Цветок и Рыцарь

III Грибы

Работайте усердно, чтобы люди уважали вас. Старейшины Кламат

Свою карьеру в клетке Фрэнки начинала в «Кла-Мо-Я». Клетка — это бои без правил. Бои без правил не имеют ничего общего с официальными спортивными состязаниями в кикбоксинге. Рамонина мамаша может идти со своими бумажками нахуй. Мысли крутились у нее в голове, выстраиваясь в выигрышную комбинацию «однорукого бандита». В конце концов, она и раньше думала об этом. В отдаленной перспективе, конечно. Правда, не для себя — для… Рамоны. Потому что это Рамона — Чемпионка. (О себе она, вообще, как-то не думала.) И не в качестве источника средств к существованию, это должен был быть трамплин для старта серьезной карьеры в UFC… Что ж, взросление заставляет взглянуть на вещи под иным углом. Под этим углом ей очевидно, что она в ужасной форме. И это еще одна причина выбрать «Кла-Мо-Я», а не роскошный курорт «Дикая Лошадь» недалеко от Пендлтона, Орегон, в резервации Уматилла, где, помимо казино, есть кинотеатр с пятью экранами, поле для гольфа, кемпинг, детский развлекательный центр, полдюжины ресторанов, отели, парк для отдыха и даже какой-то культурный институт со своим музеем. Короче, денег там крутится много. Не сравнить с Чилокином. Зато в крошечном казино у нее есть шанс выехать на голом энтузиазме, остальное придет в процессе. От отца она знала, что где-то в этих местах живет ее дед. Или жил. Ей наплевать. У него было двадцать два года, чтобы решить, что ему хочется с ней повидаться, и если решил он не в ее пользу, самой Фрэнки и подавно это ни к чему. В «Кла-Мо-Я» она явилась днем, злая и взмыленная от жары и утомительной дороги, которая напоминала ей собственный маршрут, подстегивая себя тем, что так даже лучше. Ей ведь придется показать, что она может, а сейчас она готова была драться с кем угодно. Было еще очень рано, казино не работало, только в зале с автоматами сидел сгорбленный зомби. Бар тоже был закрыт, но она вошла вслед за мужчиной с традиционной косой в выпендрежной жилетке с бахромой и галстуком-шнурочком, тащившим внутрь коробки с цитрусовыми. — Закрыто! — немедленно сообщил он, нырнув за стойку, чтобы распотрошить свои коробки. — Вижу. Мне нужен кто-нибудь из начальства. С кем я могу поговорить по поводу боев? — Тебе зачем? В клетку, что ли? Отбор на сезон был уже. Потом приходи. — Слушай, я притащилась издалека, кого надо отодра… кому надрать задницу, чтобы туда попасть? — Тут все не «Изпоблизости». Тебе все равно нужен Рован. А Рован грибы собирает. — Он был жилистый, подвижный и ловкий, черные глаза на загорелом лице блестели, как ягодки смородины, прячущиеся под листами. Сразу зазвенел стаканами, насыпая колотый лед, располовинил лайм на доске. Было жарко, стекло покрылось испариной, зашипела содовая. — И где? И когда вернется? — Как сезон закончится. — В клетке? Я не могу ждать целый сезон! — Так ты ж недалекая, а, говоришь, издалека! — и бармен присвистнул, подтолкнув к ней стакан, льдинки призывно звякнули. — Я это не заказывала, так что платить не буду, — фыркнула Фрэнки, одним глотком опорожнив половину стакана. — Вычту из твоего первого гонорара. Так вышло, что Фрэнки отправилась на реку Дешут, в противоположный конец штата. Каскадные горы с начала XX века были центром промышленных лесозаготовок. Теперь на это указывали только ржавые указатели по обочинам шоссе. На месте лесопилок выросли лагеря бродяг, на месте лагерей — горы ржавых консервных банок. За шестьдесят лет поставки древесины оставили в этом зеленом раю глубокие шрамы вырубленных пустошей да затянувшиеся язвы заброшенных городков-призраков, заполоненных мелколесьем. На вырубках поднялась скрученная сосна — мусорная древесина, она не позволяет расти другим деревьям. Зато среди скрученных сосен прекрасно себя чувствуют сосновые грибы, «белое золото». И их сборщики. Белые ветераны-инвалиды, азиаты-беженцы, коренные американцы и латиноамериканцы-нелегалы: кто угодно — все они приезжают сюда за свободой. Которую в свободной стране им приходится добывать из-под земли. Раньше миллионы