Цветок и Рыцарь

III Сломанный зуб и раненое колено

Похороните мое сердце у Раненого Колена. Стивен Винсент Бенет Ди Браун

— А ты выносливая… — Рамона едва шевелит губами, губы болят. Волосы Фрэнки щекочут ей грудь и живот, или это просто внутри все дрожит, овеществляясь, снова завязываясь обыкновенными узелками органов в пределах ее тела, после сверхновой ослепительного выброса окситоцина. Впервые в жизни у нее ноют мышцы лица, она никогда столько не улыбалась. Рамона улыбается даже во сне, когда прикрыв глаза, на пару минут буквально теряет сознание, и просыпается снова, чтобы снова улыбаться Франческе. Раньше она не знала, что так бывает. Что сама может ощутить что-то подобное — полное растворение, никакого контроля. Выстроить полноценный оргазм партнерше — как марафон пробежать. По крайней мере, после тридцати. Рамона целует любимую женщину в макушку и бережно массирует ее ладошку, разминая пальцы, чтобы расслабить перенапряженные связки, костные и сгибательные мышцы. — Черт… Твои упорство и выносливость достойны Высшей Лиги! Понимаю, почему тебя взяли в КОТС! Это, конечно, шутка, и Фрэнки лениво ворчит, удобнее устраивая голову у нее на груди: — Это были бои в казино. Просто бои в казино ради денег. — А King of the Cage как же? — кожей Рамона чувствует взмах ее ресниц, как она дышит, как шевелятся ее губы. — Они открывали свое реалити-шоу на телике, просто заполнили заявку, послали промо, и нас пригласили на отбор. — Нас? Фрэнки втягивает воздух и ощутимо уплотняется, тяжелеет, как антиматерия. Черт. Сахара. Крупная, плавная, текучая, как ленивая львица. Еще одна маленькая жизненная катастрофа. И эту часть своей жизни ей вспоминать не хочется. (А какая подойдет?) — Знаешь, тебе нужен хороший тренер и спарринг-партнер. Иначе ты на брюхе уползешь из этого казино, когда тебе выбьют суставы, — заявила Сахара, дождавшись ее у выхода из служебного сортира после боя, где Фрэнки просто сунула гудящую, как пчелиный улей, башку под холодную воду. — А на змею ты не похожа. — И что ты предлагаешь? — хотела спросить Фрэнки. Но вместо этого у нее вышло жалобно-беззащитное: — А на кого? — Она выжала волосы, когда успокоилась, и убрала наверх, но ледяные струйки то и дело сквозили вниз-вниз по шее. Как змейки. — На кошку. На голоднючую бродячую кошку. Пойдем съедим что-нибудь и выпьем. — И ты мне почешешь за ушком? Сахара в ответ широко улыбнулась. Именно это она и собиралась сделать. Сахара — она гастролерка, каталась за бабками и рейтингом туда, где можно было подраться. Она занималась джиу-джитсу и май-тай, Фрэнки потом переняла у нее несколько приемов борьбы. Но тот бой, Сахара взяла только, потому что случайно нащупала ее слабое место. — Черт, ты даешь, детка… мне нужна была передышка, я не даже не думала, что ты так взбесишься! «Не думала, что взбешусь», — мысленно повторяет Фрэнки и, нащупывая внутри себя ярость, гасит ее рюмкой текилы. — Проехали! В конце первого раунда Сахара ушла в защиту. И во втором в основном только защищалась. Вероятно, она рассчитывала так дотянуть до гонга, чтобы передохнуть немного и собраться с силами для финала, но…

…она стоит, закрываясь предплечьем, она работает ровно настолько, чтобы не получить дисквалификацию.

И тут у Франчески в голове что-то щелкает — щёлк! — будто переключили тугой тумблер, и слайдпроектор вывел на экран полузабытое, выцветшее изображение, наложившееся на белую простыню реальности. Ярость закипает где-то под диафрагмой, впивается зубами в солнечное сплетение, вышибает воздух из легких. Никто не смеет презирать ее. Никто не смеет ее недооценивать. Никто больше не будет смотреть на нее с высока! И это фол.

ФОЛ, ОРТЕГА!

