winnable game

Куникудзуши. Взросление Куникудзуши началось с треугольной синей печати на рецептурном бланке. Уже на следующее утро после дня рождения, потому что тогда ещё были каникулы, а у мамы нашлось немного свободного времени, Куникудзуши сидел на кушетке в кабинете врача и равнодушно рассматривал полосатый узор на стенах. Всё начиналось как обычный осмотр: врач, высокий моложавый мужчина в тонких овальных очках и с белым шарфом на шее, который при особом рассмотрении напоминал уснувшую змею, задавал уже знакомые вопросы. Да, иногда Куникудзуши бывал рассеянным. Да, порой он с трудом формулировал в голове мысли. Нет, с тех пор, как началась средняя школа, Куникудзуши почти не замечал за собой агрессивного поведения. Наверное, он стал чуть более равнодушным к происходящему вокруг. И да, случалось так, что он плохо спал, но чаще по его собственной вине – засиживался за рисунками до самой зари. Самый главный вопрос тем не менее так и не прозвучал: да, Куникудзуши продолжал видеть странные вещи. Например, накануне, когда они с Казухой бродили по торговому центру, показалось, будто по эскалатору проползла тень, похожая не то на дракона, не то на огромную каменную жабу. Сначала Куникудзуши даже не придал этому значения, списав видение на яркие лампы и слишком большой поток впечатлений, но, заметив на себе настороженный взгляд друга, понял: с ним случилось то, что называть принято было приступом дереализации. Он тогда силой зажмурился, помотал головой и предложил выйти на улицу. Всё равно у них не было достаточно денег, чтобы задержаться в торговом центре дольше. Казуха ничего не сказал. Как считал Куникудзуши, он поступал наилучшим из возможных способов: не придавал приступам большого значения и, если требовалось, умело подыгрывал, переводя тему на что-то более приятное. Наверное поэтому только Казуха и мог быть для Куникудзуши другом. Из-за него Куникудзуши понял, что все эти «фантазии» ненормальны, но именно благодаря ему до сих пор удавалось делать вид, что это неважно. В первый визит врач спросил у Куникудзуши, когда именно начались галлюцинации. Но он не смог вспомнить. Разве так было не всегда? Разве в сознании маленького мальчика, рисующего странный рисунки, существовала хоть однажды какая-то другая реальность, в которой не было ни морских чудовищ, ни сражающихся с ними пиратов, ни людей с кошачьими хвостами или закрученными рогами на голове? Куникудзуши даже не помнил, когда научился держать рот за зубами, потому что все его «выдумки» отчего-то ужасно нервировали окружающих. В классе дошкольной подготовки все знали Куникудзуши как дёрганного мальчишку, который разговаривал сам с собой и отшатывался от несуществующих опасностей. Принимая его в первый в класс, школьный психолог сказал, что у Куникудзуши синдром дефицита внимания и, возможно, ему просто нужен более регулярный режим сна. Учительница и вовсе отвела маму в сторону и прошептала, что Куникудзуши отстаёт в развитии. «Некоторые дети такими бывают, но и для них найдётся место в классе». Возможно, стоило сменить школу ещё в тот момент, а не когда дело дошло до драки с одноклассником. Но разве Куникудзуши не продержался там целых два года? В любом случае, сейчас это было уже не важно. Доктор долго печатал что-то на своём компьютере, изредка отвлекаясь только на то, чтобы многозначительно вздохнуть и перевести взгляд с монитора на Куникудзуши. Он молчал, поправлял очки, казалось, вообще забыл, что в его кабинете находилось сразу двое посторонних, а потом вдруг как-то оживился, взял с края стола рецептурный бланк и, черкнув в нём всего два слова, поставил в правом углу синюю печать. Наконец он заговорил, но слова обращал не к пациенту, а его матери. — Можем попробовать медикаментозное лечение. – сказал он. – Самые щадящие ноотропы и комплекс витаминов для начала. В первые дни приёма можете ощущать головную боль, возможно, проблемы со сном, но это временно. Если не возникнет проблем в процессе, встретимся с вами, скажем, через два месяца на контрольной проверке. Всё это доктор произносил спокойно, почти равнодушно, даже не мигая. Он был похож на змею, которая нашла на земле тёплый камень и собиралась заснуть. Зато мама без конца кивала головой, ёрзала на стуле и, если бы Куникудзуши её не знал, сказал бы, что она нервничала. Но нет. С большей вероятностью она просто не могла усидеть на месте и хотела уйти, потому что потратила здесь слишком много времени. Она улыбалась. Не так, как обычно она улыбалась для Куникудзуши. Эта улыбка была вежливой, словно кривая линия на портрете, и совершенно никакой загадки Моны Лизы в ней не было. Длинными цепкими пальцами она выхватила рецепт у доктора из рук, поклонилась и поспешила захлопнуть за собой дверь кабинета. Больше она не улыбалась, но выглядела наконец-то живой. Её розовые волосы были собраны в низкий хвост, который обычно обозначал, что мама жутко устала и не хотела возиться с причёсками. От неё пахло мылом, зубной пастой и сладким кофе, который она выпила на завтрак. Её руки были тёплыми, когда она потрепала Куникудзуши по волосам и сказала, что он может не пить таблетки, если не хочет. — Вообще-то хочу. – ответил он, и больше они об этом не заговаривали. Куникудзуши не знал, как именно таблетки должны были ему помочь, но очень хотел это проверить. Избавят ли они его от видений? Полностью или только частично? Будет ли он теперь видеть мир как остальные и сильно ли будет этот мир отличаться от того, к чему он привык? По большей части им двигало скорее любопытство, а не желание вылечиться. Хотя он прекрасно понимал, почему мама предложила ему не принимать лекарства вовсе. Они миновали входные двери и оказались на улице. Территория рядом с больницей была огромной: во все стороны расползались витиеватые прогулочные тропинки, между ними росли деревья, которые сейчас скрипели на ветру голым ветвями; то тут, то там попадались деревянные скамейки с чёрными коваными ножками. На одной из них, не двигаясь, сидела Эи. На её плечах собрались уже эполеты снега, а у ног клевали землю вьюрки. Эи смотрела прямо перед собой, почти не моргала и не заметила Куникудзуши, пока он не подошёл к неё совсем близко. Такой заторможенной её делали как раз таблетки. Не всегда, правда. Порой, благодаря им, она, наоборот, оживала и с ней можно было даже разговаривать. Например, когда они ездили в Киото в ту неделю каникул перед поступлением в среднюю школу. Эи тогда пила таблетки каждое утро, но была энергичной, порой даже весёлой, на сколько у неё вообще это получалось. Она много рассказывала про храмы, которые они посещали, не выпускала из рук фотоаппарат и даже ела что-то помимо сладкого. Куникудзуши, однако, знал её слишком хорошо, чтобы обманываться подобными мимолётными мгновениями ясного сознания. Её хватило ровно до того момента, пока они не сели в поезд. Всю дорогу до дома она вот так же, как и сейчас, сидела на своём месте, ничего не замечала и ни с кем не разговаривала. Оказавшись дома, Эи ушла в спальню и торчала там, не показываясь, почти сутки. А потом снова занялась шитьём тряпичных кукол и поеданием сладкого. Эи слонялась по коридорам, говорила невпопад и продолжала принимать лекарства каждое утро. Что случилось с ней в Киото? И почему это должно было закончиться? Куникудзуши давно не задавался такими вопросами. Он просто привык, что одна из его матерей была странной. Пусть немного иначе, но почти такой же странной, каким был он сам. Куникудзуши стряхнул с её плеч снег, а мама, подав руку, помогла подняться со скамьи. — Тебе надо было пойти с нами. – вздохнула она. – Вместо того, чтобы мёрзнуть на улице. Куникудзуши хмыкнул. Он держал замёрзшие пальцы в карманах пальто и носком ботинка распугивал толстых вьюрков. Следуя чуть поодаль от матерей, он совершенно не делал вид, будто не знаком с ними. И тем не менее, где-то глубоко в душе, хотел бы сейчас оказаться в одиночестве. — Она боится зайти туда, потому что обратно её могут не выпустить. – вдруг озвучил он запоздавшую мысль и тут же столкнулся взглядом с лукавыми, чуть прищуренными глазами матери. — Это смешно. — хихикнула она, прикрывая ладонью улыбающийся рот. – Но мы не будем смеяться, потому что это ещё и жестоко. Куникудзуши только вздохнул. Он посмотрел на Эи и не увидел в ней никакого участия, только бледное лицо, с такими же, как у него, пурпурными глазами, тонкой кожей и неменяющимся выражением лица.

