Цветок и Рыцарь

Когда Фрэнки сбежала в первый раз, Барб была в бассейне. Раз в неделю она ходила в общественный бассейн и на массаж по страховке. Фрэнки массаж не полагался, а в бассейне было до хрена скучно. Однажды она уговорила Барб съездить на побережье, и пока Барб торчала на берегу (волны ей были не по плечу), Фрэнки болталась в воде по пояс с какими-то кретинами, пока они учили ее стоять на доске. Впрочем, сбежала – это громко сказано; ушла без предупреждения, не намереваясь возвращаться. Просто кинула ее ключи в почтовый ящик и потопала для начала прямо. Прежде всего стоило добраться до Сан-Хосе, а потом придумать на какой сесть автобус. Фрэнки знала только, что едет на север. На юге ей больше нечего было делать. Санниплейс она навсегда оставила позади. После того, что случилось у Розамунд, все, что у нее еще оставалось, это неистовое желание тренироваться, чтобы выбить из Рамоны все ее дерьмище, теперь не было и этого. На самом деле, она хотела вернуться. Постучаться к Розамунд и прямо с порога вывалить ей, какая дрянь эта Рамона и какая стервозная сука эта ее мамаша. «Твоя обожаемая Сельма Янг!» - Фрэнки так отчетливо представляла себе, как она это скажет. Она так хотела, чтобы Розамунд ее пожалела, чтобы хотя бы в этом старом домике у озера, где по ночам телевизор пережевывает старые шоу, а в холодильнике третий год плесневеет банка виноградного джема, все было... как раньше. То есть почти как раньше! Чтобы Розамунд ее обняла! Чтобы осталось хоть что-то!..

Но не оста лось ни че го

Потому что однажды она вышла одна из зала и окликнула шерифа. - Я хочу заявить о домогательствах, - неожиданно выпалила Фрэнки, когда он подошел. С минуту шериф смотрел на нее, будто не мог разобрать смысла сказанного, потом оглянулся на своих триммигрантов и кивнул на пикап, раскрашенный в черно-белые цвета. Шериф Уоллес был большой, пучеглазый и носил пышные пшеничного цвета усы под носом. Фрэнки показалось, что сейчас он жутко похож на лобстера – такой же неторопливый и грузный, ползет в своем панцире под толщей воды. «Уоллбстер» пришло ей в голову, и Фрэнки фыркнула, понимая, что сейчас все испортит. И тут же она подумала, что Рамоне бы про лобстера понравилось, и стало совсем не весело. Шериф еще поглядел на нее и сказал: - Садись-ка. - У меня велик. Уоллбстер молча забрал велосипед, погрузил в кузов и открыл для нее пассажирскую дверцу. – Поедем в офис. Всю дорогу он не проронил ни слова, и, хотя ехать было не особенно далеко, Фрэнки поняла, что нервничает. Ей нужно было чем-то заняться до вечера, да и вообще отвлечь себя, потому что после безобразной ссоры с Виннифред, наполненной какими-то смутными намеками, она уже не особенно верила, что этим вечером или каким-нибудь другим все благополучно разрешится. Где-то неподалеку опять горели леса, из окна полицейской тачки она разглядела пожарный вертолет, волокущий на стропах что-то вроде здоровенной корзины с водой. Офис шерифа находился в Тысяче Дубов как раз позади пожарной службы, еще дальше были торговые ряды, пустые ресторанчики, развлекательный центр, где в одном из незанятых помещений разместили эвакуированных из эпицентра возгорания. Они проехали мимо парковки, где какие-то люди копались в переполненном чемоданами багажнике – эвакуировались со знанием дела. - Итак, – сказал шериф. Отперев свою крохотную контору, он пропустил ее вперед, указав на стул возле типичного офисного стола, уселся напротив и включил компьютер. Фрэнки пялилась на белые стены, несгораемые шкафчики, застиранный выцветший флаг в углу. Кроме них двоих в офисе никого больше не было, по другую сторону от двери стоял стол помощницы шерифа, он пустовал. Интересно, где они держат задержанных? Привозили батю сюда или сразу его увезли эти чужие копы из большого города?.. - Что случилось? – повторил шериф. Поднялся, налил