У боев без правил тоже есть правила. Она нарушает сразу несколько. Отталкивает рефери, бьет, бьет, бьет, не глядя, почти слепая от ярости, плюется матерными словами, вытолкнув капу изо рта. Дисквалификация. Блять. Текила хорошо растворяет внутреннюю дрожь. Подперев голову рукой, Франческа слизывает острый соус с начос. После неожиданной вспышки ярости на ринге она чувствует себя опустошенной и обескураженной. Фрэнки думает о том бое в «Аквариуме» много лет назад — Рамона, совсем девчонка Рамона, встает в защитную стойку и улыбается, несмотря на капу, уголки ее губ дрожат, — и Фрэнки громко хрустит тортильей, чтобы избавиться от этого призрака, от этого чувства. Неопределенного чувства беспомощности, горечи и обиды. Сахара в сущности ни в чем не виновата. Мексиканский соус жжет язык и покалывает губы, Фрэнки облизывает глазами татуировку на ее открытом плече — что-то греческое, стилизованное, как те рыже-черные фигурки на ископаемых черно-рыжих вазах. — Красиво. — Это про плечо. То есть про татуировку! Кожа у нее темная — золото и орех — блестит от испарины, спортивные леггинсы туго обтягивают плотные бедра. — Еще подеремся? — Спарринг до изнеможения — это именно то, что ей нужно, думает Фрэнки. — А я о чем? — полные губы мулатки медленно и сладко растягиваются в улыбке. — Поосторожнее с ней, — сказал Дэй. — С чего вдруг? — Я видел, как она дерется. У нее ядовитое жало. — Слушай, вождь, я тоже не кролик. Я не такая, как ты, — Фрэнки бросила на стойку пару двадцаток и поплелась за очередной симпатичной задницей плотно обтянутой трикотажем, которая поманила ее за собой. Это Сахара рассказала ей, как попасть на отбор в промоушн, как записать демку. Рован ничего не упоминал об этом. — Ты хотела драться — ты дерешься, — вот и все, что он говорил. Пришлось заплатить оператору за съемку и пару копий дисков. Впрочем, это того стоило. Потом были «гастроли» — выездные бои, удачное выступление на Tuff-n-Tuff, шоу от King of Cage… Они поехали туда вместе. И рано или поздно должны были встретиться в Клетке. У Сахары было больше опыта, она хорошо ориентировалась в партере и легко проводила сабмишн-приемчики. У нее были свои представления о будущем и сбережения, которых Фрэнки никогда не видела. Обычно двадцатки незаметно утекали из ее собственного кармана. «Я выиграла — ты платишь», — говорила Сахара, когда приносили счет, или — «Ты выиграла — платишь ты». Это Сахара уговорила ее внести первый взнос за чертов дом на колесах. Ну ладно, она сама этого хотела. И спарринги были хороши, что и говорить. Они многому могли друг у друга научиться. А Сахара ей все-таки не дала. Она не имела ничего против того, чтобы спать в одной постели и обниматься, трогать друга друга, водить пальцем по мокрой от пота после тренировок коже. Сказала, что предпочитает члены, Фрэнки только рассматривала ее забитое татуировками тело. Иногда ее хотелось укусить. Иногда Фрэнки так и делала. А в Клетке… в Клетке каждый был сам за себя. В конце концов, сдержанностью Фрэнки никогда не отличалась. А вот в гребаном реслинге можно орать сколько душе угодно! Все, что ни делается, все — к лучшему, мать его!

Если бы не Рамона!