«Это не жестоко». – подумал тогда Куникудзуши. – «Мы ведь все знаем, что однажды я стану тем, кто оттуда не выйдет».

Через несколько часов, чувствуя себя одновременно сонным и неуязвимым, Куникудзуши с интересом рассматривал крошечные таблетки в жёлтой пластиковой баночке. Он поставил её на стол рядом с кроватью и отчего-то почувствовал, что с завтрашнего дня его жизнь станет совершенно иной. Но жизнь не изменилась. Ни через день, ни через три. К концу первой недели Куникудзуши заметил, что стал раньше ложиться спать, а сон его стал более глубоким и менее чутким. К концу первого месяца мысли в голове перестали быть такими беспорядочными, и без конца отвлекаться на них не приходилось. За день до контрольной проверки у врача Куникудзуши шёл по школьному коридору мимо огромных окон, и тогда впервые в жизни он не заметил в них красных пагод с покатыми блестящими крышами. Тогда, наконец, стало понятно, как именно таблетки должны были помогать: они расслабляли фокус. Больше у Куникудзуши не было этой больной надобности таращиться на всё вокруг, и потому он не сосредотачивался на странностях. Может, они продолжали существовать, кто знает? Но обращать на них внимание совсем не хотелось. Мир действительно не изменился: по большей части он оставался именно таким, каким Куникудзуши привык его видеть. Те же цвета, те же вкусы и ощущения. Добавилось лишь некое ощущение уверенности и пропали – пусть и не полностью – приступы дереализации. Изменилось отношение Куникудзуши к миру. Была зима, когда он впервые получил свои таблетки в руки, но с того времени наступила и до сих пор не прекращалась затяжная весна. Не занимая голову фантазиями, Куникудзуши, словно впервые в жизни, обратил взор на действительность: небо, просторы, звёзды, цветы, человечество, среди которого он так долго томился в гнетущих страданиях, и мир творений, который в какой-то момент стал для него светочем. Куникудзуши понял, что ему действительно нравится рисовать. Прежде он лишь выплёскивал на бумагу выдумки, которые порой были столь велики, что не помещались в голове. Теперь же он больше сосредотачивался на процессе. Как интересно ему было смешивать краски, подбирать нужные кисти, счищать с холста ошибки и начинать заново! Даже в едком запахе растворителя и лака Куникудзуши теперь находил особенное удовлетворение. Иногда, увлекаясь процессом, Куникудзуши, предавался размышлениям, но теперь его думы были куда более осмысленными. С каждым мазком краски в нём всё сильнее проявлялась чудесная способность понимать других. А вслед за этим обнаружилась и необходимость соответствовать. Пусть в общении с одноклассниками Куникудзуши по прежнему был сдержан, холоден и замкнут, но, смотря на Казуху, он учился у него вежливости. В сложных житейских обстоятельствах Куникудзуши легко мог растеряться, но наблюдение за Хейзо сделало его сообразительным. У своей матери он перенял привычку прятать ехидство за лукавой улыбкой, а редкие разговоры с Альбедо наделили Куникудзуши способностью говорить тише и при этом не терять в словах твёрдости. Так прошёл год. Куникудзуши всё ещё приходилось поддерживать своё состояние медикаментозно, но это уже настолько вошло в привычку, что стало таким же механическим действием как чистка зубов по утрам. Его взросление снова пронеслось в воздухе и опалило сквозняком лодыжки в тот момент, когда Куникудзуши понял, что стал проводить в ванной больше времени, чем обычно. В ту пору у него как раз начал ломаться голос, и возникла необходимость каждое утро полоскать горло лекарством. К тому же, Куникудзуши стоило больших усилий свести с щёк прыщи, которых он до жути стеснялся. Теперь его полочка в ванной заросла пахучей уходовой косметикой и мазями – на всё это тоже требовалось время. А какими непослушными вдруг сделались волосы! При том, что Куникудзуши не изменил причёску, голова его по утрам теперь выглядела как пушистый одуванчик с совершенно безобразными завитками на затылке. Немалых усилий стоило привести волосы в порядок. И всё же Куникудзуши вырос красивым юношей. Правда, сердито шлёпая босыми ногами по плитке в ванной и скептически осматривая своё лицо в зеркале, он едва ли осознавал это. У него были тонкие бледно-розовые губы, белые зубы, и он научился улыбаться так, что смягчалась вся каменная суровость его лица. Его блестящие пурпурные глаза находились в обрамлении чёрных ресниц, а густые и ровные брови придавали выражению горделивый, задумчивый, но совершенно невинный вид. В последнее время Куникудзуши стал замечать, что некоторые школьники – равно и парни и девушки – оглядывались, когда он проходил по коридорам. Затая в душе смертельную муку, Куникудзуши невольно пригибал голову или старался прижаться поближе к Казухе, лишь бы его не было видно. Он думал, что школьники смотрят, потому что с ним что-то не так: неровно лежат волосы или во время урока где-то на лице выскочил громадный прыщ, который он пока не заметил. В действительности же, смотрели потому, что Зуши был красивым. И, даже будь с его лицом что-то не так, вряд ли бы на это обратили внимание. Это безмолвное недоразумение, возникшее между школьниками и Куникудзуши, не давало ему до конца приспособиться к обществу. И по большей части он по прежнему оставался нелюдим, допуская в свой мир только Казуху и позволяя Хейзо сидеть с ними за одним столом во время обеда. Ото всех остальных Куникудзуши отмахивался и, если так было нужно, держал от себя на почтительном расстоянии. Тянулись недели. Куникудзуши и не заметил, в какой момент ему исполнилось уже пятнадцать лет, но очередной виток своего взросления пропустить не смог. Всё началось в начале февраля. Это была среда, один из тех дней, когда Куникудзуши посещал художественный клуб. Он как раз размышлял над тем, стоит ли уже закончить терзать постановочный натюрморт с пластиковыми гранатами и бутылкой шампанского или всё же потратить на него ещё пару часов, как дилемма разрешилась сама собой. Не успел Куникудзуши переступить порог клуба, Альбедо тут же подозвал его к себе. В кабинете в тот день было немноголюдно. Скорее всего, виной тому являлись промежуточные контрольные в конце месяца, и многие просто предпочитали тратить время на подготовку, а не на рисование. Куникудзуши едва ли хотел задумываться. Ему было всё равно, много людей в клубе или мало, он почти ни с кем не общался и, предпочитая думать, что находится с остальными в формально вежливых отношениях, никогда не растрачивался на пустые разговоры. В кабинете клуба он обращал внимание только на свой мольберт, на свои краски и, время от времени, на Альбедо, потому что все его художественные советы оказывалсь на удивление эффективными. Куникудзуши подошел ближе к столу куратора и мельком, словно это его совсем не интересовало, посмотрел на холст. Тот был практически чист, если не считать нескольких расчерченных вдоль и поперёк линий, устремлённых к верхнему правому углу и в итоге сходящихся в точке. Что бы Альбедо ни планировал нарисовать здесь, спрашивать его было бесполезно: его идеи частенько не совпадали с тем, что приходилось лицезреть в итоге. И это, разумеется, не отменяло его художественного гения. По-своему, Куникудзуши даже восхищался работами куратора, но он никогда не сказал бы об этом вслух. Альбедо выглядел серьёзно. Впрочем, так он выглядел всегда, но именно в тот момент в его голубых глазах помимо привычной невозмутимости блеснула некоторая торжественность. На всякий случай Куникудзуши тоже напустил на себя серьёзный вид. — Хочу предложить тебе поучаствовать в конкурсе. – Альбедо сразу начал с главного. Он держал пальцы сцепленными в замок, казалось, смотрел прямо, но взгляд его всё равно уплывал куда-то в сторону. Куникудзуши не пытался поймать зрительный контакт: всё внимание он сосредоточил на красной заколке, которой Альбедо заколол чёлку. Слова о конкурсе нисколько не тронули его. Он только пожал плечами. — Мне нужно нарисовать что-то особенное? — Отнюдь. – Альбедо мотнул головой. – Конкурс как-то связан с красным цветом, и, узнав об этом, я вспомнил о твоих пагодах. Если захочешь принять участие, я помогу тебе заполнить заявку. Главное, принеси картину. Не помню, чем там награждают призёров, но даже сам факт участия зачтётся тебе, когда будешь поступать в университет. — Я не против конкурсов, но не хочу выставлять ту картину. Альбедо пожал плечами. — Последний день подачи заявки четырнадцатого февраля. Это через две недели. Если успеешь нарисовать что-то другое, так тому и быть. Куникудзуши кивнул и, решив, что на этом разговор