Цветок и Рыцарь

Миновав длинные коридоры, турникеты, рамки и процедуру досмотра («Что за халтура, парни? Из Лос-Анджелеса улететь сложнее», — говорит она, наблюдая, как охрана меланхолично щупает ремень с заклепками, который ее заставили снять, — «ищите лучше!»), Фрэнки оказывается в довольно просторной комнате для свиданий. Здесь полно охраны, заключенные на общих условиях содержания встречаются со своими семьями — можно сидеть в общей комнате за одним столом. К одному приехали сразу девятеро, сели кружком, держатся за руки, как примерные католики на Рождество. Это раздражает. Ей никогда не доводилось отмечать праздники, как на журнальной картинке. Батя, бывало, возил ее в ресторан на пристани в Вентуре, они сидели за столиком вдвоем, и батя шептался с улыбчивыми официантками. А однажды, она была еще маленькая, они долго кружили в темноте по пригородам Эл-Эй, вверх-вниз по витым дорожкам богатеньких кварталов на горе, а потом долго стояли на лужайке у подножия, где паслись олени. Завыл койот, и олени ушли, самка койота со щенками выскочила на дорогу прямо у припаркованной машины. Фрэнки было пять, ей было ужасно скучно, хотелось есть, отец ждал и ждал кого-то. Он разбудил ее уже ночью, сидя в машине, припаркованной на одной из обзорных площадок по пути домой, они съели торт целиком, прямо из коробки, глядя на огни. Эти люди уж точно ничего не празднуют — они на свидании в тюрьме штата Калифорния, но Фрэнки все равно чувствует глухую досаду. Несмотря на других посетителей, заключенных и охрану — ни о какой приватности и речи нет — хуже всего в этой комнате — часы на стене. Они тянут и тянут из тебя по минуте время, проведенное с семьей. — Папа! — Несмотря на то, что они почти одного роста (отец совсем не намного выше), повиснув у него на шее, Фрэнки сгибает ноги в коленях и отрывается от земли, чтобы почувствовать себя маленькой девочкой. — Я соскучилась! — Совсем легкая стала — хоть ешь что-нибудь? Ты же ешь? Не выблевываешь все в унитаз? Оказывается, есть девочки, которые так делают, — делится батя, очевидно, новыми для себя открытиями, приглядываясь к ее заострившимся после больницы скулам и впалым щекам. — Нет, па. И я — уже не девочки, — сообщает она, хотя так и подмывает наивно изумиться: «неужели такие люди существуют?!» — Ну да? Это ты про свои двадцать два? — Фрэнки знает, он не станет развивать эту тему. Отец никогда не спрашивает, встречается ли она с кем-нибудь. Брэдли бросает на стол пачку дешевых сигарет (такие можно достать в тюремном киоске, где продают курево, писчие принадлежности, марки и сладости, при наличии небольшой суммы — не более десяти баксов — на счету, который пополняется с воли) и сразу неловко закуривает. Сквозь сигаретный дым, прижимаясь к его плечу, Фрэнки разглядывает его лицо, как новый маршрут по карте. Волосы отросли немного и снова вьются. Свои завитушки она унаследовала от него, но это у отца настоящее кудри. Он по-прежнему гладко выбрит, но она замечает, как плавятся потихоньку, едва уловимо, знакомые черты. Он провел здесь уже пять лет. Голос у него стал глуше, а сам он отяжелел, но выглядит независимым, как будто вышел встречать ее на крыльцо их старого дома в застиранных джинсах и шлепанцах в окружении триммигрантов, а не явился под охраной в комнату для свиданий в тюремной робе. С первыми отчислениями от транспортной компании Фрэнки задумалась о том, чтобы нанять адвоката и обжаловать приговор. Отец был против этой затеи, называя ее бессмысленной, но она, разумеется, не послушалась. Па наотрез отказался выставить на продажу дом и землю — выходец из Латинской Америки, собственный кусок Северо-Американской земли он ценил больше всего. И, разумеется, он кругом оказался прав. Адвокаты только вытянули из нее кучу денег. Сначала бумаги отправились в апелляционный суд, потом — в Верховный, кажется, там до сих пор крутится по кабинетам какая-то бесполезная адвокатская жалоба, и, дураку ясно, это ни к чему не приведет, — папа все равно здесь. А у нее в банке образовалась черная дыра незакрытых кредитов. — Ффффрэн, — выговаривает отец по-своему, по-особенному, — рассказывай, что поделываешь? Выйдя из больницы после нелепой драки с дальнобойщиками, Фрэнки первым делом приехала сюда, в тюрьму Твин Тауэрс… Нет — первым делом она получила бумаги об увольнении. Но рассказывать об этом ей вовсе не улыбается. Поэтому Фрэнки рассказывает ему о своих маршрутах. На которые уже не выйдет. Жаль. Потому что ей нравилось водить большегрузы. Хотя маршруты у нее, как у новичка без необходимого стажа, были недлинные. В основном она каталась в Орегон и обратно по 5-му, иногда по 97-му шоссе. Недалеко от границы штата стояла старая зерновая мельница, похожая на конструктор, собранный из тщательно подобранных геометрических элементов. По обочинам дорог, как раскатившиеся бусины, всюду разбросаны заправки и ресторанчики для туристов, зимой почти все они закрываются. В Орегоне много зелени, национальных парков и заповедников, а значит, много места для кемпингов и стоянок для домов на колесах. Фрэнки нравится дорога. Нравится везде и нигде быть дома. Наверное, тогда она впервые задумывается о том, чтобы купить собственный передвижной дом на колесах. Возить его за собой, как черепаха надежный панцирь, где можно укрыться. В двух милях к югу от Чилокина несколько раз она проезжала казино «Кла-Мо-Я». У племенного казино тоже есть свои крытые заправки, продуктовый, ресторанчик, отель и стоянка для большегрузов. Но Фрэнки там никогда не останавливается. Вообще-то, она искренне уверена, что ей наплевать. Его название складывается из первых слогов в названии племен — кламат, модок и яхоскин. Это сообщила ей Барб. А Барб сопровождала ее почти во всех рейсах. Вообще-то это было не то чтобы разрешено рабочей инструкцией, но и не то чтобы запрещено. Никто особо не заморачивался, и Барб просто ездила с ней туда и обратно. Она хорошо знала маршруты и могла рассказать о каждом из разбросанных тут и там по дороге местечек. В основном Фрэнки тоже была не против. В основном, это когда, встав на отдых, они лежали в сумерках в кабине, высоко над землей, на оборудованной позади водительского сидения лежанке и просто смотрели друг на друга. Но иногда ей до зубовного скрежета хотелось остаться одной. Хотелось одиночества и тишины, даже когда Барб просто сидела рядом. Перенапряженная шея мстила ей за эти желания тяжелой как свинчатка болью в плечах. А Барб не могла ее размять. Впрочем, она научилась использовать для этого локти — помогало. Барб из тех, кто любит осматривать достопримечательности, пробовать местные блюда, и вообще, «напитываться духом». Поэтому они посещают железнодорожный музей с «самой длинной в мире миниатюрной железной дорогой» и музей лесозаготовок, где стоит лесозаготовительный комбайн, который «может срезать деревья на уровне земли с помощью гидравлических ножей, обрубать сучья и укладывать бревна на лесовоз, — и все это за один присест!», и форт Кламат, «спроектированный по образцу гауптвахты», и много чего еще. А когда оказываются в Портленде, Барб тащит ее в Галерею Индейского Искусства Северо-Западного Побережья. Господи боже, да эти пять