winnable game

Казуха. В средней школе время перестало тянуться медленно — оно понеслось галопом, с каждым днём всё сильнее утягивая Казуху в круговорот творящегося хаоса. Учебной нагрузки стало больше, клуб поэзии скрадывал спокойные вечера, а «Рыжий клён» столкнулся с неизбежным — наступила осень. В тот год листья пожелтели рано. Пожухлые, они легко срывались с ветром и опадали на землю. Подметать двор приходилось каждое утро, и потому Казуха просыпался очень рано. Повезло в одном: тёплые дни стояли до середины октября. Каждый рассвет согревал голову и плечи, полуденное солнце навевало дремоту, а закаты вдохновляли на роскошные, поэтические размышления. Пожалуй, это и было главной причиной немного заторможеного состояния Казухи. Выбравшись на улицу с бенто, он частенько засыпал прямо за едой; в клубе поэзии пропускал мимо ушей разговоры, дрейфуя мыслями по каким-то неопределённым образам; за домашней работой, складывая и умножая в уме числа, он цеплялся за приколотый к стене рисунок сакуры и спустя время обнаруживал, что взгляд кружит по витиеватым акварельным завиткам на бумаге. Ничего подобного, тем не менее, он не позволял себе во время уроков. Учителя продолжали характеризовать его как лучшего ученика в классе, дедушка одобрительно кивал, разглядывая ежемесячный табель с оценками, а друзья одобрительно хлопали по плечу. Теперь в его окружении появились те, кого он охотно называл друзьями. Зачастую, это были члены поэтического клуба. Двое мальчишек и девочка. Со стороны они не казались какими-то необычными. Однако стоило познакомиться с ними поближе, и от их компании было теперь сложно отказаться. По крайней мере, Казуха не смог. Люди, подобные им, ему никогда не встречались, и он заранее наделял их яркими чертами, встретить которые можно, наверное, лишь у персонажей книг. В первую очередь, Син Цю. В кармане своей рубашки он всегда носил сложенные пенсне, которые надевал лишь для тогоя чтобы зачитать из книги особенно понравившийся ему отрывок. Казуха подозревал, что стёкла в пенсне самые обычные, без диоптрий, но никогда не пытался развивать эту мысль дальше простого предположения. Син Цю любил рыцарские романы и частенько с чрезмерным рвением выступал за справедливость. Коротко говоря, он читал задирам морали. Фишль была его одноклассницей и вторым другом Казухи. Кажется, на самом деле её звали Эми, но никто не использовал это имя, обращаясь к ней. Невысокая девчонка с громким высоким голосом и странной манерой говорить — именно под такой характеристикой её узнавал всякий ученик в школе. Она появилась в поэтическом клубе не сразуя лишь спустя две недели, когда наступил последний день подачи заявок. В тот день погода не задалась. Завывал ветер, в окна то и дело барабанил дождь — звук был такой, словно кто-то выплёскивал воду из вёдер прямо на стёкла. После уроков, когда все собрались в комнате клуба, ярко блеснула молния, и вслед за этим раздался оглушительный, раскатистый удар грома. На дворе была сильная гроза. На горизонте молнии белыми лентами непрерывно бросались из туч на землю. И справа, и слева, и, вероятно, также над школой разразилась бесовская игра небес. В таком шуме никто и не заметил, как открылась входная дверь. Вошедшая девочка осталась стоять на пороге. Она упёрлась руками в бока, поджала губы и высоко вздёрнула подбородок. Казуха заметил её первый и, не зная, что сказать, осторожно помахал рукой в знак приветствия. Девочка не взглянула на него. Она глубоко вздохнула и на выдохе торжественно произнесла: — Я — Фишль, принцесса Осуждения, волею судьбы призванная в этот мир. Ликуйте! Ликуйте и содрогайтесь от страха! Божественная молния, сопровождающая меня сегодня — предзнаменование грядущих тёмных времён! Теперь на неё смотрели уже все. Казуха бы сказал, что она выбрала потрясающие подмостки для своего торжественного появления, чуть позже он понял, что Фишль просто тянула до последнего, потому что стеснялась. В тот день он первый нашёл слова ответного приветствия. И, наконец, третьим другом Казухи стал Хейзо. Это как будто было неизбежно, но Казуха всё равно удивился, когда у них нашлось достаточно общего. Завязалась симпатия. Импульсивный и добрый, Хейзо был подвержен перепадам настроения. Порой он надолго уходил в себя, о чём-то размышлял, не замечал ничего вокруг и врезался