— Нас? Она обнимает Франческу, целует в лоб, когда та устраивается рядом и тянется по-кошачьи. Не скрываясь, Рамона любуется ее телом. — Ну, я же не одна там была, — говорит она. А потом сразу: — А почему не Флорида, Рамона? — Флорида? — NXT, разумеется. Ты же не собираешься оставаться Имперской Дивой всю жизнь? NXT… Дива… Рассвет перламутровый, размытый дождем, стекает в комнату, как акварель по бумаге, наполовину впитываясь в небрежно зашторенное окно. По опоясывающей дом галерее слышны торопливые шаги — соседка всегда уходит на работу в одно и то же время. Значит, сейчас пять утра. Вместо того, чтобы отвечать на вопрос, Рамона думает о том, что раньше, мучаясь бессонницей, по утрам ждала звука этих шагов, которые запускают день, и гадала, как выглядит эта женщина, там за дверью, куда она бежит. Теперь это все совершенно неважно. — Зачем мне Флорида? Ты же здесь, — бездумно шепчет она. Вообще-то, об NXT она никогда не задумывалась. Сан-Бернардино подвернулось ей случайно, благодаря случайной Глории, но именно в реслинге она неожиданно обрела то, к чему всегда неосознанно стремилась. Здесь были жесткие правила. Просто следуя которым, можно было гарантированно добиться успеха. Конечно, определенный элемент случайности всегда присутствовал, но от тебя требовалось просто выполнять свою работу хорошо, чтобы, в конце концов, продвинуться наверх и получить титул. Сценарии позволяли не переживать о проигрышах; ты проигрываешь не потому, что нихрена не можешь и не умеешь, а потому что тебе положено проиграть. А ведь это тоже требует определенного мастерства. Здесь всегда было кристально ясно, кто, что и когда должен делать, здесь нельзя было облажаться. И она взобралась на самый верх и успокоилась. Регулярные, просчитанные, продуманные тренировки давали ей ощущение «просчитанного будущего», она была на пике формы, сценарий давал ей чувство контроля. Здесь она могла выкладываться, могла быть идеальной и получать за это заслуженную любовь и признание. Карабкаться куда-то наверх, в высшую лигу, значило начинать все сначала. Снова к чему-то стремиться, что-то заслуживать и доказывать. Снова подвергать сомнению себя самоё. С самого детства она стремилась быть «хорошей». Достаточно хорошей, чтобы мама, вечно занятая тренировками, нашла минутку, чтобы ее похвалить, чтобы могла ей гордиться. Достаточно хорошей, чтобы не создавать проблемы. Просто быть Рамоной было недостаточно. В Санниплейс ее перфикционизм и долженствования укоренились так глубоко, что не оставили ей и шанса. В этом никто не был виноват. Она просто хотела быть с Фрэнки. А для этого нужно было, чтобы мама была ей довольна. Разговор с глазу на глаз с Винифред вышиб почву у нее из-под ног, в то время как выпестованный и взращенный внутренний критик с успехом принялся возводить прочные стены из отвращения к себе и чувства вины на фундаменте бескомпромиссного перфекционизма. Про внутреннего критика что-то рассказывала миленькая психиатричка из «Клиффсайда». Та самая со шрамом над верхней губой. У нее не было времени, чтобы на самом деле хоть сколько-нибудь разобраться в том, что из себя представляет Рамонино супер-эго, но, в массе своей, несхожий травматический опыт ее пациентов в «Клиффсайде» все равно приводил их всех к общему знаменателю. На обязательных послеобеденных занятиях и групповых собраниях раз в неделю она неизменно цитировала Пита Уокера: «Внутренний критик — это супер-эго, которое сошло с ума». И добавляла: «Наплевательское, полное ненависти и отвращения отношение к себе изредка встречается и у людей без особых травм, а уж у людей с комплексной травмой и подавно». Ненависть к себе, неспособность принять себя, самобичевание, самосаботаж, причинение себе вреда прямым или косвенным путём — всё это твой внутренний критик. Согласно методике того же Пита Уокера она предлагала в ответ на эти «внутренние нападки» повторять особые «мантры»: слова, которые можно говорить себе, чтобы унять внутреннего критика и помочь себе. Например, «если я чувствую себя виноватой, это не значит, что я виновата. Я отказываюсь принимать какие-либо решения на основе этого чувства. Я могу испытывать чувство вины и всё равно делать то, что задумала. В тех случаях, когда я случайно кого-то обижу, я извинюсь, заглажу