winnable game

Скарамучча. Прошло четыре дня с того момента, как Скарамучча впервые подумал о переезде. И, хотя в его голове все так и осталось на уровне пространных размышлений, сам он, осознанно или нет, планомерно отрезал себе пути к отступлению. В этот вечер, например, Скарамучча возвращался домой с пакетом продуктов, деньги на которые вытащил из отложенной на аренду суммы. Это был один из ленивых и жарких летних дней, когда не нужно было идти на смену в бар. И все время до вечера Скарамучча провёл в своей квартире, бездумно листая оставленные с первого курса конспекты и отвлекаясь на игры с Тоши, которая сначала покусывала его за пальцы, а потом, будто извиняясь, зализывала языком маленькие ранки. Когда солнце начало клониться к закату, а полуденный зной сменился сумеречной вечерней прохладой, Скарамучча выбрался в магазин. Обычно он прогуливался до небольшого супермаркета, что находился в конце улицы. И этот день не стал исключением. Сначала Скарамучча торопливо прошел мимо чайного дома, потом, нарочито замедлившись, прогулялся через парк — сгибались под тяжестью плодов ветви рябины, в траве тут и там виднелись красные пятна паданцев. В воздухе, теплом и прелом, трещали стрекозы и ровно жужжали осы. Скарамучча шатался по парку как лунатик, а затем, как будто случайно завернув в магазин, вдруг почувствовал изумление — он почти и не помнил, как здесь оказался. Следуя приобретенной привычке и совсем не заботясь о том, что в распоряжении у него теперь было больше средств, чем обычно, Скарамучча покупал только самое необходимое: кофе, молоко в маленьких порционных коробочках, рис, хлеб и — самое главное — кошачью еду. Домой Скарамучча возвращался с едва тяжёлым пакетом. Он как раз выходил из парка, когда увидел вдалеке Казуху, который неторопливо пересекал улицу на пешеходном переходе. Хотя, конечно, может то был и не Казуха вовсе, а просто кто-то светловолосый с накинутым на плечи цветастым хаори. Этот кто-то — кто только походил на Казуху, но наверняка им не являлся — большими шагами, хотя и не очень торопливо, прошёл под зелёным сигналом светофора, а потом направился дальше, в ту сторону, где, кажется, находился «Коморэ». Или же там находилось что-то ещё интересное. Ведь это мог быть и не Казуха вовсе. А если же и Казуха, то что ему теперь делать в «Коморэ»? Разве он не перебрался обратно в свой дом? Как бы там ни было, Скарамуччу это мало должно было волновать. И все же он замер, пристально вглядываясь в удаляющуюся фигуру. Он не сдвинулся с места. Не попробовал позвать фигуру по имени, хотя ему бы даже не пришлось кричать слишком громко, наверное. Эта странная короткая встреча была неожиданностью для Скарамуччи, но он не проронил ни звука. Любой, кто увидел бы его со стороны, наверняка решил бы, что Скарамучча глубоко о чём-то задумался. О чём именно? Что пришло в его голову в тот момент? Непостижимое. Мгновение спустя светловолосая фигура затерялась в массе снующих по улицам людей. Скарамучче казалось, что на тёмном фоне неба между обшарпанными фасадами старых зданий, еще виднелись развевающиеся рукава хаори. Некоторое время они скользили по улицам, затем, точно подхваченные ветром, совершенно пропали из виду. Все было кончено. Кто бы там ни был, он уже ушел. Скарамучча следил за его исчезновением. Он был удивлен, он что-то обдумывал. К чувству недоумения, которое он испытывал, присоединялось мрачное сознание действительности. Допустим, это и правда был Казуха. И что теперь? Скарамучче отныне придётся постоянно сталкиваться с ним на улицах, ведь теперь они снова находились в одном городе. Но разве Скарамучча не собирался перебраться в «Рыжий клён»? Там-то уж точно придётся видеть Казуху ежедневно. Действительность была таковой, что Скарамучча не против был делить с Казухой жильё, но отчего-то ему совершенно не нравилась идея делить с ним один город. Погруженный в раздумье, Скарамучча забыл, что застыл посреди улицы с пакетом продуктов в руках. Вдруг мимо пронёсся велосипедист — за собой он принес поток прохладного воздуха, котырый тут же коснулся волос и царапнул открытые ноги. Скарамучча вздрогнул. Дрожь охватила его с ног до головы — он очнулся и зевнул. Затем резким движением, как человек пришедший к какому-то решению, он вдруг стряхнул оцепенение и направился домой. Сначала торопливо, потом почти бегом мимо чайного дома — будто с определенным намерением поскорее куда-то уйти. Скарамучча спешил без цели; это было бегство от судьбы. Снова замер он уже дома, когда разобрал продукты, стянул с себя уличную одежду, а с волос — тугую резинку, и улёгся на незаправленную кровать. Несмотря на то, что весь день прошёл для Скарамуччи бессмысленно и скучно, уже со следующего утра ему предстояло снова встать на протоптанную суетливую колею: с утра нужно было заглянуть в университет, потому что до начала занятий оставалось все меньше времени и, возможно, кому-то нужна была помощь на кафедре. (А Скарамучче нужны были лишние деньги). Из-за того, что он уже сбежал однажды с ночной смены в баре, его на некоторое время отстранили от работы по ночам. И теперь смены, начиная с послезавтра, были только дневными, а за них платили гораздо меньше. А ещё нужно было собрать вещи и найти недорогих, но расторопных грузчиков. И все это до начала занятий, ведь потом на переезд не останется времени. В этот раз Скарамучче предстояло делать все в одиночку. А о том, что он нашел новое жилье, сообщить маме только по факту, когда все уже будет сделано. Конечно, она не будет против (если только не говорить ей, куда — к кому — именно Скарамучча перетащил все свои пожитки), но все равно не хотелось тревожить ее раньше времени. А то чего доброго сорвётся опять и примчится, чтобы помочь. Как будто своих проблем не хватает… …Скарамучча все размышлял и размышлял о делах, за которые ему только предстояло взяться, но отчего-то думал о них как о вещах уже свершившихся. Так, например, в его голове сложилось, куда именно он потратит полученные за работу в баре деньги, чтобы продолжать не чувствовать себя должным. А подработку на кафедре, если, конечно, она найдется, можно спокойно исполнять ночами, раз уж теперь они все равно свободны. Переезд, с учётом того малого количества вещей, что хранил при себе Скарамучча, и вовсе можно было завершить одним днём. Может даже получится перетаскать все своими силами, если во время сбора обнаружится, что половину нажитого барахла можно выкинуть. Скарамучча в тот вечер думал о многом, но делал он это лишь для того, чтобы не думать о Казухе. О том Казухе, который так некстати снова появился в городе; о том Казухе, который позвал жить в «Рыжий клён», надеясь, будто что-то исправит; и даже о том Казухе, который призраком появился на улице не более часа назад. Особенно Скарамучча старался не думать о Казухе, который точно будет по-глупому рад увидеть человека с ворохом вещей у себя на пороге. Разные мысли — торопливые, сумбурные, скомканные — родились в голове, до тех пор, пока Скарамучча, так и не встав больше с кровати, не уснул. Ему было спокойно. Впервые за много прошедших недель Скарамучча уснул так глубоко, что даже не видел снов. *** Проходили часы, темные ночи сменялись ослепительными днями, потянулась ставшая уже привычной жизнь. Первым человеком, которого Скарамучча встретил в университете на следующий день, была одна взбалмошная громкоголосая дама с факультета лингвистики. На первом курсе сталкиваться с ней приходилось разве что в коридорах во время перерывов, потому что политологи и лингвисты пользовались одним и тем же переходом между корпусами. И все же о профессоре Фарузан знали многие, в том числе и Скарамучча. Выглядела она моложаво, одевалась немного странно и вычурно, разговаривала громко и со стороны мало чем отличалась от обычной студентки старших курсов. Вот только стоило прислушаться к ее словам, как становилось понятно, что профессор на самом деле была намного старше, чем выглядела. Выдавала ли её сама манера речи или же дело было в невероятной эрудированности — сложно сказать наверняка. Да и не то чтобы Скарамучча так уж глубоко задавался этим вопросом. Профессору Фарузан нужна была помощь, а Скарамучче нужна была подработка — вот и все. Проблема заключалась лишь в том, что он хотел получить деньги сразу, о чем и сообщил, когда профессор привела его на кафедру лингвистики. В небольшом, почти тесном кабинете вдоль трех стен стояли длинные столы, на полу лежали ковры-килимы, полки высоко комода возле входной двери были забиты старыми учебниками, а в воздухе чувствовался противный запах сладковатого кофе. Скарамучча натянуто улыбался, глядел на кактусы на подоконнике, на бронзовую статую Будды на чьём-то столе, на все, что было на кафедре, кроме самой профессор Фарузан, которая не сильно торопилась отвечать. Она только вздохнула, уселась на один из крутящихся стульев с колёсиками и как-то устало (Скарамучче даже показалось, что притворно) потёрла переносицу. На ее столе за спиной, или на чьём-то другом столе, возле которого она сидела, — хаос бумаг, тетрадей, перьевых ручек и опустевших грип-секций. Скарамучча был буквально очарован этим беспорядком, особенно ручками, до ужаса архаичными и неудобными на вид. Он переминулся с ноги на ногу и собирался уже сказать что-то ещё, как вдруг его перебили. — Видите ли… — наконец начала говорить профессор. — …у нас в университете полно дураков, которые нанимают студентов в обход