в дверные косяки. В другое время он был очень разговорчив. В любом случае, общаться с ними было легко. Хейзо умел непринуждённо находить общий язык со всеми, начиная от первоклашек, заканчивая школьным сторожем. Он был чересчур наблюдательным, и это Казуху больше пугало, чем располагало к себе. Хотя после того разоблачающего объяснения Казуха и не хранил других секретов, а совесть его была чиста, он всё равно чувствовал пробегающие по спине ледяные мурашки каждый раз, когда Хейзо слишком надолго задерживал на нём взгляд. В остальном, школьная жизнь казалась чудесной. Той осенью он провёл в поэтическом клубе столько восхитительных дней, что все они сливались в пёструю, милую сердцу кутерьму. С приближением зимы задул резкий, порывистый ветер. Воздух был наполнен снежной пылью, рассохшиеся кленовые листья больше не шуршали под ногами. Голые деревья глядели сурово и, раскачиваясь из стороны в сторону, гулко шумели. Ветки царапали окна, а Казуха, при свете настольной лампы, зевал и иногда, отвлекаясь от ровных алгебраических столбцов, смотрел на рисунок сакуры. Такие вечера он предпочитал проводить в стенах малой библиотеки, а не дома. Син Цю и Хейзо играли в шахматы, пока на столе остывал их чай, Фишль зачитывалась фэнтезийными романами о принцессах и драконах — почему-то ей непременно хотелось читать их именно на немецком. В школьной библиотеке таких книг не было, поэтому она всегда приносила их с собой. Яркие обложки, толстые корешки, каллиграфические заглавные буквы в начале каждой главы — даже не зная языка, такие книги интересно было перелистывать. Иногда Казуха просил зачитать пару строчек вслух, и тогда Фишль произносила их с такой торжественностью, немного ломая слова, что все покатывались со смеху. Сам Казуха обычно устраивался у окна и пытался писать хокку. Свои попытки он никому не показывал и не пытался декламировать вслух, пока лично не удостоверится, что оно того стоило. О его поэтических пробах, вероятно, знал Хейзо, а остальные, даже если догадывались, вида не подавали. И Казуху это вполне устраивало. Один из таких поэтических вечеров остался выгравирован в памяти на долгие годы. Куратор мисс Лиза принесла новый чай — зелёный, с кусочками фруктов и апельсиновой цедрой. Сама она тоже осталась в клубной комнате: заняв дальний стол, она лениво листала библиотечные журналы, время от времени делая пометки и прерываясь на разговоры. Снаружи застыл воздух, заставивший землю переливаться замёрзшим блеском. Вдалеке зажигались фонари. В пасмурной темноте они были похожи на звёзды. За две недели до этого школьники закончили обсуждение «Мелкого снега» Дзюнъитиро Танидзаки и теперь перешли к «Вишнёвому саду» Чехова. И то, что началось как простое желание поделиться впечатлениями, вскоре переросло в спор. — Нет, вы определённо всё неправильно поняли. — неторопливо произнёс Син Цю, водружая на нос пенсне. — Мы не можем отказаться от определения пьесы как трагедии только потому, что там никто не умирает. — Но разве смерть — это не одно из основных определений жанра? — возражал Казуха. Он грел руки о чашку кофе и на самом деле не был заинтересован в споре. Ему было всё равно, к какому итогу они придут. Его увлекал сам процесс обсуждения. Фишль сидела на полу, прислонившись спиной к креслу. Она выпрямилась. — Долг принцессы Осуждения — донести истину до своих вассалов! Благородный рыцарь Син Цю говорит правильные вещи, но моим голосом они будут звучать убедительнее! Внемлите! Трагедия поэмы в смерти дворянства, если вам так нужно, чтобы кто-нибудь умер. — Но герои совсем не трагичные! — вмешался Хейзо; он сидел, поджав ноги, на том кресле, о которое опиралась Фишль, и вертел между пальцами шахматную фигуру. — Они легкомысленные, неприспособленные к жизни и представлены иронически. Они не осознают трагедии, потому что трагедии нет. — Они не осознают трагедии, и это трагично! — зацепился за мысль Син Цю. Он принялся расхаживать вдоль окна, то и дело поправляя пенсне на носу. Струящиеся рукава его рубашки смешно колыхались из стороны в сторону. Хейзо повертел головой. — Но автор сам определял эту пьесу как комедию. — Я путешествовала среди звёзд, постигла судьбы тысяч вселенных и каждого смертного. И, будь моя воля, я бы лично спросила автора об этой пьесе. Но, пока я не могу этого сделать, вольна