winnable game

Казуха. В стенах «Рыжего клёна» всегда пахло деревом. Будь это нагревшиеся на солнце стены или преющие от жары стволы бонсаев — тёплый запах древесины преследовал Казуху повсюду и радушно встречал всякий раз, стоило переступить ворота родового имения. На низком столе в кухне всегда можно было найти чайник с травяными настоями, в вазе — сухие фрукты, а на книжных полках частенько обнаруживались книги, которые Казуха ещё не читал. На заднем дворе гулял ветер, своим дыханием наполняя жизнью старую кузницу: там постоянно что-то шуршало, и скрипело, и лязгало. Этот же ветер гонял по кругу кленовые листья, изредка притаскивая с соседних улиц пыльные лепестки цветущих сакур. В особенно тёплые дни рядом с могилой бабушки расстилался потрёпанный плед. Если дедушка не занимался садом, его всегда было можно найти именно там, в компании колоды карт и курительной трубки. «Рыжий клён» был особенным миром. Для Казухи он означал любовь и строгость, образцовое поведение и школу, спокойствие и добропорядочность. Этому миру были присущи легкий блеск, ясность и опрятность. Здесь были вымытые руки, тихая речь, чистая одежда, хорошие манеры. В этом мире существовали прямые линии и пути, которые вели в будущее; существовали долг и вина, прощение и добрые намерения. Этого мира следовало держаться, чтобы жизнь была правильной. Между тем, за воротами дома начинался совершенно иной мир. Он иначе пахнул, иначе говорил, другое обещал и другого требовал. В этом мире существовали люди: случайные прохожие, продавцы и учителя, друзья и одноклассники. Здесь существовало пестрое множество чудовищных, манящих, ужасных, загадочных вещей, таких, как громкие автомобильные гудки, бродячие кошки, оставляющие шерсть на школьных брюках, рассказы о пагодах, Алькоре и том острове, где живут только кошки да мертвецы. Все эти прекрасные и ужасные вещи были вокруг: на ближайшей улице, в школе, за соседней партой... Везде бил ключом и благоухал этот второй, ожесточенный мир. Везде, только не в «Рыжем клёне». И это было очень хорошо. И самое странное — как оба эти мира друг с другом соприкасались, как близки они были друг к другу. Например, Куникудзуши, когда он сидел за партой и отвечал на вопросы учителя, записывал с доски незнакомые слова и вовремя сдавал домашнюю работу, тогда он как будто был целиком с Казухой. Он был светлым и правильным. А сразу после звонка, в столовой или в коридорах, когда рассказывал историю о добродушных пиратах или ввязывался в драку, он был совсем другой и принадлежал другому миру. Куникудзуши явно был временами не в себе ровно в том смысле, в котором бывают «не в себе» душевно нездоровые люди. И его едва ли можно было за это винить. Куникудзуши не любил внимание, не важно хорошее оно было и плохое. Он часто отвлекался и плохо дружил с литературой, хотя именно там, как казалось, его воображение могло бы повернуться в нужное русло. Тот мир, в котором пребывал одноклассник, казался Казухе настолько же далёким, насколько близким он был на самом деле. Слишком шумный и чуждый, он всё же завораживал, и наблюдать за ним хотелось хотя бы на расстоянии. Яркий мир сумасбродства и непослушания казался притягательным, но Казуха понимал со всей ясностью одиннадцатилетнего мальчишки, что там ему не было места. Хотя бы потому что соприкосновение с тем миром всегда оказывалось мучительно-тяжким. Сначала были «дармоеды». Они нарушали спокойствие «Рыжего клёна» редкими звонками, пока не пропали совсем. Казуха чувствовал себя в нервном напряжении всякий раз, когда подходил к телефону, и теперь, когда, как казалось, прошло уже достаточно времени, всё равно вздрагивал от звонков. Потом был Куникудзуши. И опалённые костром лодыжки, и искусанные муравьями пальцы, и первая в жизни ложь. Казуха вспоминал об этом и обжигался собственной мерзостью. Затем наступали скверные, мрачные часы раскаяния и самоуничижения, а горькие минуты, когда можно было попросить прощения, так и не обнаружились. Казуха пытался договориться с собственной совестью. Поспевая за быстрыми шагами Куникудзуши, он пытался придумать причину, по которой чувствовал бы себя чуть менее виноватым. В конце концов, если Куникудзуши поверил, что в одиночку поджигал траву на школьном дворе, значит так оно и было. Ложь не является ложью, пока в неё кто-то не поверит. Но, как только это произойдёт, ложь тут же превратится в чью-то правду. Казуха всего лишь воспользовался возможностью. Одноклассник был не в себе и раньше, он, скорее всего, останется таким ещё на какое-то время, если не навсегда. Так какая разница? Однажды они всё равно окажутся в разных классах и забудут о существовании друг друга, пока не увидят фото в выпускном альбоме.

«Как его звали? Первый иероглиф его имени был похож на «драгоценность», разве нет? Странный ребёнок. Как кукла».

Казуха размышлял об этом всё время, пока провожал одноклассника до дома. Он почти уже решил, что его совесть спокойно переживёт одну маленькую тайну, и сознаваться тут совершенно не в чем. А потом были эти дурацкие тайяки, это спокойное «выброси, если не будешь есть» (как будто Казуха достаточно избалован чтобы не обращать внимания на свежие тёплые вафли), этот ужасный горький привкус, который можно было бы списать на испортившуюся фасолевую пасту, если бы внутри была именно она, а не шоколадный крем... Казуха стоял у входа в частный сектор и глотал вафлю, почти не пытаясь её прожевать. Он хотел оглянуться и убедиться, что удаляющийся силуэт тощего мальчишки со звёздами на коленках ему не привиделся, но Казуха читал достаточно рассказов, чтобы знать: нельзя оборачиваться, когда покидаешь ад.