финансового отдела, но я так не делаю. И потому, даже если бы хотела, я не смогла бы заплатить авансом. — Я понимаю. — поспешно вставил Скарамучча; если он и научился чему-то за прошедший год, то это было умение располагать к себе преподавателей. — Я уважаю правила. И всегда во время своих подработок просил проводить оплату через финансовый отдел. Это ведь и для меня самого защита в первую очередь. Просто в этот раз обстоятельства непредвиденные. Скарамучча врал с самого начала: лишь пару раз за весь прошедший год он связывался с финансовым отделом, и всегда наталкивался на проблемы. Бюрократические, в основном. Да и выплат приходилось ждать так долго, что к тому времени, как деньги оказывались на руках, зачастую они уже не были нужны для того, для чего изначально предполагались. Все об этом знали — и преподаватели, и студенты. И все предпочитали лишний раз не связываться. Профессор Фарузан также не могла не знать, но ее странная любовь к какому-то допотопному консерватизму, если верить слухам, порой была совершенно ненормальной. Она чуть подалась вперёд и откашлялась. — И что же это за обстоятельства? — Аренда. — тут же выпалил Скарамучча, потому что именно это первым пришло ему в голову. — Я один в этом городе и, если не смогу оплатить квартиру, останусь на улице. Кампус университета мне не подходит. Там постоянно шумно, и нет возможности ни выспаться, ни поучиться. Скарамучча продолжал выдумывать на ходу. Хотя, отчасти это и не было ложью, поскольку после вчерашнего похода в магазин денег на аренду у него действительно не доставало. Он не сказал лишь о том, что собирался сбежать — все остальное было правдой. Даже его отношение к кампусу. Хотя про него Скарамучча вспомнил только затем, чтобы профессор Фарузан не вспомнила первой. Профессор выразительно нахмурила брови. Некоторые из студентов говорили, что она лишь притворяется консерватором, чтобы хотя бы таким способом выглядеть на свой возраст. Но Скарамучча не видел в её поведении ни капли притворства. По его теперь сложившемуся мнению профессор была самой настоящей бабулей, разве что с лицом юной девушки. — Очень хорошо, что вы ищете работу в стенах университета. — профессор Фарузан кивнула и, крутанувшись на стуле, повернулась к столу. — Это намного лучше, чем пропадать где-то в неизвестных местах. По крайней мере всё это происходит на глазах у преподавателей. Она принялась копаться в ворохе бумажек, выуживать из хаоса какие-то несвязные вещи и, поднося их к самому носу, откладывать в сторону. Занятие это было странное, непонятное, и Скарамучча, наблюдая за ним, смог выдавить только: — Угу. — Ты же с политологического, да? — поинтересовалась профессор; она выудила наконец блокнот и, небрежно раскрыв его, принялась что-то записывать. — Кажется, с этого года снова можно поступить на заочное, не отвлекаясь от основного образования. У нас есть курс ораторского искусства на десять месяцев. Скарамучче повезло — никто не видел, как он закатил глаза. — Его курируете вы? — спросил он. — Увы. — вздохнула профессор. — У меня и своих забот хватает с головой. — Тогда это не так интересно, как могло быть. Это была уже третья ложь: плевать Скарамучча хотел на ораторское искусство, плевать он вообще хотел на свою будущую профессию — он ведь поступил в этот университет только для того, чтобы оставаться в городе ради человека, который в итоге здесь его и бросил. Но это — дела минувших дел. Сейчас каждое слово Скарамуччи звучало лишь для того, чтобы подлизаться. Получилось, кажется, неплохо. Профессор Фарузан снова крутанулась на стуле и протянула Скарамучче блокнот, пока ее лицо рассекал плохо скрываемая тонкая и самодовольная улыбка. — Оставь здесь подпись, пожалуйста. — попросила она. — Это в первую очередь, чтобы я не забыла. В блокноте аккуратная и мелковатая была нацарапано расписка о получении авансом восьми тысячи йен. Скарамучче пришлось прочитать дважды, чтобы понять, что глаза его не обманывают. Восемь тысяч йен! Сумма по сути небольшая, но это гораздо больше, чем он когда либо получал на своей кафедре. — Спасибо большое, что пошли навстречу. — Скарамучча кивнул и под распиской нацарапал свою фамилию. Профессор Фарузан не просила писать статьи для университетского журнала, систематизировать методички или разбирать документацию с ее стола. Все, что она хотела, — делегировать кому-то часть несложных, но отнимающих время рутинных дел, чтобы не отвлекаться от каких-то своих исследований. (Они так и остались для Скарамуччи загадкой). Сегодня, к примеру, она попросила отксерокопировать свои же записи, сделанные от руки на тетрадях, которые порядком уже поистрепались от времени. Так что, проведя минут сорок в библиотеке возле ксерокса, Скарамучча оказался свободен. В глазах у него рябило от света ярких лампочек, в руке он сжимал полученные восемь тысяч йен, а голова его была забита странной мыслью — теперь у него снова было достаточно денег, чтобы действительно выплатить аренду ещё хотя бы на месяц и за это время успеть отговорить себя от переезда в «Рыжий клён». Скарамучча шагал наудачу, рассеянно, слегка раскачиваясь, как это иногда делают люди, неторопливо прогуливаясь в одиночестве. Когда рядом нет никого, это предрасполагает к безрассудным мечтаниям. О чем мечтал Скарамучча? Он грезил отмщением. Однажды испытав на себе ужасную боль, он хотел теперь вернуть ее в полном размере. И конечно же, он не собирался делать Казухе больно физически (после того случая, когда по вине Скарамуччи Казуха потянул руку — а это точно произошло по его вине, что бы Казуха там не говорил — от одной мысли об этом становилось дурно). Как бы там ни было, Скарамучча хотел увидеть боль душевную. Сделалось бы ему лучше от этого? Едва ли. Но по крайней мере Казухе бы тоже сделалось плохо. Нельзя было сказать, что Скарамучча полностью «исцелился» после того предательства, случившегося год назад. Для его нынешнего состояния и слова подходящего не было вовсе. Скорее от каких-то мелочей, таких незначительных, что и говорить не о чем — от совершенно бессмысленных разговоров его одногруппников, от плавающего в луже пожухлого кленового листа, от тёплого носа Тоши, которая иногда тыкалась им в щёку, — Скарамучча делался то счастливым, то чуть ли не скулил от горя. Иногда вечерами с улицы в пустую квартиру задувал сырой, колючий ветер; накрапывал дождь, с деревьев срывались последние листья, лето съёживалось промозглой осенью, доносились с дороги автомобильные гудки. В такие вечера Скарамучча, замкнутый наглухо, в ванной выкручивал воду на максимум и беззвучно ныл, поджав колени к груди. Все саднило, ныло, путало его и сбивало с ног, и все же Скарамучча смог вытянуть самого себя через толщу выпавшего тогда первого снега на свет, на ослепительный декабрьский холод. Тогда был Итер, об которого хотелось только жалеться, который тоже был светловолосым, который также отводил взгляд, задумавшись, янтарные глаза которого в свете заходящего солнца казались почти алыми, если не сильно придираться к оттенкам. Возможно, Скарамучча связался с ним из какой-то садистической необходимости делать всем вокруг больно — Сяо в первую очередь, потому что его щенячий задавленный вид тогда нельзя было не заметить. И это было почти что даже забавно. Хотел ли Скарамучча делать больно самому Итеру? Едва ли. Но сделал же. И тот правильно поступил, что сбежал, поджав хвост. По крайней мере у Сяо теперь тоже появился шанс пожалеться. Никто из этих двоих не заслуживал боли — ни физической, ни душевной. Но они получили ее, потому что были единственными, до кого Скарамучча тогда мог дотянуться. А теперь и Казухе предстояло получить своё. Жизнь в одном доме отлично для этого подходила. Вот об этом и думал Скарамучча, бесцельно бродя по улицам и заглядывая в витрины магазинов. Он был слишком занят своими мыслями и восемью тысячами йен, задатками в кулаке, чтобы провести остаток дня с толком. День был жарким, но не удушливым. А Скарамучче слишком надоело безденежье — когда по дороге попалась кофейня он нашел туда ради холодного кофе, который в сезон всегда стоил слишком дорого, чтобы бедный студент мог его себе позволить. Потом он заглянул в магазин косметики ради красной подводки и крема для лица, хотя давно уже перестал пользоваться косметикой. На барахолке он отыскал пару приличных чёрных рубашек с сохраненными ценниками. Когда Скарамучча вновь оказался на улице, то с облегчением обнаружил, что у него осталась почти половина от полученных денег. Зайти в книжный? В картинную галерею? Купить вкусной еды? Со всех сторон Скарамуччу окружили возможности, и он стоял, пригвождённый к залитому ясным августовским солнцем тротуару, пока от этого хоровода у него закружилась голова. Тогда, словно смущённый подросток прямо посреди квартала красных фонарей, Скарамучча вдруг дёрнулся, резко развернулся и, стараясь смотреть только себе под ноги, поспешил домой. Когда он снова оказался в квартире, голова у него шла кругом, но при этом он с болезненной остротой ощущал странное, почти уже забытое, удовлетворение жизнью. Скарамучча подлил чистой воды в поилку Тоши, раздвинул темные шторы в комнате, хотя обычно терпеть не мог яркое солнце, и бросил недоуменный взгляд на стопку одежды, которую уже приготовил для переезда. Странной и несуразной показалась ему это сложенная одежда. Но не потому, что она была такой сама по себе, а из-за того, что Скарамучче вдруг расхотелось переезжать.