свою вину и отпущу её…» Это было так глупо! Кого этот соблазнительный рот со шрамом планировал обмануть? Рамона не слушала, просто думала всякие гадости про этот шрам и пыталась все это пережить. Она была виновата. Она не справилась. Она просто хотела об этом забыть… — Ты всегда старалась быть первой, — не унимается Фрэнки. — Неужели тебе достаточно быть первой в гребаном Сан-Бернардино? И Рамона улыбается. Да, достаточно. Именно в Сан-Бернардино она, наконец, заменила слово «должна» на слово «хочу» (быть может, уроки «Клиффсайда» не прошли для нее даром), и обрела покой. А теперь… теперь она могла бы сказать, что… счастлива! В ее сознании тихо и безболезненно сама собой происходит еще одна замена. Слово «я» заменяется словом «мы». Она уже знает, даже не думая об этом, что теперь обязательно заведет кошку, просто потому что теперь все, как в реслинге, само по себе идет по «правильному» сценарию. Это происходит так естественно, так незаметно, что слова сами собой срываются с языка: — Давай поженимся? — Что? — пауза, глубокий вдох. — Дорогая, твой метод съема — слишком прямолинейный, как джеб промеж глаз. — Ее улыбка становится ощутимо пластмассовой, но Рамона не хочет этого замечать. Она начинает торопиться. — Я узнаю, что нужно, чтобы вышло побыстрее, и куда нам пойти… — она оглядывается вокруг, свесившись с кровати, шарит по полу в поисках телефона, чтобы немедленно ввести запрос. — Теперь можно сделать это прямо здесь, в Калифорнии. Даже ехать никуда не надо. — Издеваешься? — снова глубокий вдох, Фрэнки садится в постели, рывком отбрасывая одеяло. — Мы просто неплохо трахнулись. Ты ничего обо мне не знаешь. — Заплетает свою косу, встряхнув растрепанные волосы руками, словно вместе с прядями аккуратно перекрещивает между собой: «издеваешься» и «ничего не знаешь» вместе с «трахнулись неплохо», чтобы из них получилось нечто единое, плотное и весомое. — Я знаю, что ты — это ты! — говорит Рамона, обернувшись. — И я не хочу, чтобы ты уходила. Никогда-никогда. Все просто. Рамона хочет взять ее за руку, но у Франчески заняты руки: — Я тебе кое-что покажу. Выбравшись из постели, она еще какое-то время роется в ворохе одежды, немо распластавшейся на полу, натягивает кое-что на себя — тонкий свитер подчеркивает пронзительную наготу ее ног. А потом протягивает Рамоне кольцо. Кольцо. Что-то в нем не совсем правильно. Рамона понимает это с первой секунды, но не может сказать, что именно. Простая латунная оправа и какой-то бледный, тусклый неровный камешек с золотой прожилкой. — Что это? — Твой зуб, Рамона, — спокойно объясняет она, боком усаживаясь на постель, так что смуглое колено ее опаляет своим жаром лед простыней. — Ты бросила свою половинку в спальне у Розамунд. — Я думала, я его потеряла. — Ну, а я нашла. И теперь часть тебя принадлежит мне, — забрав кольцо, Фрэнки сжимает его в кулаке, будто собирается показать фокус. — Будь я индейской ведьмой, как говорили про мою мать, тебе бы не поздоровилось. Вообще-то, про ведьму — это слова Дилана, и это не тот человек, чье мнение ей свойственно принимать в расчет, но хоть что-то о своей матери Фрэнки слышала только от двух человек — от Дилана и от отца. Дед… Дед не сказал ей о матери ничего. Даже не счел нужным с ней познакомиться. Франческа оказала «ответную любезность» и не стала искать с ним встречи. — Здравствуйте, сэр, — вежливо сказала Франческа. Это было в баре казино, после боя. Она увидела его стоящим у стойки, и выпалила «здравствуйте, сэр», будто нашкодившая девчонка. Древесный Жук — неизменный галстук-шнурок, пряжка с вкраплениями бирюзы — неторопливо повернул голову, проколол ее булавкой проницательного взгляда, как бабочку, но тут же отбросил, сочтя недостойной коллекции. — Я знаю, кто ты, — сказал он и отвернулся. У нее нет никаких оснований предполагать ничего такого, еще не хватало, как бедной диснеевской сиротке, угадывать семью в каждом древнем индейце. Впрочем, как и у каждого ростка, пробивающегося сквозь трещины в асфальте, нет никаких оснований пытаться пробиться к свету именно здесь, где ему совсем не место. «Я знаю, кто ты», — это значило ровно то, что значит. В конце концов, она видела его несколько дней назад во время того несчастного обряда в честь «первой пойманной рыбы», в конце