акров с посадками великолепной желтой сосны принадлежали коренным жителям, в том числе племени Кламат, которые неплохо жили на заработки от продажи древесины, пока политика терминации фактически не вручила земли и природные ресурсы резерваций монополистам. В рыночной конкуренции племена не разбирались, и она выкашивала их едва ли не эффективнее одеял, зараженных черной оспой, единственным выходом для большинства становилась продажа участка. «Единственная заслуга правительства в решении индейского вопроса — предоставление коренным жителям права покупать спиртное и возможность быть арестованным федеральной или штатной полицией… Если это и есть законное место индейцев в нашем обществе, то пусть лучше никто из них его не займет», — писали газеты после ликвидации статуса резерваций. Монополисты срезали лес под корень, армейские машинки для стрижки волос — косы индейским новобранцам, призванным, чтобы отдать еще один долг Родине. Права коренных жителей вновь признают только в 1986. Но это значит только, что за право распоряжаться водными и земельными ресурсами им еще придется побороться. На месте очередного указателя: «Вы въезжаете в…» — прибит грязный фанерный щит с надписью от руки: «Незваных гостей тут отстреливают!». Люди, которые здесь живут, явно хотят, чтобы их оставили в покое, и Фрэнки это устраивает. Каждый второй занимается здесь торговлей бухлом и оружием, каждый первый — оружием и бухлом. Это место никак не отмечено на карте, его как бы не существует, просто скупщики разбивают вдоль по дороге свои палатки, и грибники вечером приходят сюда, чтобы сбыть урожай. В основном, здешние леса — национальный заказник, к которому примыкают частные владения, эта территория под охраной штата. Но грибники умудряются не замечать этого, так же как правительство по большей части умудряется не замечать грибников. В начале 1990-х, когда туристы начали жаловаться на мусор, Лесная служба перевела грибников на глухую подъездную дорогу, устроила обширную сеть с пронумерованными местами для стоянок, установила передвижные туалеты и — после многочисленных жалоб — организовала большой резервуар с водой. Это все. Грибники, большинство из которых более десяти лет провели в лагерях беженцев в Таиланде, сами разбились на этнические группы, но Фрэнки в этом не разбирается, дальше в уединенной лощине стоят немногие белые. Выходцы из юго-восточной Азии строят навесы из брезента и тонких шестов, вещи поднимают на балки наверху, под ними ставят палатки. Отдельно брезентом огорожено место, где можно купаться. У них даже «закусочная» есть. В большой брезентовой палатке можно купить миску горячего супа фо — с лапшой и курицей. Фрэнки ест суп, прислонившись к стволу одной из сосенок. Люди приезжают сюда целыми семьями. Одни, чтобы уберечь своих детей от уличных банд, другие, чтобы уберечь членов этих самых банд от ареста. Фрэнки ест суп, она так устала, будто только что самым естественным образом на своих двоих обогнула Земной шар и остановилась передохнуть где-нибудь в Индонезии. — Будды здесь нет, — сразу же сообщил ей старик, сидящий на походном стульчике, вытянув ноги в болотных сапогах, и отвернулся. Будду она отыскать не рассчитывала, ей нужен проклятый Рован, который собирает здесь грибы, но и его найти не представляется возможным. В конце концов, оказывается, что у каждого из пронумерованных лагерей есть распорядитель. Из небольшого фургона к ней спускается немолодая женщина и, усадив за низкий складной столик прямо на траве, начинает тыкать пальцем, здесь и там, в смятый план участка — это больше похоже на карту сокровищ. И будь ей десять, они… с Рамоной… были бы в восторге, но сейчас Фрэнки хочется выть. К вечеру она все-таки находит нужное место. У сосны, к которой прибита табличка с номером, горит костер. В раскладных креслах рядом сидят двое мужчин, оба в походных ботинках, у обоих длинные волосы и характерные черты лица, выдающие их принадлежность к четырем процентам коренного населения, еще остающимся в здешних местах. Женщина режет овощи и бросает в кастрюлю, закипающую