трактовать произведение так, как мне вздумается. — Точка зрения принцессы и моя тоже. — кивнул Син Цю. Мисс Лиза безмолвно застыла за столом, внимательно слушая школьников — Комедия осмеивает безобразное. — выпалил Казуха; он так спешил это объяснить, что слова вырывались прямо на вдохе. — В данном случае высмеивает персонажей, которые только вздыхают и ноют, но ничего не делают, чтобы изменить своё положение. Герои надеются, что всё разрешится само собой. Это комично, ведь мы понимаем, что это не произойдёт. — Бога ради, — хихикнула Лиза. — это всего лишь пьеса. После неловкой паузы, во время которой Казуха обменялся быстрыми, озадаченными взглядами с Фишль и Хейзо, Син Цю произнёс: — Что ж, — он снял пенсне и принялся протирать линзы рукавом рубашки. — «В таких ли я делах бывал, / А обходилось без дуэли…» Казуха вскинул бровь и улыбнулся. — Мечи? На заднем дворе на закате дня? — Только если Фишль будет моим секундантом. — Моё присутствие добавит чести этому событию! — изрекла школьница, сместившись чуть левее и согнув ноги так, что колени оказались почти на уровне груди. — Благословение Нирваны ночи достанется победителю. — «По чести, странный выбор секундантов. / Где о дуэли речь, там я в числе педантов». — ответил Казуха, переведя взгляд с Фишль на Син Цю. — Тогда у меня нет другого выбора, как обратиться за помощью к Хейзо. — Спасибо за оказанное доверие. — голос Хейзо был пронизан насмешливым сарказмом. Школьники рассмеялись; напряжение покинуло библиотеку, словно воздух — надувной шарик. Они вернулись к спору, но теперь это было больше похоже на попытку поделиться впечатлениями. Казуха сделал глоток чая, и в очередной раз напомнил себе, что чувствует неоспоримое счастье. Куникудзуши. Время остановилось в тот момент, когда Куникудзуши покинул ворота «Рыжего клёна». Солнце пробивалось сквозь облака: ослепительно-белый шар, застрявший в сером, грязном небе. Огромный и странный мир простирался за пределами старого дома. Куникудзуши парализовала такая необъятная открытость. Сам он — рисунок на запотевшем стекле, проявляющийся лишь временами. Дни сменялись неделями, недели — месяцами. Иногда Куникудзуши приходил в себя и оглядывался по сторонам: лекционные тетради были исписаны, к школьным брюкам липли катышки от ластика и кошачья шерсть, Казуха иногда засыпал во время обеда и, склоняясь на бок, сопел на плече. Куникудзуши не двигался. Новая школьная программа давалась легко. С минимальными усилиями он держался на плаву: не старался ради высшего балла, но и не барахтался в низах. Куникудзуши оставался невидимым для всех, кто предпочитал называть его по фамилии. Он больше не доставлял неприятности себе и окружающим. Репутация задиристого мальчишки распускающего кулаки исчезла так же, как размытый прибоем рисунок на песке. Учителя больше не вызывали родительниц в школу. Они не говорили: «проблемный ребёнок с ужасным поведением», предпочитая теперь характеризовать Куникудзуши как «способного, но ленивого». Как лягушка в анабиозе Куникудзуши едва ли реагировал на окружение, изредка отвечал на вопросы учителей и дёргался от случайных прикосновений. Всё остальное время он просто существовал, как существовали меловые следы на ладонях или раскрошившаяся пастель в рюкзаке. Лишь художественный факультатив, так кстати совпадающий с собраниями поэтического клуба, мог на время привести его в чувство. Стоило поставить перед собой мольберт, как Куникудзуши оживал. Голову заполняли мысли и запах краски, тихий и ровный голос Альбедо увлекал за собой мысли, а стук обуви по полу позволял ненадолго отвлечься и размять онемевшие пальцы. Куникудзуши не изъявлял желания познакомиться с кем-то поближе. Он вспоминал имена школьников за соседними мольбертами в тот момент, когда Альбедо подходил и беседовал с ними. Забывал в следующую же секунду. Ничто здесь не вызывало интерес сильнее, чем возможность просто рисовать. Своё намерение изобразить пагоды Куникудзуши придерживал до одного декабрьского вечера. Ему хотелось прежде примериться, выстроить композицию в голове и понять, что именно он хотел бы нарисовать — какая именно мысль должна была размазаться грунтом по холсту и стать основой для будущей картины. Он подошёл к задумке со всей серьёзностью. Он поставил холст на мольберт вертикально и, отойдя на шаг