окончен, развернулся и в задумчивости побрёл к своему излюбленному месту у окна. Разумеется, заканчивать натюрморт он теперь не собирался – все его мысли были сосредоточены на вещах красного цвета: яблоки, обложки некоторых учебников, мамина помада, заколка на волосах куратора... Ничего существенного в голову не приходило. Так или иначе Куникудзуши постоянно возвращался мыслями к пагодам, но с каждым разом идея выставить картину нравилась ему всё меньше. Она ведь олицетворяла его прошлый мир: больное воображение, дезориентированность, спутанность сознания, приступы, после которых болела голова и постоянно бросало в пот. Слишком личное, чтобы выставлять на всеобщее обозрение и слишком далёкое, чтобы быть достойной репрезентацией самого Куникудзуши. Но в его окружении не находилось других красных вещей. Разве что глаза Казухи были алыми. Не только радужка, но и всё остальное, потому что постоянно лопались капилляры. Из-за них у Казухи всегда был такой вид, будто не спал слишком долго или будто только что плакал. Хотя плачущим Куникудзуши видел его лишь однажды, в прошлую зиму, кажется, когда приезжали его родители. Тогда у Казухи не только глаза покраснели, а ещё нос и щёки. Холодно было. С тех пор ни разу. Обычно Казуха всегда улыбался: для учителей – сдержанно, для Хейзо – смеясь, для зануд из клуба поэзии – немного прищурившись, словно довольный кот, которого приласкали на улице. Для Куникудзуши Казуха тоже улыбался, хоть классифицировать эту улыбку и не получалось. Он приподнимал брови, словно ему было жаль; не сильно растягивал губы, будто это всего лишь формальность; не смотрел прямо в глаза, изображая уклончивость. Впрочем, он ведь всё равно улыбался, не так ли? Куникудзуши не заметил, как пронеслось время. Почти два часа он неподвижно сидел на стуле и, положив на колени блокнот, зарисовывал всё, что приходило ему в голову. Страницы полнились яблоками, воздушными шарами, зонтами, автомобилями и кленовыми листьями. Что угодно могло иметь красный цвет, если существовала возможность воспользоваться краской и кисточкой. Но пагоды в воображении Куникудзуши имели свой цвет не потому, что кто-то задумал их такими. Они были красными по велению его воспаленного разума: яркие, привлекающие внимание, опасные, словно сигнальный огонь или окраска ядовитых грибов. Они были таковыми, чтобы Куникудзуши точно не пропустил их, каждый день проходя мимо окна. Они возвещали о болезни, и теперь, когда она, казалось, была побеждена, исчезли. Куникудзуши потёр усталые глаза и осмотрелся. Время было позднее, и кроме него в клубе остались лишь Альбедо, который продолжал расчерчивать холст, да девчонка, без конца трущая грязными руками кончик носа. Она казалась Куникудзуши странной, хоть он и старался не оценивать людей подобными категориями. Странным был только он, а все остальные лишь в разной степени нормальными. Но чем-то эта девчонка цепляла так же, как и отталкивала. У неё были чёрные длинные волосы, лезущие в лицо; огромные круглые очки, из-за которых глаза казались больше, чем на самом деле; испачканные в краске рукава рубашки и школьный рюкзак, под завязку исколотый значками. Девчонка то и дело кидала в сторону Куникудзуши заинтересованные взгляды и каждый раз открывала рот, словно пыталась что-то сказать. Но почти сразу она осекалась и возвращалась к рисованию. Её голос Куникудзуши услышал только в тот момент, когда собрал вещи в рюкзак и уже собирался уйти. — Кажется, мы сегодня засиделись. – немного косноязычно промямлила девчонка. – Не хочешь пойти домой вместе? Нам в одну сторону, я точно знаю. Куникудзуши ответил, даже не раздумывая: — Мне есть, с кем идти домой. – заключил он твёрдо и на этих словах вышел из кабинета. Перед тем, как закрыть за собой дверь, он мельком задумался о том, что даже не знает имени этой девчонки. Стоило подумать эту мысль до конца, и Куникудзуши сразу забыл, что кто-то, кроме него, находился в клубе в тот день. Оказавшись в коридоре, он понял, что действительно задержался. В такой поздний час в школе не было уже никого, кроме пары учителей, чьи силуэты вырисовывались за стеклом, когда Куникудзуши проходил мимо кабинетов. Двери столовой были уже закрыты, лениво вышагивал по коридорам охранник, гасли фонари спортивной площадки на заднем дворе. Сквозь неплотно закрытые окна пробивался в школу стылый уличный ветер, завывал, стелясь по полу, и колыхал лёгкие занавески. Куникудзуши, задумчивый, погружённый в художественные образы, ощущая в душе прилив непонятного ему волнения, уже не ожидал встретить Казуху внизу, но приятно удивился, когда всё же застал его. Казуха сидел на низкой скамейке напротив шкафчиков. Он был одет в уличное: куртка наглухо застёгнута, шапка сползала на глаза, а шарф небрежно повис на плечах. Весь его вид напоминал Куникудзуши фигуру вылепленного из снега человека. Сморенный ожиданием и теплом, Казуха дремал и тихонько посапывал, опустив голову. И всё же он проснулся до того, как Куникудзуши решился его разбудить. Осоловелый алый взгляд блуждал, цепляясь то за входную дверь, то за яркие лампы под потолком, то за самого Куникудзуши. Казухе понадобилась целая минута на пробуждение, прежде чем он наконец откашлялся и сонно произнёс: — Как-то долго сегодня, нет? Куникудзуши поставил рюкзак рядом с другом и принялся торопливо натягивать пальто. — Наверное. Задумался немного. – он не собирался вдаваться в подробности, но, заметив понимающую заинтересованность на лице Казухе, пояснил. – Мне предложили отправить картину на конкурс. И я думал над тем, что лучше нарисовать. За разговором школьники вышли на улицу. В тот год зима выдалась совершенно бесснежной, а потому вечера казались особенно тёмными и промозглыми. Чёрный сухой асфальт уползал дальше по улицам, разливалось над головой беззвёздное небо. Сверкали вдоль обочин тусклые фонари, проезжающие мимо машины на мгновение озаряли улицы, а потом всё снова погружалось в мрак. Куникудзуши не рассчитывал, что Казуха продолжит разговор, начатый в школе, но всё же услышал от него заинтересованное, слегка озорное и преисполненное любопытства: — Я могу чем-то помочь? Конечно, Казухе было интересно, и он всего лишь выпытывал у друга информацию. Куникудзуши и не думал даже, что чья-то помощь на самом деле может ему пригодиться. Но, может, короткая беседа вдохновила бы его на новые мысли. Он покачал головой. — Едва ли. Я и так знаю, что ты мне скажешь. — Уверен? А если нет? Они свернули в тихий переулок. Машины здесь почти не проезжали, а фонари горели через один. Ни души не встретилось школьникам по дороге. Хотя поблизости, откуда-то слева, из-за домов доносился непрерывный гул, как будто рядом с переулком протекала бурная река. Это был гул голосов и грохот транспорта. По другую сторону чёрных зданий проходила широкая освещённая улица. Но Куникудзуши вместе с Казухой, не сговариваясь, как-то решили, что им не нравится там ходить. Куникудзуши бросал короткие взгляды на друга, подмечая, что даже в темноте его глаза кажутся алыми. Шарф и шапка тоже имели немного красноватый оттенок, но, скорее, ближе к коричневым тонам. Куникудзуши знал, какой ответ услышит, но всё же задал вопрос: — Что приходит тебе в голову, когда ты думаешь про красный цвет? Здесь он пытался доказать, в первую очередь самому себе, что понимает друга как никто другой, даже порой он сам, не понимал. И очень удовлетворился, услышав подтверждение. — Клёны. – Казуха почти не думал, а сразу выпалил ответ. — Так и знал. — Но это не всё! – почувствовав себя разоблачённым, Казуха принялся бегло перечислять всё, что приходило в голову. - Есть ещё красные закаты, запрещающий сигнал светофора, даже кровь! И твоё лицо, кстати, тоже красное. Школьники свернули из переулка и оказались прямо в свете тусклого фонаря. Куникудзуши остановился, и Казуха, сделав один лишний шаг, остановился тоже. Они смотрели друг на друга: немного запыхавшиеся от быстрой ходьбы, взъерошенные после длинного школьного дня, знакомые настолько, что умели предсказывать мысли. — Это ещё почему? – Куникудзуши коснулся своего лица пальцами; он надеялся почувствовать нечто странное, но ощутил только холодное прикосновение к коже. Казуха улыбался в той привычной манере, в которой всегда улыбался для Куникудзуши. — Замёрз, наверное. – сказал он весело. - Я вообще удивляюсь, как за всё время нашего знакомства ни разу не видел тебя простуженным. Что ты вообще имеешь против шапок? Казуха быстро стянул с себя шарф и так же быстро, не дав ни мгновения сообразить, что происходит, накинул его на плечи Куникудзуши. В