньше, занял единственный свободный столик в тёмном углу и без интереса стал наблюдать, как в противоположном углу, веселясь и громко хихикая, напивались какие-то дамы. К алкоголю Скарамучча был непривычен и быстро захмелел, однако опьянение его было злым и мрачным. Когда его сменщик сказал, что Скарамучче лучше пойти домой, тот только пожал плечами, стянул со столика бутылку с остатками виски, и побрёл на улицу. Домой идти не хотелось — спать у Скарамуччи всё равно получалось едва ли. всё же он старался об этом не думать. он знал, что слишком много выпил, и что Казуха, увидев его, точно не отнесётся равнодушно, но, как именно, Скарамучча не мог себе представить. Хотелось сделать что-нибудь гадкое, отвратительное — хотелось вываляться в какой-нибудь канаве, или подраться с кем-нибудь, или что-нибудь сломать. Всё существо Скарамуччи было охвачено каким-то животным порывом, ему нужно было дойти до самого крайнего унижения. Скарамучча шёл по тёмной улице мрачный, пьяный, и сердце его раздиралось от тоски и боли. Где-то недалеко от того места, где Скарамучча раньше жил, к нему пристала размалёванная девица в короткой юбке и с голыми ногами. Она что-то говорила, хихикая, и пыталась взять Скарамуччу под руку, но он, выругавшись, в бешенстве оттолкнул её прочь. Пройдя несколько шагов, Скарамучча остановился. Он задумался, а потом повернул назад. — Эй. — окликнул он девицу, которая, отвернувшись от него, смотрела в другую сторону и держала руки скрещенными на груди. — Да пошёл ты. — огрызнулась она. Скарамучча засмеялся. — Не показывай им свои ноги. Холодно. — прохрипел он, а потом замотал головой, потому что это было не тем, что он собирался сказать. — В баре недалеко отсюда есть вакантное место. Там платят не за то, что ты умеешь раздеваться. Но работать там тоже не сложно. Девица ничего не ответила. Но Скарамучча и не собирался дожидаться её слов — как только он закончил говорить, он развернулся и побрёл дальше. Ноги сами привели его к «Рыжему клёну». К этому времени у Скарамуччи уже ломило все кости, а в голове точно набатом перестукивались звонкие колокола. Он сделал последний глоток виски, оставил пустую бутылку у ворот и вошёл во двор. Скарамучча думал только о том, чтобы быстрее пробраться в дом, прошмыгнуть незаметно в свою комнату и забыться сном хотя бы на пару часов, и, наверное, именно эти мысли его и дезориентировали. На крыльце он оступился и упал, сильно ударившись руками об углы ступеней. Ему показалось, что всё произошло мгновенно, и вот он уже пытался подняться сам, как вдруг почувствовал, что ему помогают подняться. Скарамучча постарался отмахнуться, ведь кто, если не Казуха, это мог быть. — Да отвали ты уже. — возмутился он. — Ох, извини. — дразнящим тоном отозвался Казуха. — Мне показалось, что ты упал! Он снова подобрался совсем близко, он попытался засучить рукав плаща Скарамуччи, чтобы посмотреть, как сильно тот ударился. Наверное, рукав плаща был грязным. — Я не упал. — снова отшатнулся Скарамучча; ноги едва его держали, а перед глазами всё плыло. Ступени казались ему какими-то плавающими, чрезмерно разноцветными, неустойчивыми. — Это крыльцо дурацкое… Казуха вцепился в плечи Скарамуччи и держал его теперь со спины, так что вырваться было трудно. — Неужели? — хихикнул он. — Никогда не замечал. — Однажды ты здесь оступишься и свернёшь себе шею. — Ну хоть тебя порадую. Казуха затолкал Скарамуччу в дом и, пока тот, пошатывась, стоял в прихожей, закрыл входную дверь. От тёплого воздуха Скарамуччу повело ещё сильнее — ноги подкосились, затошнило, а перед глазами потолок слился с