в стакан немного воды из кулера, предложил ей. Что случилось, Фрэнки понятия не имела, она взяла воду, сделала глоток, ожидая, чтобы на нее снизошло вдохновение. - Короче… я живу у Розамунд... - Рэй? – удивился шериф. - Розамунд! Алё, вы меня слушаете? Между женщинами такое бывает, - внезапно зло выпалила она, и внутри сама завозилась мысль, навеянная обидой и тревогой. Она подумала, какое у Розамунд будет лицо, когда она откроет дверь копам. - Погоди, мне придется оповестить социальную службу. - Нет! Не надо мне никакую службу! – дурацкая мысль отомстить Розамунд, желание причинить боль, всем, кому угодно, только бы не себе (как будто от этого станет легче), сейчас же разбилась вдребезги (еще один удар поддых!) о сраную социальную службу, гребаная приемная семья никак в ее планы не входила. А Уоллбстер еще подлил масла в огонь. - То, что ты говоришь, очень серьезно. Я хочу, чтобы ты понимала, нам нужно все проверить, наказание за подобные преступления может быть вплоть до пожизненного. Фрэнки почувствовала, что у нее дрожат губы и, чтобы не разреветься, вдруг заорала: - Да ладно! Бля! Гребаный Дилан Мартин дрочил за конюшней каждый раз, когда я выгребала оттуда навоз, и всем было похуй, а когда батя его выгнал, вы же его и закрыли! Вместо этого жирного козла! - Кто-нибудь может это подтвердить? - Звякните в изолятор, вроде, он не сбегал, - буркнула она, нахохлившись, отлично понимая, что он спрашивал не об этом, злость помогла ей нащупать ногами дно и успокоиться. - Послушай, твой отец совершил преступление против штата, а проверку мне все равно провести придется. - Ладно, - Фрэнки развалилась на стуле и закинула щиколотку правой ноги на левое колено, помахивая кроссовком. - Пишите. Моя киска намокла, темнота напиталась жадными стонами – о, да!.. – тут Фрэнки откинула голову и застонала. Уоллбстер поднял на нее глаза, уставился исподлобья, подвигал усами, будто прощупывая подводные течения. - Вы не любите лесбийские порно-фанфики, шериф? - Ортега, я ведь могу тебя арестовать. - Отвезете меня к бате? А что хуже, нападение на копа или на его моральный облик? - Слушай, может, мне позвонить Линдси? – так звали его помощницу. - Тебе проще будет с ней разговаривать? - Да идите вы… Не хочу я давать никаких показаний. Я просто не хочу там жить больше. Я хочу к па! Отпустите его, пожалуйста! Вы же знаете, он не стал бы ни в кого стрелять! - Это невозможно, но ты можешь его навестить. - Я знаю, - некоторое время они посидели молча. Фрэнки изучала носки собственных кроссовок. - Отвезете меня назад? - Я тебе не такси. Франческа закатила глаза и встала. У двери Уоллбстер ее окликнул: - Послушай, если ты действительно захочешь о чем-то рассказать, я или Линдси тебя выслушаем. И добавил, когда она закатила глаза: - Кстати, по моим сведениям, Мартин покинул пределы округа. Выудив велосипед из кузова полицейского пикапа, Фрэнки не спеша направилась обратно в сторону Санниплейс - к вечеру доберется. Остановившись на перекрестке, на одной из лужаек она увидела стайку самодельных плакатов с благодарностями «нашим славным парням» - пожарным и тут подумала, что могла бы перекантоваться в торговом центре у эвакуированных. По крайней мере, у них точно есть одеяла и место для сна. Но тут зажегся зеленый, возвращаться обратно, туда, где она только что потерпела сокрушительное поражение, не хотелось, и Фрэнки, с остервенением оттолкнувшись от обочины, рванула вперед. Оставив Тысячу Дубов позади, не доезжая Санниплейс, она вдруг резко свернула в сторону и понеслась, налегая на педали среди холмов, все быстрее и быстрее, ощущая жар воображаемого пламени, бушующего вдоль дороги, и искры сыпались под колеса. А потом между спицами запуталась желтая полицейская ленточка. Фрэнки остановилась напротив собственного дома, непривычного, тихого, обезлюдевшего. На