следующее мгновение произошло нечто совершенно неожиданное. Одного шага хватило, чтобы Казуха приблизился почти вплотную. Алые глаза смотрели лукаво из-под белёсых ресниц, тонкие губы слегка приоткрыты, так что, тёплое дыхание, вырывающееся изо рта, обжигало Куникудзуши лицо. Из-под шапки торчали кончики светлых волос, которые Казуха обрезал в прошлом году, и их длины до сих пор не хватало, чтобы собрать хвостик. О, как Куникудзуши страдал, скучая по этому хвостику, всегда немного сдвинутому на бок. Но как же ему хотелось потрогать короткие волосы, растрёпанные в разные стороны. Он запускал в них пальцы при каждом удобном случае, а потом слушал, как Казуха ворчит, потому что ему никогда это не нравилось. Но это было забавно. И слишком заманчиво, чтобы упускать возможность. Странно – белые волосы, которые Куникудзуши видел перед собой почти каждый день уже ни один год и даже имел возможность потрогать, не вызывали никаких сомнений в своей реальности – и в то же время продолжали казаться чем-то ненастоящим. В эту секунду ощущение ирреальности только усилилось. Несмотря на ощутимую близость, Казуха казался чем-то далёким Бледный, немного смущённый Куникудзуши смотрел на друга прямо, хотя зрительный контакт давался ему с трудом. Он прислушивался к тёплому дыханию, и ему чудилось, что это – дыхание призрака. Он ожидал всего, только не этого. Куникудзуши не понимал такой внезапной близости, и, весь проникнутый ею, почему-то почувствовал себя побеждённым. Была ли это игра? И какие тогда в ней правила? Прежде чем зажмуриться от неожиданности, Куникудзуши почувствовал прикосновение пальцев к своей щеке, а потом, похожий на укус, ощутил на губах поцелуй. Сколько это длилось? Секунду? Вечность? Всего мгновение нужно, чтобы заметить на небе хвост летящей кометы, но и всей жизни не хватит, чтобы узреть воочию взрыв далёкой звезды. Внутри Куникудзуши – так ему казалось – зажглись и умерли сотни галактик, а потом он дёрнулся и отшатнулся назад. Он задыхался; беспокойно трепетало в груди хрупкое сердце, приливала к щекам кровь. Куникудзуши коснулся губ кончиками пальцев, но не ощутил на них той мимолётной тёплой влаги, которую почувствовал в момент поцелуя. Он посмотрел на Казуху: тот стоял в стороне, напуганный, непонимающий, чуть втянувший голову в плечи. — Что? – спросил он. – Тебе шарф мой не нравится? В жизни бывают такие мгновения, когда случившееся как будто и не случилось; оцепенение порой не даёт сразу осознать происходящее. То, что увидел Куникудзуши, а в особенности то, что он почувствовал в тот момент, как будто напоминало очередной приступ, но в то же время совсем не было на него похоже. Страшные мысли проносились в его голове. Первой была мысль о том, что он точно сошёл с ума. Он не просто видел то, чего не существует на самом деле, но, помимо образов, теперь рисовал своим воображением ещё и действия. Дело ли в том, что он устал сегодня сильнее? Или так сказался рассеянный свет фонарей? Куникудзуши читал о таком: иногда ночью болотный пар, уплотнившись, становился блуждающим огоньком и дразнил путников. Так и теперь: поиздевавшись, обманчивое видение исчезло, оставив позади себя растерянного и обезумевшего Куникудзуши. Но, чёрт возьми, они ведь находились не на болотах, а посреди города! Вторая мысль была ещё страшнее: Куникудзуши вспомнил, что находится в полном рассудке. Ни разу за год он не забывал принять лекарства, и уж точно он не забыл этим утром. Рассеянный свет? Какой вздор! Вот и Казуха, и руки его, которые он, одёрнув, всё еще держал прижатыми к груди, и этот его алый взгляд, и поджатые губы, которыми он... Нет! Немыслимо! Казуха никогда бы не сделал чего-то подобного, потому что вряд ли ему бы вообще пришло это в голову. Да ещё и вот так, спонтанно, посреди улицы, совершенно ничего не сказав до... Как? Что бы его, Куникудзуши, кто-то захотел поцеловать? Да почему же кто-то? Казуха! Ему такое наверняка не интересно. Куникудзуши отступил на шаг назад. Когда он заговорил, голос его сделался дрожащим и тихим. — Не нравится. – он боязливо, словно это была змея, отбросил шарф прямо на Казуху; не хотел, чтобы их руки соприкасались даже на секунду. – Он мне не нужен. Казуха осторожно обмотал шарф вокруг своей шеи. — Прости, – ответил он. - я подумал... — Не извиняйся. И, бога ради, давай просто пойдём молча. Школьники продолжили путь в абсолютной тишине. Куникудзуши находился в смятении, но одно было несомненно: он чувствовал, как идёт навстречу чему-то неведомому. Он весь трепетал. Он представлял себя на краю пропасти и закрывал глаза, чуя со всех сторон угрозу. Куникудзуши старался уверить себя, что ничего не случилось, ведь, как ни посмотри, ничего действительно не произошло. Казуха всего лишь предложил свой шарф замёрзшему другу, а всё произошедшее после было не более, чем игрой воображения. Почему Куникудзуши представил нечто подобное? Наверное, он просто перерос пагоды и виляющие хвосты у раздражающих школьников. Теперь его фантазии вот такие. Нормально ли это? Разумеется, нет. Очевидно, что старые таблетки не могли справиться с новыми приступами, а значит, их появление всегда было лишь вопросом времени. И Куникудзуши сам виноват, что не подготовился. Точно. Самое благоразумное в такой ситуации – считать себя сумасшедшим. Наконец они дошли до той развилки, где их дороги расходились в разные стороны. Казуха остановился. Он держал руки в карманах, ковырял землю носком ботинка и, казалось, собирался с мыслями. Куникудзуши тоже остановился. Следовало попрощаться, но нужные слова никак не посещали голову. Вместо этого он то и дело возвращался мыслями к произошедшему с ним и без конца, помимо воли, воспроизводил в голове каждую привидившуюся секунду. Казуха нарушил тишину первым. — Ты ведь ни на что не обижаешься, да? – спросил он тихо. – Если я сделал что-то, что тебя разозлило, просто скажи, и я так больше не буду. Он держался на расстоянии – ни шага, ни действия, ни даже слова, – потому что Куникудзуши попросил об этом, а Казуха всегда делал то, о чём просят. Даже если ему это не нравилось. Такой он и был: вежливый, аккуратный в обращении с людьми, умеющий понравиться каждому, с кем хоть однажды заводил разговор. Куникудзуши смотрел на друга и чувствовал, как мерзко ему становится: от самого себя, от своей грубости, от того, что в голову лезла всякая чушь, от того, что он был неправильным, а страдали почему-то другие. — Ты ничего не сделал. – ответил Куникудзуши настолько спокойно, насколько позволяло ему сдавливающее грудь горькое волнение. – Ничего странного или неправильного. Все проблемы только в моей голове. — Тогда до завтра? Куникудзуши лишь хмыкнул и быстро направился прочь. Нет почти никакой возможности выразить точными словами неясные процессы, происходившие в его голове по дороге домой. Слова неудобны именно тем, что очертания их резче, чем контуры мысли. Не имея границ, мысли зачастую сливаются друг с другом; слова – иное дело. Поэтому какая-то смутная часть души Куникудзуши в тот вечер ускользала от слов. Происходившее с ним тогда на самом деле не имело почти никакого отношения к Казухе. Для Куникудзуши Казуха всегда был чуть больше, чем другом, но был, скорее, просто идеалом. Всегда казалось достаточным просто вести разговоры, беззлобно смеяться и время от времени прикасаться к мягким белым волосам. Это была привычка, но в ней сосредотачивалась вся жизнь. И то, что сегодня произошло – то, что Куникудзуши позволил себе вообразить, – нарушило эту привычку. Следовательно, разрушалась вся жизнь. Казалось, совершенно недостойно было думать о Казухе как о ком-то настолько прозаичном и земном. Поцелуи? Куникудзуши слишком возвышал друга в своих глазах, чтобы думать о чём-то настолько низком как поцелуи. С другой стороны, если бы возникла такая необходимость, только Казухе бы Куникудзуши позволил себя целовать. Просто потому что довериться ему казалось делом обыденным. А разве поцелуи – это не про доверие? В конце концов, целовать ведь можно не только в губы. Есть еще лоб, щёки, руки – раньше поцелуи в запястье вообще считались обычным знаком приветствия... Куда заводили его мысли, Куникудзуши не знал. Дойдя дома он понял лишь, что мыслей в голове к тому времени совсем не осталось. Отворив входную дверь, Куникудзуши сам не заметил, как облизнул торопливо губы. За порогом его ждала привычная темень. Свет горел лишь на кухне, дальше по коридору. Яркие жёлтые полосы растягивались по полу и резко обрубались возле двери в мамин кабинет. Хлопнула дверца холодильника, звякнула посуда, щёлкнул