Цветок и Рыцарь

II Кваам, картофель и мороженое

Никогда еще мне не было так одиноко — я пытался напомнить себе, что владею знанием, но оно лежало бессмысленной кучкой орехов, закопанных белкой на зиму. В моих знаниях больше не было мощи, и я чувствовал себя маленьким и беззащитным, как пойманная в силки птичка — один, на великой реке, игрушка богов.

«На реках вавилонских.» Стивен Винсент Бенет

Солнечный свет отражается от поверхности реки Спраг, слепит глаза, и Фрэнки зажмуривается. Сквозь ресницы ей видятся синие и голубые силуэты гор далеко-далеко на другом берегу, наслоившиеся друг на друга, как на детской аппликации. Волна ударяется о кроссовки, чтобы сейчас же отпрыгнуть обратно, на секунду ей почти удается вообразить рядом отца с удочкой, нагромождение камней на берегу Тихого океана, трассу на самом верху позади… Пальцы в кармане сжимаются сами собой, словно удерживая невидимое удилище — и вдруг иллюзия рассеивается, брызги кипучей волны смывают бездумную улыбку с ее лица. Фрэнки стоит одна на берегу реки и сжимает в ладони камешек, темный и теплый, как ореховая скорлупа, как кора сосны, как «цвет твоих глаз»… — Эй, вымокнешь! — кричит Дэй и машет рукой. Это он привез ее на берег, где сегодня собираются кламаты; и Фрэнки сразу же пожалела об этом. У машины он окликнул Татулу, девочку, которую она видела в христианском центре. Талула была со своей старшей сестрой из гостиницы при казино. — Вот здесь, — взяв девочку за руку, говорит Дэй, будто случайно, закрывая белый шрам на ее запястье большим пальцем, — находится важный центр течения энергии, — и оборачивает вокруг ее тонкой, почти детской руки, кожаный браслет с протравленным узором. Фрэнки глядит на реку. В конце марта, уже тепло, в племени проходит церемония возвращения рыбы Кваам (так у кламатов называются рыбы-присоски из отряда карпообразных), в том самом месте, где сотни лет назад проводил ее вождь Гмок’ам’к. Племя славит кваама традиционным обрядом «первой пойманной рыбы» — и первого пойманного кваама поворачивают головой против течения (так рыба идет на нерест), имитируя природное движение и возвращение домой, потом отпускают (символически, разумеется) в лоно океана, а на самом деле разделывают и вкушают все присутствующие как члены одной семьи. Это традиционный способ отблагодарить духов за помощь в обеспечении пропитания и выживания племени, жертва для изобилия рыбы в этих водах. — В последний раз я ел кваама, — рассказывал Дэй по дороге, — еще в детстве, лет двадцать назад. Его подавали с табаско. Дедушка дал мне попробовать — в жизни не ел ничего вкуснее. Когда-то кваам и копту были основой нашего питания. Теперь добыча запрещена. Наша рыба исчезает. Мы проводим церемонию ради сохранения традиций, чтобы помолиться нашим богам. На нем мягкие штаны с нашитыми цветными полосками и обычная белая футболка, разве что накидка с кисточками в несколько рядов и цветным плетением по длине рукавов может хоть как-то исправить положение. Длинные волосы заплетены в косы, а лоб перехвачен плетеным шнурком. В большинстве люди, которые собираются на церемонию, одеты в повседневную одежду — джинсы и ковбойки, поэтому Фрэнки не слишком выделяется здесь в своей толстовке. Дэй говорит, всего будет пара дюжин человек, в резервации живут единицы. Большинство ей знакомо по казино. Рован тоже здесь. У некоторых есть традиционные амулеты, мешочки из замши, кожаные браслеты, наручи, плетенные из кожаных ремешков с бусинами, или вытравленным на мягкой коже узором. Некоторые из этих украшений выглядят такими старыми и потертыми, что для сохранности нашиты на плотную тканевую подложку. Женщины разжигают костер, особым образом укладывая поленья, подростки шумно спускают на воду лодку. — Белые годами пасли здесь скот и отводили воду, нашей рыбе больше негде нереститься, малькам нечего есть. Но это неважно, они хотят есть форель, и называют нашу рыбу «несъедобной». Поэтому она должна умереть, — говорит Дэй. — Ты смотри, Древесный Жук! Повернув голову, Фрэнки видит кламата в деловом костюме и голубой рубашке, ковбойский галстук боло украшен массивной пряжкой с вкраплениями бирюзы. Издалека не скажешь, что он немолод — шляпа роняет тень на его лицо — но и вблизи не видно морщин, разве что потускневшие волосы цвета молотого перца