полом в одно непонятное округлое нечто. Скарамучча почувствовал, что с него стягивают плащ. — Не трогай меня. — возмутился он, хотя больше не пытался дёргаться. — Ну уж извини, хочешь ли ты того или нет, но сначала я доведу тебя до кровати. Кажется, Казуха бросил плащ валяться на полу — звякнули пуговицы, скребнув по полу. Он принялся подталкивать Скарамуччу дальше по коридору и тот нехотя поплёлся вперёд, не став даже возмущаться, что его ведут мимо его спальни. Скарамучче в голову пришла дурацкая мысль и он хихикнул: — Это ужасно звучит, ты в курсе? Он вспомнил девицу, которая приставала к нему на улице. Казуха отвёл Скарамуччу в свою спальню, включил мягкий свет, освещающий только дальнюю часть комнаты, и усадил того на кровать. — Сиди тут. — попросил он. — я сейчас вернусь. — Да куда я денусь-то? Когда Скарамучча остался один, он принялся осматриваться. его затуманенная алкоголем голова мало, что соображала, но глаза всё равно видели и цеплялись за всякие мелочи. Комната Казухи была угловая, и из неё можно было сразу выйти во двор - стоило только отодвинуть в сторону тонкую стеклянную дверь. Отсюда видно было часть сада и немного от старой кузницы, которая при свете дня поблёскивала, а теперь, в ночи, стояла скромным монолитом среди кленовых деревьев. В комнате была ещё одна дверь, ведущая в ванную, но она была закрыта — за плотной чуть желтоватой фусума Скарамучча не мог рассмотреть ничего внутри. По двум сторонам кровати стояли низкие тумбочки, а на одной из них - тусклый светильник и какая-то книга. Больше в комнате ничего не было. И, ощущая странную неуютную пустоту, Скарамучча вздохнул. Потом наконец вернулся Казуха. В руках он держал чашку, которую тут же вручил Скарамуче и почти что командно потребовал: — Пей. В кружке, ароматный и горячий, плескался свежесваренный кофе. В его блестящей тьме Скарамучча видел своё взъерошенное отражение. — Зачем? — спросил он. — Хочешь лечь спать пьяным? Утром ты об этом пожалеешь. Казуха сел на пол прямо напротив Скарамуччи, скрестил ноги и принялся с интересом рассматривать человека перед собой. Он был похож на маленького любопытного щенка, которого не пускали на кровать. — Ты следишь за мной? — Скарамучча закатил глаза, сделал глоток кофе и тут же чуть не выплюнул его обратно. — Сладко же. — пожаловался он. — Тебе придётся это выпить, иначе я не уйду. Казуха был безжалостен. Скарамучча посмотрел на его лохматую белобрысую голову, на маленькие торчащие вверх завитки у самых ушей и подумал, как хорошо было бы вылить на них эту чашку обжигающего язык кофе. И в то же время ужасно хотелось со всей нежностью зарыться в эти волосы пальцами. — Да чего ты вылупился, боже. — Скарамучча хмыкнул. — Отвернись. Он сделал ещё несколько маленьких глотков, с трудом удерживая рвотные позывы. Сладкое не нравилось Скарамучче не просто так — оно оставляло во рту гадкое послевкусие, после которого хотелось часто глотать. Скарамучча морщился, но продолжал пить. — Был повод? — вдруг поинтересовался Казуха. — А? — Был повод напиться? Скарамучча хмыкнул и снова отпил немного кофе. — Куча поводов! Каэдэхара Казуха в город вернулся! — воскликнул он сразу после, напустив в голос нарочитой театральности. — Разве ты не хотел, чтобы я радовался? А ещё я начал ходить к психотерапевту! Она хвалит меня за то, что я признаю, что у меня есть проблемы. Ещё бы! Я эти проблемы каждое утро в зеркале вижу! Ах да, я ведь переехал недавно. Чем не повод? А ещё меня из бара уволили. — Уволили? — Казуха дёрнулся, удивившись. — А где, ты думаешь, я напивался? Ладно, вообще-то я и сам хотел