выключатель на чайнике. Вероятно, Эи в одиночестве опять подчищала запасы сладкого. Куникудзуши решил не выдавать своего присутствия. Он тихо разулся, повесил пальто и торопливо, на носочках, пробрался в свою комнату. Он даже не стал включать свет, удовлетворившись тем, что благодаря яркому фонарю на улице различимы были силуэты мебели. На столе, прямо рядом с кроватью, стояла баночка с таблетками. Обычно было достаточно одной в день, и Куникудзуши в очередной раз уверил себя, что не забыл принять лекарства этим утром. Но, возможно, завтра ему стоило выпить сразу две, чтобы подобных недоразумений больше не возникало. Он устало присел на край кровати и принялся бездумно смотреть в стену напротив. Пытаясь отвлечься, он посмотрел на свои рисунки: портреты матерей, пейзажи, пара неудавшихся сакур с той поры, когда он пытался сделать для Казухи ханами – ничего из этого не наталкивало его на мысли о красном цвете. То и дело всё его существо возвращалось к тому фонарю на улице, руках, повязывающих шарф и мимолётном прикосновении. Куникудзуши вымученно вздохнул и прикрыл глаза руками. Стоило подумать о чём-нибудь – о чём угодно, лишь бы не терзаться больше всякими глупыми выдумками. Может, ему стоило поужинать? Провести пару часов перед сном с матерями, послушать, о чём они болтают по вечерам, когда сидят в гостиной перед телевизором? Раньше это казалось даже весёлым. Раньше и Куникудзуши было восемь, а не пятнадцать. Раньше он без труда рассказал бы маме о произошедшем сегодня, но теперь ему было слишком неловко. К тому же, нынешняя проблема включала в себя не только самого Куникудзуши, но ещё и Казуху. Наверное, было бы нечестно посвящать в это посторонних. Куникудзуши завалился на бок и спрятал лицо в мягкой подушке. Нет, пожалуй, к ужину он сегодня не выйдет. Врать у него всегда выходило скверно, к тому же мама наверняка заподозрит неладное: ей хватало одного лишь взгляда, чтобы догадаться о проблемах. И что бы она увидела, если бы посмотрела на Куникудзуши сегодня? Нечто совершенно стыдное, вот что! Терзаясь сомнениями, Кункудзуши не заметил, как уснул. Что приснилось ему в ту ночь? Даже самые витиеватые слова не имели власти во сне. Все они обретали чувства, мысли, вспыхивали ярким светом и гасли, словно умирающие в бесконечной пустоте звёзды. Куникудзуши спал крепко и, не имея власти над грёзами, никак не мог отделаться от видений, таких же, что преследовали его накануне, а все едва уловимые ощущения вдруг стали сильнее и утончённее. Казуха во всём блеске своей юношеской красоты, тёплый, нежный, аккуратный, прижимался с объятиями, расточал самые прикосновения. Куникудзуши отвечал тем же и уже готов был поддаться чему-то большему, как вдруг неверный сон исчез, оставив его всем ужасам стыда и разочарования. Куникудзуши проснулся ещё до зари. Усталый, измученный, истомлённый своими дразнящими видениями, он сразу обратил внимание на головную боль и не заметил того, что должно было беспокоить сильнее. Низ живота сладко ныл и наливался душным тягучим жаром. Куникудзуши перевернулся на живот, стиснул зубы и до боли зажмурил глаза. Резинка трусов неприятно натирала, и неудобно упирался в матрас член. Но даже в этом положении почудилось Куникудзуши какое-то ненормальное удовольствие. Кусая губы, с почти недовольным всхлипом он перевернулся обратно на на бок и согнул колени. За окном едва занялся рассвет. Бледные солнечные лучи озаряли стены всполохами света, сквозь приоткрытое окно тянулся прохладный воздух. Куникудзуши едва ли помнил вчерашний вечер: и то, как пришёл домой, и как открыл окно (он ли?), и как сквозь сон услышал шаги в коридоре, и как стянул с себя школьную форму и бросил прямо на пол. Там она и лежала до сих пор. Как бы ни пытался ускользнуть, Куникудзуши возвращался к своему возбуждению. Он даже прижал руки к груди, чтобы не возникало соблазна опустить их чуть ниже. Куникудзуши старался не представлять, какое восхитительное облегчение способны были принести несколько простых, но таких стыдных движений. Наверное, его лицо залила бы краска, если бы вся кровь давно не отлила от головы. Всё тело, прося прикосновений, пылало, и сбивалось дыхание, и пересыхало в горле, и хотелось облизывать без конца губы. Как долго могло это длиться? Куникудзуши пришло в голову, что игнорирование проблемы рано или поздно вынудило бы её отступить. Без сомнения, он сумел бы погасить свою страсть, если бы не пришлось сегодня идти в школу. Ведь всё это могло повториться, не так ли? И что, если бы стало ещё хуже? Одного дня вдали от Казухи хватило бы, чтобы найти выход. А если нет... Куникудзуши содрогнулся при мысли о пустоте, которую оставила бы в его груди разлука с близким другом. С отвращением он оглянулся на мирское однообразие, которое ждало бы его тогда, и испуганно соскочил с кровати. Мокрые от пота волосы прилипали к лицу, от плеч до поясницы тянулся по позвонкам холодный уличный воздух. Куникудзуши поёжился и вдруг почувствовал, что его возбуждение совсем немного успокоилось. Точно. Холодный душ – вот, что ему было нужно. Потрясываясь, словно в простудной лихорадке, Куникудзуши торопливо собрал с пола одежду и бросил её на кровать. Так же быстро он вытащил из шкафа новое бельё и большое полотенце, а потом, стараясь не скрипеть дверью, вышел в коридор. На всякий случай он прикрывал живот ворохом вещей, но в этом не оказалось нужды: мамы ещё не проснулись. Куникудзуши запер дверь в ванную и, стараясь не опускать взгляд, стянул с себя трусы. Он даже не удосужился подобрать нужную температуру воды, а лишь открыл холодный кран душевой и ступил под шумный поток. В ту же секунду ледяные, острые словно сотни маленьких стёкол, капли принялись царапать тонкую и бледную кожу. Куникудзуши вздрогнул всем телом, обхватил себя за плечи и присел. Не важно, сколько времени он вынужден был здесь провести, но выходить до тех пор, как проблема исчезнет, он не собирался. Спустя три минуты Куникудзуши почувствовал озноб. Всё тело покрылось пупырчатой гусиной кожей, а голова, подставленная холодной воде, заболела ещё сильнее. Спустя пять минут озноб сменился потряхиваниями. Если бы в этот момент Куникудзуши попросили произнести хоть слово, он не смог бы сказать ничего и только стучал бы зубами. Спустя десять минут губы его посинели, а холод сменился обманчивым теплом. Подобные ощущения обычно и уносили жизни идиотов, замерзавших насмерть в ледяных горах. Куникудзуши вспомнил, как читал об этом в какой-то книге. Он тут же выпрямился, выключил воду и, продолжая трястись, выбрался из душа. Он докрасна растирал тело полотенцем: сначала плечи руки, затем грудь, впалый живот, а в конце – тощие длинные ноги с угловато торчащими коленками. Какой всё же нескладный он был! И как по-сумасшедшему реагировало его тело на самые обычные вещи. Выйдя из ванной, Куникудзуши обнаружил, что мамы уже проснулись: дверь в спальню была открыта, а на кухне шумел работающий чайник. Раньше утренняя суета казалась по-домашнему уютной. Куникудзуши воображал, что их полупустой дом оживал вместе с пробуждающимися гостями: там скрипели половицы, здесь гремела посуда, из гостиной телевизор пересмеивался голосами утренних шоу, а в ванной всегда было тепло и вкусно пахло, ведь Куникудзуши по обыкновению пользовался ей последним. Теперь дом, скорее, был похож на заброшенный отель с длинным коридором, в котором никогда не наступал сезон постояльцев, а некоторые двери никогда не отпирались. Куникудзуши устало потёр переносицу. Не было теперь ни намёка на возбуждение, и можно было вздохнуть спокойнее. Оставляя влажные следы на полу, Куникудзуши вернулся в комнату. По правде говоря, ему хотелось лишь одного – лечь спать, но, кажется, возвращаться в постель после ледяного душа, когда из кухни доносятся голоса и запах жареного хлеба, не принято. Ещё двадцать минут назад Куникудзуши мог сослаться на недомогание и простуду, но к этому времени мамы, должно быть, заметили, что он проснулся. К тому же, что бы подумал Казуха, не застань друга сегодня в школе? Особенно после того, что произошло вчера вечером. Любая мысль в его голове, пусть даже почти полностью правдивая, сыграла бы против Куникудзуши, а потому он не мог оставить Казуху наедине с его размышлениями. Безопаснее всего – прийти в школу и делать вид, что ничего не было. Напомнив себе о этом, Куникудзуши, как и планировал, решил принять две таблетки вместо одной. Он не знал, какой эффект мог его ожидать, но надеялся, что расфокусировки будет достаточно и для былых фантазий и для того, кто стал виновником новых.