выдают возраст. — Его, правда, так зовут? — Нет. Его зовут Уорд. Просто это была его идея — продать сотни гектаров леса. Чтобы построить здесь казино. Они здороваются, издалека кивая друг другу, взгляд старика скользит мимо Фрэнки. — Это, — говорит старик и вынимает из внутреннего кармана сложенные листки, — что? Бумага в суд, — сам отвечает он через некоторое время, видя, что Дэй молчит. — Твоя, — добавляет он, легонько стукнув его своим свертком по лбу. — Совет племени так решил. Если уничтожить дамбы в верховьях рек, это поможет восстановить хотя бы популяцию лосося. А что? Мы мешаем кому-то заниматься спортивной рыбалкой? — Наши проблемы начинаются, когда отключают воду, которая уходит в поля. Фермерам это не понравится. — Фермеры тоже подчиняются законам. Вода принадлежит нам, но плотина забрала воду. Если мне когда-нибудь и доведется поесть кваама, я буду глубоким стариком, но я хотя бы попытаюсь остановить его вымирание. Старик шумно, будто сердитый конь, выдыхает воздух: — Нам не нужны конфликты с местными. Ты этого не помнишь, а в 62-м они запросто отравили сотни миль Грин-ривер чтобы расчистить дорогу для радужной форели. — Рыба ничего не стоит, и племена ничего не стоят, потому что заботятся о рыбе, — улыбается Дэй. — «Мусорная рыба» — это мы. Они просто не могут говорить об этом прямо. — Я это знаю. Но нам тут жить. — Вот именно, — вставил Дэй. Но старик этого не заметил: — Нам нужны деньги, чтобы говорить с ними на их языке. Нужны пруды, чтобы выращивать мальков. Приспосабливаться и выживать. — Если в доме есть дверь, я сперва попробую постучать и войти. — Чего вы хотите добиться? — сердитый конь фыркнул и изготовился встать на дыбы. — Национальный конгресс тоже начал с бумажек, и что? Виновных не наказали, их наградили и гордятся этим. Фрэнки слушает молча. С приближением лета проблема дамбы вставала настолько остро, что не позволяла людям отвлечься ни на что другое: об этом писали в местных газетах и на столбах, обсуждали в закусочных. Одиноким равнодушным утесом возвышается она в бурном потоке этих бесконечных разговоров о воде. Только вчера Фрэнки заправляла парочку местных картофельных фермеров с бычьими шеями, загорелыми до черноты. — Мой парень! Чемпион! — сразу же сообщил ей гордый картофельный отец, вытолкнув на передний план здоровенного парня в баскебольной майке с номером. Мужская баскетбольная команда «Орегон Тек» только что выиграла национальный чемпионат второго дивизиона Национальной ассоциации межвузовской легкой атлетики против Университета Бельвью из Небраски. — Ну, бать! — Поздравляю. С вас 18.75. Не тут-то было. — От, глядит-ка, папка-то, поди, тебе не показывал — про нас напечатали, — это картофельный дядька-сосед-кто-его-знает, уже затарился пивом и выхватил у чемпиона из-за спины местную газету. «Гребаные предки!» — изобразил лицом чемпион и поглядел на нее, играя бровями. — Придется купить, — отчеканила Фрэнки с профессионально-цепким вниманием кассирши с захудалой заправки, отбивая «предков» чугунным выражением лица. — Ладно! — картофелеводы уже завелись. — Смотри-ка! Вот тут наши посадки тиснули! А вот чего написали! Вот Боб им сказал: «Мы не получаем ни капли воды до начала лета, из-за этой поганой индейской рыбы! А я не могу сажать картошку в июне! Каждый день отсрочки — это меньший урожай, каждый день отсрочки сраного полива стоит мне денег!» — Гребаные соскоёбы! Гребаные, сука, соскоёбы! Они не понимают — Вашингтон сажает в феврале, все сажают раньше нас — некому продавать семенной картофель! — Это свободная страна, какого дьявола, какие-то косматые соскоёбы будут указывать мне, что делать?! Чтение вслух на повышенных тонах не интересует баскетболиста, бочком он подбирается к кассе и, распечатав прихваченное у входа мороженное, запихивает в рот узенький шоколадный брикет почти целиком. — Я тебя здесь не видел. Когда заканчиваешь?.. — 2.40. — Ого! А ты у нас поздняя пташка! — Мороженое — 2.40. Когда они, наконец, уходят пить свое сраное пиво, над ящиком с мороженым на стеклянной стене заправки становится виден влажный след испарины; разумеется, крышку баскетболист оставил открытой. Фрэнки подошла, наклонилась и запустила внутрь руку, чтобы поправить небрежно раскиданные брикеты. И вдруг вздрогнула, подалась назад. Кругом не было