Цветок и Рыцарь

I Цереусы

Однажды она попросила Барб взять ее с собой. Это был еженедельный пикник или что-то вроде того с бывшими коллегами из транспортной компании. И Фрэнки вообще-то не хотелось туда тащиться, и тем более вставать в субботу пораньше, пока жара не обрушилась на долину раскаленным жестяным листом. Просто… ее дни были слишком похожи один на другой. Секс, злость, слезы. Слезы, секс, злость. Повторить. Смешать, но не взбалтывать. Чтобы взболтать это все хорошенько и распробовать на вкус, с утра пораньше она молча садится в тачку и выруливает на хайвей, стараясь не особенно злиться, в конце концов, сама напросилась. Они собираются небольшой компанией у открытого въезда на территорию местного ботанического сада под открытым небом. Компактными зонами вверх по склону холма были рассажены характерные растения Южной Америки, Австралии, Африки, даже что-то традиционно-восточное с резными китайскими мостиками и каменными лупоглазыми львами, похожими на жаб и на собак одновременно, но каменный столик со скамейками для пикника почему-то располагался рядом с Калифорнийскими исполинами — гигантскими кактусами-цереусами, агавами и опунциями, на которые можно было и без того беспрепятственно любоваться в калифорнийской пустыне. — Кто это с тобой? — интересуется большой краснорожий мужик в традиционной клетчатой рубашке и бейсболке «Доджерс». Без слов видать — он водит такие же большие краснорожие фуры с вымпелами «Доджерс» по всей кабине. И жена у него тоже большая краснорожая с выгоревшими добела волосами. Разве что на ней клейма «Доджерсов» не стоит. Хотя кто знает, что у нее там, под одеждой… Из машины одной рукой она вынимает (молча) корзинку с едой, а другой еще одного краснорожего «Доджерса» лет пяти. Пятилетний «Доджерс» орет. — Фрэнни. Ее личный водитель, — перекрикивает Франческа, нехотя выбираясь из-под холодного бриза кондиционированной «Тойоты» на прокат на быстро нагревающуюся сковородку живой природы. Сейчас утро, но вскоре жара наступит такая, что можно будет услышать, как беспорядочно носятся перегретые и, сталкиваясь, гремят молекулы воздуха. Или это, осыпая мелкие камешки, из-под ног разбегаются бурые ящерки. Есть еще Агнесс, полногрудая мамаша с детсадовской дочкой и долговязым подростком-сыном. Ее муж, кажется, в рейсе. Рыженькой куропаточки из бара среди них нет, и Фрэнки немного разочарована. Иногда она вяло думала о том, что могла бы поинтересоваться у нее, действительно ли она рыжая. Впрочем, никаких особенных планов на этот счет у нее не было. У нее вообще больше не было никаких планов, ни здесь, ни где-нибудь еще, именно поэтому Фрэнки тащилась за Барб вверх по склону холма. Они говорили о ценах на бензин, разливе нефти, забастовке дорожных рабочих в Огайо, сокращении штатов «Глобал Трейд» и жизни на пособие. — А ты чего молчишь? — спрашивает у Фрэнки «Доджерс», когда все устраиваются за большим каменным столом, установленным в теньке на площадке для пикников и разбирают сендвичи. — У меня нет пособия, — сообщает она. — Если этого не считать, — и вынимает пару баксов из кармана у Барб, чтобы переложить в свой. А потом взбирается к ней на коленки и, уложив голову на плечо, угрюмо глядит на мир из-под воротника ее рубашки. — А разве не ты должна ее возить, водитель? — фыркает «Доджерс». — По ночам мы меняемся местами, — лениво отвечает Фрэнки. Она уже жалеет, что приперлась. Безымянный подросток со своего места пялится на ее голые ноги и презрительно кривит губы, выпачканные майонезом. Дети пьют колу и, словив сахарный приход, носятся туда-сюда, оглашая окрестности звериным ревом. У младшего «Доджерса» с собой водяной пистолет, но резервуар у него слишком маленький — разбрызгав воду за пять