лужайке остались следы пребывания людей, вытоптанная трава, следы полицейских шин. Дом был опечатан, но она все равно вошла. И едва не согнулась пополам – в кухне стояла отвратительная вонь, как будто под раковиной сдохла белка. Сдерживая дыхание, Фрэнки огляделась кругом и нашла свою «белку», но не под раковиной, а в холодильнике – электричества не было, продукты протухли. Превозмогая приступы тошноты, она вытаскивала гнилье на дорогу и с наслаждением отфутболивала подальше в разные стороны. В доме все равно воняло. Фрэнки знала, что Принца из конюшни забрали, но все равно вышла на задний двор и несколько минут, а может, часов прислушивалась к тревожным шепоткам высохшей кукурузы. Стебли качались, воздев к небу листья, волоча за собой полупрозрачную кисею сумерек, и стонали, как плакальщицы. В отличие от Рамоны, Фрэнки никогда особенно не любила ужастиков, даже Кинга отказывалась читать – кошмарная беллетристика! - но сейчас в полном одиночестве ей сделалось жутковато. Когда кукурузные стебли на кромке поля вздрогнули сами по себе, не подчиняясь воле ветра, она вздрогнула вместе с ними. С поля выбрался кот, сэр Уильям, отряхнулся, и, радостно мяукая, стал тереться о ее ноги. Фрэнки схватила его на руки, ткнулась носом в темную шерстку, за день разогретую солнцем, пылью пахнущую. Кот, конечно, заворчал, заворочался, вывернулся из рук. Задрав хвост, соскочил на землю, рванул к дороге. Здесь он понюхал ошметки гнилья, и, оглянувшись на нее, сделал несколько шагов в ту сторону, где находился дом у озера, где жила Розамунд. Где раньше жила Рамона. Сколько она ни звала его назад, кот подходил мурлыча и с призывными воплями шагал обратно. – Ну и иди к черту! - выкрикнула Фрэнки, бегом ринулась к дому и дверью хлопнула. Она уже решила, что никуда не поедет. Снова она осталась одна. В одиночестве Фрэнки поднялась на второй этаж. Дверь в спальню отца была открыта, и она невольно шагнула назад. Фрэнки предпочитала не заглядывать туда, чтобы не увидеть того, что могла бы увидеть у него на постели. Девчонок, с которыми он спал, она ненавидела с самого детства. Для них у отца всегда было время! Однажды, она была совсем маленькая, но это запомнила, Рейен (тогда ее еще звали так) проснулась совсем одна в незнакомом месте и долго бродила по комнатам. Отец стоял на террасе, ссутулившись, и не смотрел в ее сторону, хотя Рейен несколько раз позвала: - Папа! Тогда она подбежала к нему, вцепилась ему в бедро, а батя ее оттолкнул. – Не сейчас! Он отвернулся, сжал голову руками, глядя мимо, прошелся туда и обратно. Маленькая Рейен глотала слезы, прижавшись к перилам, и тоже на него не глядела. – Сиди здесь, - бросил отец и ушел. А она осталась. В тот день в больнице умерла ее мама. Фрэнки узнала об этом гораздо позже. Умом она понимала, что отец имел право на горе, но почему-то «не сейчас!» - этот злой его окрик сидел внутри, как заноза, и эта маленькая ее бестолковая детская рана по-прежнему саднила в груди и гноилась. Даже самой Рейен уже не было, была Франческа, а рана осталась. Батя, он всегда покупал ей то, что она хотела. Так выражать любовь ему было проще. Но когда Фрэнки было отчаянно нужно, чтобы он ее обнял – батя был занят, обнимал своих девок. Комната хранила следы обыска, Франческа постояла еще, тупо глядя на разворошенную постель, а потом остервенело пнула вздыбленный матрас. В коридоре над лестницей раньше лежал длинный мексиканский ковер с традиционными узорами, теперь его грубо свернули и отбросили в сторону. Что они надеялись там увидеть? Ничего там не было, только старые половицы, тут и там тронутые черными пальцами пожара. Стараясь не смотреть, она прошла в свою комнату, здесь они тоже все перевернули, и Фрэнки скорчилась от отвращения. Не то чтобы она поддерживала какой-то особенный порядок, но было просто омерзительно