назад, прищурился. Куникудзуши вздрогнул, почувствов, как на плечи легли тёплые ладони. Альбедо стоял прямо за спиной и тоже смотрел на чистый холст. Его глаза — круглые и сосредоточенные — были устремлены туда, где ещё ничего не было, но вскоре должно было появиться. — Есть какая-то идея? — спросил он. — Вроде того. Хочу нарисовать город. Альбедо кивнул и, убрав ладони, подошёл теперь с другой стороны мольберта. Он принялся водить пальцем по холсту. — Тогда не забудь обозначить перспективу и не пользуйся по возможности линейкой. Это рисунок, а не архитектурный чертёж. — А как быть, если предмет на заднем плане больше, чем на переднем? Альбедо задумчиво коснулся пальцами губ. — Чем дальше объект от нас, тем он тускнее. Куникудзуши кивнул, Альбедо развернулся и подошёл к другому ученику. Его голос звучал тихо, спокойно — так, словно он только проснулся или, наоборот, долго не спал. Его лицо всегда было бледным, как кусок мела, но оставалось живым, потому что под глазами пролегали сизые синяки от недосыпа, на скулах пятнами выцветал румянец, а на шее, прямо между ключицами горела незамысловатая тату в форме ромба. Неосознанно Куникудзуши постоянно сравнивал Казуху и Альбедо: у обоих светлые волосы, оба спокойные и добрые, у обоих какое-то особое, далёкое от всех, понимание искусства. Вот только Альбедо был как камень: осязаемый, тёплый, недвижимый, а потому живой. Казуха же напоминал ветер: неусидчивый, лёгкий, мягкий и всё ещё как будто ненастоящий. Он существовал только в те моменты, когда засыпал на плече у Куникудзуши или когда касался коленом на скамейке. Всё остальное время он — не больше, чем пагоды на горизонте. Куникудзуши понимал, что это лишь бред его не самого здорового подсознания, но никак не мог убедить себя в обратном. Он взял карандаш и неспеша принялся рассерчивать холст. В нижней трети по задумке должен был распологаться город: главная улица шла сначала прямо, а потом уходила немного влево. Именно там, в точке пересечения линий, Куникудзуши схематично обозначил раскидистый клён. Из того окна, откуда показывались пагоды, не было видно дома Казухи, но Куникудзуши всё равно решил выделить ему место на картине. Он нарисовал покатую крышу, чёрные ворота и тонкими линиями провёл электропровода, тянущиеся между деревьями. Вокруг «Рыжего клёна» он раскидал музей, фонтанную площадь перед ним, магазины, банки, торговый центр — всё, что сумел разглядеть. Аллея, по обеим сторонам которой росли деревья, изломанной линией пересекала холст до самого края, а потом обрывалась. Когда с изображением города было покончено, Куникудзуши принялся рисовать утёс: плоская гора тенью накрывала крыши домов, а на самом её краю величественно возвышалась пагода. Рядом с ней ещё одна, поменьше. А от них к городу спускалась неустойчивая лестница, выдолбленная из камня прямо в утёсе. Схематичные облака скрывали окна пагод, к солнцу тянулась стайка галок-птиц. Ни одного человека, ни одной машины на пустых дорогах Куникудзуши не нарисовал. Тот мир, который он видел из школьного окна, всегда был безлюдным. Закончив, Куникудзуши отложил карандаш, отошёл на пару шагов и принялся часто моргать. Пальцы болели и, подозревая, что прошло уже много времени, Куникудзуши посмотрел на часы. На самом деле, с того момента, как он взялся за работу, прошло не больше сорока минут. Время тянулось ужасающе медленно. Куникудзуши посмотрел на холст. Сейчас, с достаточного расстояния, стало видно, что «Рыжий клён» слишком выделялся среди остальных зданий. Это немного выбивалось из композиции и нарушало перспективу. Куникудзуши стёр его и нарисовал заново. Теперь стоящее рядом кленовое дерево было едва заметно, и Куникудзуши отметил, что исправить это получится только в цвете. Вот только красок с собой у него не было. Набор гуаши, который предлагал художественный клуб, совершенно не устраивал. Куникудзуши пробовал рисовать им раз, может два — краска постоянно скатывалась, ложилась совсем некрасиво, а местами плешивила, даже если накладывать её в несколько слоёв. Альбедо тоже это отметил. Он помог своим ученикам написать прошение о финансировании, которое включало в себя несколько наборов новых красок, «свежие» пластиковые фрукты для натюрмортов, деревянные палитры и художественные фартуки. Ответа, правда, пока не последовало, и приходилось довольствоваться