«Подумаешь, какой-то там дурак Каэдэхара!» — размышлял он, почти смеясь. — «Разве он стоит того, чтобы вообще тратить на него время?»

*** Скарамучча надеялся, что в день его смены в баре на улице станет прохладнее, так как он не очень любил надевать шорты и показываться в них на людях, но когда он проснулся, на улице уже стояла жара и было понятно, что это только начало. — Ну и пекло сегодня будет. — сказала Скарамучче пожилая соседка с первого этажа, когда он проходил мимо. — Как-никак пока все ещё лето. Не зная, что на это ответить, Скарамучча только кивнул угрюмо и одёрнул края шортов чуть ниже. У него было желания вступать в разговоры ни с соседями, ни с посетителями бара (которых, к счастью, днём обычно бывало мало), ни с кем либо ещё. Так что Скарамучча был неприятно удивлён, застав за барной стойкой своего сменщика, который после ночной смены, казалось, не спешил возвращаться домой. Сменщик — Скарамучча так и не потрудился запомнить его имя — не был местным, хотя в отличие от большинства завсегдатаев был японцем. И почему-то у него сложилось впечатление, что из-за этого у них со Скарамуччей много общего. Он всё пытался завязать бессмысленные разговоры, чуть не силком подсаживал Скарамуччу к гостям, когда сам, сцепившись с ними языками, иссякал в идеях для болтовни, и рассказывал официантам, что они со Скарамуччей друзья, просто немного разные по темпераменту. Этот парень, на вид он был не намного старше Скарамуччи, носил безумную яркую одежду, красил волосы прядями в красный и разъезжал на мопеде и думал, наверное, что это делает его «крутым». Его громкий голос разносился по бару как противный сигнальный гудок. — А вот и ты! — его слова вместо приветствия сопровождались смачным зевком. Скарамучча недовольно хмыкнул в ответ. — А ты-то почему ещё здесь? В баре не было ни души. В дневные часы он выживал только силами бармена и одного человека на кухне — этого было больше, чем достаточно. После ночной смены здесь ощущал запах спиртного и сигарет, а на полу возле самой стойки, плохо замытое, поблёскивало какое-то темное липкое пятно. — С ног валюсь. — отмахнулся сменщик. — Хотел вызвать такси до дома, но нужно было дождаться утра. Скарамучча кивнул, как бы давая понять, что все понял, но при этом совершенно не хочет слушать разглагольствования о тяжёлой ночи, за которую сменщику точно заплатят не мало. Он прогнал бармена прочь со стойки, практически вытолкав его в комнату отдыха, а потом, нервно прислушиваясь к каждому шороху, принялся выжидать, пока тот переоденется и уйдет. Бывает ли одиночество не тяготящее, а наоборот как будто целительное? Если да, то это одиночество Скарамучча встречал только в те моменты, когда оставался в баре один. Он протирал старые столы, подставлял к ним стулья, смахивал пыль с настенных бра, пересчитывал кассу и возвращал на место все бутылки, взятые ночью со стеклянных полок. Такая работа — простая, монотонная, не требующая размышлений — обычно приносила Скарамучче какое-то больное удовольствие. Но сегодня, сам не зная почему, он никак не мог отделаться от привязавшегося к нему с самого утра дурного настроения. То он ударялся ногами об углы столов, то путался в стульях, то чуть не уронил со стены один из светильников — бесила его каждая мелочь. А потом появление какой-то пары, явно заглянувшей в бар случайно, и вовсе его расстроило. Парень и девушка, постоянно оглядываясь по сторонам и чувствуя себя неуютно, все же решили остаться. Они попросили принести им по паре безалкогольных коктейлей и что-нибудь несложное на закуску. «Что-нибудь», что не отнимет у повара много времени». Скарамучча все только хмыкал, и пожимал плечами, и сжимал кулаки. Сам не зная, почему но он раздражался и раздражался все сильнее, до тех пор, пока и солнце на улице не показалось ему отвратительно ярким. Скарамучча чувствовал себя так, будто находился в чужой стране с загадочным бытом и странными людьми, разговаривающим на непонятном ему языке. Хотя это был всего лишь бар, знакомый до последней скрипящей половицы. И всего лишь двое посетителей, случайно заклинувших в поисках обеда. В какой-то момент Скарамучче даже показалось, что девушка за столиком смотрела на его ноги — один раз, второй — а потом, как бы заговорчески наклоняясь над столом, рассказывала об увиденном парню. Это и злило, и смущало, и приводило в недоумение. Хотелось немедленно прикрыть бёдра, хотелось крикнуть: «Какое тебе вообще дело», но Скарамучча только стоял за барной стойкой, протирал стаканы и с каждой минутой становился все мрачнее. От хорошего настроения, случившегося с ним накануне, не осталось и следа. Скарамучча вновь стал задумываться о переезде в «Рыжий клён». Табу на ночные смены — это ведь не навсегда, так? Однажды ему снова разрешат работать не только днём, и тогда Скарамучча будет уходить из дома ближе к полуночи, а возвращаться с рассветом. Он будет намеренно громко топать и стучать дверями, чтобы Казуху это постороннее присутствие тоже раздражало. Чтобы он не высыпался, чтобы смотрел сонным и злым взглядом по утрам, чтобы тоже глотал безмолвно свою ненависть. Это ведь он позвал Скарамуччу жить вместе. Сможет ли он тогда сам его выгнать? Интересно было бы узнать. Скарамучча упивался этой мыслью до конца дня и, когда уходил с работы, уже чувствовал себя немного лучше. Он снова определился с тем, что лучше будет ему переехать. И не только для того, чтобы действовать Казухе на нервы, а ещё потому, что от «Рыжего клёна» проще добраться до университета. Эта мысль блуждала в его голове как прохладный ветер, крадущийся по земле тем прохладным вечером. Скарамучча подумал о том, чтобы купить на ужин еду в супермаркете. И принять ванну, может быть? Поиграться с Тоши? Провести вечер как-то иначе, чем обычно? Скарамучча почти что грезил наяву, когда перед его глазами пронеслось белое пятно. Это опять был Казуха. Он шёл впереди, метрах в двухста, но шёл той же дорогой, что и Скарамучча. На нём всё так же болталась цветастая хаори, волосы были распущены, а одна рука перемотана бинтом. Сначала Скарамучча, не сильно отдавая себе отчёт в действиях, пошёл быстрее. Казуха этим вечером показался ему зажжённой свечой на окне, на которую он полетел словно мотылёк. Действительно ли это было его желание? Свет зачаровывает мотылька так же, как взгляд змеи зачаровывает птицу. Могут ли мотылек и птица устоять перед этим? Может ли листок не поддаться ветру? Может ли камень не подчиниться закону притяжения? Все это вопросы материальные, но они имеют и моральное значение. После того, как Скарамучча принял решение о переезде, ему почти удалось взять себя в руки. Но буря, утихнув на одном краю горизонта, начинает бушевать на другом; судьба впадает в не меньшее ожесточение, чем природа. Первый порыв ветра сотрясает дерево, второй вырывает его с корнем. Начав догонять Казуху, Скарамучча замедлял шаг, а потом снова начинал идти быстрее. Почему? Он и сам этого не знал. Повторив одни и те же действия несколько раз, но так и не дождавшись того, что Казуха вдруг обернётся, Скарамучча замер. Он снова посмотрел на обмотанную бинтом руку и не сводил с неё взгляд до тех пор, пока Казуха не повернул за угол дома на краю улицы.

«Ноги моей не будет в его доме». — вновь изменил своё решение Скарамучча и поплёлся домой, совершенно забыв о том, что собирался купить еды и хорошо провести остаток дня.