***

С острым, растущим час от часу любопытством, Казуха ждал первого дня занятий в средней школе. Он даже проснулся ещё до будильника, но, не желая приходить слишком рано и прослыть скучным заучкой, долго просидел в комнате. Казуха был полностью собран. Его учебники аккуратной стопкой лежали в рюкзаке, тетради были подписаны, а в пенале покоились сразу два набора сменных стержней для механических карандашей. Казуха закрыл за собой ворота «Рыжего клёна» ровно в ту минуту, в какую посчитал нужным. На подходе к школе он осознал, что почти бежит, и вынудил себя сбавить шаг. Времени было достаточно. И Казуха уже достаточно взрослый, чтобы глупо радоваться каждой мелочи. Очутившись внутри, он совладал с дыханием и медленно стал подниматься по лестнице. Новый класс был маленьким, но с высоким потолком, тремя окнами, выходящими на главные ворота, и узкой дверью. Несколько человек уже находились здесь, и везде царил характерный лёгкий хаос: рюкзаки валялись на полу, на меловой доске магнитами были приклеены брошюры и объявления, за некоторыми партами не хватало стульев. Две девочки у окна — Казуха точно знал, что одну из них зовут Каэдэ — стучали пальцами по стеклу и тихо хихикали, когда замечали кого-то знакомого. Двое мальчишек играли в какую-то игру на своих мобильниках и время от времени коротко переговаривались, бросаясь словами, смысл которых Казуха едва ли понимал. Ещё один мальчишка сидел за той самой партой в среднем ряду, которую обычно занимал Куникудзуши. Он вертел головой, смотря то в одну, то в другую сторону, ни на чём конкретно не сосредотачиваясь. Пиджак от его школьной формы был небрежно скинут на спинку стула, а рукава мятой рубашки закатаны до локтей. Заметив Казуху, мальчишка широко улыбнулся и помахал рукой. — Меня зовут Сиканоин Хейзо! — он говорил громко, растягивая слова и слегка гнусавя. — А ты кто? — Каэдэхара Казуха. Ты занимаешь место моего друга вообще-то. Казуха не выбирал Куникудзуши своим соседом по парте. Более того, самим фактом своего существования он украл у Казухи мгновение, которое тот предвкушал долгое время — мгновение, когда он попрощается с начальной школой и приоткроет для себя завесу более нового и сложного мира. Уже в начале прошлой осени Казуха представлял себя в новой школьной форме, со стопкой толстых учебников и аккуратными тетрадями, в которых он бы не оставлял помарок. Полный энтузиазма, он собирался и ныне закрепить за собой статус лучшего ученика в классе. Казуха даже рассчитал, сколько времени он может потратить на дополнительные занятия, чтобы успевать при этом помогать дедушке с садом и не забрасывать надолго уборку в комнате. В начале осени Казуха не включал в свои планы Куникудзуши. В середине весны приходилось учитывать ещё и это. Хейзо улыбнулся как будто сам себе — вежливо, слегка вскинув брови. Это легкое движени могло быть непроизвольным, могло, по правде говоря, означать все что угодно, но Казуха увидел в нем только одно: «Какое мне дело?» — Я, видишь ли... — начал он всё так же медленно. — ...я не очень хорошо вижу. У меня есть очки, но эта парта — единственное место, где я пока могу справляться без них. — Звучит как чушь. Вместе ответа, Хейзо развернулся вполоборота и, засунув руку в рюкзак, наугад вытащил из него футляр с очками. Он продолжал молчать. Лишь пожал плечами, а потом подпёр ладонями голову. Только в этот момент Казуха заметил, что Хейзо действительно немного щурится. — Я пересяду, если так надо. — добавил мальчишка в той же безразличной, скучающей манере. Казуха прошёл дальше, занял привычную парту и отвернулся к окну, чтобы скрыть смятение. Лицо стыдливо горело. Он попытался сосредоточиться на том, что видел. Снаружи было тепло и безветренно, небо подернуто белесой дымкой, какая часто бывает весенним утром. Изгороди и лужайку перед школой накрыла сеть паутинок, на которых, зацепившись, искрились опавшие лепестки сакуры. К крыльцу тянулись сонные школьники. Казухе показалось, что он заметил среди них Куникудзуши. — Лучше мы пересядем. — сказал он примирительно. — Здесь ещё много свободных парт. Казуха думал, что так будет правильнее. Пришлось напомнить себе, что он взрослый, а именно так они обычно и поступают — не спорят из-за каких-то глупостей вроде занятой парты. Казуха правильный. Казуха выше пререканий. Казуха не уверен, что Куникудзуши разделит его точку зрения. Он продолжал смотреть в окно и только слышал, как в классе собираются всё новые и новые школьники. Хейзо представлялся каждому вошедшему, но не все называли своё имя в ответ. Хотя, казалось, что его не сильно это беспокоит. Безмятежная радость в его голосе ни разу не дрогнула. Казуха спиной чувствовал пристальный взгляд и, стоило ему вновь обернуться, Хейзо заговорил. Словно только этого он и ждал. — Ты не выглядишь как чистокровный японец. Он произнес это без злости, без сочувствия, как бы мимоходом. Казуха даже не был уверен, что правильно интерпретировал его слова. — Бабушка была европейкой. — тем не менее ответил он. — Мои светлые волосы от неё. — У тебя глаза странного цвета. — Меланина мало. — Что такое «меланин»? Казуха слышал это слово всего раз, может, два. Он узнал его от своего врача, который в конце каждого приёма взлохмачивал ладонью светлые волосы и разрешал выбрать любую конфету из вазочки на столе. Этот врач даже уколы ставил не больно и о том, что Казухе не стоит часто бывать на открытом солнце, говорил каким-то загадочным шёпотом, словно извиняясь. — Что-то, что отвечает за цвет глаз. И волос. — Какая у тебя группа крови? — Третья. Хейзо задавал вопросы, как следователь на дознании. Казуха боялся, что их разговор так или иначе может коснуться родителей. Он так и не рассказал о них Куникудзуши. И он точно не собирался говорить кому-то ещё. Пошарив взглядом вокруг, Казуха решил перехватить инициативу. Вопрос, который он задал, показался ему самым дурацким из тех, что вообще могли прийти в голову. — Почему ты пишешь обычными карандашами, а не механическими? На парте Хейзо лежал железный футляр с набором карандашей от самого мягкого, до самого твёрдого. Каждый из них отличался длиной, а самые короткие вообще были изгрызаны. — Когда ломается механический карандаш, ты покупаешь новый. Когда ломается обычный карандаш, ты пользуешься точилкой. К тому же, обычные карандаши пишут мягче и ярче. Мне так удобнее. Хейзо взял карандаш, повертел его в пальцах, легонько ударил кончиком по парте и принялся нести какую-то ахинею про степень нажима шариковых ручек. Почему-то школьники его слушали. Те, что уже находились в кабинете, и все новоприбывшие собирались вокруг парты Хейзо и заинтересованно хлопали глазами. Именно в этот момент в дверях кабинета показался Куникудзуши. Казуха сразу его заметил: одноклассник походил не на ученика средних классов, а скорее, на какого-то одинокого скитальца, совершенно случайно оказавшегося в стенах школы.

«Какой-то ребёнок потерялся, но теперь делает вид, что так и было задумано».

Куникудзуши всё ещё не был до конца приятен Казухе. На его взгляд, одноклассник был слишком уж отстранён и холоден, как будто даже высокомерен по отношению к окружающим. При этом, ни сколько не умоляя своего тщедушия, Куникудзуши умудрялся смотреть на мир с вызовом и одновременно с тем очень грустно. Казуха пытался увериться, что именно так и ведут себя люди, когда чувствуют, хоть и не до конца осознают, что по отношению к ним совершили гнустное предательство. Куникудзуши не обязан был «нравиться». Но он заслужил, чтобы перед ним извинились. Осталось только продержаться до выходных. Куникудзуши ударил кулаком по столу, когда увидел, что его парта занята. К тому же, Хейзо не собирался ничего ему объяснять, а вместо как-то совсем уж издевательски посмеялся. — Как жаль. — он ехидно прищурился. — Как жаль, что ты опоздал, и мне теперь придется повторять дважды: у меня зрение плохое, так что это теперь моя парта. Ситуация складывалась пренеприятнейшая. Куникудзуши можно было разозлить с полоборота, но Хейзо не хотел обходиться полумерами. Почему-то со стороны они напоминали бродячих котов, заметивших друг друга в переулке. Каждый надыбился и шипел, но ни один из них не двигался с места.

«Почему вы такие дураки?» — думал Казуха, смотря на мальчишек. — «Неужели, никто, кроме меня, не собирается вмешаться?» — добавил он и перевёл взгляд на остальных одноклассников.