тем, что есть. Куникудзуши вздохнул и осмотрелся по сторонам. На чужих холстах он видел котят, портреты, вазу с яблоками, персонажей манги... В кабинете стояла тишина, прерываемая лишь короткими просьбами поделиться карандашами или ластиком. Никто здесь не искал друзей. Одиночки, оказавшиеся в одном кабинете, продолжали оставаться одиночками. У каждого из них был свой мир, окошками в которые служили холсты. Изображая деятельность, Куникудзуши снова взял в руки карандаш, но, вместо того чтобы сосредоточиться на рисовании, переводил взгляд со школьников на Альбедо, потом за окно, где тусклыми звёздами горели фонари, на входную дверь и заново. Он пытался убить время, а то всё никак не хотело умирать. Он пытался отвлечь себя мыслями. Не теми, разрушительными, которые как какофония отголосовков и образов в голове, а более приземлёнными: он подумал о том, что сегодня на ужин, представил запах жареного тофу, которое так любила мама; он попытался прислушаться — не слышно ли шагов наверху, там, где находился клуб поэзии; он напомнил себе покормить Тоши, когда вернётся домой. (Хотя это оказалась кошка, а не кот, Куникудзуши не стал менять имя.) Он посмотрел на часы: прошло пятнадцать минут. Терпение кончилось. Шумно хмыкнув, Куникудзуши принялся складывать вещи: карандаши он убрал в пенал, а его кинул в сумку; исчерченный холст приставил к стене, отвернув рисунок от школьников, а мольберт оттащил в противоположный угол кабинета. — Я обещал маме вернуться пораньше сегодня. — сказал он тихо, подойдя к столу Альбедо. Горный пейзаж был закончен. Киноварное пятно теперь больше напоминало дракона, чем в тот раз, когда Куникудзуши увидел картину впервые. Чешуйчатый хвост тянулся кольцами по снегу, а на тёмном небе, выше горных пиков, появились сверкающие звёзды. Альбедо держал картину на столе. Больше месяца он ждал, пока высохнет на ней краска, а сегодня наконец покрывал её лаком. — Осторожнее по дороге. — кивнул Альбедо, не отвлекаясь от своего занятия. Куникудзуши вышел из кабинета, но отправился не домой, а поднялся на этаж выше. Он уже привык возвращаться из школы в компании, но сначала эту компанию нужно было отвоевать у кучки зануд. Вот только было слишком рано. Незаметными переходами Куникудзуши пересёк длинный коридор, стараясь держаться одинаково далеко от приоткрытых дверей кабинетов и зияющих темнотой окон. Прямо напротив малой библиотеки, откуда сейчас доносился шум голосов и смеха, стояла скамья. Куникудзуши забрался на неё с ногами, обнял коленки и сонно стал прислушиваться. — ...Трагедия поэмы в смерти дворянства, если вам так нужно, чтобы кто-нибудь умер. — доносился пронзительно визгливый девчачий голос. В кисейном просвете между дверью и полом мелькали тени школьной обуви. По потолку изредка таинственной дугой проходил легкий свет, за окном тихо свистел ветер. Куникудзуши чуть было не задремал и вдруг вздрогнул от того, что на лестнице стукнула дверь, и раздались приближающиеся шаги. Куникудзуши спустил ноги со скамьи и весь насторожился, вытянулся. Он увидел человека, потревожившего его дремоту. То был высокий мальчишка со светлыми, наверное, волосами, сосредоточенным лицом и холодным, словно у мертвеца взглядом. Куникудзуши сказал бы, что они знакомы, если спонтанная драка в коридоре считалась за попытку познакомиться. То было ещё в начальной школе. И снова виной всему стало разыгравшееся больное воображение. Куникудзуши был уверен, что мальчишек двое. Один был очень церемонным, вежливым и молчаливым; второй всегда ходил рядом, болтал без умолку и позволял себе куда больше грубостей. Именно поэтому Куникудзуши принял второго за настоящего, а первого всего лишь за его ожившую тень. Они были идентичны внешне: волосы отливали голубоватым свечением, равно как и тускло-васильковые глаза, бледная тонкая кожа была увита просвечивающими венами. Куникудзуши даже сказал бы, что и одежда у мальчишек была одинаковая, но в точно такой же форме ходила вся школа. Сразу приняв этих двоих за то, на что совсем не хотелось обращать внимание, Куникудзуши старался не смотреть в их сторону, если случалось пересечься в столовой, на уроках физкультуры или во время школьных собраний. Вот только когда взбалмошный мальчишка выкрикнул какую-то гадость, проходя мимо по коридору, Куникудзуши не смог сдержаться. Он развернулся на пятках, большими шагами догнал школьника и, дёрнув того за плечо, потребовал повторить всё сказанное в лицо.