уйти. Слишком много ночных смен — и я теперь с трудом сплю по ночам. На самом деле все обстояло немного иначе: пьяного Скарамуччу заметил один из администраторов и сказал, что не пустит человека в таком состоянии на ночную, смену. А Скарамучча в ответ только хмыкнул: «А кто сказал, что я хочу выходить?» Так все и было, если упустить из рассказа ещё кучу грубостей, которые Скарамучча наговорил напоследок. А то, что из-за ночных смен ему плохо спится, он вообще придумал только что. Может, кофе и правда помогал протрезветь? Скарамучча открыл было рот, но тут же заткнул себя ещё одним глотком. И все же Казуха заметил. — Ты хочешь сказать что-то ещё? — спросил он. Скарамучча хмыкнул: — А ты Нахида, чтобы я с тобой разговаривал? У Скарамуччи кружилась голова. То ли от спиртного, то ли от кофе, то ли от того, что он никак не мог перестать смотреть на Казуху. Его бледное, чуть сухое лицо лишилось последнего красного пятна, и выглядело теперь будто новенький холст. А в его тонких бескровных губах таилось какое-то противоестественное очарование. Им бы больше, чем щекам, пошел алый оттенок. Да, именно поэтому Скарамучча в тот раз выбрал красную помаду. — Конечно, проще ведь говорить с незнакомым врачом, чем со мной. Жестоко задетый, Скарамучча ответил злобно: — Проще, да! — он рывком поднялся на ноги. — Я иду спать. Перед глазами у него все поплыло, и Скарамучча снова рухнул на кровать, чудом не расплескав повсюду кофе. Если он и стал чуть трезвее, тот всё ещё недостаточно. Казуха тут же подскочил ближе и придержал Скарамуччу за плечи. — Можешь остаться тут. — поспешил сказать он. — Я пойду спать в твою комнату. В этом ведь нет проблемы? — Да плевать вообще. — расстроенный неудачной попыткой сбежать, Скарамучча попытался запить горечь остывающей сладостью. — Я напился, чтобы тебя позлить. Это он тоже только что выдумал. — Как? Казуха снова опустился перед ним на колени, но в этот раз намного ближе, чем раньше. — Не знаю. — Скарамучча отмахнулся. — Чтобы тебе все это надоело, и ты меня выгнал. — Ты хочешь, чтобы я тебя выгнал? Скарамучча ответил не сразу. Он сам не понимал, что хотел сказать, и более того — не понимал, что чувствовал. Он только знал, что, когда Казуха находился рядом, — это было приятно. А без него весь мир становился холодным и неприглядным. Скарамучча знал, что ему достаточно было просто смотреть на Казуху, чтобы сердце его будто расширялось, заполняло всю грудь и билось как безумное, так что тяжело становилось дышать. И находиться рядом было почти что больно, и дрожали колени, и растекалась по телу странная слабость. Но что-то похожее Скарамучча испытывал и во время панических атак, так что едва ли это была любовь, верно? — Я хочу понять, какую эмоцию мне нужно испытывать. — вздохнул он. — И что это за эмоция будет, если я тебя выгоню? — Смирение. — А если ты останешься? — Не знаю. Казуха многозначительно вскинул голову, вроде бы даже кивнул. — О. — изрёк он. — Чего ты там окаешь, умник? — Да так. Не буду я тебя выгонять, не дождёшься. Разговор — если эти неловкие переброски фразами можно было назвать разговором — прервался и Скарамучча, пытаясь заполнить тишину, сделал большой глоток кофе, а потом отставил кружку подальше на пол. — В этот день год назад кое-что случилось. — вдруг произнёс, не давая себе времени подумать. Казуха, отвлёкшийся на чашку, тут же бросил на Скарамуччу заинтересованный взгляд. — Решил все же поделиться? — Да ты ж все равно не отстанешь. — устало вздохнул Скарамучча. — Эи пыталась себя убить в этот день. Год назад. Глаза Казухи округлились от неожиданности, а лицо, и