думать о том, как здесь топтались чужие люди, похихикивая, прикидывали друг на друга ее спортивные шорты и обсуждали вскрывать или нет тренировочную грушу, закрепленную в углу на тросах. Фрэнки сорвала с кровати постельное белье, скомкала и зашвырнула в угол неопрятный комок. А потом улеглась на голый матрас прямо в одежде, не разуваясь, стала смотреть в потолок. В комнате было сумрачно, поблекшие розовые лучи заходящего солнца, то вспыхивая, то угасая, разбежались по стенам. Она зажмурилась, но розовые, оранжевые сполохи блуждали под веками. Фрэнки не помнила пожара, но точно знала, что он был. Горелые доски на заднем дворе, эта ее новенькая комната… мама… Мама… Какая она была? Ее лицо? Волосы? Руки? Ее мать, чей прах был развеян по склонам холмов, как Мать-Земля, Изменяющая Женщина, была везде и нигде, от нее зависела жизнь всех растений и животных Калифорнийской пустыни. Ее отец был недостижим, как Небо. Внезапно Фрэнки распахнула глаза и, будто машинально протянув руку, пошарила под узеньким подоконником – ее кровать стояла под окном – но ничего не нашла. Иногда это случалось с ней. В детстве она любила играть с огнем. Костры триммигрантов, свечи и зажигалки, круглые рыхлые огоньки самокруток, вдруг и насквозь прожигающие тонкую бумагу реальности, так что она тлеет на концах и закручивается. Языки пламени всегда манили ее. Фрэнки казалось, она помнила, как глядит на свечу, а потом подносит к огню ладонь - рука у нее совсем крошечная; ей, наверное, не было и пяти. Она готова была поклясться, что боли не чувствовала, просто стояла там и гладила, гладила огонек, как будто он был живой. Воспоминание было таким ярким, что, будь у нее под рукой спички или зажигалка, она бы снова попробовала – сунула бы руку в огонь, не задумываясь. В детстве она часто таскала с собой зажигалку, которую добывала у кого-нибудь из триммигрантов или отцовских работников, даже воровала иногда в магазинах, не потому что хотела украсть. («Там на полочке было написано: «Не забудь захватить!» - я захватила», - серьезно объясняла она потом отцу, когда в машине он обнаруживал ее маленький трофей, зажатый в кулаке.) Она знала, что отцу эти ее зажигалки не нравятся, и прятала их по всему дому, потом они исчезали куда-то, или она просто не могла отыскать их снова. Иногда, вот как сейчас, руки сами собой тянулись к очередному детскому тайнику, но там, разумеется, ничего не было. Утром она проснулась, потому что в комнате был кто-то. Стоял и смотрел - сквозь опущенные ресницы Фрэнки почудился силуэт. Это все сон, вяло подумалось ей - оправдание, чтобы можно было спать дальше. - Подъем! - рявкнул знакомый голос, и Франческа подскочила на своем матрасе. - Вставай, пошли, - снова прикрикнула Виннифред. - Чо? – Фрэнки выругалась, пытаясь закутаться в одеяло, которое ночью вытащила из кучи тряпья, было холодно. - Ты откуда? Чо надо тебе? Как ты меня нашла? – она зевала во весь рот без стеснения, проглатывая слова. - Вчера я ждала тебя в зале, - ответила Винни, как будто это все объясняло. – Собирайся, поедем туда, где ты сможешь пожить. Я – внизу, - сказала она и отвернулась. И уже от дверей снова рявкнула, прежде чем выйти: - Бегом! Винни дожидалась на крыльце, и когда Фрэнки спустилась, вынула из кармана клеящий карандаш; она так мастерски склеила полицейскую печать обратно, что разрыва было почти не видно. Пока Фрэнки грузила назад свой велик, тренерша завела, мотор ревел на холостых оборотах, и казалось, это она сама сидит и злится, и заводит себя, и как только Фрэнки сядет в салон, они снова станут орать друг на друга. Вместо этого Винни молча протянула ей латте и банановый хлеб из «Старбакса», Фрэнки молча взяла, решила не удивляться. Шины взвизгнули, расшвыривая по асфальту тухлое мясо и плесневелые овощи, машина понеслась в сторону Санниплейс, оставляя за