Казуха встал со стула и аккуратно — на самом деле он боялся, что сгоряча его могут ударить — коснулся ладонями плеч Куникудзуши. Он хотел отвести его в сторону раньше, чем возникнет необходимость в очередной раз разнимать драку. — Так и знал, что это произойдет. — сказал он, и в голосе его слышался нервный смешок. — Хочешь сидеть рядом со мной, да? Давай вместе пересядем куда-нибудь? Куникудзуши очень послушно отступил назад. Он разжал кулаки, но лицо его не утратило некоторого брезгливого равнодушия, возникшего ещё в тот момент, когда он только перешагнул порог класса. — Ты-то здесь при чём? — отрезал он. — Мне нравилось это место. Куникудзуши по обыкновению дёрнул плечами, протолкнулся дальше и занял последнюю в среднем ряду парту. Он положил рюкзак себе на колени, а на него положил голову. Казуха тихо наблюдал за ним всё это время и вдруг почувствовал себя отвергнутым. Странное чувство, сродни тому, что кто-то отказывается от твоей доброты, а ты при этом остаёшься виноватым. Казуха снова сел за парту и безучастно смотрел в пол, пока Хейзо не пристал с вопросами. Несносный ребёнок, испортивший волнительное утро. — Так вы знакомы, да? — спросил он, словно несколькими минутами ранее не слышал, что Казуха назвал сидящего за этой партой человека своим другом. — Это Куникудзуши. Казуха, не зная, что ответить, лишь мямлил и говорил на автомате. Кажется, он даже попросил одноклассников перестать ссориться, потому что, даже отделяемые друг от друга рядом парт, он всё равно умудрялись цапаться. Всё это время он притворно изображал любезность, а потому выдохнул, когда в класс наконец вошла учительница. Раздалось негромкое покашливание, после чего она записала своё имя на доске. Внезапно наступила тишина. Шелест бумаги, скрежет карандашей, чьё-то сопение — какзалось, что даже эти звуки подавлялись безмолвием и несущие их волны воздуха, не успев подняться к потолку, исчезали. Был только голос учительницы, а больше ничего не было. За окном небо без конца затягивалось облаками, редко пропускающими яркие лучи солнца. Колеблется ветром листва то и дело бросала на тетрадь Казухи кружевную тень, которая тут же исчезала. В тетради тоже не было ничего, кроме имени учительницы и расписания уроков физкультуры, которые каждую неделю обещали случаться в разные дни. Пять минут, десять, пятнадцать — стрелки часов над входом в кабинет двигались безостановочно, но слишком уж медленно. Казуха скучал до тех пор, пока речь наконец не зашла о школьных клубах. Этого он ждал — первого официального анонса поэтического клуба, чья брошюра ещё вчера висела на той же доске, что и списки классов. Никто, правда, не разделял энтузиазма, а потому, надеясь на последнее чудо, Казуха развернулся вполоборота, чтобы посмотреть на Куникудзуши. Но то, что предстало его глазам, совершенно не походило ни на радость, ни на какую-либо другую человеческую эмоцию. Казуха увидел, что Куникудзуши сидел за новой партой — прямо и с ровной спиной, как обычно. Однако вид у него был совсем непривычный, и что-то от него исходило, что-то такое овевало его, чему Казуха не сразу нашел подходящее слово. Он подумал, что Куникудзуши закрыл глаза, но увидел, что они открыты. Вот только они не глядели, не видели — они застыли и были обращены куда-то вдаль. Одноклассник сидел совершенно неподвижно, даже, казалось, не дышал, и походил на шарнирную куклу. Лицо его было бледно, равномерно тускло, как камень, и живее всего в нем были тёмные волосы. Руки Куникудзуши держал на коленях, а его тетрадь даже не была открыта. От этого зрелища Казуха содрогнулся: Куникудзуши выглядел так же, как в день их знакомства, когда на улице шёл дождь, а тишину кабинета нарушал скрежет карандашей. Наверное, таким он и был всегда, когда к нему не лезли и не пытались побеспокоить. Казуха просто не замечал, ведь, стоило им оказаться вдвоём, Куникудзуши «оживал», играл некую роль и приспосабливался. Но истинный его вид был именно такой: кукольный, древний и холодный. А вокруг Куникудзуши всегда скапливалась тихая пустота — звёздное пространство, непрерывно умирающее и рождающееся заново. Когда отпустили на перемену, все принялись собирать вещи, топать ногами и хлопать крышками парт. Куникудзуши же не сдвинулся с места. Не уверенный, что его услышат, Казуха всё же подошёл ближе и решился задать вопрос: — Так и будешь тут сидеть? Завёлся скрипучий механизм в голове одноклассника. Он вдруг резко поднялся с места и побросал в рюкзак вещи, перемежая действия резкими, отрывистыми репликами. Вероятно, он не был рад, что его побеспокоили. Казуха блуждал взглядом из угла в угол и старался не смотреть Куникудзуши в глаза. Вдруг показалось, что два пурпурных пятна — это и есть самые настоящие чёрные дыры и, как бы Куникудзуши не пытался прятать их, они способны уничтожить всё, что будет смотреть на них слишком долго. На уроке музыки Куникудзуши находился в пограничном состоянии между мирами. Несмотря на то, что учитель вынудил их построиться, одноклассник больше не был неподвижным. Он сжимал и разжимал пальцы, невесомо крутился из стороны в сторону и один раз, непозволительно человечно, даже позволил себе кашлянуть. А потом у него носом пошла кровь. Он ушёл в медпункт, и на уроке литературы Куникудзуши никто не видел. «Тщедушность» как-то непринуждённо изменилась в голове на «болезненную меланхоличность». Хотя Казуха с трудом мог объяснить себе, кто такие меланхолики, он по крайней мере был уверен в «болезненности». К такому выводу он пришёл и, не желая копаться глубже, решил сосредоточиться на уроке. Когда лекция закончилась и школьники толпой стали покидать кабинет, Казуха остановился у лестницы. Он слышал, как Хейзо окликнул его по фамилии. У мальчишки руки были засунуты в карманы брюк. Взглянув на Казуху, Хейзо ухмыльнулся и язвительно бросил: — Я неплохо понимаю людей, видишь ли. Казуха беспомощно посмотрел однокласснику в лицо: оно было серьезным и умным, каким было всё утро, и добрым тоже, но без всякой сентиментальности. Хейзо казался, скорее, справедливым и строгим. Вокруг них шумным потоком лилась толпа школьников, с трудом протискивавшихся в узкую дверь, ведущую на лестницу. Горько усмехнувшись, Казуха ничего не ответил и стал спускаться в столовую. — Но я не гадалка или вроде того. — добавил Хейзо, когда не услышал ответа. — Я не гадаю по ладоням и не могу сказать, что тебя ждёт в будущем. Я просто вижу, что происходит. Достаточно присмотреться повнимательнее, и будешь знать о человеке больше, чем он сам. Для этого и очки не нужны. Казуха испугался донельзя. Его тайна мучительно сжалась в груди; захотелось убежать. Но школьники продолжали неспешно идти