Всё было так сложно. Стоило Скарамучче вспомнить о том, что Казуха уже несколько дней ходил повсюду с замотанной рукой, и у него живот сводило, так что первым побуждением было отмахнуться и подумать о чем-то другом. Скарамучча и сам, даже если бы захотел, не смог объяснить, что с ним происходило. Какие-то неконтролируемые приступы агрессии, наверное, когда он просто не в состоянии следить ни за своими действиями, ни даже за мыслями. Что произошло тогда с Итером? Даже этого Скарамучча не мог объяснить. Он видел только результат действий, только соленые капли на янтаре, только присланный свет их больницы — но ничего, что происходило до этого. И с Казухой теперь было то же самое: он говорил, что все в порядке, он прятал руки, он только пожимал плечами, мол «таскал тяжести недавно». А если бы произошло что-то более серьёзное? Смог бы Казуха так же отмахнуться? Смог бы он себя обезопасить? Хватило же мозгов после этого ещё звать Скарамуччу жить вместе. Может, стоило ему рассказать? Честно, ничего не скрывая, предупреждая даже. Что бы тогда Казуха стал делать? Если бы прямо сказал, что не стоит тогда жить вместе, Скарамучча, наверное, перестал бы терзаться. Впрочем, если бы сказал, что ему все равно, тоже бы стало немного легче. *** Дни тянулись с особенной летней медлительностью, но Скарамучче казалось, что они неслись куда-то галопом. На смену работе в баре приходила подработка на кафедре лингвистики, а потом всё начиналось заново. Скарамуччу как будто швыряло от одного события к другому. После первой встречи с Казухой в баре - подработка в университете и то надвигающийся, то отходящий в сторону переезд. Когда человек вступает в полосу неожиданностей, он должен быть готов к тому, что те обрушатся на него одна за другой. Как только перед Скарамуччей распахнулась одна дверь, за ней потянулись и другие. А из этих дверей полезли на Скарамуччу события. Необычайное само по себе не могло бы прийти в одиночку. В один из дней — такой же жаркий и душный, как все остальные — Скарамучча снова пришёл в университет на подработку. Чем меньше времени оставалось до начала занятий, тем больше людей, знакомых и нет, встречалось ему в коридорах. Расхаживали, цокая каблуками, преподаватели со стопками тонких методичек в руках; хихикали по углам поступившие первокурсники; вздыхали в конференц залах будущие выпускники. Только на кафедре лингвистики, когда Скарамучча заглянул туда без стука, не было никого, кроме профессора Фарузан. — О, а вот и мой помощник. — не скрывая энтузиазма, обратила на Скарамуччу внимание профессор; она отложила в сторону бумаги и крутанулась на стуле. — Не думала, что ты приедешь так рано, но это на самом деле даже лучше. Поработаешь сегодня в архиве? Там где-то должны быть мои старые научные работы. Тащи сюда все, что найдешь. Главное, чтобы оно написано раньше 2015 года. Профессор Фарузан схватила со стола связку ключей и протянула их Скарамучче. А потом вдруг опасливо одёрнула руку. — Ой, какой ты бледненький. - заметила она с опаской. Скарамучче удивительно было это слышать. — Правда? — Как себя чувствуешь? Ничего не болит? — Кажется, нормально. - он пожал плечами. — Хорошо. — не без какого-то внутреннего колебания профессор протянула Скарамучче ключи от архива. — Но ты говори, если что-то не так — я тебя сразу домой отпущу. Работа — это, конечно, дело благое, но отдыхать ведь тоже нужно. Нет ничего более спасительного, чем здоровый восьмичасовой сон. Я своим студентам постоянно об этом говорю! Приходят иногда на экзамен — ты бы их видел! — не живые, ни мёртвые. Вот-вот, и на тот свет. Толку-то от них тогда? Я их всех на пересдачу отправляю сразу. Учили-не учили, смысл в этом, если он в таком состоянии из кабинета выйдут и сразу же забудут, о чем вообще говорили? Скарамучча кивал головой, хотя смысл слов профессора едва до него доходил. Удивительно, но он действительно чувствовал себя неплохо до тех пор, пока его об этом не спросили. Теперь вдруг и слабость какая-то появилась, и шум в ушах, и голова закружилась. Ужасно тошнило, но при этом, так странно, хотелось что-нибудь съесть. Утром Скарамучча выпил лишь чашку кофе. А вчера? Сгрыз от скуки найденный кусочек сыра, а ещё? Было ли что-то ещё? Профессор Фарузан тем временем продолжала свою лекцию о необходимости следить за здоровьем. В такие моменты сложно было поверить, что профессор состояла штатным преподавателем в университете. Она скорее напоминала милую бабульку, которая, оказавшись рядом в автобусе, сразу же начинала относиться к незнакомцу как к своему внуку. Даже Скарамучча, вспыльчивый и нелюдимый, не мог устоять перед их добродушием. Он сжимал в пальцах ключи и терпеливо ждал, пока Фарузан закончит говорить. Тут вдруг открылась дверь, и на кафедру вошла невысокая средних лет женщина, которая теперь единственная в комнате напоминала преподавателя — длинная твидовая юбка, налаженная белая блузка с жабо, тонкие поблёскивающие часы на руке и волосы, замотанные в тугой пучок. Она, совершенно игнорируя Скарамуччу, буквально подплыла к профессору Фарузан и увлекла её в какой-то совершенно посторонний разговор о рабочих делах. Скарамучча моргнул, но от нависшей перед глазами пелены не избавился. Теперь, когда на кафедре находились уже трое, дышать вдруг стало совсем невыносимо — воздух будто выгорел. Скарамучча попытался сделать глубокий вдох, но комната вокруг вдруг завертелась, расплылись окружающие предметы, и непонятно стало, где пол, а где потолок. Последнее, что увидел Скарамучча перед тем, как закрыть глаза — подскочившую со стула профессора Фарузан. Нет ничего более бессмысленного и удручающего, чем потеря сознания. Особенно ужасно, когда это происходит словно по щелчку - раз, и померк свет в глазах. Нет никакой предшествующей слабости, нет медленного сползания по стене, не хватаний ртом воздуха. Ничего нет, только тьма. Если ночи без сновидений - это репетиция смерти, то такая потеря сознания - это почти что сам процесс умирания. Придя в себя, Скарамучча тут же принялся озираться. Когда человек изумлён, он сперва оглядывается кругом, чтобы удостовериться, что всё по-прежнему стоит на своём месте. Вот только место, в котором он очнулся, совершенно отличалось от того, где он потерял сознание. Кажется, это была больница. Буйство полуденной позолоты косыми лучами отражалось от высоких и узких больничных окон: солнце касалось двух кушеток стоящих у стены, противоположной для Скарамуччи. На одной из них, той, что была ближе к входной двери, дремал немного помятый мужчина в пижаме, напоминавшей почему-то тюремную робу. Вторая же кушетка, прибранная, была пуста. Палата, при необходимости способная вместить ещё трёх человек, пустовала. Скарамучча поёрзал на постели, подбил подушку, ставшую для его спины опорой, и принялся оглядываться по сторонам. От его левого запястья тонкой нитью тянулся катетер — прямо к стойке с капельницей, что стояла возле кушетки. Прозрачный больничный пакет, наполовину заполненный, ленивыми каплями испускал из себя нечто, что, прокатившись по трубке катетера, попадало Скарамучче в кровь.

«Физраствор какой-то?» — подумал он. — «Лучше бы разбудили и принесли поесть».