без того бледное, как будто совсем лишилось крови. — Какой ужас. — произнес он одними губами. Перед тем, как продолжить дальше, Скарамучча почти минуту хоронил трагическое молчание. Он думал, что как-то скомкано далось ему это признание. Он думал, что, наверное, просто не знает таких слов, которыми мог бы в достоверности объяснить все произошедшее. И все же он заговорил: — Нам с мамой казалось, что ей становится лучше. Она с нами разговаривала, ела не только сладкое, на улицу выходила сама, даже к Тоши как-то прониклась. И в тот вечер мы ужинали все вместе, а потом собрались в гостиной смотреть фильм. Эи отошла в какой-то момент. Как будто в туалет или вроде того. И мы поняли, что что-то не так только после того, как она вдруг не вернулась. Мы нашли ее в ванной. Она наглоталась этого жидкого стирального порошка и лежала на полу, а изо рта у нее шла пена. А потом все было так быстро: скорая, носилки, мигалки. Мы с мамой всю ночь в больнице провели, и это было так ужасно, потому что она все бормотал о том, как же быть с похоронами теперь, а я в этот момент ее ненавидел. Эи ведь все ещё была жива! И врачи действительно ее спасли, только потом всё стало ещё хуже. Эи с тех пор вообще не разговаривает. И почти ни на что не реагирует. Даже не ходит сама — мама использует коляску, чтобы вытаскивать Эи на улицу хотя бы время от времени. Вот. Поэтому я напился. А не из-за тебя, придурка. Много чести. Казуха положил ладони Скарамучче на бедра. Вид его был растерянный, жалкий, глупый немного — ну правда щеночек. — Мне ужасно жаль. — прошептал он. — Это ужасно, я даже представить не могу, через что вы прошли тогда. Скарамучча наслушался столько сожалений в те дни, что теперь они его совершенно не трогали. К тому же, последнее, чего хотелось от Казухи, — это жалость. Рассказал, и ладно. Это ведь дела минувших дней. — Я всё думал, почему она это сделала. Конечно, я не могу её просто спросить — все равно не ответит. Но знаешь, что я заметил? В ее взгляде или, не знаю, в том, каким было ее лицо? Она как будто очень жалела о том, что осталась жива. Скарамучча хорошо помнил ту ночь. Он не плакал, хотя его то и дело обдавало холодными волнами паники и неверия. Всё казалось каким-то совсем нереальным, и Скарамучча никак не мог поверить, что они с мамой в итоге вернулись домой, а Эи осталась одна в больнице. Она ведь так их не любила! А если ей теперь было страшно? Разве это не странно: выжить после попытки убить себя и оказаться в месте, куда меньше всего бы хотел попасть? Они с мамой едва ли спали тогда. Может, всего на час отключились, прижавшись друг к другу на диване в гостиной. А потом все было похоже на сцену из фильма, где устраивают панихиду по только что умершему человеку, и все одеты в чёрное, и говорят слова утешения, но при этом не могут выдавить из себя ни одной слезинки. Потому что фильм был дурацкий, а актеры — бездарные. Маму бросало из крайности в крайность: она то деловито вздыхала, то наливала гостям чай, то ходила по дому и ни в одной комнате не находила себе места, то вела какие-то рабочие разговору по телефону, то снова вздыхала. Одна Тоши, кажется, тогда была рада. В доме редко появлялись посторонние, так что она лезла к каждому, чтобы обнюхать и напроситься на ласку. И ее совершенно не расстраивало то, что все ее только отпихивали. Тогда, кстати, Скарамучча и узнал, что у него больше нет других родственников. А бывшие коллеги Эи из школы боевых искусств и вовсе понятия не имели, что у той есть уже взрослый сын. Зачем вообще они приходили? — Знаешь, о чем я думал тогда? — продолжал говорить