«Это всего на один день». – сказал себе Куникудзуши, чувствуя горечь лекарства на языке. – «Максимум на два. В любом случае, к началу следующей недели всё станет, как раньше».

Куникудзуши натянул школьные брюки, новую рубашку и форменный жилет взамен пиджака, который за ночь непоправимо помялся. Он брызнул по капле парфюма на ворот и подвёрнутые рукава, надеясь скрыть тот факт, что утренний душ лишь прибил запах пота, но не скрыл его полностью. В это утро не осталось сил даже на то, чтобы привести волосы в порядок, и он всего лишь наскоро прошёлся по ним жёсткой расчёской. Куникудзуши отказался от завтрака и вышел в утренний холод в компании матери. Ему всегда нравилось прогуливаться с ней до границ частного сектора, но сегодня улицы выглядели не так красиво, как обычно. Грязные серые дороги тянулись к главным воротам и каждому дому, откуда лениво выползали люди и старались поскорее забраться в свои машины. Мерцали фонари, сгущались над головой серые тучи, тоскливо прозвенел колокол у входа в местный храм. Куникудзуши понадобилось время, чтобы понять, почему этот район напоминал ему школьные коридоры. За воротами всё было разномастным: сувенирные лавки с блестящими безделушками, магазины с яркими вывесками, сверкающие огни на пешеходных переходах, девицы в узких джинсах с развевающимися волосами до пояса, парни с бритыми головами и недовольными лицами... У всего был свой стиль. Но здесь, как и в школе, цвета смазывались. И даже люди словно носили униформу: все были в строгих пальто и перчатках, носили классическую обувь и водили машины премиум класса. Входные двери домов были выкрашены в один цвет, а магазинные вывески всегда исполнялись в одном стиле. Считается, что одежда, машина, доносящаяся из неё музыка должны выражать индивидуальность. Но здесь кто-то спилил все серийные номера и стёр отпечатки.

«Кто ты?» – иногда думал Куникудзуши, глядя на очереднего человека с бледным лицом и в тёмно-синем бушлате. – «И кто тогда я?»

Куникудзуши не заметил, как дошёл до школы, но, стоило пересечь входную дверь, почувствовал окутывающее его тепло. Возле шкафчиков словно столпилась вся школа, и было шумно, многолюдно, неуютно – именно так, как нужно, чтобы никто не обращал на Куникудзуши внимание. В последнее время его бывало чересчур много. Куникудзуши сменил обувь, оставил пальто и, лавируя в толпе между синими шуршащими юбками и золотыми нашивками на пиджаках, поднялся на второй этаж. Первым уроком была литература, а это значило, что Казуха пришёл в школу пораньше и сейчас повторял домашнее задание в кабинете. Куникудзуши свои уроки вообще не выучил и надеялся, что учительница хотя бы на один час забудет о его существовании. Казуха обнаружился именно там, где и должен был находиться: за своей партой у окна, погружённый мыслями и взглядом в школьный учебник. Сегодня он надел красный свитер, немного неподходящий по размеру: рукава казались слишком длинными и закрывали пальцы почти полностью. Из-под свитера обворожительно в своей ненавязчивой небрежности торчал ворот рубашки, короткие волосы лёгкими завитками торчали в разные стороны. За учебником с трудом можно было различить его лицо, но Куникудзуши готов был поклясться, что Казуха улыбался. Он делал это даже когда никто не смотрел. Куникудзуши застыл в дверях кабинета. Красный свитер! Почему Казуха надел его сегодня? Связано ли это с их вчерашним разговором? Наверняка связано. Он не носил его часто, но надел именно сегодня! Зацепившись взглядом за яркое пятно, Куникудзуши не мог сказать, находился ли в кабинете ещё хоть кто-то кроме него и Казухи. Он подошёл ближе к другу и тихо, не желая прервать чтение, опустился на корточки, руками держась за край парты. Он хотел просто понаблюдать немного и совершенно не желал отвлекать друга от чтения, но Казуха, почувствовал на себе пристальный взгляд, отложил книгу. — Здравствуй. – его голос звучал чуть сдавленно. Куникудзуши не отдавал отчёт своим действиям, когда протянул руку и коснулся пальцами рукава свитера: тепло, мягко. Клонило в сон. — Привет. – ответил он так же тихо. Казуха отрешённо разглядывал Куникудзуши с бессмысленной сосредоточенностью мало что понимающего человека. Одной рукой он подпёр щёку, а пальцы другой держал в книге как закладку. — Как ты себя чувствуешь? Наверное, всё это выглядело слишком странно. Иначе зачем спрашивать? Куникудзуши чувствовал себя отлично, но с каждой минутой всё сильнее хотелось уснуть. Не удивительно, с учётом того, как он провёл минувшую ночь. — Сносно. — Придумал, что хочешь нарисовать для конкурса? — Ещё нет. Казуха снова обратил взор в книгу. — Когда мне не хватает вдохновения, я съедаю что-нибудь сладкое. – сказал он. – Но тебе такое, наверное, не подходит. На этом их бессмысленный утренний разговор завершился. Куникудзуши выпрямил ноги, чувствуя в них покалывающую боль, и немного неуклюже поплёлся к своей парте. Если бы он не был так сосредоточен на волнующих голову грёзах, он бы заметил, как холодно и отстранённо говорил с ним Казуха. Но, к его счастью, ничего такого он не увидел. Куникудзуши сел за парту, поставил рюкзак на колени и вместо учебника вытащил из него блокнот и цветные карандаши. Ему хотелось – и это как будто было жизненно необходимо – сейчас же нарисовать Казуху в красном свитере. То, как он, скучающе, сидел у окна, как падал на его лицо мягкий солнечный свет, каким рассеянным был его алый взгляд... Мог ли Куникудзуши, пользуясь властью художника, немного слукавить и нарисовать улыбающиеся губы чуть более яркими, чем они были на самом деле? Наверное, мог. На скулах он бы тоже нарисовал едва заметную пылающую кожу, и тогда рассеянность во взгляде стала бы понятна. Но Куникудзуши не смог бы показать никому такую картину. Он бы даже не стал вешать её на стену в комнате и спрятал бы от взгляда матерей. Рисунок он бы поместил в ящик стола и иногда доставал, чтобы мельком скользнуть взглядом и стыдливо убрать обратно. Урок литературы прошёл незаметно и оставил после себя только ломоту в пальцах. Потом, кажется, была география, математика... несколько изрисованных красным карандашом блокнотных листов и закрывающиеся от усталости глаза. Когда наступил обеденный перерыв, и десятки школьников с гулом высыпали в коридоры, Куникудзуши без труда нашёл в серо-синей толпе нужное красное пятнышко. Он нагнал друга у спуска на лестницу и вот уже собирался схватить его за руку, как тут же опомнился. Куникудзуши неплохо перенёс утро, но это не значило, что прикосновения не смогли бы снова привести его голову в беспорядок. Избегая соблазна, он заложил руки за спину и просто побрёл рядом. — Куникудзуши? – Казуха неловко откашлялся, прежде, чем заговорить. Это отвлекло Куникудзуши, и он не заметил, что впервые за всё время его назвали полным именем. — Да? — Я сегодня не буду обедать с вами. Мне нужно поговорить кое о чём с Син Цю. Крайнее непонимание ситуации, некоторая легкомысленность и привычка без сомнений доверять любому слову друга не позволили Куникудзуши понять скрытое намерение услышанных слов. — Как скажешь. – ответил он. Куникудзуши был глух, поэтому что не слышал ничего кроме немного сбивчивого дыхания; был слеп, потому что видел вокруг одни только тусклые пятна; был нем, а потому лишился способности задавать вопросы. Почему он стал таким? Из-за новой дозы лекарства? Или из-за спутанных мыслей, возникавших только в опасной близости к Казухе? Может, он просто не выспался? В дверях столовой друзья разошлись в разные стороны. Куникудзуши занял привычный стол, который в ту минуту был пуст, и положил на него голову. Еды с собой у него не было. Он даже не знал, осталось ли что-то в холодильнике