Скарамучча вздохнул и повернул голову к окну. Интересно, сколько сейчас времени? Солнце, казалось, было ещё высоко, но отчего-то складывалось впечатление, будто вот-вот наступит вечер. Хорошо бы уйти отсюда до темноты. Дома ведь осталась голодная Тоши, которой некому будет ставить капельницы с солёной водичкой… В коридоре вдруг послышался стук чьих-то каблуков. Скарамучча обернулся к двери, предполагая, что сейчас в палату войдёт врач. Но шаги, сначала становившиеся всё громче, миновали закрытую дверь палаты и теперь становились всё тише и тише, пока вовсе не смолкли. От случившейся тишины внутри у Скарамуччи всё похолодело. Его сосед дремал так спокойно, что как будто и не дышал вовсе, палату сдавливали больничные запахи: воздух такой нарочито чистый, но пропахший лекарствами, что и не продохнуть. Скарамучче с самого детства не нравились больницы — всегда казалось, будто, однажды попав сюда, он уже не сможет выйти так просто. Оцепенение, с которым он высиживал сеансы у детского психотерапевта, вдруг охватило его вновь, и Скарамучча настороженно замер. Интересно, знает ли мама, что он здесь? Они ведь должны были оповестить? Или нет? В мобильнике у Скарамуччи не так много контактов, так что наверное… А где вообще его мобильник? Нет, они бы не смогли разблокировать его сами. Но мамин номер, наверное, указан в медицинской карте, потому что они всегда берут контакты того, кому можно позвонить. Но чтобы взять медицинскую карту, нужно знать, как зовут пациента, верно? Профессор Фарузан вызвала скорую помощь в университет, так? Она точно назвала его этим гадким «Куникудзуши Райден». Скарамучча поморщился. Время тянулось медленно. Чесалась рука в том месте, где под кожу вонзилась тонкая игла. Предательски громко урчал от голода живот. Немного хотелось спать, но Скарамучча только ёрзал и не решался закрыть глаза — вдруг пропустит появление врача или медсестёр. И вдруг — так внезапно, что Скарамучча испуганно дёрнулся — дверь открылась, и на пороге палаты показалась невысокая девушка самой неожиданной наружности. Росту в ней было от силы полтора метра, из-за этого, наверное, она старалась приосаниться и казаться чуть выше. Лицо её было почти детским, припудренным на манер японской моды, но при этом как будто бы совсем не японским. Было в ней что-то азиатское, но при этом южное — сложно объяснить. Как будто перед Скарамуччей вдруг возникла одна из тех древнеиндийских фресок, которыми почему-то была увешана стена на первом этаже в его университете. Вошедшая девушка была беловолосой с бледно-зеленоватой краской на самых концах. «Дайкон» — подумал сначала Скарамучча, а потом вдруг испугался, что девушка действительно ему только кажется — светловолосая же. Как в насмешку. Да и сама она была какой-то призрачно-бледной с синевато-зелёными синяками под глазами, в которых так отчётливо читался знакомый Скарамучче недосып. Поверх одежды девушка была несуразно задрапирована в больничный халат, который доходил ей почти до щиколоток. Скарамучча так удивился внезапному гостю, что сначала и слова не смог вымолвить. И всё же девушка, бесстрастно смотрящая на него, вероятно ждала, что он заговорит первым. — Когда… — Скарамучча сглотнул; в горле пересохло. — …когда меня отпустят домой? В ответ раздалась тишина. Девушка моргнула так коротко, словно этот вопрос и вовсе не достиг её ушей. Но потом она всё же ответила: — Не знаю. — она пожала плечами. — Вам лучше обратиться к врачам приёмного отделения. А я психиатр. С этими словами она легко и проворно проскользнула дальше в палату и, не далее, чем через пару мгновений, уже примостилась на край кушетки Скарамуччи. Когда девушка оказалась так близко, стало видно, что она не настолько молода, насколько показалось сначала, но в её лице было что-то девичье, а зелёные глаза светились ясностью и любопытством. Почувствовав себя жуком под лупой, Скарамучча цыкнул. — Я здесь от переутомления. — ответил он с вызовом. — Меня забрали из университета, а не отскребли от асфальта под каким-нибудь мостом. Девушка кивнула, и лицо её озарила какая-то всепонимающая улыбка. — Разумеется. Но официально занятия ещё не начались, правильно я понимаю? С проворным изяществом уличного фокусника, девушка достала из кармана больничного халата блокнот и ручку. Скарамучча даже подумал сначала, что она сейчас, как дознаватель на допросе, начнёт записывать за ним все ответы, но девушка всего лишь нарисовала на пустом листе кривоватую ромашку. Так странно, если бы не халат, она бы походила на дочку какой-нибудь медсестры, которая привела её сюда, потому что в детском саду сегодня карантин. Может, всё это был чей-то дурацкий розыгрыш? — Я подрабатываю. — ответил он, вздохнув. Ему не нравилось оправдываться, не нравилось выдумывать себе хоть сколько-то вразумительные причины для происходящего. Ему не хотелось, чтобы кто-то лез в его голову. Девушка снова кивнула головой. Всё её внимание было сосредоточено на блокноте. Рядом с ромашкой она нарисовала мухомор. — Как скажете. Но я здесь не из-за того, что произошло сегодня, а из-за вашей медицинской карты. А ещё потому что услышала, как медсёстры разговаривают о ваших шрамах на ногах. Скарамучча дёрнулся и, взявшись за край шортов, потянул их чуть ниже, прикрывая изрезанные бёдра. Он не ответил сразу, а только отвернулся. Его мои мысли снова и снова — а в последнее время это происходило и того чаще — возвращались к картине одного почти забытого утра. Она не давала ему покоя, словно навязчивый сюжет, исподволь повторяющийся во снах: там был он сам и был ещё один человек, оставляющий на его бёдрах сухие и отрывистые поцелуи. Вспоминал ли он об этой картине, когда резал себя? Или старался соскоблить её со своего тела? — «Шрамах», да. — нехотя ответил Скарамучча. — Ни одного свежего пореза, как видите. Я давно этим не занимаюсь. — Рада слышать. — девушка не переставала кивать и продолжала разрисовывать блокнот отрывистыми нелепыми рисунками. Она звучала настолько безразлично, что делалось не по себе. — Я давно в ремиссии. — Мгм. — наконец девушка оторвалась от своего занятия, но посмотрела не на Скарамуччу, а на его руки, цепко сжимающие края шортов. Он сразу же разжал пальцы, а она продолжила. — Вы ни разу не посетили врача после того, как достигли совершеннолетия. — Потому что я в ремиссии. — закатив глаза. повторил Скарамучча — Но несколько месяцев назад невролог вам успокоительное. По вашей просьбе. Так было написано в карте. В этот момент у Скарамуччи вновь заурчало в животе и он снова подумал о том, что прилипчивая девушка на краю его кушетки была похожа на дайкон. Собственно, это единственное, о чём мог думать ясно. — У меня был стресс. — вздохнул он. — Посмотрите на даты — пара недель до сессии. После этого девушка впервые посмотрела Скарамучче прямо в глаза. Она проворно слезла с кушетки, положила блокнот обратно в карман халата, но приняла шарить по нему руками. — Так значит, вам не нужна моя помощь? — спросила она таким тоном, словно в одно мгновение потеряла к Скарамучче всякий интерес. — Абсолютно. — Хорошо. — наконец она нашла в кармане то, что искала. — Я всё же оставлю свою визитку. — с этими словами она протянула Скарамучче небольшую ламинированную картонку, на которой он прочитал имя — Нахида — а потом тут же отложил её в сторону. — Первая консультация бесплатна. Всего хорошего. Девушка торопливо направилась к выходу, а потом, скрывшись за дверью, не стала запирать её до конца. Из коридора донёсся её звонкий голос — она оповестила медсестёр, что один из пациентов проснулся, и попросила проверить его капельницу. Снова оставшись один, Скарамучча чуть сполз вниз по подушке и, запрокинув голову, устало вздохнул. В глазах его застыли жгучие слезы ярости.

«Да какое ей дело вообще?» — негодовал он. — «Редька-переросток. Пробник человека. Пришла сюда, чтобы навязать свою помощь? Или решила, что забавно будет заиметь себе такого пациента? Много они понимают, как же. Может, и хотят вылечить, но только потому что это ещё одна галочка в их чертовом личном деле. И ничего больше».

Бывает странное состояние тревоги, выражающееся словами «что-то надвигается». Скарамучча после прихода психотерапевта находился именно в таком состоянии. Он вдруг почувствовал, что положение его не определено окончательно, и он как будто выжидал чего-то, что непременно теперь должно произойти. Ждал ли он медсестру, которая снимет капельницу? Ждал ли врача, который отпустит домой? Или ждал чего-то совершенно иного? Скарамучча корил себя за то, что оказался в такой ситуации. В больницу его привёл голодный обморок, очевидно. А голод случился из-за того, что он несколько дней почти ничего не ел. В холодильнике у него точно была какая-то еда, а если и нет, то на эту еду были деньги. Так что не нужда привела Скарамуччу к голоду, а он сам себя до этого довёл. Осознанно или нет, но точно сам. Почему? На это Скарамучча не мог ответить. Бесчисленное множество новых мыслей с головокружительной быстротой проносилось в голове; там совершались таинственные превращения, непостижимое столкновение прошлого с будущим. А что, если такое повторится снова? Что, если придётся задержаться в больнице надолго? Пропустить занятия? Оставить Тоши одну? Доставить маме ещё больше хлопот, чем у неё было теперь? Точно нет. Скарамучче, конечно, стоило бы попросить помощи, но, откровенно говоря, просить было не у кого. Скарамучче стоило бы создать вокруг себя пути для отступления, но создавать было не из чего. Едва он подумал о вещи теперь как будто бы даже постыдной, дверь в палату снова открылась, и тихий скрип её прервал размышления. Не задерживаясь на пороге, в кабинет вошла медсестра. Она проверила капельницу и стала донимать Скарамуччу вопросами: нет ли слабости? головокружения? болей? не мелькают ли перед глазами темные пятна? На последнем вопросе Скарамучча как-то нервно хихикнул и ответил, что давно уже не замечал за собой подобного. Тогда медсестра кивнула и сказала, что Скарамучча, если напишет отказ от госпитализации, может быть свободен. Всё произошло словно по щелчку: подпись необходимых бумаг, рекомендации по питанию, проснувшийся сосед по палате, с интересом прислушивающийся ко всякому звуку, косые взгляды медсестёр на исполосанные шрамами бёдра, странная смесь отвращения с жалостью в глазах. Скарамучча только вздыхал и делал вид, что ему всё равно. — На каком этаже отделение психиатрии? — спросил он перед самым своим уходом больше для того, чтобы посмотреть на дёрганную реакцию медсестёр. В руке он сжимал оставленную визитку. — На пятом. В конце коридора по левую сторону от лестницы. Скарамучча только кивнул и резво направился прочь. Он сгорал желанием выйти отсюда, отмыться, избавиться от больничного запаха и никогда не оглядываться. Но путаница коридоров, холлов, одинаковых дверей и неожиданных выходов задерживала его, замедляла его шаги. Он хотел бежать, а вынужден был пробираться. Ему казалось, что достаточно только распахнуть дверь, чтобы выбраться на свободу, но за ней следовали новые и новые двери, и Скарамучча блуждал по этому лабиринту. Порой ему чудилось, что кто-то идет навстречу. На самом деле не было никого: это было его собственное отражение в зеркале. Скарамучча едва узнавал себя — растрёпанного, со сползшей резинкой на волосах, помятого, загнанного. Он не хотел смотреть на себя слишком долго, и поэтому каждый раз, видя отражение в зеркале, не узнавал себя сразу. Скарамучча растерялся. Ничто не поражает с такой силой, как тюрьма, когда ее видишь в первый раз. К тому же это был лабиринт — белые стены, начищенная до блеска плитка на полу, глянцевые потолки, всполохи света повсюду. Скарамучче попадались люди в больничной форме, но он не мог отличить врача от медсестры, а медсестру от санитара. А ещё почему-то он не решался спросить дорогу. Скарамучча выглядывал в окна. Вид постоянно менялся. Его взор встречал то прогулочный сад на заднем дворе, где неспешно бродили пациенты стационара; то фасады домов через дорогу, то стоянку с одного торца, то какое о безмолвное поле с другого. Скарамучча останавливался, прислушивался. Вдруг до него донёсся шум голосов, и он пошел на этот шум. В конце длинного коридора оказался небольшой холл, а в ней — множество людей, сидящих в очереди. Здесь были и вздыхающие старики, и плачущие дети, и их недовольные родители, и подростки. Скарамучча непонимающе, с какой-то бессмысленностью осматривал этих людей, и среди них заметил две знакомые фигуры. Одна из них — светлая, длинноволосая, угловатая — оказалось Итером. А та фигура, что стояла подле и держала его за руку — Сяо. Они держались чуть подальше от основной массы людей. Итер говорил о чем-то, жестикулировал свободной рукой и неловко поддерживал плечами. Сяо же стоял молча и с глупым умиротворением ловил каждое слово своего собеседника. Скарамучча дёрнулся и отступил немного назад, хотя ни Сяо, ни Итер не разглядели бы его, даже останься он на месте.