«Да что же это было?»

Крепко сжимая кулаки, Куникудзуши заметил, что мальчишка остался один. Тот, что смотрел своими испуганными глазами-стёклышками и, через слово заикаясь, тихо повторял, что не понимает, о чём речь. Завязалась драка. Куникудзуши вышел из неё с двумя синяками на предплечье и порванным по шву рукавом рубашки. Точнее, это Казуха был тем, кто из разнял. Он почти силком оттащил Куникудзуши в сторону, увёл его подальше и, изобразив на лице абсолютно недетскую озадаченность, поинтересовался, что там только что произошло. Пока он разнимал драку, с его волос спозла резинка, и держалась она теперь на самых кончиках. Куникудзуши не сводил взгляд с той резинки. Он пожал плечами: — Тот пацан говорил про меня гадости. — И ты не мог ответить ему словами? Рубашку порвал... Тогда Казуха ещё ничего не знал, а Куникудзуши не спешил делиться. Ему до ужаса хотелось спросить, действительно ли тех мальчишек двое, и какой на самом деле у них цвет волос, но он молчал. Слова, бывало, навлекли на него целую бурю. — Я не могу так, как ты. — только и сказал он в итоге. С тех пор прошло уже много времени. Для Куникудзуши началась тихая и спокойная жизнь. Он увидел в коридоре мальчишку, за которым каралась тень с лицом, и он небрежно, хотя и приветственно, кивнул им обоим. Он не помнил имени, но знал из-за кого мальчишка пришёл сегодня к дверям малой библиотеки. Это был одноклассник Син Цю, того самого притворщика, который строил из себя рыцаря и и укоризненно вздыхал каждый раз, когда видел Куникудзуши в поле зрения. Мальчишка подошёл к скамейке, вытащил из заднего кармана брюк мобильник и сел рядом. Его беспокойный двойник ходил туда-сюда мимо дверей библиотеки. Куникудзуши следил за ним, не моргая: это был шумливый, бледный, проворный, насмешливый школьник с живым, но бледным лицом. Он что-то бормотал, смотря себе под ноги; размахивал руками и без конца ерошил волосы. Какой из этих двоих был настоящим, Куникудзуши не знал. Тот, что сидел рядом, молчал. Он поставил рюкзак на колени, обхватил его руками и опустил на него голову. У него были чуть влажные волосы, прилипающие к вискам, а вместо школьного пиджака он носил куртку от спортивного костюма. Чем дольше Куникудзуши смотрел, тем яснее осознавал, что в голове его творился полный беспорядок: стук обуви, переговоры за дверью, нестройное пение, доносящее из музыкального клуба на другом конце коридора, какой-то странный запах еды — всего этого было слишком много. Куникудзуши закрыл глаза. Он чувствовал себя запертым в собственной голове, маленьким и ничтожным по сравнению со всем необъятным и огромным, что окружало его. Неспешно тянущееся время серьёзно растревожило его, всколыхнув волну разрозненных ощущений — словно бросило в самую пучину взбесившегося тёмного моря, над которым без конца сверкали молнии. Вот Куникудзуши всплывал на поверхность, осматривался по сторонам и видел голубоватые блуждающие огни — сверкали кошачьими зрачками глаза; а потом снова проваливался в холодную воду, задыхался и чувствовал, как смыкаются над головой толстые льдины. Он слышал вздох. Он знал, что его лёгкие давно наполнились водой. — Ждёшь Казуху, да? — спросил вдруг мальчишка. Куникудзуши повернул голову и часто заморгал. Он приходил в себя так же неожиданно, как и проваливался. Выныривал из воды, слышал в ушах звон и чувствовал, как саднит пересохшее горло. Он всё ещё сидел на скамье перед библиотекой, а незнакомый школьник сидел рядом с ним. Больше в коридоре никого не было. — Откуда ты его знаешь? — От Син Цю. — бушующий океан превращался в васильковое поле. — А ещё Казуха как-то приходил в наш клуб боевых искусств. Хотел присоединиться, но время ему не подошло. Грустно. Кажется, он неплохой. С минуту — на самом деле не больше пары секунд — Куникудзуши таращился на мальчишку. Этого повисшего молчания хватило с лихвой, чтобы тот снова заговорил. — Меня зовут Чун Юнь. — сказал он, беспечно болтая ногами. — Райден. — без удовольствия ответил Куникудзуши. Всё чаще последнее время он представлялся именно по фамилии. Немногие могли выговорить имя правильно, и даже Казуха, который без труда с этим справлялся, предпочитал говорить коротко. Ему можно