вперёд. — Не понимаю, о чём ты. Хейзо рассмеялся. — Если тебя станет легче, то знай, что Райден не считает тебя своим другом. Наверное, он пока и сам этого не понял. — И почему, интересно, мне должно стать от этого легче? — Потому что твоё признание ничего не испортит. Они остановились. Казуха в упор посмотрел на Хейзо, но ответный холодный взгляд вынудил отвести глаза. Казуха быстро сообразил, что попал в глупое положение и, когда они возобновили путь в столовую, попытался отшутиться: — Так ты всё же видишь будущее? Хейзо склонил голову чуть влево, будто прислушиваясь, а потом так же быстро вновь выпрямился. — Я не знаю, когда тебе захочется поговорить: сегодня, завтра, в конце недели или через много месяцев. Но я знаю, что ты не можешь потерять то, чего у тебя никогда не было. — его тон оставался серьёзным. — Если бы все преступники добровольно признавались в содеянном, у полицейских не осталось бы работы. Больше не обмолвились и словом, а, оказавшись в столовой, и вовсе разошлись в разные стороны. Казуха остался один. Он принялся размышлять. Почему Куникудзуши не считал Казуху другом, если именно он первый предложил подружиться? Ради чего он тогда показывал рисунки и рассказывал истории, про которые не говорил больше никому? Может ли быть так, что Хейзо просто ошибся? Куникудзуши всегда ходил в школу один. Отчужденно и тихо, словно небесное тело, двигался он среди школьников, окруженный собственным воздухом, живущий по каким-то своим законам. Никто не любил его, никто не был с ним близок. И тот факт, что Куникудзуши избрал Казуху своим другом, говорило только об исключительности последнего. Казуха считал себя особенным. Он хотел считать себя таким, но ничего особенного в нём на самом деле не было — обычный трусливый мальчишка, который боялся получить выговор от учителей. Тем временем, Куникудзуши, пропустивший литературу, остановился в дверях столовой. Он оглядывался по сторонам. Казуха знал, что одноклассник ищет его, но не стал намеренно выдавать своего присутствия. Одноклассник снова был «жив». Точно ли он вернулся из медпункта? Было похоже, что он совершил куда более далёкое и тайное путешествие. Он казался усталым. На лице, правда, появился немного нездоровый румянец, а глаза, уже непохожие на чёрные дыры, светились лихорадочным блеском. Он быстро нашел Казуху, подсел к нему очень близко и, не сказав ни слова, просто положил голову на стол. Едва ли отдавая отчёт своим действиям, Казуха опустил ладонь на тёмные волосы и легко погладил Куникудзуши по голове. — Тебе стало лучше, да? — спросил он, не сильно понимая, как именно должно выглядеть это «лучше». Куникудзуши не двигался. Он весь будто сжался и даже держал колени близко друг к другу. — Вроде того. — Это хорошо. Мы начали читать «Ваш покорный слуга кот» на литературе. И ещё немного писали в тетради. Я одолжу её тебе до завтра, если захочешь. Несмотря на то, что Куникудзуши был старше по возрасту, Казуха продолжал чувствовать себя умнее и осознаннее в мыслях. Он был хорошим внуком и прилежным учеником, а такие люди, как часто повторяли дедушкины знакомые, «взрослеют не по годам». Казуха гладил Куникудзуши по волосам, потому что так, иронически-покровительственно, наверное, и должны поступать взрослые, когда видят перед собой растерянного ребёнка. Он предложил свою тетрадь по той же причине, хоть и понимал, что одноклассник скорее всего откажется. Каким же неподдельным оказалось удивление, когда Куникудзуши ответил: — Спасибо. Они сидели в одиночестве недолго. Хейзо словно из ниоткуда показался и занял место на скамье напротив. Он всё внимание сосредоточил на бенто, которое доставал из сумки, но Казуха всё равно, ведомый исключительно желанием усложнить Хейзо его дознавательскую деятельность, одёрнул руку с головы Куникудзуши. Хейзо говорил много, быстро и громко. Даже с сэндвичем во рту он умудрялся растягивать слова и гнусавить. Его бурной жизненной энергии не было конца, а его слова, хоть и звучали проще, чем до этого я всё равно казались странными и непонятными. Но Казуха, как ему казалось, справлялся, подыгрывая. — Ох, так нечестно. — вздохнул Казуха, когда Хейзо вдруг попросил прощения за утренние стычки. — Ты извиняешься только потому что Зуши стало плохо на уроке. Они делали вид, будто не случилось того разговора в коридоре несколько минут назад. Странная игра. Казуха справлялся, но он едва понимал правила. Кем считал себя Хейзо? Детективом? Полицейским? Взял бы он на себя смелость выложить вслух то, о чём лишь намёками сообщил Казухе? Разумеется, они всё это время учились в одной школе, и Хейзо, с его непреодолимым желанием совать всюду любопытный нос, наверняка знал, что случилось тогда на школьном дворе. И, предположительно, ему даже хватило ума догадаться, как всё происходило на самом деле. Что теперь? Как он собирается поступить с полученной информацией? Казухе казалось, что он сможет избежать публичного разоблачения, если будет достаточно вежливым. В конце концов, ничего другого он больше не умел. — Ты очень умный. — без удовольствия заметил Казуха, когда разговор зашёл о литературе. На самом деле Хейзо был действительно сообразительным. Вот только радости это совершенно не приносило. — Разумеется! Мне интересно всё, что касается фактов! — Хейзо замолчал, чтобы сделать глоток воды из бутылки. Потом он продолжил. — Я и про вас двоих многое знал ещё до сегодняшнего дня.  Я, например, знаю, почему кузнечное дело клана Каэдэхара пришло в упадок. — Это не сложно... — протянул Казуха. — В наше время никто не пользуется оружием, да и из настоящих самураев осталась, наверное, только мама Куникудзуши. — Была там одна история на самом деле! И Хейзо принялся рассказывать: о самураях, которые пытались скрыть свой позор, и об оружейниках, которые за это поплатились. Куникудзуши, казалось, снова застыл, окаменел как изваянием охраняющее прошлое. Казуха же не мог перестать ёрзать. Он вообразил себе картину, которую никогда не видел воочую: жар кузниц, стук молота о наковальню, шум разрозненных голосов. Он увидел цветущие клёны, увидел совсем юного дедушку — хотя в те времена он, наверное, ещё не родился, — увидел блестящие на солнце клинки и карпов в пруду под маленьким мостиком. Всё это милое и дорогое было сейчас погублено. И не Казуха, ни Куникудзуши не были в этом виноваты, но именно они сидели перед Хейзо и слушали эту историю. — Ого. — выдохнул Казуха, когда рассказ подошёл к концу. Других слов у него всё равно не было. Куникудзуши, не сказать, что оживился, но поднял голову и как-то неопределённо копался пальцами в трещинах на столешнице. — Может, этот меч и правда был дефектным. — сказал он тихо.