«Чушь какая». — подумал Скарамучча. — «Сейчас они оба в больнице, но я точно не имею к этому отношения».

Он отвернулся, будто увиденное вызвало у него отвращение. И вдруг заметил, откуда люди попадали в холл. По правую руку от него, закрытая толпой входящих людей, оказалась входная дверь. Скарамучча хмыкнул.

«Придурки счастливые». — пронеслось в его голове в тот момент, когда он выходил на улицу.

*** Скарамучча не давал себе времени передумать, а если говорить совсем точно, едва ли он вообще задумывался о том, что делает. Наконец найдя выход из больницы, он наскоро добрался до дома, сменил шорты на джинсы, беспорядочно побросал в большую сумку вещи, которые попались под руку, а Тоши не без труда усадил в переноску. Он вызвал такси, и не более чем через двадцать минут оказался у блестящих ворот «Рыжего клёна». — Это все из-за тебя, варежка. — тихо произнес он одними губами. — Если я снова окажусь в больнице, кто-то должен будет тебя кормить. Тоши не отозвалась. Расцарапав Скарамучче все руки, пока тот пытался усадить её в переноску, она, вероятно, обиделась и теперь угрюмо, с какой-то особенной животной настороженностью, смотрела прямо перед собой и молчала. Скарамучча вздохнул. Неспешно он прошел через ворота, а дальше — по выложенной камнями тропинке прямо к тихому дому, туда, где у входной двери тусклым светом сиял подвесной фонарь. В полумраке Скарамучче на мгновение показалось, что «Рыжий клён» предстал перед ним таким, каким он был раньше — двухэтажным, несуразным немного, с обломившейся по краям крыши черепицей. Скарамучча мотнул головой и, на ощупь поковырявшись в замке ключом, отворил входную дверь. Внутри было светло, тепло и пахло какой-то готовой едой. От запаха, ударившего в нос, у Скарамуччи тут же скрутило живот. На шум из кухни выглянул Казуха. Одна его рука была все так же перемотана, в другой он держал металлические палочки для еды. Увидев на пороге Скарамуччу, он как-то дёрнулся, на мгновение даже улыбнулся судорожно, но тут же поспешил придать себе спокойный вид. От этой его беззаботной улыбки Скарамуччу с размаху отбросило назад в прошлое. Всё как будто было прежним: скрипучий пол, растекающийся желтыми полосами свет из окон, заросшая дорожка и высокая трава у крыльца. Стоя на пороге «Рыжего клёна», Скарамучча вспомнил, сколько раз он заходил сюда раньше, когда все ещё было как будто в порядке. Дед Ёсинори обычно возился во дворе, так что ещё у ворот видел пришедших школьников. А в доме всегда было тихо. Казуха небрежно стаскивал с ног обувь, резво шёл сразу на кухню — слышался тихий стук открывающегося холодильника, — а потом на пару мгновений всегда наступала задумчивая тишина. «О, тут есть молоко! И немного тушёных овощей с рисом. Ты уверен, что хочешь только кофе?» Скарамучча, застанный врасплох воспоминаниями, тоже весь вытянулся и замер. В человеческой душе, как и во всем мироздании, случаются такие таинственные столкновения противоположностей. Оба молчали: Казуха — свет, Скарамучча — бездна. — Привет. — неуверенно начал Казуха и переступил порог кухни, чтобы выйти чуть дальше в коридор. Он держал руки поджатыми к груди, а сам выглядел будто любопытный высунувшийся из норы зверь. Глаза его, удивленные, казались круглыми. Он был как анемичный мышонок из зоомагазина, который прекрасно знает, что его купили лишь для того, чтобы скормить прожорливому питону. — Привет. — эхом отозвался Скарамучча; смятение настолько поглотило его, что он никак не мог сдвинуться с места; решение прийти в «Рыжий клён» вдруг показалось ему ужасной глупостью, и он, в первую очередь для самого себя, наверное, добавил. — Ты говорил, что я могу приходить сюда, когда захочу. Казуха часто-часто закивал головой. — Да. — ответил он торопливо. — Да, конечно. Немного неожиданно просто, но все хорошо, правда. Проходи. — Казуха неуверенно вышел в коридор, чуть наклонил голову и стал присматриваться к переноске. — Это Тоши с тобой, да? — Ага. Скарамучча уже и забыл, что взял с собой кошку. Хотя, как сам сказал несколькими минутами ранее, что пришёл в «Рыжий клён» только из-за неё. Если когда-то он снова попадёт в больницу, если когда-то его болезнь начнёт превалировать над сознанием, по крайней мере хоть Тоши не останется без присмотра. Скарамучча поставил переноску на пол, присел и, расстегнув замок, выпустил кошку. Та снача лишь высунула нос, принюхалась, а потом, осторожно ступив на деревянный пол, тут же освоилась и с интересом принялась обнюхивать стены. Казуха понаблюдал за ней, а потом снова посмотрел на Скарамуччу. — Все остальные вещи тоже с тобой? — спросил он. — Я помогу занести. Скарамучча мотнул головой. — Только кошка. Все остальное принесу завтра. Мне не нужна твоя помощь. Я здесь… — он чуть остановился, задумавшись. — Я здесь, потому что мне так удобнее. По крайней мере, это не было до конца ложью. — Разумеется. — Казуха кивнул и как-то суетно пересёк коридор, чтобы раздвинуть одну из закрытых фусума. — Это твоя комната. — он заглянул внутрь и дальше продолжил говорить немного задумчиво, не смотря больше на Скарамуччу. — Здесь только матрас на полу, извини. Я завтра же займусь доставкой кровати, хорошо? Можешь сам выбрать, какая тебе больше понравится. Скарамучча вздохнул. — Матрас меня больше, чем устроит. — он прошёл глубже в дом, бросил короткий взгляд в сторону кухни, где на плите стояла большая кастрюля, а из неё поднимался тонкой нитью горячий пар, и почувствовал, как скручивает от голода живот. Едва Скарамучча подошёл ближе к Казухе, как со стороны прихожей послышался весьма характерный скрежет кошачьих когтей по полу. — Эй-эй, варежка. — Скарамучча, растерявшись, тут же повернул назад. — Ты что творишь. В дальнем углу прихожей Тоши бессмысленно, но немного забавно даже, пыталась закопать маленькую блестящую лужу.

«Потрясающе». — подумал Скарамучча, не сильно отпихивая кошку в сторону. — «Теперь он нас выгонит».