было так делать. Остальные рисковали лишиться зубов. Чун Юнь, перестав болтать ногами, снова потянулся к телефону. Он многозначительно посмотрел на слабо мерцающий экран и заключил: — Они закончат через полчаса. Тут же за дверью библиотеки послышался раскатистый смех. Куникудзуши рывком поднялся на ноги. — Я не собираюсь ждать так долго. Он забросил рюкзак на плечо и вошёл в помещение клуба. — Сколько можно возиться? — спросил он громко с порога и только потом окинул взглядом окружающих. Викторианский рыцарь в смешной рубашке многозначительно застыл у окна, визгливая девчонка вжалась спиной в кресло, на котором сидел сующий-не-в-свои-дела-нос Хейзо. Казуха расположился в кресле напротив и спокойно, немного лениво, пил чай. — Уже? — спросил он и, поставив чашку на стол, потянулся. — Время пронеслось так быстро... — Вообще-то до конца нашего собрания ещё тридцать минут. — заметил Хейзо — Да, но я обещал Зуши, что сегодня уйду пораньше. Казуха поднялся на ноги, одной рукой потянулся к рюкзаку, который мешком валялся между двумя креслами; другой взял со стола потрёпанный книгу с помятым корешком. Затем он принялся осматриваться по сторонам: не забыл ли чего. — Мы с Казухой обсуждали серьёзные вопросы литературы! — почти выкрикнула девчонка. — Он и нам тоже нужен. — Казуха прав, а вы — дураки. Вот и всё обсуждение. — отрезал Куникудзуши, а потом посмотрел на Син Цю, который только хмыкал, но до сих пор не произнёс ни слова. — Это твой друг там в коридоре мнётся? — Юнь Юнь? Син Цю выскользнул за дверь библиотеки, Куникудзуши с Казухой отправились следом. Перепрыгивая ступеньки через одну, они резво спустились на первый этаж, к шкафчикам, и принялись одеваться. Меланхоличный декабрь в этой части страны редко отличался снежной погодой. Недавно и вовсе прошёл дождь, оставив после себя изморозь на асфальте и покрытые застывшими каплями деревья. Куникудзуши не любил зиму, потому что приходилось надевать много всего: ботинки, пальто, шарф, шапку. В карманах лежали перчатки, которые мама сунула «на всякий случай». В руках приходилось нести зонтик, который с утра был навязан по той же причине. — Мы уже опаздываем? Казуха торопливо наматывал вокруг горла длиннющий шарф, доходящий ему почти до колен. Он выглядел забавно. Настолько, что хотелось улыбнуться. — Нет, к счастью. — вполне чистосердечно ответил Куникудзуши и, небрежно натянув на голову шапку, вслед за Казухой вышел из школы. Солнце уже село, но вечер был лунный. Луна, еще невысоко поднявшаяся над горизонтом, отбрасывала по улицам большие пятна тени и света, освещая школьникам дорогу до тех пор, пока они не вышли на оживлённую улицу. Там уже было намного светлее: слепили глаза автомобильные фары, мерцали холодным светом фонари, блестели витрины магазинов. Казуха отставал на пару шагов, постоянно озираясь по сторонам. Куникудзуши не торопил его. Он сбавил темп, и одноклассник, почувствовав это, словно очнулся от вечерней уличной суеты. Он задал вопрос: — Чем ты будешь рисовать новую картину? — Сначала хотел красками. Но с ними слишком много возни, поэтому лучше мелки. Пастель. — Значит, мы идём покупать пастель? Куникудзуши кивнул. — Да. Ещё мне нужны новые ластики, палочки для растушёвки и скребки. — он сосредоточенно загибал пальцы. — Скребки? — Понятия не имею, что это. Альбедо сказал, что они понадобятся, если я допущу ошибку. Потому что пастель не получится стереть ластиком. — Вот как... Они шли не слишком быстро, но Куникудзуши всё равно чувствовал, как судорожно колотилось сердце. Это было непривычно, не понятно, от чего: то ли от морозного воздуха, то ли ещё по какой странной причине. Хотелось оставить всё, как есть: пусть колотиться, какая разница, — но в то же время хотелось, чтобы оно совсем замерло. Чтобы немного успокоиться, Куникудзуши решил отвлечься на разговоры. — Ты закончил хайку? — спросил он. — Не совсем. За несколько вечеров только две строчки. — Послушать можно? Казуха принялся идти ещё медленнее. Он вытянулся, выпрямил спину и втянул носом воздух.