со вчерашнего ужина, потому что не удосужился заглянуть в него. Желудок сводило от голода, а вокруг школьники открывали свои ароматные бенто, до омерзительного мило беседовали и с аппетитом ели. Куникудзуши закрыл глаза и почти сразу почувствовал, как стол пошатнулся. Он поднял голову. Хейзо бесцеремонно уселся напротив. Он только доставал обед из сумки, а его рот уже был набит едой. — Не понимаю, почему ты такой спокойный. – сказал он едва понятно, но без сомнения весело. Не более, чем пару месяцев назад, Хейзо перестал носить очки и перешёл на контактные линзы. Его лицо изменилось, а зрачки сделались большими и выразительными. Теперь его пристальный взгляд раздражал куда сильнее. Куникудзуши сморщил нос, словно увидел перед собой противное насекомое, и огрызнулся: — Чего тебе, пончик? Это прозвище возникло давно: Хейзо тогда действительно был пухлым. Но сколько времени минуло? Год, может, чуть больше. Теперь одноклассник вытянулся, немного похудел. Он стал как будто бы острее, похожий на неумелую деревянную игрушку, а ещё – Куникудзуши готов был поклясться, что это из-за недоедания – немного злее. — Не заметил, что Казухи сегодня нет с нами? – Хейзо всегда пропускал колкости мимо ушей; лишь это в нём не менялось. Он торопливо отправлял в рот кусочки омлета с рисом и, хоть и был увлечён обедом, без конца разговаривал. – Вы целый день ведёте себя так, будто едва знакомы. Поссорились? Куникудзуши пропустил мимо ушей большую часть вопроса. Он только услышал «Казуха» и, недовольный, решил, что не хочет обсуждать ничего, связанного с ним. — Не твоё дело. – хмыкнул он. — Никогда раньше не слышал, чтобы Казуха называл тебя полным именем. Поэтому мне интересно. Чего хотел Хейзо? Наверное, только он об этом и знал. Пытался ли он вогнать Куникудзуши во что-то похоже на апатию? Разве что ненамеренно. Тем не менее, как бы он ни старался, поселить в душе одноклассника боязливое опасение, Куникудзуши нет-нет, да возвращался мыслями к одному ему понятному счастью и ткал себе грёзы из красных шерстяных нитей. Потом наступала в его голове задумчивая остановка, будто отдых, а затем... смущение, томление, какая-то глухая грусть и смутные, туманные вопросы в беспокойной голове. Несчастный, он был слишком влюблён, чтобы осознать своё положение. Хейзо тем временем не унимался. — Хочешь знать, о чём я думаю? — Не хочу. — Мне интересно, как долго ты сможешь делать вид, что вы с Казухой хоть когда-то считались друзьями. На этих словах Хейзо закрыл уже пустое бенто, встал из-за стола и направился к выходу из столовой. Куникудзуши снова опустил голову и принялся разглядывать столовую. Теперь, когда она начал принимать таблетки, заниматься наблюдением было не страшно. Сегодня, когда он самолично поднял дозу, в этом даже появился некоторый шарм. Куникудзуши лениво прослеживал взглядом путь школьников от входной двери до столиков, а потом обратно. Он видел, как первогодки средней школы подвинули несколько столов вместе и теперь сидели там всей толпой; он узнавал людей из художественного клуба; он знал, что Казуха сидит за столом слева от него и посмотрел туда мельком, желая просто убедиться, что он ещё там. Кукникудзуши помнил, что именно в этой столовой, за этим столом предложил Казухе дружбу. Он помнил заинтересовавшие его белые волосы и ресницы; помнил больную радость от того, что Казуха вообще заговорил с ним; помнил туманный свет в алом взгляде, который можно было назвать меланхоличным. Именно этот задумчивый блеск заставил сердце Куникудзуши забиться в волнении, когда Казуха обернулся. Они встретились взглядами, и тут же отвернулись друг от друга. Куникудзуши ни мгновения не думал о словах Хейзо: ни когда в одиночку возвращался из столовой в класс, ни после. В тяжёлой сонливости протянулся остаток дня и лишь затем, стоя в пальто перед Казухой, который и не думал собираться домой, Куникудзуши впервые задумался о том, что Казуха, наверное, и правда его избегает. Он не смотрел в глаза, поджимал губы и больше не улыбался. Казуха держал руки за спиной и говорил так тихо, что Куникудзуши приходилось подходить ближе, чтобы услышать. Но Казуха неизменно отступал снова. — Куникудзуши. – почти прошептал он; тихий голос распозался отзвуками по полу, а потом, взбираясь по школьным брюкам, царапал грудь. Больно. – Я задержусь сегодня, так что тебе не обязательно меня ждать. Можешь идти домой. — Мне не сложно. Ты же подождал меня вчера. Казуха махнул рукой, словно отгоняя уличного кота. — Просто иди домой, ладно? У Куникудзуши не осталось слов, чтобы возразить, и он просто кивнул. Вечер опять выдался тёмным и безоблачным, но теперь в черноте неба ярко сияли звёзды. Дороги были безлюдными; сон и забвение безраздельно царили на улицах. В одном лишь месте горел свет: Куникудзуши заметил яркий фонарь, когда проходил мимо ворот «Рыжего клёна». Бывают часы, когда сердце до того переполнено чувствами, что уже не в силах вместить их. И тогда все они перебираются в пустую голову, и гудит там рой мыслей, и отдаётся в виски пульсирующая боль. На всём пути Куникудзуши думал о Казухе. Да и о чём ещё он мог думать, как не о единственном своём друге? Но в этот вечер он чувствовал смятение; весь во власти очарования, к которому примешивалась тревога, он думал о Казухе иначе, чем всегда: не так, как друзьям положено думать друг о друге. Куникудзуши упрекал себя за это. Ему казалось, что подобные мысли принижали тот благоговейный трепет, который испытывал он к Казухе на протяжении всего их знакомства. Куникудзуши чувствовал, как в нём глухо начинало бродить желание, сладостная и нестерпимая необходимость обладать. Он переходил незримую границу, по одну сторону которой – дружба, а по другую – любовь. Грёзы его теряли свою невинность. Ими овладевали стремления, наверняка внушаемые чем-то извне, потому что Куникудзуши никак не мог признаться самому себе, что это происходило изнутри. И Казуха наверняка заметил эти изменения, иначе почему бы он вёл себя так странно сегодня? Сиканоин, как не прискорбно, оказался прав: дистанция между друзьями становилась всё больше и совсем немного, наверное, осталось до того момента, когда они сделают вид, что никогда не были друг с другом знакомы. А всё потому, что Куникудзуши стал для Казухи противен. Как иначе? В горячке, казавшейся опасной, Куникудзуши преображал светлый облик друга, придавая ему низменные черты. Но с этим можно было бороться! Куникудзуши не поддался желаниям утром и спокойно перенёс весь день! Нужно было уверить Казуху в том, что подобного больше не повторится. Наступающая ночь внесла свои коррективы, и на утро Куникудзуши проснулся в возбуждении. От злости он даже ударил кулаком по матрасу и прикусил зубами подушку. Он лежал на животе, и на секунду ему подумалось вильнуть пару раз тазом так, чтобы налитый тяжестью член потёрся о простыни. И ему даже не пришлось бы ничего больше делать! Никаких прикосновений, ничего стыдного. Этого бы наверняка было достаточно. Но Куникудзуши, стиснув зубы, побрёл в душ, представляя, ледяную воду, которая уже ждала его. Он не собирался сдаваться. И после снова принял две таблетки вместо одной. Он нагнал Казуху у школьных ворот и, не давая себе и секунды, чтобы усомниться, громко окликнул его по имени. Шаги его были вытянутые, уверенные; дыхание сухое, сбивчивое. Утро выдалось морозным. Куникудзуши заметил, что нос и щёки у Казухи покраснели от холода, и в ту же секунду стиснул его лицо в своих ладонях. Ему до помрачения, до дрожи в пальцах, необходимо было прикоснуться. И это даже не имело никакого отношения к мутившему разуму влечению. Куникудзуши хотел убедиться, что видений больше не повторится. Так и