Скарамучча; он смотрел прямо перед собой, но видел не Казуху, а свой родительский дом, ужасно пустой, прибранный и гадкий. — Я думал о том, что, наверное, тоже бы жалел. Не спасай меня, если я решу себя убить. Казуха, испугавшись, вцепился пальцами в руки Скарамуччи. — Не говори таких ужасов, пожалуйста. — попросил он, чуть ли не плача. Он наклонил голову и поцеловал побелевшие костяшки пальцев. Скарамучча теперь даже не противился и позволял Казухе касаться губами рук. Он только плотно сжимал кулаки и думал, почему это всегда руки. Если бы Скарамучча ударился о ступеньки ногой, казуха бы пытался стянуть с него штаны, так? Что ж, в таком случае, он бы открыл для себя что-то новое в этой жизни. Скарамучча вздохнул, подумав о том, как Казуха мог бы целовать его израненные бёдра. И тут же стыдливо отбросил от себя эту мысль. Ему казалось, что его, как листок на ветру, постоянно уносят куда-то мимолётные чувства. А уж когда Скарамуччу захватывает страсть - не важно, любовная или какая-то иная — он и вовсе теряет вякую способность сопротивляться. Скарамучча не умел собой владеть. И если кому-то когда-то казалось, что у Скарамуччи имелось недюжее самообладание, то это только потому, что он всегда был равнодушен ко множеству вещей, которые трогали других. И скарамучча боялся, что, поддавшись страсти, однажды он возьмёт в руки нож не для того, чтобы срезать волосы. — Я только из-за Тоши переживаю, что она вдруг одна останется в пустой квартире. — вздохнул он. — Я поэтому сюда переехал, только из-за кошки этой дурацкой. — Ты же не… — Не хочу я себя убивать! — перебил он Казуху. — Прямо сейчас уж точно. Но если однажды я пойму, что в моей голове сгнили последние шестерки, я это сделаю. И только попробуй меня остановить. Я вижу, как маме тяжело теперь с Эи. Я не хочу быть грузом. Скарамучча говорил спокойно, взвешенно. За год он уже успел примириться с тем, что сделала Эи, и с каждым разом думать о ее поступке было все легче. Но Скарамучча продолжал держать в голове, что они слишком похожи: цвет волос и глаз, выражение лиц, замкнутость, ментальные проблемы — все это было как будто одно на двоих. Скарамучча не боялся смерти, и ему казалось, что Эи не боялась тоже. Но перед тем, как наглотаться средства для стирки, разумом она наверняка пребывала в невероятной агонии. И вот это для Скарамуччи было уже страшно. — Не думаю, что твоя мама считает Эи грузом. — Ну да, тебе ведь лучше знать. Скарамучча говорил равнодушно, беззлобно. Он пережил уже множество потрясений, и теперь они его почти не трогали. Он думал о том, что человек по сути своей, конечно, способен принимать самостоятельные решения, но, когда наступает время действовать, он бессильно склоняется под бременем своих желаний, страстей, и ещё чёрт знает, чего. Он словно машина, которую приводят в действие две движущие силы — среда и характер. А разум, по крайней мере разум Скарамуччи точно, — ничто. Лишь созерцатель, запертый в теле и бьющийся в агонии, потому что бессилен вмешаться. Вот и сейчас: Казуха был так близко, потому что того хотело тело Скарамуччи. Разум же кричал о том, что в итоге всё опять закончится плохо. — Ты рассуждаешь с позиции больного человека. — Казуха помотал головой и чуть приподнялся на коленях, чтобы обрамить ладонями лицо Скарамуччи. — Я бы не считал тебя обузой, я бы никого не считал таковым. Я бы только себя винил, что не заметил проблемы раньше. И что со своей стороны сделал недостаточно. Конечно, сегодня вечером Казухе было позволено многое. Конечно, завтра утром Скарамучча без труда бы спихнул всё на алкоголь. Конечно, его