«Моя семья никогда бы не сделала плохое оружие. Но я ни на йену не верю в эту историю».

Казуха пришёл к выводу слишком быстро, и тот удовлетворил его настолько, что переубеждать себя не хотелось. Хейзо просто пытается их поссорить, вот и всё. Сначала он рассказывал нелепости о том, что Куникудзуши не считает Казуху другом, а потом и вовсе выдумал историю, в которой два клана оказались врагами. — Какая уже разница? — вдруг спохватился Казуха. Он поднялся со скамьи, забросил в рюкзак пустую коробочку бенто и, дождавшись, когда одноклассники поднимутся со своих мест, зашагал прочь из столовой. — Мы в любом случае рано или поздно перестали бы ковать оружие. Кому оно сейчас нужно? Мало кто в городе вообще знает нашу фамилию. Куникудзуши поспевал почти бегом, Хейзо же плёлся позади неспеша. Наблюдал ли он за тем, что происходит? Скорее всего, именно этим он и занимался. — Разве тебе не грустно из-за этого? — спросил Куникудзуши всё так же тихо. — Грустно. — задумался Казуха. — У нас сейчас математика. Она навевает на меня тоску. Остаток дня прошёл, как проходит всё на свете. Казуха провёл его за уроками, аккуратными конспектами в новых тетрадь и бесплодными раздумьями, которые он прерывал мыслями о клубе поэзии. Его мучило предвкушение, к тому же он представлял себе других учеников, которые там окажутся. Примут ли они его? Разделят ли любовь к литературе?  Казуха не думал ни о Хейзо, ни окно намёках и дурацких историях. Он даже не думал о Куникудзуши, предоставив себе отдых до выходных. Лишь один раз, во время математики,Казуха обернулся, чтобы посмотреть на задние парты, но не увидел там ничего странного. Куникудзуши тихо записывал примеры с доски и ничем не отличался от других школьников.  Время неумолимо тянулось к вечеру. Последний урок наконец закончился. Заходящее солнце поселилось на подоконниках и медленно, длинными алыми полосами, стекало к полу. Воистину поэтическая атмосфера. Казуха поднимался на четвёртый этаж в компании двух одноклассников. Одного он совершенно не рад был видеть, и мысленно благодарил второго за то, что не оставил их одних. —Ты решил присоединиться к клубу поэзии? — с надеждой поинтересовался Казуха. Куникудзуши вздохнул. — Нет. Я ещё не решил, куда хочу. Школьники миновали коридор и, пройдя сквозь раздвижные двери, оказались под высокими сводами. Клуб занимал помещение малой библиотеки — до самого потолка высилась огромная стеклянная стена с полками книг. За гигантскими окнами прямо напротив входа виднелось солнечное небо и пики офисных центров, что за пару кварталов от школы. По правую руку распологался длинный стол с потрёпанный чайником и противного, розоватого цвета фарфоровыми чашками; слева — другой, низкий стол и окружающие его бесформенные кресла, похожие на мешки. Казуха тут же испытал интерес к школьникам, которых увидел. Один из них, самый разговорчивый, показался особенно занятным: из нагрудного кармана его рубашки тянулась тонкая цепочка, которая, как Казуха сразу определил, принадлежала пенсне. Незнакомец заметил вошедших, отделился от группы и поспешил представиться. — Син Цю. — произнёс он громко, ни к кому конкретно не обращаясь. — Обыкновенный книжный червь, человек маленький и заурядный, но всё же готовый предложить свою дружбу всякому, кто готов разделить со мной любовь к литературе. — он говорил так, словно декламировал стихотворение и, когда закончил, рассмеялся. — Простите, не всегда удаётся поговорить так высокопарно. Но где, как не здесь, меня поймут, правильно? Казуха почувствовал как с тянущимся из окна дыханием ветра к нему вдруг вернулось хорошее настроение. Он хихикнул. — «А я - человек простой! Только вьюнок расцветает, ем свой утренний рис». Моё имя Каэдэхара Казуха. Это хокку пришлось очень кстати. Син Цю кивнул, давая понять, что всё понял правильно. Слово за слово они разговорились. И всё было бы прекрасно, если бы новый знакомый не узнал Куникудзуши. Казуха, конечно, считал себя достаточным моралистом, чтобы негодовать по поводу того, что все цепляются к его однокласснику. Он ведь даже ничего не сделал. По крайней мере сегодня точно. Поэтому, когда Син Цю менторским тоном высказал достаточно спорную мысль, Казуха поспешил вступиться. — Зуши никогда не пристаёт к людям первым. — сказал он.

«Защищается, как умеет».

Син Цю же не обратил внимания на эту ремарку, лишь заявил: — Зато он всегда оставляет за собой последнее слово, если так можно выразиться. Ветра в клубе поэзии больше не было. Стало душно. Рубашке прилипла к спине. О чём Казуха думал в тот момент, он уже не помнил. В воспоминаниях осталось только растерянное лицо Куникудзуши и его блуждающий из угла в угол пурпурный взгляд. Кажется, он и сам понял, что сегодня ему много раз доставалось незаслуженно. Он сказал, что хочет успеть зайти в художественный клуб, а потом дверь за его спиной закрылась. Напряжение висело в кабинете, пока там не появилась библиотекарь Лиза. Она зевала, говорила рассеянно, но весь её вид располагал к тому, чтобы завязать диалог. Она представилась как куратор клуба поэзии, сказала, что будет появляться здесь редко и ничего сложнее сбора подписей и ведения учётных книг ей лучше не поручать.  — Чай стоит в серванте прямо под новеллами Акутагавы; запирая кабинет, относите ключ в учительскую. — говорила она, засыпая. — Не забывайте закрывать окна перед уходом, а в остальном занимайтесь здесь, чем хотите. Она оставила на столе стопку книг и несколько заявлений на вступление в клуб. После этого, попрощавшись, ушла. Какое-то время все сидели молча, пока не обратили внимание на обложку одной книги в стеллаже. «Мифы древней Греции». — Точно такая же есть у нас дома. — сказал Казуха тихо. — Мне понравилась история Ахиллеса... И наконец завязался разговор. Члены литературного клуба слушали Казуху, не перебивая. Лишь в какой-то момент Син Цю хлопнул его по плечу и назвал «книжным товарищем». Сердце Казухи наполнялось радостью, потому что вокруг наконец-то собрались люди, способные понять и разделить его любовь к поэзии. Потребность высказаться наконец-то обрела звучание в стенах кабинета, доверху набитого книгами. И мир загорел новыми красками, и нахлынули мысли, и прерываться хотелось только на чай, который кто-то дружелюбно вложил ему прямо в руки. Они поочерёдно говорили о древнегреческих мифах, о рыцарских романах и классических детективах. Конечно я они говорили и поэзии, не ограничиваясь только Японией. Когда литературные темы иссякли, они поговорили про учителей и новое расписание, которое, безусловно, было намного сложнее того, что они видели в прошлом году.  Люди быстро привыкают к хорошему. Казуха никогда не доходил в своих умозаключениях до размышлений о собственной человечности, но с новой реальностью свыкся ещё до того, как кончилась первая учебная неделя. Он был в компании одних друзей, когда сдавал форму о вступлении в поэтический клуб, в другой компании он с упоением рассказывал об этом. В сущности, рассказать пришлось только дедушке и Куникудзуши. Первый в ответ удовлетворительно кивнул и придвинул ближе к внуку вазочку с сухими фруктами, второй же только пожал плечами. — Мама неглядя подписала мою форму. — только и сказал он в итоге. — Может, она подумала, что я перестану рисовать дома. — Думаю, она просто рада, что ты найдешь друзей по интересам. — Она больше беспокоится, что следы от булавок остаются на стенах, когда я снимаю рисунки. И мне не нужны другие друзья. У меня уже есть Казуха.