вышло. Ничего странного, если не считать того, что всё происходило на школьном дворе. И, быть может, только это беспокойное трепыхание сердца, которое Куникудзуши заглушил громким требованием: — Объяснись немедленно, Каэдэхара! Казуха стоял с широко распахнутыми глазами, застывший, словно животное, загипнотизированное светом автомобильных фар. Но он не пытался вырваться, так что, наверное, всё было в порядке. Куникудзуши потратил на эту секунду весь запас своей дневной смелости, и вряд ли ему бы удалось остановить друга, если бы тот захотел уйти. — Что-то случилось? – из-за стиснутых ладонями щёк говорить у Казухи получалось с трудом, и Куникудзуши отпустил его. — Ты мне скажи! Почему ты не пошёл со мной домой вчера? Мы поссорились? Ты злишься? Казуха принялся мотать головой так, что его шапка сползла до самых глаз. Голос дрожал. — Нет! — заверил он. — Совсем нет! Я ведь сказал, что мне нужно задержаться. Не хотел, чтобы ты торчал просто так в школе. Куникудзуши отступил на шаг и скрестил на груди руки. Допустим. – примирительно кивнул он. – Почему ты больше не зовёшь меня «Зуши»? — Я подумал... — Казуха виновато улыбнулся и отвёл взгляд; было заметно, что ему сделалось неловко. — ...это ведь детское прозвище, разве нет? Тебя оно не смущает? — Нет. Ещё раз назовёшь меня полным именем, и я откушу тебе нос. Раздался звонкий смех, похожий на перезвон колокольчиков на ветру. Поддавшись ему, и Куникудзуши, мгновение назад пребывавший в несокрушимой серьёзности смягчился. — Что ж, ладно. Нос мне ещё нужен. Оставшийся путь до школы они прошли вместе. Куникудзуши был доволен тем, что всё в порядке, ведь Казуха уже давно пообещал никогда ему не лгать. Так почему бы и не поверить его словам? И пусть от такой близости кружилась голова, вчера он понял, что вдали от друга ещё тяжелее. — Ты придумал, что нарисовать на конкурс? – поинтересовался Казуха, когда они поднимались по лестнице. Сегодня он снова был в красном свитере, и Куникудзуши, теряясь взглядом в толстых шерстяных нитях, не сразу нашёл, что ему следовало ответить. Он принялся часто моргать. — Нет. Тебе настолько интересно? — Ты ведь сказал, что нужно определиться до конца недели, а сегодня уже пятница. Куникудзуши вспомнил о скетчах которыми занимал себя вчера весь день: Казуха в красном свитере читает книгу; Казуха с красным зонтом у ворот «Рыжего клёна», просто Казуха, нарисованный красным карандашом... Дыхание сдавило. — У меня есть несколько мыслей. — ответил он, закашлявшись. — Но я пока выбираю. Какое-то время они молчали. В коридоре Казуха столкнулся с Син Цю и о чём-то беседуя с ним, чуть задержался. Куникудзуши стоял в стороне и наблюдал за ними. Он не подслушивал, хотя зудящее в груди любопытство и не давало ему сдвинуться с мысли; он не пытался понять тему разговора по выражению лиц, но, когда Казуха, прищурившись, улыбнулся, его захотелось взять за руку и увести подальше. Куникудзуши несильно сжал кулаки и к своему стыду заметил, что ладони вспотели. Когда Казуха вернулся, он выглядел таинственным, словно что-то замышлял. Не переставая по-странному улыбаться, он поспешил предупредить: — Сегодня меня опять не будет с вами за обедом. Но это правда важное дело! Куникудзуши не оставалось ничего другого, и он понимающе кивнул. — Как скажешь. Он попытался увериться, что Казуха ничего не скрывает. Просто иногда он бывает занят делами, до которых Куникудзуши заведомо нет дела. И это наверняка связано с клубом поэзии. Ничего, о чём стоило бы беспокоиться. Куникудзуши доверял другу со всей безрассудной любовью, на которую вообще был способен. И это щемящее чувство в животе, похожее на слабость, было связано наверняка с тем, что Куникудзуши плохо питался последние дни. Весь день Куникудзуши провёл сосредоточившись на учёбе. Снова клонило в сон, и всё казалось ненастоящим: строгий тон учителей, хруст форзаца, яркие лампы, звон мяча, отскакивающего от пола в спортзале — знакомое, как мизансцена засмотренное, но именно поэтому такое искусственное и неправильное. Чем глубже Куникудзуши пытался зарыться в повседневность, тем сильнее делалось ему не по себе от ощущения ирреальности. Он как будто не понимал, что и зачем делал, но в голове его имелся алгоритм, которому он безукоризненно следовал. На уроке математики Куникудзуши решал пример у доски и не поспевал словами за собственными мыслями; во время английского он зачитался и, когда его попросили перевести строчку, не сразу заметил, что перегнал класс аж на три страницы... Как бы там ни было, странности больше не донимали его, а всё остальное казалось настолько несущественным, что обращать внимание не хотелось. В четыре уроки закончились. Прежде чем разойтись по клубным комнатам, Куникудзуши поинтересовался, смогут ли они с Казухой сегодня пойти домой вместе. Получив положительный ответ, он, довольный отправился на третий этаж. День складывался прекрасно. Даже на уроке биологии, когда Казуха подтащил свою парту так близко к Куникудзуши, что их колени соприкасались всё время, не произошло ничего странного. Повзрослевшие приступы дереализации всего лишь требовали повышенной дозы таблеток! Довольный собой, Куникудзуши открыл дверь художественного клуба. Залитый бронзой заходящего солнца кабинет впервые показался ему красивым. Яркие полосы растекались по стенам, ласкали прикосновениями приставленные к ним мольберты и холсты. Кружащая в свете пыль, казалось, исполняла виски и реверансы. Сидящие за работой школьники не казались такими противными, как обычно. И всё было до омерзительного прекрасно. Альбедо поставил свой мольберт у окна. Он уже приступил к работе в цвете — в одной руке у него была кисть, в другой палитра; на трёхногом табурете покоились тюбики краски и мастихин. Заметив Куникудзуши, Альбедо небрежно протёр кисть о подол фартука и, отложив её, подозвал подойти поближе. — Вот и ты! — тихий тон его голоса не утрачивал торжественности. — Подумал над моим предложением? Куникудзуши собирался уже открыть рот и сказать, что в понедельник принесёт пагоды: за два дня он так и не смог придумать ничего достойного. В этот момент в дверь постучали, а затем она распахнулась. В проём неловко протиснулся Казуха; взгляды находившихся в кабинете устремились на него. Куникудзуши сделалось не по себе. «Займитесь своими делами!» – хотел он крикнуть, но и эти слова остались беззвучными. — Здрасьте. – Казуха поприветствовал сразу всех. – Не обращайте на меня внимания, пожалуйста. – и он повернулся к Куникудзуши, протягивая ему учебник биологии. – Я случайно прихватил и твой тоже. Открыл сейчас рюкзак и заметил. — Мог бы и потом отдать. Словами Куникудзуши отмахнулся, но тело повело себя иначе: он благодарно кивнул, шагнул вперёд и протянул руку, чтобы взять книгу. На мгновение их пальцы соприкоснулись. До этой секунды Куникудзуши был уверен, что всякое ощущение со временем притупляется. Но он ошибся. С такой же уверенностью можно было утверждать, что десятый удар плетью менее болезненный, чем второй. На самом деле каждый новый толчок лишь обостряет ощущения. Куникудзуши дошёл до исступления, и то, что нарисовал ему ошеломлённый рассудок, было в разы куда хуже – невыносимее – прошлого раза. Губы, касающиеся открытой ладони, тёплое дыхание, целующее холодную кожу, влажный язык, скользящий по пальцам и смеющиеся алые глаза. Куникудзуши выхватил книгу. Он почти смеялся. — А теперь проваливай отсюда. – сказал он человеку, не подозревающему, в какое безумие его только что увлекли. Казуха скрылся за дверью, а Куникудзуши развернулся, глубоко вздохнул и, сжимая книгу так, что надламывался корешок, произнёс: — У меня есть пара скетчей вообще-то. И пара вопросов.