на костровой сетке. — Кто из вас Рован? Они переглянулись. — Он. — Или, может, он, — оба указывают пальцами друг на друга. Они явно уже немолоды для таких шуточек, хотя по этим непроницаемым лицам, трудно судить о возрасте — тридцать или шестьдесят. — Кто-то из нас двоих. Возможно. Смотря, зачем тебе. — Это он, — говорит женщина. — Пола! — Или он, — Пола, пряча улыбку, помешивает жаркое, но глазами все-таки указывает ей на того из мужчин, что сидит слева. Кажется, она моложе их обоих, но в волосах уже проступила седина. У нее хрупкая красота цветка, увядающего без воды. — Я хочу в клетку, — говорит она на всякий случай всем сразу. — Первый разряд в кикбоксинге, форма слетела, но я наберу. — И что? — говорит тот, что слева, и не спеша достает из кармана трубку и жестянку с табаком. — Я докажу, — она делает характерный жест рукой, приглашая на бой. — Хоть сразу обоим. — Мне это ни к чему, — говорит мужчина. Прежде чем набить трубку, щепоть табаку он высыпает на землю. Его товарищ хмыкает и тянется за кофейником, кипящим над костром, Пола (жена или подружка, вот только, чья) успевает накинуть на раскаленную ручку сложенное полотенце. — Хорошо, выстави, кого хочешь. — Мне это ни к чему, — снова говорит Рован, неторопливо затягиваясь. — Раз пришла — тебе есть что показать. Женщина мне не нужна. — Возможно. Тебе виднее. Женщину я тебе и не предлагаю, я предлагаю бойца. — Сейчас я собираю грибы, — говорит Рован, затягиваясь, дым, крепкий, густой, поднимается вверх и растворяется в сумерках. — Знаешь, что это? — говорит, обращаясь к Фрэнки второй мужчина, указывая на табак, рассыпанный в траве. — Жертва для Матери-Земли. Это всегда так. Всегда. Ты его не переупрямишь. — Посмотрим. Я не уйду, пока ты не дашь мне работу. На этом беседа заходит в тупик. Фрэнки садится напротив и смотрит, как они ужинают. Пола молча предлагает ей миску жаркого и улыбается. Она милая. Темнеет быстро, однако, за редкими деревьями на вырубке мелькают фигуры парней в камуфляже. — Кхмеры, — говорит второй, тот, что справа. — В войнушку играют. — Сплюнув, будто поставив точку, он отходит в сторону, чтобы отлить. — Нинимби , — говорит Рован, тихонько усмехаясь, гораздо более миролюбиво. — Зачем они так? — тихо спрашивает его женщина, Пола. — Охотники — подстрелят нечаянно. — Они нарочно прячутся. Чтобы нарочно не подстрелили. Позже Фрэнки узнает, что оба они, и Рован, и Броган, второй мужчина, ветераны Вьетнама (а значит, обоим уже, как минимум, за пятьдесят). Многие из здешних грибников ветераны: люди, которые в толпе испытывают панические атаки и умеют выживать в лесах. После ужина укладываются спать. Рован отправляется к потрепанному минивэну и устраивается внутри. Пола и Броган спят в палатке. Фрэнки достает спальник и разворачивает его под деревьями. Все равно ей идти больше некуда. Утром она просыпается оттого, что кто-то глядит на нее. Еще бессмысленно рано, и в мутном голубоватом свете полощутся ветки сосен. — Идешь? — спрашивает Пола. И Фрэнки идет. Углубляясь в лес по оленьим тропам — сосновый гриб для зверья первейшее лакомство — она, наконец, спрашивает: — Значит, план завести меня в дебри и бросить? — Я могла бы, — соглашается Пола без улыбки и глядит на нее снизу вверх, опустившись на колени у неприметного бугорка среди корней. А потом извлекает оттуда гриб и протягивает Франческе. — Они растут группами. Смотри вокруг. — Группами, значит, — и Фрэнки обреченно садится рядом на корточки. — Как и люди. — И что у вас за группа? — На этот вопрос Пола не отвечает, и Фрэнки кивает в ту сторону, где за деревьями скрылись мужчины. — Тот мужик… он — твой муж? — У него была жена. Через несколько часов присаживаются передохнуть в чаще на поваленный ствол. Пола достает кукурузные лепешки, мед и крепко заваренный кофе в термосе. — У меня вопрос. Почему грибы? Откуда это, вообще, взялось? — спрашивает Фрэнки, с удовольствием опуская на землю, обрезанную сверху пластиковую канистру, с пробитыми в стенках отверстиями для ремня. Она таскает ее на плече и складывает сюда найденные грибы. — В