***

Погода в тот день стояла пасмурная. Тускло поблёскивала отдававшая затхлостью вода в почти высохшем пруду под мостиком. За пределами двора, на фоне клёнов и лозы, обвивающей изгородь, виднелись верхушки отцветающих вишен. Их розоватый цвет почему-то производил гнетущее впечатление. К тому же стояла невыносимая духота — при каждом движении всё тело покрывалось липкой испариной. Кажется, вот-вот должен был пойти дождь. Казуха лениво махал метёлкой, собирая прибившуюся к крыльцу пыль. Он был один дома. Голова ещё только начинала болеть, и это странное чувство — шум в ушах и раздражающие мушки перед глазами — всё это совершенно не способствовало хорошему настроению. Он таскал по земле примятые лепестки сакуры и обрывки травы, которую дедушка подрезал накануне, и вдруг споткнулся мыслью о вчерашний вечер. Мутные рваные облака, заходящее солнце, шелест обуви по асфальту — тогда ветер ещё был: ленивый, но обжигающе горячий. Они с Куникудзуши как-то совершенно естественно приобрели привычку ходить со школы вместе. Только вдвоём, потому что Хейзо, прилипчивый и болтливый, жил совершенно в другой стороне. Так было и вчера. Они больше молчали, погружённые в свои мысли. Лишь перекинулись парой фраз в самом начале пути, обсудив нового учителя по естествознанию. У него имелась бородка — крысиный хвост, если точнее. Он был одет в чёрное и весь урок обмахивался тетрадями, словно веером. Странный тип. В том смысле, что он был достаточно забавным. Казуха даже счёл его карикатурным учёным, написанным кем-то из японских классиков. Куникудзуши же назвал учителя «хранителем знаний», мол, он бы куда органичнее смотрелся в запретной секции библиотеки, чем возле школьной доски. — Но в нашей библиотеке нет запретной секции. — Именно поэтому он стал учителем. По дорогам неслись автомобили, прохожие не стеснялись говорить громко, а возле раменной на углу улицы работало радио. Школьники молчали и неспешно плелись по тротуару. Они уже почти подошли к развилке, где одна из дорог уходила в сторону «Рыжего клёна». И только тогда Казуха вспомнил, что тот день был субботой. И только тогда он, перестав озираться по сторонам, посмотрел на Куникудзуши. А тот в ту же секунду посмотрел в ответ. Хотя Казуха мог поклясться, что всю дорогу его одноклассника интересовали только шнурки на обуви. Куникудзуши поднял голову, и было в том жесте нечто, что звучало как растерянное «что?», но они оба не произносили ни звука ещё какое-то время. Наконец Казуха нарушил тишину. — Как быстро кончилась неделя. — сказал он и поправил лямки рюкзака, вращающиеся в плечи; носить так много учебников было непривычно. Куникудзуши только кивнул. — Ты всё ещё хочешь зайти завтра? — продолжил он, потому что становилось слишком уж тихо. Даже ветра теперь не было. Куникудзуши сжал губы. Они тут же стали похожи на тонкую крошечную линию, которую, если выражаться языком его мира, как будто провёл тонкой акварельной кистью. Куникудзуши держал руки в карманах и смотрел куда-то за спину Казухи — в той стороне как раз блестели в свете заходящего солнца чёрные ворота. — Если ты хочешь, чтобы я зашёл. — сказал он лениво. — Хочу. Хоть с самого утра. Я рано просыпаюсь. — А я нет. Казуха вздохнул. Он мог бы извиниться прямо сейчас. Он мог бы не извиняться вовсе, потому что, кажется, всё было в порядке, и Куникудзуши, как минимум, не кидался на него с кулаками. Но Казуха настойчиво продолжал тащить одноклассника к себе домой. Он хотел быть в своём мире и хотел наблюдать за тем, как в этот мир не вписывается Куникудзуши. — Приходи в любое время. Я покажу тебе наш двор и кузницу. Куникудзуши снова кивнул. Он развернулся на пятках и пошёл дальше. Лишь махнул рукой на прощание и бросил небрежное: — До завтра. Своё «пока» Казуха произнёс вслед удаляющемуся силуэту. А потом за спиной захлопнулись ворота «Рыжего клёна». Теперь же они едва стукнули, словно тот, кто пробрался во двор, хотел до последнего оставаться незамеченным. Казуха втянул носом воздух — вернулся из размышлений — и, ухватившись сильнее за метёлку решил сделать вид, что ничего не услышал. Странный день: никто, кроме людей с фамилией Каэдэхара, давно не заглядывал в этот дом. Тихие шаги становились всё ближе. Казуха бы и вовсе не слышал их, если бы не предшествующий им стук ворот. И, может быть, он бы списал всё на прокравшийся ветер, который вот-вот должен начаться. Дожди редко случаются в штиль. Куникудзуши остановился на противоположной от Казухи стороне мостика. И только тогда удостоился притворного взгляда. — Я тебя и не слышал. Казуха приставил метлу к ограждению на веранде и приветственно кивнул. Он внимательно наблюдал за Куникудзуши, пока тот с интересом осматривал двор: и клёны, и бонсаи в горшках, и сад камней у самой веранды, и лужу, которая раньше была прудом — ничто не осталось без внимания. И, конечно же, он задержал взгляд на Казухе, который снова был одет в короткие хакама и хаори поверх старой рубашки. Правда, теперь Казуха не смущался своего внешнего вида. Это был его дом. Его правила. Его мир. — Я не хотел, чтобы ворота стучали громко. — голос Куникудзуши растворялся в тихом скрежете кузнечников. — Здесь красиво. Он так и продолжал стоять у мостика, не двигаясь с места, лишь поворачивая голову из стороны в сторону. Несмотря на ужасную духоту, Куникудзуши был одет так же, как и в прошлые выходные: джинсы со звёздами на коленках, закрытые кроссовки и — тут Казуха решил, что память его подводит — белую рубашку с накрахмаленным воротником. Кажется, тогда это была толстовка? Казуха точно помнил пожёванные шнурки, торчащие из капюшона. Куникудзуши стоял с ровной спиной и прямыми ногами. Дедушка назвал бы его хорошо воспитанным. А потом спросил бы, кормят ли его родители. До того Куникудзуши казался худым и бледным. В руках он держал перевязанную лентой коробку, вроде той, что обычно можно встретить в кондитерских. Дедушка хорошо ухаживает за домом. — согласился Казуха, а потом, словно это его совсем не интересовало, спросил. — Что у тебя в руках? — Сладкое. Не знаю, что там внутри. — Куникудзуши быстро затряс головой; его волосы смешно разметались в разные стороны, придавая сходство с цветущим одуванчиком. — Мама дала мне это, чтобы я отдал тебе. Точнее, твоим родителям. Дедушке. Первому взрослому, которого я встречу. Казуха прошёлся ладонью по волосам, убирая со лба тонкие пряди. Сегодня он не стал собирать их в хвост, о чём пожалел в ту же секунду, как оказался на улице. Он вздохнул и напомнил себе, что Куникудзуши понятия не имеет, куда пропала целая ветвь клана Каэдэхара. И вообще о факте их «дармоедского» исчезновения. Но на мгновение всё равно стало грустно. Напустив в голос твёрдости и, пытаясь в манере походить на дедушку, Казуха громко произнёс: — Дома нет никого, кроме меня. А значит я тут старший. — он протянул вперёд руки. — Хватит притворяться камушком в саду. Подойди сюда и отдай мне коробку.  Перед тем, как встать ногами на мостик, Куникудзуши поклонился. Прижав коробку к груди и вытянувшись, он был как будто иллюстрацией с детской книжки по этикету. Казуха никогда его раньше таким не видел. Он принял подарок молчаливо, тоже с коротким поклоном, после чего школьники вошли в дом. Казуха пропустил Куникудзуши вперёд и только теперь заметил за его спиной маленький рюкзак. — Зачем он тебе? — Там кое-что лежит. Потом покажу. То, к чему Казуха относился с равнодушием постояльца, произвело на Куникудзуши большое впечатление. «Рыжий клён» всегда был чист и ухожен до скрипа, но сегодня утром Казуха не поленился ещё раз протереть всюду пыль и поправить книги в стеллажах.

«Пусть мы и не живём в богатом районе,» — думал он, — «но мы умеем с достоинством относиться к тому, что у нас есть».