концов, он сидел в баре казино, где только что транслировали ее бой. Да не был он ее дедом! Старик, который продал правительству многие акры леса, чтобы члены племени, живущие в резервации, раз в году к Рождеству получали небольшие отчисления на аспирин, зубную пасту и тампоны. В некоторых племенах все члены общины получают от казино свою часть, но не в «КлаМоЯ». Не был! Она это знала. И все-таки… Все-таки думала иногда, что если бы тогда у нее хватило духу ответить ему: «Я тоже знаю, кто ты, старый козел!» — что бы из этого получилось? — Будь я индейской ведьмой, тебе бы не поздоровилось, — говорит Фрэнки, слегка насмешливо, в конце концов, никто не смог этого ни подтвердить, ни опровергнуть. — Бойся меня, Рамона, ты ведь не можешь быть уверена, что это не так. По крайней мере, теперь ты знаешь, что всегда можешь списать свои проигрыши на наведенную порчу. Оттолкнув ее протянутую ладонь, Фрэнки дует на свой сжатый кулак, как заправский фокусник, а потом без зазрения совести выудив откуда-то со дна джинсы, прячет кольцо в карман и демонстрирует пустую ладошку — исчезло! И Рамона вдруг понимает, что каким-то непостижимым образом говорят они о чем-то совершенно другом, не о том, с чего все это начиналось, что ей хотелось, что ей нужно было обсудить. Фрэнки подула на кулачок, и вся суть улетучилась. — Я тут подумала, может, сделать ребрендинг? Зря я приплела сюда Винифред — слишком очевидно. Индейская ведьма — Женщина-Койот. Как тебе? — Послушай, я серьезно. Только тут ей приходит в голову, как это несерьезно — обсуждать такие серьезные темы с полуодетой женщиной, сидя в растрепанной постели голышом. Рамона натягивает спортивный лифчик, попавшийся под руку, нервно поправляет волосы, Фрэнки глядит на нее снизу вверх, и все это, кажется, выглядит еще более комично, но Рамоне не до того. Если Фрэнки захочет, она с радостью напялит фрак или вечернее платье с декольте и встанет на колени в самом дорогом ресторане в ЭлЭй, да хоть прямо на ринге, чтобы вышло по правилам! Просто ей нужно знать, что этот жизненный сценарий работает, и все хорошо! — Я… серьезно! — Я тоже. — Я хочу, чтобы мы были вместе! Всегда! — Клянешься ли ты быть со мной всегда? — едва слышно бормочет Фрэнки. — Тогда будь храброй! Пощечина обжигает щеку. Рамона не успевает сообразить, что Франческа цитирует текст акколады. Обыкновенная пощечина — жест бессильной ярости и обиды — алым лепестком пламени жжет щеку. Стоя на постели в одном свитере, Фрэнки возвышается над ней. — Позволь тебе напомнить, это ты ушла! — матрас у Рамоны в меру жесткий, это полезно для спины, и все-таки пружинит, раскачивает злость, сбивая с толку, Фрэнки, оттолкнув ее, нащупывает для своего гнева твердую почву. — Давай, пожалуйста, не будем вспоминать об этом. Ты уже сломала мне за это ногу, — тут она пытается улыбнуться. Фрэнки просто ушам своим не верит! — Я. Сломала. Тебе ногу, — сообщает она, выделяя каждое слово, — потому что ты валяла дурака, вместо того, чтобы драться! — но надолго ее не хватает, Фрэнки бросается в атаку. — Потому что ты унизила меня. Потому что ты посмела не принимать меня всерьез. И теперь ты собираешься сделать это снова! Ты бросила меня в притоне моего папаши, на попечении Бешеной Винни в затраханном Санниплейс! Ты солгала мне! Ты предала меня! Ты все разрушила! Только теперь она вспоминает, что нужно дышать. Твою мать! Этого она не планировала! Она не собиралась говорить с Рамоной о… о прошлом! О таких вещах! Фол, Франческа! Самовлюбленная Имперская Дива на раз буквально вынесла тебя за пределы ринга! Сука! — Я знаю, — тихо сознается Рамона. «Знаю!» — ей хочется кричать! «Ну, конечно!» — Почему? Почему ты ушла? — вместо этого шепотом спрашивает Фрэнки. Губы шевелятся против воли, дыхание перехватывает. Это похоже на удушающий. — Я была ребенком. Я испугалась… — Чего?! Связать свою жизнь с ничтожеством? — Я боялась причинить тебе вред, — бормочет Рамона куда-то в пол. — Какой, блять? Это просто смешно. Дышать трудно, трудно сосредоточиться, в горле комом стоят детские слезы. Ненавижу тебя. Ненавижу. Черт! Соберись, Фрэнки! Ты пришла сюда не за этим, напоминает она себе. Она твердо стоит на твердом полу, обхватив себя за плечи, но, кажется, ее штормит по-прежнему. Рамону — тоже. — Это она сказала… — Рамона нервно облизывает губы, Фрэнки слышит, голос ее дрожит. — Кто?! — Она… сказала, что я кончаю, глядя тебе под майку, — выпаливает Рамона. Под тяжестью этих слов, ноги ее подкашиваются. Сидя на кровати, она комкает одеяло, выжимает из него все соки, Фрэнки видно, как под побелевшей враз кожей ходят, рывками движутся сухожилия.