минут, дети под столом заливают в него содовую. Девочка первой вылетает из-под стола и, схватившись липкими руками за ногу Фрэнки, уворачивается в сторону — за ней прыскает сладкая коричневая струйка. — Блять! — матерится Фрэнки, вскочив на ноги, теплая кола плевком стекает по ее голой лодыжке. Слово, которое нельзя произносить при детях, произнесено. Они переглядываются с восторгом и, хихикая, повторяют за ней наперебой. Все смотрят на Фрэнки осуждающе. — Нельзя говорить это слово, Мелинда! А то не вырастешь! — беззастенчиво врет Агнесс. Мамаша «Доджерса»-младшего просто (молча) поднимается из-за стола. Этот ее нехитрый маневр или демонстрация издали отцовского кулака, заставляет его дать деру. Наворачивая круги вокруг стола, он на ходу снова прицеливается по голым коленкам Фрэнки, надеясь, вероятно, еще как-нибудь пополнить свой словарный запас. — Не смей, — говорит Фрэнки. Очень спокойно. — Не делай этого. Она всегда так делает, всегда сначала предупреждает. Только это бессмысленно — никогда не работает. И сейчас не сработает. Но она попыталась. Попыталась, Фрэнки уже и не помнит, что пытается, ради Рамоны. Пальнув на ходу «в молоко», «Доджерс» младший уносится к сложенным в живописную горку валунам, возле которых растут и пухнут от жары огромные цереусы. Мелинда рвется бежать за ним, и Агнесс на ходу подтягивает ей носочки и пытается скормить яблочко. Подросток через стол протягивает Фрэнки влажную салфетку. — Она не слишком молодая для тебя? — интересуется у Барб Агнесс, перегнувшись через стол и попутно разложив на столешнице среди сендвичей и замороженного йогурта свои могучие груди. Она напоминает пучеглазую курицу, устраивающуюся на кладке, и Фрэнки хихикает, но Агнесс смотрит мимо нее. — Я считаю, что мне повезло, — миролюбиво отвечает Барб, поглаживая Фрэнни по спине. — Сколько ей лет, ты спрашивала? Могут быть неприятности с законом, — делится Агнесс трагическим шепотом. — Я уже достигла возраста согласия, мамочка, — откликается Фрэнки, она снова садится на колени к Барб и тянется за клубничными тарталетками. — Но неприятности, конечно, всегда могут быть, — продолжает она нарочно с набитым ртом, — вплоть до пожизненного. Я точно знаю, потому что уже пыталась потрахаться с одной взрослой леди — так говорят милые, воспитанные дети (не про «потрахаться», про «взрослых леди») — и настучала на нее в полицию, когда она меня отшила. В наступившей тишине она все так же нарочно по-детски слизывает с перепачканных пальцев джем и взбитые сливки. Это правда, но никому из них знать этого не обязательно. Перекатывая во рту засахаренную клубничку, Фрэнки соображает, как теперь вывернуться. Пожалуй, она зашла слишком далеко. Сидя у нее на коленях, Фрэнки, конечно, чувствует, как вздрогнула Барб, но сказанное тут ни при чем — кока-кольный плевок стекает Барб за шиворот, и она неловко тянется (рука короткая), чтобы вытереть его предплечьем. Сияющая Мелинда, подталкиваемая маленьким «Доджерсом», встряхивает водяным пистолетом. — Дети, ну нельзя же так, — Агнесс. — Ничего. — Я просила тебя перестать, — говорит Фрэнки. Когда она склоняется над ребенком, девочка все еще корчится от смеха, пальчик давит на курок, и на шортах Фрэнки в паху расплывается сахарное пятно. В следующую секунду легкий пластиковый пистолетик оказывается у нее в руках, разъятый на две половины. В резервуаре есть еще кола, тонкой струйкой она льется Мелинде прямо на голову. Не понимая, что происходит, девочка сначала глядит заинтересованно, но, чувствуя, как сладкая, противная жидкость, промочив волосы, стекает по лицу, ударяется в рев. А когда пистолетик падает на гравий, которым в ботаническом саду отсыпаны дорожки, и, треснув, перестает быть полноценным