В доме не было особых украшений, если не считать фусума с изображением журавлей и бонсаев, да висящих по обе стороны от самого большого книжного шкафа двух парных какэмоно, на которых были выведены те же кленовые листья, что были на рукавах хакама Казухи. Вся мебель была простой и, как правильно говорить «практичной», не теряющей своего очарования даже когда на ней оставались царапины или следы от кружек с чаем. Куникудзуши невесомо касался пальцами всего, что привлекало его взгляд, и молчал, пока Казуха открывал фусума одну за одной и называл комнаты: гостиная, кухня, столовая, прачечная, оружейная. Кабинет и дедушкину спальню он обозначил лишь жестом, а потом, уведя одноклассника в самую глубь коридора, снова распахнул дверь: — А это моя комната. Окно здесь находилось слева, там же стоял высокий письменный стол, на котором Казуха предусмотрительно оставил сборник японской поэзии и школьный учебник по английскому. Напротив стола, по правую руку, располагалась самая обычная «европейская» кровать, а в центре стоял низкий стол с двумя круглыми напольными подушками. Больше ничего не было. — Я думал, ты спишь на футоне. — хмыкнул Куникудзуши, проходя дальше в комнату. — Когда-то спал. Но мне было неудобно. Казуха услышал в голосе Куникудзуши пренебрежение, но оно совершенно точно было притворным. Лёгкие касания пальцев, когда одноклассник исследовал наощупь рабочий стол и спинку стула, звучали куда честнее. Про себя Казуха даже улыбнулся и пришёл к мысли, которую пообещал себе озвучить позднее. Он всё ещё нервничал, предвкушая предстоящее признание, но чувствовал себя куда спокойнее, чем накануне и даже увереннее, чем пару часов назад. Куникудзуши нравился мир, в котором жил Казуха, но он всё равно казался здесь лишним, как барочная ваза посреди аскетичной гостиной. И почему-то это успокаивало. Казуха поставил коробку со сладостями на низкий стол и произнёс: — Я помню, ты не любишь сладкое, так что не знаю, могу ли предложить тебе то, что там лежит. Но у нас есть холодный сок. И молоко. Куникудзуши, в эту секунду отстающий сборник поэзии, отвлёкся от книги. Он моргнул дважды, прежде чем ответил. — Можно мне чай? Не холодный. Самый обычный. — Ты будешь пить горячий чай в такую погоду? Куникудзуши вместо ответа кивнул. — Хорошо. Жди меня тут, я скоро вернусь. Присаживайся, не стой. — Куда? — Да хоть на кровать. Какая разница? Выйдя в коридор, Казуха резко выдохнул и опустил напряжённые плечи. Он старался держать спину ровно, потому что Куникудзуши держал её ровно, и нельзя было быть хуже, чем он. Но это давалось с трудом, и теперь под лопатками немного болело. Да и головная боль лишь усиливалась от каждого шага. Хотелось поговорить полушёпотом. Он старался не думать об этом и, осторожно ступая по полу, свернул на кухню. Когда Казуха вернулся в комнату, неся в руках две поднос с двумя чашками чая, Куникудзуши посмотрел на него каким-то рассеянным взглядом. Он сидел на самом краю кровати, сложив руки на коленях. Выражение его лица ничуть не изменилось, что немного насторожило. О чём он думал, пока сидел здесь в одиночестве? Казуха поставил поднос на низкий столик, а одну чашку протянул однокласснику. Куникудзуши машинально сделал большой глоток. — Горячо же. — предостерёг Казуха. — К тому же это зелёный чай. Другого у нас нет. Куникудзуши пропустил замечание мимо ушей. Он сжал чашку ладонями и сделал ещё один глоток. Предчувствуя нечто странное, Казуха опустился коленями на напольную подушку и сел, поджав под себя ноги. Он старался подобрать любую отвлечённую тему, чтобы не бросаться с извинениями вот так сразу, но не успел собраться с мыслями, как Куникудзуши заговорил. — Открой мой рюкзак, если тебе не сложно. Казуха повертел головой: рюкзак лежал на полу, немного левее и достаточно близко, чтобы можно было дотянуться рукой. Внутри него лежала толстая папка, которая могла быть заполнена только рисунками. Им не было конца, когда Казуха принялся раскладывать их вокруг. Яркие и бледные — на каждом листе красовались лепестки сакуры. Где-то были изображены только соцветия, другие же рисунки представляли собой пейзажи с бесконечными цветущими деревьями. Казуха рассматривал каждый лист бумаги и примерно на четырнадцатом сбился со счёта. —Красиво. — выдохнул он восхищённо. — Очень красиво. Куникудзуши оживился, услышав, что его похвалили. Он легко раскачивался из стороны в сторону и болтал ногами. В эту секунду он больше напоминал двенадцатилетку, чем в любое другое время. — Это ханами. — пояснил он. — И ходить никуда не надо. — Сколько времени ты на это потратил? — Часа два. Каждый вечер, начиная с прошлых выходных. Первая тяжёлая капля шлёпнулась прямо на карниз. Казуха отвлёкся и повернулся к окну. Крупные грязно-серые круги на большом расстоянии друг от друга с щёлканьем оставляли следы на стекле. — А у меня нет для тебя подарка. — пробормотал он. — И вообще, я тебя позвал, чтобы сказать что-то не очень приятное, так что теперь мне жутко неловко. Куникудзуши поставил на низкий стол свою чашку. — Что сказать? Казуха сжимал пальцами края своих хакама, смотрел в пол и беспокойно кусал губы. Он видел только, как в нетерпении подрагивают ноги Куникудзуши. Он не хотел поднимать голову и смотреть на лицо. Хлынул ливень. С порывами ветра крупные капли ударялись о стёкла, звук был похож на рёв бушующего океана. Стало темно: на улице, в комнате, даже в мыслях. — Я хотел извиниться. — голос дрожал. — За то, что соврал тогда и сказал, что мне не было с тобой. Я очень боялся, что дома меня наругают. Прости. — Хорошо. Прощаю. Казуха сильнее склонил голову. Ему казалось, что растрёпанные волосы скрывают лицо, и Куникудзуши не видит зажмуренных глаз, которые со всей силы сдерживают виноватые слёзы. — Ты как будто не понимаешь... — На самом деле не понимаю. Куникудзуши говорил ровно. Его голос не дрожал, не становился громче или тише. Он был таким же безучастным, каким бывал всё время, когда не ввязывался в драки. Казуха вспомнил, как в первый учебный день увидел застывшего Куникудзуши и сравнил его с древней безмолвной статуей. Именно ею он и являлся. — Мне очень жаль, что я соврал. — повторил Казуха; сжатые пальцы начинали болеть, и он разжал их. — Я тебя прощаю. Забей. — Я больше никогда не буду тебя обманывать. — вежливая улыбка была адресована пустому пространству между досками на полу. — Если ты пообещаешь тоже всегда говорить мне правду. — Ладно. — Куникудзуши замолчал на время, а потом с тихим вдохом продолжил. — Я иногда вижу то, чего нет. И слышу. Поэтому, когда ты сказал, что тебя не было со мной, я по-настоящему поверил. Потому что до определенного момента я был уверен, что ты мне кажешься. Не только в тот день. Раньше тоже. Вот и вся правда. Казуха смотрел теперь напряжённо, при этом в образовавшейся между бровями морщинке пролегла детская скорбь. Он наконец поднял голову. Ему казалось, что они зря затеяли этот разговор. Хотелось просто стать немного честнее, но к таким откровениям Казуха не был