казино пришли парни. Много играли, пили в баре, много потратили, — говорит Рован неторопливо, как будто припоминает очень интересную историю, конца которой собеседник обязательно дождется. Он сворачивает самокрутку и щепотку табака, будто случайно, упускает в траву. — Платили сотками. Я спросил, где они так поднялись. Говорят: «Грибы собирали». Сначала Фрэнки кажется, что над ней потешаются, но цена на грибы не просто выгодная, деньги, которые здесь можно выручить за фунт, позволяют ей не страдать о впустую потраченном времени. Ей хватает выносливости, чтобы бродить целый день, высматривая чуть вспухшие бугорки, присыпанные хвоей, изнутри которые распирают пахнущие сыро, по-осеннему шляпки сосновых грибов, наравне со всеми. Лес, где она любила играть с детства, ее не пугает. Хотя снаряжение у нее не подходящее. На следующий день Фрэнки перематывает рукава и штанины скотчем. А вечером вместо того, чтобы дать отдых натруженным ногам, тем же скотчем приматывает к сосне свой спальник и использует его в качестве тренировочной подушки. Рован не обращает внимания. Ее не гонят, но и о делах не говорят. Ей просто позволено находиться рядом, бродить по лесу вместе со всеми и торговаться с перекупщиками — потому что никто не может ей этого запретить. Лицензии на сбор у нее, разумеется, нет, но кого это волнует. Бумагами обычно обзаводятся азиаты. И хотя самая распространенная шутка на весь лагерь — про «арест за езду в состоянии азиата», они все равно здесь, потому что тесные городские квартирки и работа на складе в «Воллмарте» (без страховки, чтобы счета оплачивать хватало) — это не та свобода, которую они себе представляют. Рован говорит: — Работая, делаешь, что велено. Грибы — это ставка на удачу, это не работа. Броган говорит, что это лучший способ послать к черту либеральные, а значит, «белые» ценности и, в первую очередь, «наемный труд». Некоторые сборщики, говорит он, торчат в лесу, потому что бегают от счетов и повесток. Белые сборщики мыслят себя самодостаточными лесными бродягами — суровыми и находчивыми одиночками. Один белый скупщик, слишком молодой для Вьетнама, но активный сторонник военных операций за рубежом (на куртке у него приколот значок с флагом — такие раздают во время предвыборных кампаний), пытался доказать Брогану, который носит с собой ружье, что охота, как и война, тоже воспитывает мужчину. — Вот Дик Чейни — охотник, ну, и пальнул в этого адвоката, Уиттакера. Несчастный случай — для охотника в этом нет ничего особенного. — Чейни? А это не Чейни получил премию в категории «Самый глупый человек года»? — невинно спросила Фрэнки. Скупщик изобразил лицом «что с бабы взять» и отвернулся. А Броган, тот рассмеялся, хлопнул ее по плечу. Вечером Фрэнки цепляет на лоб фонарик и бегает по подъездной дороге вдоль лагеря (на въезде сюда зачем-то установлен бесполезный шлагбаум) и дальше по шоссе в сторону свертки мили через две, в конце которой в приземистом рассохшемся домике два брата варят самогон. Броган водит с ними дружбу. Иногда он обгоняет ее на машине, сигналя издалека. Вместе с самогоном он привозит муку, картофель, консервы. Возвращаясь, Фрэнки заворачивается в свой спальник и с наслаждением падает в черную дыру сна без сновидений. У нее нет ничего, кроме сокращения мышечных волокон, натяжения сухожилий и скольжения головок суставов в суставных сумках — и ей больше ничего не нужно. Однажды ночью в черную дыру за ней сыплются камни. Грохочут, катятся, подминая под себя склоны Каскадных гор — огромные валуны, даже сквозь сон она видит, как вспыхивают на веках искры, высекаемые их боками. Фрэнки едва успевает выпутаться из своего мешка и прижаться к стволу сосны — просочившись сквозь пушистые широко раскинутые ветки, несколько крупных капель разбиваются о ее нос и плечи. Фрэнки набрасывает спальный мешок на плечи. Ровный гул дождя накатывает издалека, мокрые листья подлеска, отяжелевшие от влаги, вздрагивают и обдают ее брызгами, распрямляясь. В свете молнии она видит, как Рован, приоткрыв багажную дверь своего минивэна, машет ей и кричит — слов не разобрать, дождь — стеной. Она бежит к машине, а маленький лагерь заливает водой, как рисовые поля юго-восточной Азии. — Да у тебя тут личный рай, — присвистнув, выдыхает Фрэнки, оказавшись внутри. Это не просто минивэн — это крошечный дом на колесах. Все пространство за водительским сидением занимает настил, где он уже приготовил себе постель. Ей приходится сразу снять ботинки. — Ночью — не свисти, — укоряет Рован с переднего сиденья и протягивает руку за ее промокшими шмотками. — Почему? — Он молчит, старательно развешивая ее штаны на веревке, протянутой за водителем. Их разделяет занавес из ее мокрых штанов и куртки, но это не отменяет того, что она буквально оказалась в одном белье в постели чужого мужчины, ее разбирает смех. Завернувшись в одеяло и набросив на голову полотенце, Фрэнки оглядывается. Изнутри машина обшита деревянными панелями, здесь даже есть узенькие полки с держателями для посуды и личных вещей; под настилом, куда он сказал ей сунуть грязные ботинки, свободное пространство для багажа. Мельком она разглядела слева выдвижную полку с газовой плиткой на пропане (готовит Пола, и раньше она не видела, чтобы Рован ей пользовался), а справа — баллон с водой и насос. Здесь он мылся, навесив на багажную дверь занавеску, когда остальные принимали походный душ. — Если ты не возьмешь меня драться, тебе придется пустить меня к себе жить, — прислонившись к стене и откинув голову, Фрэнки смотрит как струи воды, разбиваясь о прозрачный люк в потолке, скатываются вниз. — Здесь уже есть все, что мне нужно, — да, Рован из тех, кто не ввязывается в обладание вещами, и сбор грибов в этом случае — отличная стратегия. Деньги, говорит он, — расходный материал. — Для тебя места не осталось. — Ха, тогда попробуй меня вышвырнуть! — Забавно, но вся ее злость куда-то девалась за то время, что она провела здесь. Наверное, провалилась в черную дыру. — Твою ж мать, — она хихикает, с неба в кромешной темноте низвергаются потоки воды, — меня не взяли в клетку даже через постель! — Ты из какого народа? — Я — сама по себе. — Вот этому тебя и учат в армии — заставляют забыть кто ты. Наш язык умер — нет языка, и нас нет. — Как мне мешает то, что я не знаю сказок про Людей Дождя? — Нет здесь Людей Дождя, — серьезно сказал он. — Силовые электролинии и столбы напугали их. Они удалились высоко в горы. Тебе кажется, что ты много знаешь о мире, но ты ничего не знаешь о себе. Спи. А потом наступил день. Самый воздух был влажный, настоянный на хвое. Холодные капли срывались с веток, стекали за шиворот, щекотали шею, заставляя вздрагивать. Отсыревшие дрова сильно дымили, ветра не было, и сырой дым льнул к земле, такой же сырой и зыбкой. Это был день, когда Броган слетел с катушек. Не то чтобы это стало большой неожиданностью. Просто никто об этом не думал, дни шли за днями, все собирали грибы, и все было в порядке. Особенно старалась Пола. — Все хорошо, все хорошо, — говорила она. — Все в порядке. Даже после того, как в один прекрасный день Броган вышвырнул ее из палатки и она повалилась на опавшую хвою, укрывшую узловатые корни сосен. — Ты что? Что случилось? — Фрэнки протянула руку, чтобы помочь ей подняться, и взгляд ее сам собой скользнул в сторону палатки. — Слышь… Пола схватила ее за руку и сильно сжала ладонь: — Все хорошо, все хорошо, — забормотала она и вскочила на ноги. В это время появился Броган и, бросив на них мутный взгляд исподлобья, быстрыми широкими шагами пошел прочь, удаляясь в лес. Пола еще крепче стиснула ее руку, тревожно заглядывая в глаза. — Ты его любишь? — спросила Фрэнки. Пола выпустила ее руку и незаметно натянула рукав на запястье, чтобы скрыть ссадину. Вместо ответа на вопрос она говорит о Вьетнаме. О том, как весь его взвод десантировался из вертолета в засаду. О том, что оттуда никто не вернулся. О том, что Брогану прострелили шею, двое суток он провел лежа среди трупов, и только чудом выбрался. — Он вернулся домой без мира в душе. Он не чувствует запахов — только запах горелой плоти. От этого дома он не мог спать и приехал сюда.