пафосных слов сами по себе — уже инсталляция, думает Фрэнки, скользя взглядом по вышивке, лоскутным одеялам и куклам. Она никогда не была завсегдатаем выставок и картинных галерей. В последний раз, как и всегда до того, это было еще со школьной экскурсией. На фуникулере они поднялись в «музей на горе» — Центр Гетти, и пока весь класс перемещался из центрального павильона в один из выставочных залов, Фрэнки схватила Рамону за руку и вместе они, как две бусины с лопнувшей нитки, резво скатились по лестнице к фонтану, укрытому нарочно сплетенными ветвями деревьев. Не разнимая рук, они бродили по аллеям и корчили рожи безумным современным скульптурам, а потом из сада кактусов смотрели вниз на Эл-Эй… Фрэнки хотелось, чтобы Рамона поцеловала ее, так хотелось, каждый раз, когда она видела, как Рамона смеется, и каждый раз она сдергивала бейсболку ей на лицо и отпихивала ее башку ладонью, сквозь грубую ткань чувствуя, как нос ее упирается в ямочку в середине ладони. Короткий хвостик ее непослушных волос вздрагивал, щекотал плечи и шею, когда Рамона вертелась. — Я люблю тебя, — сказала Фрэнки, неотрывно глядя на город. С внутренней стороны бедра до крови впились в кожу острые шипы опунций, растущих у края прогулочной дорожки, но она не двигается. Она смотрит на город и держит Рамону за руку. — Я тоже тебя люблю, — сказала Рамона, неотрывно вглядываясь в голубые с поволокой глаза Лос-Анджелеса. На пояснительной табличке было написано, что текстиль и инсталляции из дерева принадлежат Натали Болл, она — модок. «Все знают, что Койот — это обманщик: умный и сильный, а временами Койот валяет дурака. Я предлагаю зрителям Койота как женщину, аватар меня как художника», — говорит Натали о своей работе. Женщина-койот? Женщина-койот! Фрэнки смеется. И Барб не понимает, почему. Койот — чуть ли не основной персонаж индейской культуры, сказки о нем сочиняли во всех племенах, некоторые из них она помнит с детства. Койот — это всегда мужчина. А женщина… Женщина — это Сова.

Моргана. Виннифред.

— Кажется, именно тогда я обрела, как они это говорят, «свою хитровыебанную идентичность», — станет потом рассказывать Рамоне Франческа, валяясь ленивым утром в постели. — Знаешь, почему мне это понравилось? Есть легенда о том, как Койот случайно создал этот мир, буквально катая кусок дерьма по пустыне! И есть другая — о том, как его же собственные фекалии издевались над ним, обучая ловить рыбу. — Ты нарочно это сделала? — говорит она Барб, вместо того, чтобы объяснить, что же тут смешного. — Что? — Моя мать — кламат. — Правда? Я не знала. Но я рада, что мы пришли сюда, теперь я знаю о тебе хоть что-то, — говорит она, когда они выходят на улицу. — Ты ничего о себе не рассказываешь. — Потому что мне нечего рассказать. Все, что есть, прямо перед тобой. Когда она упоминает про Чилокин: — Знаю, — говорит отец. — Я там работал — давно — был моложе тебя сейчас. — Фрэнки замолкает, боясь упустить хоть слово. Отец редко рассказывал что-нибудь о себе, так же, как редко интересовался по мере взросления ее личной жизнью — для него вокруг каждого человека словно бы существовал глухой забор, заглядывать за который постороннему было нечего. — Железка была действующая, оттуда везли лес, все жили за счет порубки и лесопилки, пока долбанные экологи не начали развешивать пластмассовых неясытей на лесовозах, в знак «конца леса» — как-то так. Кто-нибудь может мне объяснить, как изготовление пластиковых птичек спасает природу? В общем, тогда там был тупичок для ремонта вагонов, тяжелую технику тоже привозили. Я прокатил однажды твою маму на