разум так и не пришёл бы к согласию с телом. Но что же Казуха? Делал ли он только то, о чём думал. Или его мысли тоже кричали о неправильности происходящего? — Мне было бы больно. — одним выдохом Казуха коснулся губами губ. Никаких поцелуев, олько отпечатавшаяся прогорклая тоска с привкусом сахара. Скарамучча хмыкнул. — О, я очень на это надеюсь. —:сказал он и решил привести в исполнение дну задумку. Он вцепился пальцами Казухе в руки чуть ниже запястий и дёрнул его на себя. Они оба завалились на кровать. И Скарамучча, не давая Казухе прийти себя, сменил позиции так, что оказался сидящим на нём и сдавливающим коленями его тело чуть ниже рёбер. Казуха выглядел растеряным, и это было очень забавно: блестящие круглые глаза, приподнятые светлые и брови и чуть приоткрытый рот, застывший в беззвучном «О». Он не сопротивлялся. Он ничего не говорил и не делал — только замер беззвучно и, кажется, даже затаил дыхание. Если тело Казухи реагировало точно так же, как его мысли, — что тогда? Скарамучча решил подумать над этим позже. Он склонился совсем низко, вцепился ладонями Казухе в плечи, и тихо заговорил, выдыхая слова ему прямо в ухо: — Я бы не стал себе вредить, чтобы позлить или попугать тебя. — начал он. — Знаешь, что бы я сделал? О, я был бы с тобой очень нежен. Очень аккуратен. Пока бы ты не поверил, будто я тебя простил. — скользя словами по щеке, Скарамучча коснулся сначала линии челюсти, а потом открытой бледной шеи. — Я бы подарил тебе всю любовь, на которую вообще способен. Я бы сделал так, чтобы ты с ума сходил просто от того, что я к тебе прикасаюсь. А потом однажды я бы просто исчез. И ты бы остался один, терзаясь мыслью, было ли это всё на самом деле или ты просто сумасшедший. Ничего лишнего я бы не дал тебе. Твоё бы только вернул и всё. На этих словах Скарамучча выпрямил спину и убрал руки. Он продолжал сидеть у Казухи на рёбрах и только усмехался, глядя, как мечутся из стороны в сторону алые глаза. — Если бы тебе и правда стало от этого легче, я бы тебе это позволил. — Казуха тоже говорил тихо; он облизнул губы, повернул голову и стал смотреть в сторону, о чём-то глубоко задумавшись. Прошла почти минута, прежде чем он снова посмотрел на Скарамуччу. На этот раз с улыбкой. И опять всё произошло быстро: согнув одну ногу в колене, Казуха повалил Скарамуччу на спину и сам оседлал его сверху. Он почти что смеялся, но смех этот был детский, невинный. — Ты сильнее меня, но я тоже сильный. — произнёс Казуха громко. — Горшок с бонсаем могу поднять. Закончив говорить, он сполз с кровати, поднялся на ноги и взял с пола кофейную чашку. Казуха выключил в спальне свет и ушел, оставив дверь немного приоткрытой. Скарамучча ещё долго сидел на постели в недоумении, абсолютно ничего не понимая. Потом все же стянул с себя одежду и забрался под одеяло. Даже с закрытыми глазами ему казалось, что он видел Казуху, расхаживающего по спальне; Казуху, сидящего перед ним на коленях; Казуху, аккуратно наклоняющегося над постелью, чтобы погладить по голове. Скарамучча с силой зажмурился, почти задремал даже, но перед ним все равно вставало бледное лицо с тонкими чертами и глазами, полными слез. Скарамучча не знал, был ли он счастлив рядом с Казухой, но без него совершенно точно ощущал себя абсолютно несчастным. Ему хотелось сидеть с Казухой рядом; хотелось, чтобы Казуха не убегал со двора, когда Скарамучча выходит туда порисовать; хотелось просто смотреть, хотелось дотронуться, хотелось… …Не додумав до конца мысли, Скарамучча стряхнул с себя сон. Ему хотелось, чтобы Казуха тоже остался в своей спальне на ночь.