Все в порядке. Все хорошо. Правда.

В тот день Броган повел всех на «свою делянку». Они долго бродили впустую. Наконец, хмуро оценив положение солнца, близящегося к зениту, он бросил: — Идемте на Запятую. — Туда идти два часа. — Это верное место. Придется спуститься в овраг и пройти по ручью, но грибов там всегда — жопой жуй. Лес парил, несмотря на вчерашний дождь, воздух, неподвижный, напоенный влагой, пронзали раскаленные солнечные лучи и, воткнувшись в землю, плавили все вокруг. Шли без тропы, перебираясь по бурелому над слякотью, наматывая на подошвы комья грязи с налипшей прелью. Густой застоялый дух подбродившей в тепле размокшей зелени не давал вздохнуть полной грудью. Когда добрались до оврага, все взмокли. По дну, пенясь и волоча зеленое полотнище осоки, струился ручей. Судя по тому, что заросли дикой малины на берегу и несколько хрупких тонких стволов подроста торчали из воды, за ночь он разлился. Крутые склоны оврага резко обрывались вниз, нависая над водой. Корни деревьев на крутизне беспомощно ощупывали воздух, и только тонкая молодая поросль осмеливалась спуститься вниз. Сквозь красноватую почву и редкую рваную дерюгу корней, пробивались пласты желтой глины. — Лучше обойти, — заметил Рован, заглянув вниз. — Время, — сухо возразил Броган. Ни слова не говоря, снял с плеча моток страховочной веревки, затянул петлю вокруг одного из деревьев, стоящих недалеко от края, и молча оглянулся на Полу. Она подошла так же молча. Обвив петлей ее талию, еще несколько минут Броган вязал и проверял узлы. Пока она спускалась, оскальзываясь на промокшей глине, он стоял над обрывом и понемногу травил веревку. Фрэнки и Рован смотрели. Высота склона была, наверное, в три человеческих роста. Пола спустилась благополучно, но едва начала возиться с узлами, как гребень оврага наверху просел, Броган поскользнулся, взмахнул руками, заскользил вниз по глине. Пола внизу вскрикнула, он не издал ни звука. Стараясь уцепиться за веревку, Броган потерял равновесие, ударившись о корень, и, по-прежнему скользя, рухнул на колени. Ветка хлестнула его по шее, оставив рдеющий след. У самой воды он быстро вскочил на ноги и, прежде чем обратил внимание на подбежавшую к нему женщину, по звериному огляделся вокруг, проверил ружье, по обыкновению висевшее у него на плече, и махнул рукой оставшимся наверху: «порядок». — Лучше было обойти, — повторил Рован, набрасывая веревочную петлю Фрэнки на талию. Чтобы не скользить по накатанной глине, они сместились немного в сторону и вскоре были внизу. После шли, хлюпая по воде, солнце жарило вовсю, и духота под зеленой шапкой леса, казалось, сгущается все сильнее. Одуревшее насекомье лезло в глаза, проносилось мимо с истерическим гудом, заставляя без толку вертеть головой, билось о самые губы и щеки, стремясь напиться крови в уголках рта. Тела покрывались испариной, волосы под банданами и шляпами взмокли как после душа. Разговаривать не хотелось, идти было тяжело. Даже птицы притихли и едва пересвистывались. И когда за мшистым выворотнем впереди обозначился просвет, а Броган кивнул, Фрэнки, надеясь на скорый отдых, с удвоенной энергией устремилась вперед. Оказавшись на узкой изогнутой просеке, расчищенной для предотвращения распространения огня (гари вокруг не было, вероятно, пожар развернулся в другую сторону), Фрэнки без стеснения рухнула на землю, привалившись к ближайшей сосне, и закрыла глаза. Трава здесь просохла, но окажись под ногами болото, ей было бы наплевать. Оглядевшись через минуту, она обнаружила, что остальные последовали ее примеру. Броган сидел рядом с Полой, почесывая свежую ссадину на шее, свободной рукой обнимая ее за плечи, она прислонилась к его груди. В следующую