- И что еще немного… и я тебя… наброшусь на тебя… прямо у всех на глазах, — Рамона прерывисто дышит, как рыба на песке, и глаза у нее такие же круглые и пустые, как у ритуального кваама, когда из него вынимают желчный пузырь. — Винифред… — И я поняла, что это правда. Я так любила тебя. Я бы все тебе отдала. И я никогда не думала про это вот так. Но когда она сказала, все стало таким мерзким, грязным… потому что я правда смотрела, и я правда хотела всего этого. Очень хотела, — Рамона глядит на нее умоляюще, и глаза у нее синие-синие. — Так сильно, что я испугалась, что я это сделаю, не смогу остановиться, даже если ты не захочешь, понимаешь? Больше всего Фрэнки хочется, чтобы она замолчала, потому что это меняет все, больше всего Фрэнки хочется, чтобы она рассказала все, потому что это ничего не меняет. — То есть я даже не думала, что ты можешь этого хотеть, этого было бы слишком… — Когда Рамона говорит, руки ее беспокойно движутся, она торопится, проглатывает слова, перемежает речь паузами. Это как подбирать бусины к ожерелью. Беспокойные руки с дрожащими пальцами зарываются в волосы, касаются ее губ, будто ощупывают слова, сортируют, желая убедиться, что она действительно говорит все это. — Она так повернула все, будто это что-то ужасное, будто бы я чудовище, и я ей поверила, потому что больше всего я боялась, что сделаю тебе больно. Все могло бы быть таким прекрасным, таким волшебным, но я уже видела себя ее глазами, и я не могла допустить, чтобы ты тоже меня такую узнала… — Господи… Фрэнки! — вскочив с места, Рамона порывисто обнимает ее. Это почти больно. — Поверить не могу, что я это сказала! Я это сказала?.. — шепчет она и улыбается. — Все эти годы… я не знала, как… — шагнув к окну у нее за спиной, широким жестом Рамона отдергивает занавеску. Первое утреннее солнце позолотило парковку и давно безнадежно высохшие холмы. Голубые тени и ощущение полета; Рамона едва сдерживает смех, когда понимает, что такое же чувство безбрежного, безграничного — и сердцу есть, где биться к груди — охватило ее, когда впервые после походов по горам, она принимала настоящий душ, избавленная от необходимости выкрикивать свое имя. — Как это все было глупо! — Мне… жаль, — голос у Фрэнки почему-то срывается, но лицо ее, позлащенное, чеканное, не выразительнее метала. — Она соврала тебе. Хищником была я. Я сказала бы тебе «да», чего бы ты ни попросила. И даже больше. Но ты сбежала прямо у меня из-под носа. К счастью для тебя. — Я никогда не была счастлива. Без тебя. В голове у Франчески вертится песенка: — Знаешь такую певицу — Бетси Лег? — спрашивает она и отдаляется в эфемерном луче слишком материальная, наклоняется, собирает свое барахло с пола. «Говори, говори, говори ты со мной, я снова поверю, что ты еще мой, зная, что лжешь ты с невинным лицом, пока мои слезы хлещут ручьем…» Мысли бегут по кругу, сталкиваясь, перегоняя друг друга, будт старая пластинка вертится в голове. — Нет. Ты к чему это? Останься, пожалуйста. — Да так. Вот что, Рамона, — сидя на полу, Фрэнки шнурует ботинки. — Я хочу во Флориду. Я собираюсь отослать в NXT записи боев. И для этого мне нужен твой пояс. — Я могу отдать его тебе просто так. — Нет. Не можешь. Ты перестанешь валять дурака и начнешь драться со мной на равных. Я хочу показать NXT хорошую драку, детка. Так что прекрати отпрыгивать от меня каждый раз, когда случайно схватишь за сиськи, я не против, — легко поднявшись с пола, она подходит катастрофически близко, подается вперед бедрами. — Можем переспать, когда захочешь, мне понравилось, — поцеловав кончик указательного пальца, Фрэнки прижимает его к Рамониным губам. И, оттолкнув ее, ставит в этом разговоре точку, прежде чем она успевает сообразить, что ответить: — Я для того и пришла сюда, чтобы сбросить, наконец, это сумасшедшее сексуальное напряжение. Увидимся на тренировке. Похороните мое сердце у Раненого Колена. Стивен Винсент Бенет Ди Браун Рамона Янг