пистолетиком, к ней присоединяется гребаный «Доджерс»-младший. — Это же дети! Ты что, чокнутая? — курица Агнесс размазывает содовую по лицу Мелинды. — Что, я уже выросла? Чужие дети настолько быстро растут? — Сын! Не реви! — Я куплю тебе новый, — Барб — «Доджерсу». — Фрэнни, все нормально, возьми салфетку. — По правде говоря, дети немного перевозбудились, надо успокоиться. — Протянуть тебе… руку помощи? — спрашивает у Фрэнки безымянный подросток, подваливая к ней с коробкой салфеток, и таращится прямо на мокрое пятно у нее в паху. — Прости, — говорит Фрэнки, когда они подъезжают к дому. — Дети, конечно, вели себя ужасно. Но все-таки это мои друзья… Знаешь, ты просто иногда немного перегибаешь палку. В аптеке тоже… просто не обращай внимания. Да, аптека. В аптеке при клинике минут, наверное, пятьдесят они с Барб продвигались по извилистой зеленой дорожке (их специально рисуют на полу, чтобы люди не скапливались и не толпились). Здесь получают специально приготовленные рецептурные препараты, но обычные лекарства, которые можно найти в любом супермаркете, здесь, разумеется, тоже есть. В очереди они обнимались и тискались потихоньку, насколько это возможно, чтобы не вызвать ханжескую бурю, и Фрэнки в общем-то никуда не спешила. Но там впереди стояла эта девица. Она уже получила свои препараты по рецепту, но, не смотря на очередь, начала донимать фармацевта длинными списками витаминов «красоты» и общедоступных капелек от сенной лихорадки — лучше эти, а, может, эти, а что в составе, а как воздействует, а врач сказал, возьму-не возьму… Когда, наконец, она вытащила бумажник, очередь вздохнула с облегчением. Однако кредиток у нее оказалось не меньше десятка, и с каждой она просила списывать по чуть-чуть — немного того банка, немного этого… Фрэнки не выдержала, когда и после этого она не свалила нахрен, а вытащила телефон и начала новую беседу про капельки с фармацевтом при участии кого-то третьего на проводе. Просто подошла и смахнула со стойки ее баночки и кредитки: — Время вышло. Было ли это слишком? Об этом они не говорили. И Фрэнки не горит желанием делать это сейчас. — Тогда просто запри меня здесь, — говорит она, падая на кровать, и переворачивается на спину. — Кстати, у меня тут штаны мокрые. — Ладно, — соглашается Барб. — Попалась, — ложится на нее, приподнимаясь на локтях. Ее предплечья лежат по обе стороны от бесстрастного личика злющей восхитительной девчонки, и, наклоняясь ее целовать, Барб не замечает, как судорожно она вздрагивает, как брови на загорелом лице на мгновение сходятся к переносице. Потому что…

Рамона делала так.

Про полицию, ну, про обвинения в домогательствах Барб спрашивает потом, ночью. — Это правда? Да. Да, но об этом Фрэнки тоже не хочется разговаривать. Потому что за всем этим снова стоит Рамона. Есть ли вообще в ее жизни хоть что-нибудь, к чему Рамона отношения не имеет? Когда батю упаковали копы, дом опечатали. Шериф спросил, куда ее отвезти. — К отцу, блять! — и он отвез ее в социальную службу. Фрэнки была несовершеннолетней, там ее спросили, есть ли кто-нибудь, кто сможет о ней позаботиться, или ей станут подыскивать временную семью. Все это звучало, как полная жопа. В Орегоне, она знала, жили ее бабушка и дед со стороны матери, ну, по крайней мере, раньше они жили там. Фрэнки никогда их не видела. Они принадлежали племени, и перестали общаться с ее матерью, своей дочерью, когда за отцом Фрэнки та перебралась в другой штат. Они не были даже на маминых похоронах! Она этого не помнила. Она не помнила и самих похорон и даже пожара — ей было всего три года. Но отец говорил, что никого из кламата здесь никогда не было, а ей и подавно не за чем было у них появляться. Фрэнки хотела только