долю секунды он подался вперед, настороженный, натянутый, будто невидимый палец лег на невидимый курок, — все его тело превратилось в отлаженный, тщательно откалиброванный механизм. — Что?.. — он зажал Поле рот, быстро поднялся и сделал несколько шагов, выверенным движением бесшумно снимая ружье с плеча. Рядом с ним оказался Рован. Не понимая, что происходит, странным образом завороженная, Фрэнки тоже поднялась на ноги, шагнула к Поле, протянула ей руку, чтобы помочь подняться. Тишину особенно нелепо, почти мучительно, пронзал птичий посвист. — Какого хрена?.. — Броган выдыхает душный воздух с шипением, как проколотая камера велосипеда. И тогда, моргнув, Фрэнки вдруг понимает — там, за стволами, по ту сторону движутся люди. Как те кхмеры. Молоденькие, в своем камуфляже. Броган вскидывает свое ружье и целится в зеленку. И тогда кажется, что время остановилось. Все замерли. Как замирает палец на спусковом крючке. — Успокойся, старик, — говорит Рован. — Это мое место! Обернувшись на крик, парни в камуфляже мгновенно соображают что к чему и растворяются в подлеске. Вслед им гремит выстрел. — Не надо! — вскрикнув, Пола зажимает уши руками. — Хватит! Ты — не на войне. — А кто ты такой, чтобы указывать? — и ружье неторопливо, но уверенно разворачивается, уставившись на Рована своим единственным оком. — Знаешь, скольких я положил? Одним больше, одним меньше — никакой разницы, — он по-прежнему целится. Уверенно, от бедра. — Успокойся. Дыши. Давай подумаем, кто ты? Где ты? Стараясь двигаться, как можно медленнее, Фрэнки осторожно делает шаг в сторону. Она, не отрываясь, глядит прямо в его напряженный затылок, и ей кажется, будто каждое движение отзывается в его указательном пальце, чутко лежащем на спусковом крючке. — Стой, где стоишь, — говорит он, будто сплевывает. А карабин уже равнодушно пялится ей в живот, уже разглядывает там, в глубине, нечто такое, на чем держится человеческая жизнь. Тело реагирует быстрее, чем приходит осознание. Колени пружинят, сгруппировавшись, она бросается ему под ноги, и даже не успевает понять, выстрелил он или нет. Инстинктивно вздернув ружье вверх — но в такой позиции он не сможет нажать на курок — Броган с коротким и злым замахом ударяет ее по затылку. И Фрэнки уже не видит, как используя возвратное движение, уже Рован бьет его прикладом в челюсть, еще раз, и, оглушив, отправляет в нокаут. Открыв глаза, Фрэнки замечает отчего-то, как солнечные лучи растекаются по просеке, как мед, прозрачный апельсиновый мед из ложки, струясь сквозь сито сплетенное из ветвей. Она лежит в траве, и ей просто бессмысленно хорошо. Если бы только под головой не оказался давящий, мучительно твердый булыжник, задавшийся целью раскрошить кости ее черепа. Фрэнки попыталась повернуть голову, но это не помогло. Нехотя она подалась вверх и вперед, и сосны завертелись, протягивая к ней ветки. Зажмурившись, Фрэнки подождала немного, пока все эти деревья встанут на свое место, и солнечный мед снова напитает тьму, сгустившуюся перед глазами. Чьи-то руки, поддерживая, бережно легли ей на плечи. Пола. Головная боль темным, тяжелым осадком улеглась в затылке, будто в башку ей-таки насыпался щебень. — Черт, — простонала Франческа, запустив пальцы под встрепанный узел волос. Прохладный успокоительный шепот сходит на нет, словно дождь растворяясь в шумном потоке другого голоса. До Фрэнки не сразу доходит смысл. — Я в тебя стрелял? — это Броган. Скосив глаза, Фрэнки видит, он лежит в траве рядом и смотрит в небо. Или еще куда-то, далеко-далеко. Поморщившись в ответ, она пожала плечами, поглаживая кончиками пальцев плотный островок боли: — Угу. — Зря полезла под руку. На шее у него удавкой рдеет ссадина.