готов. — С тобой всегда так? — Не знаю. — Куникудзуши пожал плечами и откинулся спиной на кровать. Его макушка касалась стены. — Может быть? Я не помню. Моя мама странная. И мы с ней очень похожи: глаза, волосы, выражение лица... Казуха на коленях подполз ближе к кровати. Теперь он видел, что Куникудзуши лежал как покойник: глаза чуть прикрыты, руки сложены на груди, а на лице застыла маска скорбного умиротворения. — Мне жаль. Самое тяжелое для него было то, что к чувству стыда и виноватости примешивалось еще непреодолимое чувство сопереживания. — А мне нет. — хмыкнул Куникудзуши. — Какая разница? — Это, наверное, мешает... — Не всегда. До тех пор, пока никто не пытается надо мной посмеяться. Ты не смеёшься. — Потому что это не смешно. Это пугает. Как в тот раз, когда ты говорил про пагоды. Я понял, что что-то не так, хотя и не знал, что именно. Казуха забрался на кровать и сел рядом, поджав ноги. В сонной тишине, которую равномерное дыхание Куникудзуши делало еще глубже и однообразнее, все звуки приобретали странную, тревожную отчетливость. Потрескивал рассыхающийся комод в оружейной за стенкой; возились насекомые под полом, стучал дождь — и все звуки пугливыми толчками отзывались в голове у Казухи. Желая перебить тишину собственным голосом, но не имея никаких тем для разговоров, кроме мучительной правды, Казуха вдруг выпалил: — Мой дедушка на выходных часто навещает друзей. Поэтому его нет. А больше тут никто не живёт. Родители меня бросили. Я их давно не видел. Куникудзуши поднялся на локтях и повернулся лицом к Казухе. — Я бы отдал тебе обоих своих матерей. — сказал он, словно это не было шуткой. — Мне не жалко. Казуха отмахнулся. — Они у тебя хотя бы есть. Куникудзуши подпёр рукой щёку и закатил глаза. — Великая радость: одна постоянно на работе, а вторая из комнаты вылезает только чтобы на холодильник напасть. Они неплохие, но временами ужасно бесят. Признание получилось каким-то скомканным, но, тем не менее, оно принесло то удовлетворение, о котором Казуха даже не задумывался. Он хлопал глазами и повторял без конца в голове: «Я бы отдал тебе своих матерей... я бы отдал...». Какое странное чувство — смесь непонимания, тоски и обиды, которая ею уже не была. Как будто выходишь летом на улицу, смотришь на мокрый асфальт и понимаешь, что ночью был дождь. Ты его не видел. А он был. И лужа скоро высохнет на солнце, а от дождя останется только мысль в голове. Ты его не видел. А он был. И Казухе совершенно не нужны чьи-то чужие родители. Он и без своих прекрасно справлялся всё время. Но как будто бы чужого понимания не хватало. А жалостью он уже сыт по горло. Хорошо, что Куникудзуши не умеет быть жалостливым. Желая сменить тему на более весёлую, Казуха вдруг произнёс. — Я понял, почему ты такой тощий: все постоянно заняты, чтобы готовить. Он хихикнул и легонько ткнул Куникудзуши пальцем в живот. Казуха совсем не ожидал, что в следующую секунду его цепко схватят за запястья и повалят лопатками на кровать. Куникудзуши сжимал коленями ноги Казухи. Пошевелиться было трудно. — В точку гений. — сказал он, не изменяя своей манере говорить спокойно; и всё же Казуха готов был поставить свой любимый сборник поэзии на то, что Куникудзуши улыбнулся. — Вот только я всё равно сильнее тебя. — Не спорю. Но я тоже сильный. — Казуха высвободил руки из цепкой хватки и, дёрнув ногами, спихнул с себя одноклассника.— Я могу поднять горшок с бонсаем. Куникудзуши упёрся руками в бока. — А я могу сломать кому-нибудь нос. Теперь он действительно, издевательски, засмеялся. Дождь всё так же не унимался, но разговоры в «Рыжем клёне» сменились на более радостные. За окном недовольно шумел ветер, запутавшись в листьях какого-то клёна. Куникудзуши рассказывал, как пролил на ковёр воду из-под краски однажды, а Казуха раскладывал и в очередной раз пересматривал рисунки сакуры на полу. Он так и не притронулся к своему чаю, зато Куникудзуши с радостью выпил ещё чашку. — Он ведь ужасно горький, разве нет? — Не знаю. Совсем немного? Когда разговоры кончились, школьники вышли на веранду. Небо было затянуто тучами, но кое-где уже пробивалось яркое солнце. Дождь стал тише, и его барабанная дробь теперь звучала скорее как ехидное перестукивание на клавесине. Ветер тянул со стороны ворот запах сырости и цветущих вишен. Казуха не заметил, как вспотел дома. И теперь, стоя под прохладным воздухом, чувствовал, как прилипает к спине рубашка. Он осматривал двор, прикидывая в голове, чем нужно будет заняться в первую очередь завтра. Он заметил приставленную к фасаду бамбуковую шляпу. Навес над верандой укрыл её от дождя. Шляпа была сухая. Казуха поднял её, отряхнул, и надел на голову. — Я сам её сделал. — гордо сказал он. — Это не сложно. — Дурацкая шляпа. — возразил Куникудзуши. Не успел Казуха обиженно открыть рот, как кусты вдруг зашелестели, и из них выбежал маленький белый котёнок. Точнее, прямо в тот момент он был мокрый и немного грязный. Он отряхивал воду с лап и мяукал. Его уши понуро висели, а хвост стоял трубой. У него были жёлтые глаза и подрагивающий любопытный нос. — Ой, это Тоши! — обрадованно воскликнул Казуха. Он подозвал котёнка ближе и взял его на руки. — Твой? — поинтересовался Куникудзуши. — Бродячий. Залезает иногда в сад, а дедушка его прогоняет. — Казуха гладил кота между ушей, совсем не заботясь о том, что мокрая шерсть может испачкать одежду. — Вообще-то он только с виду умный. На самом деле он очень глупенький. Постоянно грызёт траву у нас во дворе. И постоянно за это получает. Поэтому я не могу взять его домой. Котёнок спрыгнул на землю и принялся вертеться вокруг ног Куникудзуши. Он тёрся головой и громко мяукал. Куникудзуши наклонился и подобрал кота на руки. Он с интересом повертел его, позволил зацепиться лапой за волосы и укусить палец. — Тогда теперь это мой кот. Казуха удивлённо вытаращил глаза. — Тебе разрешат его оставить? — Меня же они оставили. — Куникудзуши прижал кота к груди, словно показывая, что они теперь идут в комплекте. — Я пойду домой. Казуха снова принялся беспокойно вертеть головой. — Погоди, я дам тебе зонтик. Дождь ещё не кончился. — Я не могу держать в руках и кота, и зонтик. — Тогда я тебя провожу. Куникудзуши одной рукой придерживал котёнка, а другой потянулся, чтобы снять с Казухи бамбуковую шляпу и надеть на себя. Теперь он выглядел как выросший после дождя гриб. Бледная поганка. Наверное и правда дурацкая шляпа. — Этого хватит. — сказал он многозначительно, развернулся и пошел прочь. Казуха смотрел ему вслед до тех пор, пока призрачная фигура не скрылась за воротами «Рыжего клёна». Потом он вернулся домой. Солнечные разводы на стенах, очертания мебели, скрип половиц — всё это стало ярким, приветственым, всепрощающим. Казуха распахнул фусума, скрывающие комнату, подошёл к низкому столику и развязал ленту на коробке со сладостями. Внутри, придавленные жарой, лежали трёхцветные данго. Казуха ожидал почувствовать горечь и очень удивился, когда по языку разлилась тёплая сладость.