Но Казуха, тоже вернувшись в прихожую и рассмотрев, в чём дело, только хихикнул. — О, не страшно, не беспокойся из-за этого. — отмахнулся он и присел на короточки, подзывая к себе кошку. — Я все уберу. — он погладил Тоши между ушей и почесал её спину. — Долго пришлось терпеть, да? Понимаю, мне тоже не нравятся переезды. Хочешь, поставим твой лоток в том углу? Да? Какая же ты хорошенькая кошечка. Тоши мурчала и подставляла спину, чтобы Казуха продолжал её почёсывать. Она ластилась к нему и, словно извиняясь, облизывала ему пальцы. Скарамучча, смотря на них, хмыкнул. Он развернулся, пошёл в свою новую комнату и, переступив порожек, задвинул за собой фусума. Казуха. Нет ничего удивительного в том, что даже самый крепкий и выносливый на первый взгляд человек теряет сознание под влиянием внезапной перемены судьбы. Разумеется, Казуха не обманывал себя всё это время и не надеялся, что при встрече с Куникудзуши тот бросится на шею с распростёртыми объятиями. Но до сих пор он был уверен, что любое недоразумение можно разрешить словами, а потом вместе посмеяться над ним. Теперь же, заглянув в полные презрения пурпурные глаза, Казуха даже не мог сказать с уверенностью, что встретил именно того Куникудзуши, которого знал до сих пор. Видимо поэтому он и представился не как Куникудзуши вовсе. И Казуха, приняв новые правила их затянувшейся игры, больше не понимал, как ему следует поступить. Ничто не действует так сильно, как нарушение равновесия. Как это иногда случается при таких потрясениях, Казуха задавал себе вопросы, может ли он упрекнуть себя в чём-нибудь? Очевидно, да. Может быть, он был слишком недогадлив. Может, был недостаточно предусмотрителен. Может, слишком поторопился. Конечно, только он виноват, что уехал. Только он виноват, что не смог объясниться лучше. Только он виноват, что не повернул назад раньше. Теперь эта череда поступков, в который Казуха без конца себя упрекал, привела его к ужасной действительности. Казуха теперь уяснил себе легкомысленную сторону своей натуры, представлявшуюся ему до этого чем-то вроде романтической мечтательности. Конечно, он ведь сам для себя решил, что одних писем и коротких разговоров перед сном будет достаточно — он видел в этом нечто воздушное, книжное; в своих же грёзах он разговаривал словами сложными, немного помпезными даже. Он говорил о своих чувствах, не скрываясь, и отчего-то был уверен, что Зуши в свою очередь поступит так же. Конечно, в действительности всё было не так. И Казухе следовало понять это раньше. Он вспомнил, что Зуши, пусть он и всегда был достаточно прямолинейным в других вещах, неохотно говорил о чувствах. И в старшей школе, когда он ни слова не сказал о своём состоянии и не открыл Казухе дверь в том туалете; и после, когда Казуха уже открыто признался, не стал говорить ничего в ответ — да, он сказал накануне, но вряд ли вообще об этом помнил. Может, Зуши и вовсе жалел о тех словах, так что решил сделать вид, будто ничего не было? Может, это и правда был про секс, потому что Куникудзуши стало любопытно… Но Казуха ведь помнил и его взгляды - мягкие, снисходительные, всепрощающие. Он помнил и о том, что Зуши всегда относился к нему иначе, чем к остальным. И ту прогулку, когда они весь вечер держались за руки и не сказали друг другу ни слова, Казуха тоже помнил. Он уже решительно ничего не понимал. И всё же, взвесив все свои воспоминания и обдумав их, Казуха стал размышлять, что произошло бы, если бы он никуда не уехал. Изменился бы сам Кункудзуши? Наверное, нет. Изменилось бы его отношение к Казухе? Возможно, что да. Допустим, Казуха бы сразу занялся реставрацией «Рыжего клёна». Допустим, Куникудзуши пустил бы его пожить к себе на это время. И что тогда? Они засыпали бы и просыпались в одной постели. Они завтракали бы вместе. Они разговаривали бы вечерами, пока не начинало клонить в сон. Казуха нашёл бы работу. Устроился бы в чайный дом вместо Куникудзуши, потому что тому нужно больше времени на учёбу. И всё было бы хорошо. Они бы перебрались в «Рыжий клён» в итоге. Они бы не надоели друг другу. А даже если и так, они расстались бы без недомолвок. И было бы больно, но не так больно, как было теперь. Казуха старался не думать о том, что в таком случае он не отправился бы в путешествие, не познакомился бы с Люмин и Томо, не завёл бы быстрорастущий блог, не увидел кучи вещей, не попробовал бы новой еды, не научился бы обходиться в одиночку в незнакомых местах — всё это для него было неважно. Он бы без раздумий променял весь прошедший год, лишь бы Куникудзуши ещё хоть раз посмотрел на него так, как всегда смотрел до этого. А не с ненавистью, как смотрел теперь. «Я, может, хочу, чтобы тебе было больно». — так сказал Куникудзуши перед своим уходом. Что ж, Казухе действительно было больно. Жизнь в «Рыжем клёне» едва ли можно было назвать мечтой. Впрочем, и на кошмар она не походила. Это было забытье — последняя фаза горя, когда отчаяние уже не изливается больше наружу, оно закупоривается внутри и медленно зарубцовывает рану в душе. Казухе нечем было заняться. Он забросил свой блог, перестал общаться с друзьями, и целыми днями бесцельно бродил по дому, пока не оседал в каком-нибудь углу. Иногда он останавливался в гостиной, забирался с ногами в новое кресло и, взяв в руки книгу, бездумно таращился на одну и ту же страницу, пока слова не превращались в непонятные и расплывчатые палочки. В другое время он и вовсе не выходил из спальни - только просыпался, вертелся упрямо и вновь засыпал. Редко - вообще-то такое случалось лишь дважды - Казуха выходил на улицу. Он садился на террасу и глядел на двор, который когда-то был ему очень дорог. Небо сияло яростной, обжигающей синевой, кроны деревьев полыхали раскалёнными оттенками алого и золотого. Осень приходила в «Рыжий клён» всегда рано. Август ещё не успевал сменяться сентябрём, а клёны во дворе уже начинали пылать и чахнуть. Раньше осень — и даже только грядущее её наступление — ввергала Казуху в волнительный трепет, теперь же он не испытывал ничего, кроме смятения. Он только рассматривал двор, и мелко дрожал, не в силах сдвинуться с места. Подобного рода созерцание могло продолжаться часами, которые Казухе казались минутами. Мысли его приходили в расстройство, и сам он чувствовал себя словно распадающимся на части. Казуха состоял из мелочей: из своего блога, из путешествий, из любви к книгам, из романтических мыслей, из привязанности к Куникудзуши. Теперь же, когда от последней части ему предстаяло избавиться, Казуха не понимал, как именно ему склеить всё остальное, чтобы оно не разваливалось. Стоило ли заменить чем-то? Найти другую опору? Собрать себя заново? Казуха пребывал в смятении. Смятение - это мрак, и он окутывал Казуху. То, что с ним случилось, казалось непостежимым. Он видел всё сквозь туман, который заволакивал его сознание подобно тому, как после обвала стоит в воздухе облако пыли. Это было действительно сильное смятение. Казуха не мог разобраться в окружающем. Но мало-помалу воздух становился прозрачнее. Пыль оседала. С каждой минутой ослабевало удивление. Казуха напоминал человека, спящего с открытыми глазами и старающегося разглядеть то, что происходило с ним как будто во сне. Он то разгонял это облако, то опять давал ему сгущаться. Под влиянием смятения он переживал те колебания разума, которые бросали его из стороны в сторону, заставляя переходить от понимания к полной растерянности и обратно. Постепенно разум Казухи стал осваиваться с мраком пугающей его действительности подобно тому, как глаза его осваивались с наступлением сумерек. Трудность теперь заключалась в том, что надо было как-то распутать все эти сбившиеся в один клубок впечатления. А для того, чтобы воспринять нагромождение событий, нужна была передышка. В один из таких дней, когда Казуха бездумно сидел на террасе, он вдруг дёрнулся, встал и, взяв из дома хаори, потому что ему показалось, будто на улице становится прохладнее, отправился на прогулку. Это помогало ему раньше: после смерти дедушки, или когда он только-только привыкал к жизни в одиночестве, или во время путешествия, когда под влиянием впечатлений не получалось долго заснуть. Так что Казуха надеялся, что прогулки спасут его и в этот раз. У него не было цели — он просто шёл, увязываясь за случайными прохожими, или в ту сторону, где ярче светились стеклянные витрины. Он не разбирал дороги и не боялся больше заблудиться. Однажды Казуха, совершенно не ставя себя такой цели, подобрался к дому, в котором жил Куникудзуши. Он тут же развернулся в обратную сторону и поспешил уйти, почему-то вдруг почувствовав себя уязвлённым. Он смог вздохнуть полной грудью лишь в том момент, когда пересёк улицу. В другой раз он и вовсе забрёл в совершенно незнакомую ему часть города. Она ни капли не походила на тот город, который Казуха знал: с клёнами и дощатыми фасадами магазинчиков, неспешной жизнью, даже несмотря на шумные улицы в час пик, с блестящими витринами и торгашами возле фруктовых и рыбных лавок. Нет, эта часть города состояла из разрушенного лабиринта водонапорных башен, ржавых рельсов посреди дороги, покосившихся складов и фабрик с заколоченными дверьми и разбитыми окнами. Всё выглядело так, будто уже с полвека стояло заброшенным - всё, за исключением невзрачного на первый взгляд маленького бара с яркой надписью «Фатум». Странно, но Казухе казалось, что в прошлый раз он забрёл сюда совершенно другим путём. Хотя тогда он тоже особо не разбирал дороги. И зашёл внутрь, потому что название показалось ему забавным. Теперь же он остановился прямо напротив бара и задумался. Нет ничего лицемернее слов, с которыми в иные минуты человек обращается к самому себе. «Надо