ни души, темная дорога, купы деревьев вдали, будто прорехи на фоне атласно-синего неба. Что за черт?! Наклонившись, она почти машинально, запустила ладони в ларь, разгребая в стороны пачки с мороженым, пока не наткнулась на белое дно ящика. Капли стекали по стеклу, она выпрямилась, злобно швырнула на место крышку, подула на озябшие пальцы, потерла ладони и спрятала их поглубже в кармане худи. Но странное смутное чувство, будто она коснулась стылой, морозной шерсти или… волос не прошло. Что-то мягкое, мягкое внутри, но ледяное снаружи… Что-то обледенелое было там под россыпью брикетов эскимо, когда отец однажды привез домой вот такой морозильник-ларь. Только крышка у него была непрозрачная. И открывалась вверх, как у сундука, а не скользила в сторону… Ей было совсем мало лет, но Франческа запомнила — ящик с мороженым! Целый ящик! Отец открыл крышку и вынул эскимо, когда из задней комнаты вышла мама. Фрэнки помнит ее длинные волосы и длинные платья, Фрэнки помнит — ее присутствие звенело как струна, Фрэнки не помнит ее лица. Мама швырнула мороженое обратно, и они с отцом отдалились привычно, укрытые своим разговором, будто тяжелым занавесом, иногда голоса обретали такую силу, что занавес этот вздрагивал, и в комнату просачивалась тревога. Рейен отвернулась и, встав на цыпочки, заглянула в холодильник. Она была еще слишком мала ростом, чтобы дотянуться до вожделенного мороженого, и тогда оттолкнувшись от кухонной табуретки, подтягиваясь на руках, улеглась животом на край и свесилась внутрь, пальцы коснулись ледяной бумажной обертки. Потянувшись за ним, Рейен сама не поняла, как соскользнула внутрь, тяжелая крышка качнулась и опрокинулась, прихлопнув ее по лодыжке. Темнота внезапно обрушилась на нее со всех сторон. Рейен втянула холодный комок колючего воздуха, забыв о боли, грудь ее сжалась, она не могла закричать, не могла заплакать, не могла выдохнуть, вытолкнуть из груди этот лед. Заворочавшись, завозившись внутри, расшвыривая руками ледяные кирпичики мороженого, утратившего свою привлекательность, она просела вниз, в глубину, и вдруг ее пальцы коснулись чего-то… чего-то, что не было завернутым в бумагу, не было поделено на брикеты, и никогда не было ни сахаром, ни молоком… она почувствовала под пальцами нечто мягкое, будто шкуру животного, маленькая ладонь нащупала нечто напоминающее сдутый, потрепанный мяч, забытый зимой во дворе, и… … хлынул ослепительный свет, и Рейен вознеслась над ящиком и над полом к самому небу, прижатая к теплой маминой груди. Потом этот ящик куда-то делся. Делся куда-то этот ящик, думала Фрэнки, двигаясь между стеллажами с печеньем и туалетной бумагой: панч, хук, уход влево, сайд-кик и снова панч навстречу воображаемому увороту воображаемого противника. Фрэнки не думает ни о матери, ни об отце, ни о придурке-студентике с этим мороженым, ни о том, что было у того ящика внутри… А утром Дэй забирает ее с заправки, чтобы отвезти на берег. По дороге они проезжают одну за одной огромные ухоженные церкви, похожие на заполошных куриц, с растопыренными крыльями. Рыжая принадлежит мормонам, белая — харизматическим христианам Христианского братства, которые утверждают, будто чудеса Святого Духа — повседневная часть жизни верующего. Ну да, стоит оглянуться по сторонам — и все сомнения отпадут. Когда они едут по берегу озера Эдженси, утренний ветерок, врываясь в окно, остужает горячий лоб. Дэй предлагает ей подремать, но она вместо этого почему-то рассказывает ему про папу и снегоуборочную машину. — А знаешь, — говорит Дэй, — железнодорожный музей открыли на месте старого депо. Чем черт не шутит, там могла сохраниться старая техника. Была там? Съездим, проверим, — просто говорит он, когда она отрицательно качает головой. И Франческе не хочется спорить, ей хочется туда съездить; хочется знать, что она туда съездит, что это уже решено. — Доиграетесь — нас всех запишут в экстремисты, — старый Жук хмурится, постукивая себя небрежно сложенными бумагами по тыльной стороне ладони. — Как это? — Провоцируете конфликт. — Мы же не собираемся устраивать здесь Вундед-Ни и налоги исправно платим. — Не смеши, прощелыга Минс затеял эту свою республику, чтобы снова быть в центре внимания. Он, небось, думает, что все еще играет Чингачгука в паре с Марлоном Брандо, — оба