старом как мир снегоуборщике, — добавляет он, выпуская дым. — Ты работал на снегоуборщике? — Нет, конечно. Я его угнал. — Фрэнки фыркает. — Осень была, дороги развезло, слякоть — по уши. Вот и я подвез ее с милю примерно, прежде чем нас арестовали. — Как там твои тренировки? — отец вдруг меняет тему, нашаривая новую сигарету в полупустой пачке. — Забросила? — говорит он, нажав разок-другой на ее бицепс. — Да нет, — врет Фрэнки, подавляя тошноту, когда снова поднимается к горлу, стоит ей вспомнить про душный офис, где Рамонина мамаша подсунула ей на подпись эти убийственные бумажки. — Просто… стало скучно. На ринге слишком много ограничений. Не похоже на реальную жизнь. Ну, знаешь, тебя еще до гонга бьют поддых и не дают подняться, — она улыбается. Пытается улыбаться. Отец внимательно глядит на нее, глаза у него всегда такие далекие. Фрэнки улыбается, вдруг отчетливо сознавая, как это тяжело. Ей тяжело, потому что чертовы тренировки — еще одна неотъемлемая часть ее жизни, которой просто не стало. Она… просто не умеет жить по-другому. У нее освободилось столько невыносимо свободного времени. Барб даже не представляла себе, что соревнуется с многочасовыми ежедневными свиданиями с грушей в спортзале. Кино по вечерам, билеты на бейсбол, пикники на раскаленной сковородке живой природы с Доджерсами и Агнесс, банановый хлеб, который она научилась печь, — все это не могло сравниться с многолетними тренировками. Впрочем, и сама Фрэнки едва ли представляла себе, как сильно мучает ее это освободившееся время, которое косвенно все равно принадлежало Рамоне, так же, как ей принадлежало и все остальное, что было у Фрэнки. Впрочем, с Барб она тоже порвала, прежде чем приехала в Твин Тауэрс. — Ты совсем чокнутая, Фрэнни, — сказала Барб, стоя у ее койки в отделении скорой. — Так нельзя! Я не хочу, я не могу на это смотреть! — А Фрэнки подумала тогда, что когда выйдет отсюда, снова начнет бегать. — Ты же понимаешь, что я — не станция скорой помощи? — сказала Барб, когда она собрала вещи. — Разве ты не получила от меня, что хотела? — Ты жестока. — Я никогда не утверждала обратное. Я тоже получила то, что хотела. И даже больше, — Фрэнки наклонилась, чтобы поцеловать ее. — Мне было хорошо, но я не могу измениться. Они расстались довольно спокойно. Несколько раз встречались после, что-нибудь ели и слушали музыку. Пластинки. И танцевали, глядя друг другу только в глаза. И… Так что про Барб она отцу ничего не говорит. А он не спрашивает. Барб навсегда останется за ее высоким забором. — Я тут подумала, настоящие деньги крутятся в боях без правил. Я хочу попробовать. — Деньги — труха, — говорит Брэд. — Если ты хочешь — иди и дерись. Нет — ты всегда можешь вернуться домой. «Домой? В Санниплейс?» Фрэнки хочет сказать, что нигде не чувствует себя дома, но вместо этого говорит: — Мы вернемся вместе. — И пока он ничего не успел возразить: — Ты много куришь, пап. — Правда? Я не заметил, — отец вертит в пальцах сигарету, разглядывая, будто экзотическое насекомое на ветке. — Тебе с детства нравились огоньки, свечки, все такое. Помнишь? Помнишь, почему? — она качает головой. — Мы тогда сидели без электричества месяца два, ты привыкла, и отказывалась засыпать без свечей. Мама делала их для тебя из накрахмаленной ваты — оборачивала двухдюймовые гвозди и приклеивала огонек из папиросной бумаги, а я клал сзади зажженный фонарик… — Ты никогда мне ничего не рассказывал, — тихонько жалуется Фрэнки. Она была совсем маленькая, держала ладошки над свечкой, опускала к самому пламени, а боли не чувствовала. — Ну вот, рассказал.