одного — тренироваться. Тренироваться достаточно много и упорно, чтобы в один прекрасный день встретиться на ринге с Рамоной, и… Дальше «и», она пока не заглядывала, но точно знала, что выбьет из нее всю дурь! Так что она еще пожалеет!.. Социальная служба сонно таращила на нее равнодушные глаза, склонившись над бестолковой формой, где одного росчерка пера хватило бы, чтобы отправить ее хрен знает куда, подальше от зала Скотти Блейка и тренировок, и тогда Фрэнки назвала Розамунд. Она не знала, чем все это кончится, когда вместе с социальной теткой снова входила в этот дом на берегу озера, ставший для нее почти родным. А ведь она не была тут ни разу с… ее отъезда. Похоже, заранее они не стали созваниваться с Розамунд, и теперь все трое недоуменно смотрели друг на друга. Фрэнки пожала плечами и молча прошла в кухню, будто бы у нее здесь дел было по горло. Окончания разговора она ожидала, водя пальчиком по захламленной кухонной стойке. Дом выглядел таким одиноким и запущенным без… нее. Порядок здесь обычно наводила Рамона. Машинально Фрэнки сгребла в мусорку коробки с остатками пиццы, обертки от хот-догов и банановую кожуру, вымыла пару кружек в раковине, а потом одернула себя — с чего это ей выебываться? За шумом воды было не разобрать, что они говорили и как закончился разговор, поэтому, когда соцработница окликнула ее, Фрэнки вздрогнула. Она так и стояла, отвернувшись от кухонной раковины, впившись в нее пальцами, неудобно вывернув плечевой сустав, пока соцработница не ушла, с видимым облегчением дежурно улыбнувшись ей от двери. Розамунд заперла за ней. А потом они обнялись. Розамунд пустила ее в старую комнату. Их с Рамоной комнату. И почти все было как раньше. Только ее дурацких вещей больше не было. Не было крошечных брызг от зубной пасты, которые по утрам усеивали кран в умывальнике, будто снежинки. Не было этих странных звуков, похожих на курлыканье бешеной индейки, которые она иногда во сне издавала горлом. (И Фрэнки орала: «Индюшка! Индюшка!» — чтобы она проснулась. Однажды она записала на диктофон эти звуки и поднесла к ее уху: «Индюшка!». «Это не я, это — индюшка», — невозмутимо сказала Рамона.) Не было волос ее, щекочущих шею, не было теплых объятий. Фрэнки легла на кровать и, зажмурившись, потянула на себя покрывало, заворачиваясь в него, как в кокон. Может быть, хотела спрятаться в нем с головой или надеялась ощутить ее запах. Покрывало пахло стиральным порошком, ей никак не удавалось натянуть его себе на голову, не высвободив спеленутые руки. В конце концов, она рухнула на пол, и сломанная ключица застонала. — Нетнетнетнетнетнет, — громко сказала сама себе Фрэнки, но было поздно — она уже всхлипнула. Весь день она так и пролежит на полу в одеяле. Пока глаза не высохнут. Или пока не заснет. Когда Фрэнки проснулась, яркий луч заходящего солнца, пробираясь сквозь старые жалюзи, расчерчивал комнату. И под кроватью она разглядела что-то маленькое и плотное среди пушистых барханчиков пыли вперемешку с шерстью сэра Уильяма. Повозившись, она наконец высвободила руку, потянулась неловко, натягивая сухожилия, так что плечевой сустав отозвался болью, ключица вспыхнула, будто в нее зарядили пороху и поднесли спичку. Фрэнки поморщилась и закусила губу, когда пальцы ее нащупали на полу что-то гладкое и ребристое одновременно. Ругая себя, она ожидала увидеть старую пуговицу или пластиковую детальку детского конструктора. В лучшем случае ей досталась бы сломанная Рамонина заколка. Или застежка от лифчика. (При этой мысли она даже хихикнула, хотя было невесело.) Но с трудом приподнявшись в своем покрывале, разминая пострадавшее плечо, она увидела на ладони половинку молочного зуба на шнурке. Ее половинку. — Ненавижу