собой кровавый след, будто раненое животное. Тогда Виннифред отвезла к ее «жертвам». Теперь, чем дальше Фрэнки удалялась в сторону Мендосино, тем больше вины она оставляла позади, вина клочьями повисала на красной коре секвойи, фермерские пикапы по дороге клочьями наматывали ее на колеса, пока, наконец, не осталась одна почти невесомая ниточка, незаметно оплетшая щиколотку. И только злость лежала внутри, тяжелая, неудобная, будто была шаром для боулинга, а сама Фрэнки – нарочно приспособленной под этот шар злости сумкой. Сумки с барахлом у нее не было. Все ее вещи остались у «жертв насилия» далеко позади. В рюкзаке за спиной у Фрэнки лежала пластинка. Нет, правда, самый настоящий винил в бумажном конверте. Пластинка была громоздкая и неудобно растягивала рюкзак, мешала и отовсюду лезла под руку, когда она кидала в рюкзак смену белья, зубную щетку или коробку тампонов, купленные в каком-нибудь затрапезном магазинчике по пути. Только пару ножниц она выбирала себе основательно. Очень хороших, с удобными мягкими рукоятями, от которых не будут страдать пальцы. Ножниц нужно было обязательно двое, она секла фишку - пока одни отмокают от смол в растворе, другими можно работать – никакого простоя. В чем в чем, а в ножницах она разбиралась. При этой мысли Фрэнки сплюнула ядовитую усмешку на обочину, она шла и думала о Барб, потому что гребаная пластинка у нее за спиной стояла колом. Пластинку она сперла. У Барб. Просто так. Эта херня ей нафиг была не нужна. Она взяла ее просто так, чтобы взять что-нибудь. Взяла, потому что она попалась под руку. Взяла, потому что вспомнила, как сказала о ней Куропаточка в баре: «Если она обнесет твою квартиру – не жалуйся!» Не жалуйся, Барб! Пластинки – это было, пожалуй, то единственное из прошлой жизни, с чем Барб не могла справиться, но и не могла заставить себя расстаться. Почти невозможно аккуратно (она относилась к ним очень бережно) извлечь виниловый диск из конверта без помощи пальцев. Но Барб любила свою коллекцию, Фрэнки иногда ставила для нее что-нибудь. - Не хочу привыкать, - говорила Барб каждый раз. Когда она слушала свою музыку, лицо у нее разглаживалось, будто Барб снова оказывалась на дороге, которая еще ни разу ее не подводила. Это было важное время для них обеих. Когда они просто сидели на диване и просто слушали ее музыку. Может быть, потому что в этот момент они могли быть рядом, ничего не требуя, ни на что не надеясь, ничего не желая. Когда Фрэнки опускала иглу проигрывателя – у Барб был дорогой проигрыватель в полированном корпусе, только по крышке шла неопрятная рябь трещин, Барб говорила, что уронила на него стакан – когда Фрэнки опускала иглу на винил, тишину разбавляло неуловимое шипение, она словно чувствовала, будто оно, щекоча и покалывая, бродит по коже. Фрэнки могла бы слушать эту виниловую тишину вечно. Там, куда Фрэнки теперь направлялась, пластинки точно ей не понадобятся. Несколько раз она всерьез намеревалась ее выбросить. Но вместо этого только разглядывала обложку – черно-белая фотография девчонки с маленьким треугольным личиком, глядящей куда-то мимо, за край конверта. Почему-то она напоминала Фрэнки ее саму. Сверху было подписано Бетси Легг. Дурацкое имя! Очевидно придуманное, так могли бы звать кошку! Впрочем, не хуже Франчески, что уж. Судя по списку песен, еще в 70-х записала Бетси какие-то фолк-каверы. Кроме Бобби Дилана Фрэнки даже из оригинальных авторов никого там не слышала. Так что она понятия не имела, что это за музыка, но все равно прокладывала винил картоном и заворачивала в свитер, чтоб сохранить понадежнее. Может быть, потому что эта чужая случайная вещь была ближе всего к тому, чтобы быть ее вещью, ее личной. Вещью, которая связывала ее с чем-то. А может, уже тогда Фрэнки подсознательно рассчитывала вернуться и носила ее с собой, как обратный билет?