поговорить с ним снова». В глубине души Казуха этого совершенно не желал. И больше потому, что Куникудзуши — Скарамучча? — явно не желал этого ещё больше. Может, стоило просто оставить его жить свою жизнь и просто порадоваться тому, что с ним хотя бы всё хорошо? Когда Казуха пытался предпринять неловкие шаги вперёд, в нём говорил только страх. К тревоге присоединялось ещё и смутное опасение сделать всё только хуже. Казуха беспокойно потирал замотанную эластичным бинтом руку, и отступал назад. В тот раз он так и не решился на разговор с Куникудзуши, убедив себя, что тот может быть и не на работе. Казуха продолжал гулять вечерами, но теперь чуть более тщательно следил за своим маршрутом. Вся его жизнь теперь укладывалась в те разрозненные отрезки времен, которые удавалось провести на улице, в компании совершенно незнакомых и безмолвных людей. Он вновь научился становиться невидимым и, казалось, достиг в этом деле совершенства. Он мог провести два часа за чашкой кофе и четыре в парке, сидя на лавочке. Умышленно или нет, но он прислушивался к разговорам людей за соседним столиком, наблюдал за парочками, расхаживающими по парку в сумерках. А потом возвращался домой. Одним вечером он забрёл на пляж — остывшие гладкие камни, бурлящее синее море и тёмное небо над ним. На пляже было немноголюдно, только кучка детей, бросающих друг другу маленький голубоватый темари, да выгуливающий собаку мужчина. Поджав колени к груди, Казуха сидел на камнях, смотрел на море и вспоминал начало летних каникул перед старшей школой. Тогда он пришёл на этот пляж с Зуши и решил, что будет забавно затащить его в воду. Пусть Зуши и не хотел сначала лезть в море, Казуха отчего-то был уверен, что тому понравится. Что это было? Заблуждение? Самонадеянность? Наивность? Или какое-то особое шестое чувство, доступное только людям давно друг с другом знакомым? В итоге Куникудзуши ведь понравилось плескаться. Он, всегда угрюмый, молчаливый и порой даже циничный, вряд ли смог бы подделать смех. Да и зачем? Вспоминая об этом, Казуха пришёл к какому-то невразумительному даже для самого себя выводу. Он вдруг встрепенулся, словно смахнул с себя сонливость, резво поднялся на ноги и пошёл домой. Он вдруг пообещал себе перестать хандрить и, как только почувствует себя лучше, поговорить с Куникудзуши (Скарамуччей?) ещё раз. В ту ночь он Казуха долго не мог заснуть. Он лежал на постели и, не переставая дрожать какой-то странной лихорадочной дрожью, смотрел на отблески уличного фонаря на потолке. Его как будто несло вниз по наклонной, в непроглядную темень, где не было ни мыслей, ни чувств, но в последнюю секунду, где-то на грани забытья, внутренний голос подсказывал, что, не потерявшись во время путешествия, странно теперь блуждать без разбора в собственной голове. Казуха начал терять чувство времени, но всё же смог наконец заснуть, когда начало уже светать. Проспал он недолго, но, на удивление, проснулся выспавшимся. Впервые за несколько дней он заправил постель и немного прибрался в спальне. Потом он собрал вещи в стирку, умылся и почистил зубы — странная малозначащая рутина привела его в чувство. Казуха не чувствовал себя разбитым, но пребывал в недоумении, словно проснувшись из долгой комы. Он с удивлением отметил, что холодильник пуст, что в раковине скопилась целая гора кружек с остатками чая, что бонсай на крыльце у главного входа без поливки стал терять листья. Казуха занялся домашними делами и сумел бы, пожалуй, даже забыться в них на время, но вечером случилось с ним нечто совершенно удивительное. Днём Казуха сходил в магазин, забил холодильник продуктами, а к ужину решил приготовить гюдон. Блюдо на первый взгляд показалось ему несложным, но много времени понадобилось, чтобы приноровиться нарезать мясо тонкими ломтиками. Ужин почти был готов, когда Казуха услышал, как заскрипела всеми петлями и хлопнула входная дверь. Он сразу же насторожился, сердце у него болезненно сжалось. Кто это? Как он попал в дом? И что теперь намерен делать. У Казухи в руках были только металлические палочки. Он сжал их в пальцах и неспешно выглянул в коридор. Что он увидел? Призрака. Тонкая фигура стояла у входной двери, держа в руках набитую чем-то сумку. Фигура выглядела почти зловеще, она возвышалась в небольшой прихожой, но не двигалась с места. Казухе пришлось моргнуть дважды, пржде чем он понял, что фигура эта — Куникудзуши. А в руках у него не сумка, а переноска, в которой забавно копошился белый ком. Не очень высокий, но вытянутый, с отросшими тёмными волосами, собранными в хвост, Куникудзуши вдруг возник на пороге «Рыжего клёна», потому что Казуха сам дал ему ключи несколько дней назад. И не было в этом явлении ничего призрачного и таинственного. Куникудзуши, казалось, готов был отпустить какое-то едкое замечание, но, едва его взгляд встретился со взглядом Казухи, лицо его тут же приобрело отрешённый вид. Несколько секунд они молча таращились друг на друга. Казуха стоял как вкопанный. Предметы вокруг вдруг показались ему невыносимо яркими, ослепительно-белыми по краям. — Привет. — наконец выдавил Казуха еле слышным шепотом. Сегодня утром, немного оправившись от своего любовного горя, Казуха вообразил себя сильным. Он решил, что вовсе не нуждается отношениях, не нуждается в чьей-то любви. Родители не любили его, и Казуха со временем смог это принять. С Куникудзуши должно было случиться нечто подобное, но не случилось. Видя его теперь на пороге своего дома, Казуха внезапно почувствовал на себе гнёт некой ужасной безликой силы. Он почувствовал себя уязвлённым. И за это уязвление ему сделалось стыдно. — Привет. — эхом отозвался Куникудзуши. Он продолжал стоять на пороге и осматривался вокруг с таким недоумённым любопытством, будто не был в доме несколько дней назад. Хотя, может он пытался понять, что снова здесь делал. При каждом повороте головы, кончик его длинного хвоста забавно дёргался. Казуха смотрел на него словно кот, который наблюдает за игрушкой. Он как раз подумал о том, что с длинными волосами Куникудзуши выглядит даже вдвойне мило, когда вдруг испугался этой предательской мысли и дёрнулся. — Да. — Казуха часто закивал головой, пытаясь вытряхнуть из головы всё ненужное. — Да, конечно. Немного неожиданно просто, но все хорошо, правда. Проходи. — он попытался перевести тему и обратил взгляд на переноску. — Это Тоши с тобой, да? — Ага. Куникудзуши, будто только что вспомнив про кошку, поставил переноску на пол, присел и, расстегнув замок, выпустил Тоши. Та сначала лишь высунула нос, принюхалась, а потом, осторожно ступив на деревянный пол, тут же освоилась и с интересом принялась обнюхивать стены. Понаблюдав за ней немного, Казуха снова обратился к Куникудзуши: — Все остальные вещи тоже с тобой? — спросил он. — Я помогу занести. Куникудзуши мотнул головой. — Только кошка. Все остальное принесу завтра. Мне не нужна твоя помощь. Я здесь… — он замер, нахмурился и продолжил. — Я здесь, потому что мне так удобнее. — Разумеется. — Казуха кивнул и суетно пересёк коридор, чтобы раздвинуть одну из закрытых фусума. — Это твоя комната. — он заглянул внутрь, осмотрел совершенно пустую комнату и вздохнул. Следовало заняться этим раньше, конечно, но в первый раз Куникудзуши отказался здесь оставаться, так что Казуха решил, будто это может продолжать. К тому же сначала он и вовсе, пребывая в каком-то лихорадочном и любовном забытии, представлял, что они с Куникудзуши будут делить одну спальню. — Здесь только матрас на полу, извини. Я завтра же займусь доставкой кровати, хорошо? Можешь сам выбрать, какая тебе больше понравится. Куникудзуши хмыкнул раздражённо. — Матрас меня больше, чем устроит. — он прошёл глубже в дом и бросил короткий взгляд в сторону кухни. Едва Куникудзуши подошёл ближе к Казухе, как со стороны прихожей послышался весьма характерный скрежет кошачьих когтей по полу. — Эй-эй, варежка. — Куникудзуши, округлив глаза и раздражаясь тут же повернул назад. — Ты что творишь. В дальнем углу прихожей Тоши бессмысленно, но немного забавно даже, пыталась закопать маленькую блестящую лужу. Казуха увидел это, когда тоже вернулся в прихожую. Почему-то кошка его развеселила, и он хихикнул. О полах в тот момент он думал в последнюю очередь. — О, не страшно, не беспокойся из-за этого. — отмахнулся Казуха и присел на корточки, подзывая к себе кошку. - Я все уберу. — он погладил Тоши между ушей и почесал её спину. — Долго пришлось терпеть, да? Понимаю, мне тоже не нравятся переезды. Хочешь, поставим твой лоток в том углу? Да? Какая же ты хорошенькая кошечка. Тоши мурчала и подставляла спину, чтобы Казуха продолжал её почёсывать. Она ластилась к нему и, словно извиняясь, облизывала ему пальцы. Казуха, не переставая улыбаться, вспоминал, как нашёл Тоши однажды во дворе. Она, маленькая и дрожащяя, вытянувшись на задних лапах, пыталась отпить воды из ведра, которое использовали для поливки сада. Дедушка хоть и не разрешал пускать её в дом, разрешал играть с кошкой во дворе. Та любила бросаться на колышущиеся на ветру травинки, охотилась за кузнечиками и, пока никто не видел, съедала цветы с клумбы. Её всегда после этого тошнило, правда. И Казуха, смотря на глупенькое животное упрямство, стал называть её Тоши. Это казалось забавным. А потом был Кункудзуши, который забрал её домой. И из дёрганного уличного котёнка Тоши превратилась в игривую кошку, которая любила всех кусать за пальцы. Может, и это время прошло? Больше она не кусалась, только облизывалась. И в итоге снова оказалась в «Рыжем клёне». Интересно, одобрил бы это дедушка? С возрастом он тоже становился всё мягче. Наверное, он был бы только рад, что семейный дом вдруг снова стал обитаем.