скупо улыбаются шутке, которую Фрэнки не понимает. — Говорят, у него много последователей. Белых в том числе, — Дэй говорит это на ходу, пора начинать церемонию — мальчишки поймали рыбу и принесли ее к прогорающему костру — все понемногу стягиваются туда же. — Много ли нужно ума, чтобы сжечь паспорт? — возражает старый кламат, хлопнув его по спине. Фрэнки со стороны наблюдает, как Дэй разделывает Кваама. Несколько подростков склонились над рыбиной. Рыба-присоска живет долго, тело у нее удлиненное золотисто-коричневое по спинке, брюхо — нежно-голубоватое, плавники — оранжевые с темными кончиками. Взрослые особи вырастают в длину до двадцати дюймов, но малькам теперь просто негде развиваться. Прежде чем вскрыть рыбину обязательно просят дух покинуть тело, чтобы оно послужило пищей. Кваам — дар от богов, священная рыба, которую нужно уважать и защищать. — Кваам — не форель, разделывать его нужно со спины, спина у него высокая, — говорит Дэй, ловко делая надрез. — Иначе желчный пузырь может лопнуть, и мясо станет горьким. — Раскрыв рыбу, как кошлек, он осторожно отсекает и вытаскивает зеленоватый комочек желчного пузыря, демонстрирует его на ладони детям, словно это небольшой самородок. — Биз, — произносит Дэй, редкое еще живое слово, уже умершего языка. — Белые до сих пор этого не поняли, поэтому они не любят нашу рыбу. Они не любят меняться, просто наклеивают ярлык и идут дальше. — Дэй относит биз к воде и, войдя по колено в реку, бережно опускает ладони в воду, дожидаясь, пока биз не подхватит течением и не понесет к океану. Рыбу, обмазанную глиной, традиционно запекают в горячих углях, а после раскладывают на длинном и плоском блюде вырезанном из дерева. Дэй сидит на камнях возле костра. Он поднимает блюдо над головой, а старейшины племени, кажется, тянут глубокими голосами одну ноту, но, резонируя, звук слагается в густую вибрирующую мелодию, незаметно обволакивает тебя и, проливаясь внутрь, заполняет целиком, вбирая и растворяя в себе все лишнее, имеющее отношение к чему-то другому, не связанному с происходящим здесь и сейчас. Земля под ногами, течение реки, дуновение ветра, тлеющие угли, — все это вбирает в себя голоса старейшин и тоже поет. Она бы этого не признала, но в тот момент Фрэнки ощутила удивительную воплощенность, свою сопричастность к каждому проживаемому моменту, полноценное участие в каждом движении мира. Это было так же просто, как заявить о себе: «Я — есть!» — и в то же время непостижимо тяжело, поскольку сознание, непривычное к простоте, рвется и ускользает прочь. Все они, все присутствующие по очереди подходят к Дэю, усаживаются напротив. Левой рукой он кладет каждому в рот кусочек печеной рыбы — такой крошечный, что, даже проглотив, Фрэнки не может сказать, какой у кваама вкус, — и после большим пальцем проводит по губам и подбородку. — Мне нужно что-нибудь делать? Или думать… Что там еще, я не знаю… — спросила она, когда Дэй рассказывал ей о церемонии. — Делай, что делаешь, думай, что думаешь, чувствуй, что чувствуешь, проживай, что живешь. И Фрэнки живет. Это чувство — чувство сопричастности — ей незнакомо. Франческа уходит на берег, оставляя позади ритуальный костер. Но священное место будто сопротивляется одиночеству — на камнях под навесом из ивовых ветвей сидит та самая девочка, Талула. — Ты почему одна? — спрашивает Фрэнки. — А ты почему? — Мне и так хорошо, — чтобы справиться с этим, она садится рядом и, нащупав в кармане камешек, сжимает в пальцах. — Тогда, зачем пришла? — у нее в руке обычная шариковая ручка, и Талула вертит ей, как фокусник, перекатывает туда и обратно, белый пластик мелькает стрекозиными крылышками. — Любопытно. Девочка отдергивает руку, когда Фрэнки тянется к ее запястью. Там свежие бледные шрамы, но там и тесненный браслет, который она получила только сегодня утром. — Дай посмотреть, — поясняет Фрэнки, чего хочет. На самом деле, она бы хотела себе такой. — Это? А все хотят… — Я — нет. — На кожаной полоске традиционный узор, обозначающий, кажется, черепаху — от Дэя Фрэнки знает, что это защитный, энергетически сильный символ Космического Порядка, «Хранитель Жизни» — но вдруг замечает под браслетом буквы: надпись шариковой ручкой поверх затянувшихся бугристых разрезов. Отодвинув браслет большим пальцем, Фрэнки читает:

На весах: Что важно индейцу в мире белых — Что важно индейцу среди своих. Я — стрелка; только я — неважна.

Река неспешно несет мимо свои мелеющие воды, и Фрэнки кажется, что нечто подобное она могла бы написать и у себя на руке… Покосившись на нее, в ответ на не заданный вопрос девочка пожимает плечами, пожалуй, ей нравится, что Фрэнки плевать.

… вместо этого однажды ночью она нацарапала у себя на тыльной стороне ладони имя — не могла заснуть, долго ворочалась…

Шариковая ручка самостоятельно чертит линию поверх голубеющей венки-реки. Нехотя выводит сверху полукруг, притворяясь, что просто синяк обводит, но хвостик внизу выходит решительным, даже наглым, как будто готовится закрутить сногсшибательный раунд-кик.

… и что она там делала, прежде чем все-таки провалилась в сон, никого не касается! А утром чертов Дилан буквально поймал ее за руку…

Фрэнки подрисовывает под синяком и его мастерским раунд-киком лодочку на реке.

… за руку с надписью и ухмыльнулся…

«Уходи навсегда!» — кричит Женщина-Сова на одном берегу вены. «Плыви, куда вздумается!» — Женщина-Койот — на другом. — Талула! — склонившись, Талула наблюдает за тем, как она чертит у себя на запястье, и обе вздрагивают, когда сестра девочки возникает прямо у них за спиной. — Татлула, иди к машине, собираемся. Когда Фрэнки тоже поднимается, чтобы идти следом, Вайнона становится у нее на пути: — Я не хочу, чтобы ты говорила с моей сестрой, — губы у нее узкие, хищные, плотно сжимаются, будто ножом отсекая слова. — Почему? — миролюбиво интересуется Фрэнки. — Ты мне не нравишься. — Ну, вот еще новости! — Не похожа на людей с двумя душами? — У тебя и одной нет, — Вайнона говорит это так спокойно, как будто зачитывает рекламное объявление в «Воллмарте», и спокойно уходит, как будто этого достаточно. Камешек цвета глаз, впивается в пальцы, кажется еще немного, и он навсегда вплавится в кожу и растворится в ее мышечной ткани. Замахнувшись, Фрэнки швыряет камешек в воду, ей кажется, он должен долететь до середины реки, чтобы кануть в лету; волна ударяется о берег с неожиданной силой, словно еще надеется утащить ее вслед за ним.

Брызги!..

Церемония кончилась. Спустя несколько дней в палаточном городке у въезда в город нашли труп с передозом. На молодежной вечеринке в одной из заброшек случилась поножовщина. Через весь Чилокин на джипе промчались трое, паля в воздух из дробовиков и выкрикивая: «Отсосите, соскоёбы!» На странице администрации Кламат Фоллс появилось несколько анонимных комментариев с призывами «собрать яйца в кулак и покончить с рыбным беспределом». Франческа Ортега получила в «Кла-Мо-Я» свой первый титульный бой.