т — Только не смейся. — попросил он. — Закат пылает. / Идём под небом фальшивым... — С верным другом. Куникудзуши произнёс это прежде, чем сам понял. Он не собирался говорить ничего вслух, и теперь испугался, что Казуха на него обозлится. Но тот только посмотрел удивлённо своими круглыми алыми глазами. — М? Куникудзуши мотнул головой. — Противоположность «фальшивому». Как-то само в голову пришло. Не хотел перебивать, прости. Но Казуха и не думал злиться. Он улыбнулся. Сердце, которое от разговора должно было утихнуть, забилось ещё сильнее — вот-вот выскочит. Невидимые нити сдавливали горло, врезались в кожу. И стало вдруг очень душно. Зачем-то Куникудзуши вспомнил о картине Альбедо. Распластанное сердце на снегу смотрелось куда лучше, чем оно могло бы выглядеть на стылом и черном асфальте. — Нет, ничего. Мне нравится. Вот бы не забыть, пока до дома дойду. После этих слов они умолкли — как раз дошли до художественного магазина. Внутри было тепло, немноголюдно и очень тихо. Куникудзуши оставил Казуху разглядывать витрины с блестящими перьевыми ручками, а сам быстрым шагом отправился за покупками. Пастель, ластики и палочки он нашёл быстро. Но он не представлял, как должны выглядеть скребки, поэтому обратился за помощью к продавщице. Улыбчивая женщина — доброжелательный оскал рассекал лицо — указала рукой на нужной полку. Несколько минут спустя, сминая оставшиеся купюры в руке, Куникудзуши оттащил Казуху от витрин, и они вновь оказались на улице. Может, на улице действительно стало теплее за это время. Может, Куникудзуши только хотел убедить себя в этом. Он держал Казуху за рукав куртки и осматривался по сторонам. — У тебя ещё есть время? Казуха задумчиво поднял взгляд к небу, будто там был написан ответ. Он поджал губы и о чём-то усердно задумался, прежде чем ответить: — Да, наверное. А что? Куникудзуши вытянул руку и указал в сторону киоска со стрит-фудом. — Там продают вафли. — потом он переместил руку левее, указывая теперь на вход в прогулочную аллею. — А там можно посидеть немного. Он знал, потому что в минувшие выходные уже гулял по этой улице с мамой. Недалеко от художественного магазина находилась больница. Они пришли туда рано утром, заполнили много бумажек, очень долго беседовали с врачом, а потом Куникудзуши отвели в маленькую тёмную комнату и надели на голову сетчатую шапочку с проводами, предварительно измазав все волосы липким гелем. В тёмной комнате иногда беспокойно мерцали лампочки, а механический голос просил дышать глубоко и медленно. Потом мама вытирала волосы Куникудзуши полотенцем. Она сказала: — Мы с тобой заслужили вкусно перекусить. Кажется, я чувствовала запах вафель по дороге сюда. Но это не то, о чём хотелось теперь рассказывать. Куникудзуши дал слово никогда не врать. Но он так же имел полное право вообще ничего не говорить. Он посмотрел на Казуху. Тот склонил голову на бок. — Ты ведь не любишь сладкое. — Там есть и не сладкие начинки. Я точно знаю. Идём, угощаю. — Куникудзуши потянул за рукав, увлекая друга за собой. Не больше, чем пару минут спустя, школьники уже сидели на ближайшей к выходу парковой скамейке и молча ели вафли. Казуха постоянно облизывался, потому что шоколадная начинка пачкала рот, она же оставалась и на пальцах, потому что клубнику он ел именно так. Свою вафлю, с начинкой из яиц и чоризо, Куникудзуши жевал неглядя. Он смотрел на Казуху, а Казуха смотрел на тёмное небо. Когда их глаза наконец встретились, взгляд Казухи некоторое время блуждал, будто колебался. А у Куникудзуши в это мгновение появилось ощущение, будто за светлыми ресницами тлело неведомое ему ощущение, что-то похожее на то, как он себя чувствовал, пока был «не в себе». Но то, чему Куникудзуши не мог дать название, было куда приятнее. Не успела мелькнуть эта мысль, как Казуха улыбнулся и отвёл глаза. — Это уже второй раз, когда ты меня вафлями кормишь. — сказал он. — Как-то неловко даже. — Почему? — Потому что я не знаю, как за это достойно отплатить. — Это я так говорю «спасибо» за то, что сходил со мной. — Всё равно как-то неловко. Извиняющийся тон покоробил бы Куникудзуши, не улови он в словах едва заметные весёлые нотки. Почти как первые снежинки — ты видишь их, но они не холодят руку, когда опускаются, потому что тепло тела плавит их раньше, чем они коснутся кожи. Куникудзуши с прищуром нахмурился. — Ещё хоть слово, и я тебя здесь одного оставлю. — сказал он громко. — Дорогу обратно ты не найдёшь. Так что ешь молча. В знак того, что произносено это совершенно без злобы, Куникудзуши подсел ближе к Казухе. Время тянулось медленно, но вот бы оно совсем остановилось.