тебя, — сообщила ему Фрэнки вполне искренне. Фрэнки помнила, как Рамона ее оттолкнула, сбежала домой и больше не сказала ни слова. Пряталась от нее, будто Фрэнки была вонючей, прокаженной ВИЧ-инфицированной туберкулезницей-триммигранткой с прокисшей рожей Виннифред. (Она даже получала какое-то болезненное удовольствие, сочиняя себе эти мерзостные определения, заставившие Рамону исчезнуть.) Иногда она думала, что Рамона каким-то образом все-таки сложила у себя в голове два и два, но получила не четыре. Потому что никогда не любила Фрэнки, то есть, может, и любила, но совсем не так. Наверное, с этим тоже можно было бы как-то жить, если бы они только поговорили… А, может, она вдруг с подачи Винни ощутила свое обидное превосходство. «Чемпионка и все такое», и «а ты, Фрэнки, тянешь ее вниз». Даже у нее в голове это предположение выглядело нелепо. Но еще нелепее был этот ее молчаливый отъезд, молчаливое бегство, которого не могло быть. Но оно было. — Почему? — спрашивала она Розамунд, когда они устраивались на диване в гостиной перед телевизором. Ели ризотто, намертво прикипевшее к сковородке, и полусырой яблочный пирог — чтобы чем-то себя занять, Фрэнки осваивала пустующую кухню. — Почему? — спрашивала Фрэнки, а Люсиль Болл в который раз повторяла свои шутки. — Я не знаю. Она не сказала. — Совсем ничего? — Матери говорила, что хочет карьеру. Вот и все. — Испугалась, что я ее по стенке размажу. И через день, через час, через минуту опять: — Почему? — Я не знаю, девочка моя, я не знаю. Розамунд не приставала к ней. Фрэнки поцеловала ее сама. Сидя на этом самом диване под трубы и маракасы, и вкрадчивый голос, обещающий, что Люсиль и Деси вернутся к вам на следующей неделе — мир незыблем. Поцеловала — просто от злости. От желания… черт его знает чего! Не задавать больше глупых вопросов, не спрашивать почему! От желания почувствовать себя нужной. Нужной хоть кому-то. Розамунд отстранилась от нее. Не оттолкнула, а просто отстранилась, удерживая ее лицо в ладонях. — Нам с тобой это не нужно. Нам обеим это не нужно. Ты же понимаешь? Но Фрэнки не хотела ничего понимать. Она взвилась с места и через две с половиной секунды уже хлопнула дверью в свою комнату. — Все в порядке. Можем поговорить об этом, если хочешь. А можем не разговаривать, просто забудем, — позвала Розамунд с лестницы. Хрена с два! Хрена с два она хотела разговаривать! И не разговаривать тоже! Хрена с два она вообще отсюда высунется, потому что Фрэнки теперь понятия не имела, как они смогут вообще находиться в одном доме! Уйдет она, пока Розамунд будет на работе. По пути на тренировку Фрэнки состряпала скороспелый план, но с его воплощением сразу же не заладилось. Скотти торчал в тренерской вместе с Винни, и, когда она сказала, что есть разговор, он только хмыкнул — говори, раз пришла. И добавил: — Мы все тут в одной команде, — когда она злобно уставилась на Виннифред, развалившуюся за столом в своем кресле, так чтобы на лицо не падало света. Невеста Дракулы. Хотя киношные вампиры предпочитают красоток. Фрэнки невольно вообразила Винни в роли Эльвиры, повелительницы тьмы — вот это были бы ужасы! — Ладно, — утешая себя этой мыслью, она вызывающе выпрямилась и задрала подбородок, скрывая ухмылку. — Короче, мне надо больше тренироваться и мне надо где-то жить. Можно я поживу у тебя? До соревнований… Или здесь? Хотя бы здесь, в зале?.. — она начала так уверенно, но под конец в голосе ее прорезалась тщательно скрываемая паника. Если Скотти ей откажет, Фрэнки окажется на улице уже сегодня. К Розамунд она не вернется. — С чего вдруг? — это спросила Виннифред. — Ты и так живешь у чужих людей, зачем менять шило на мыло? — Не твое дело! — Что случилось с этой дамой из пригорода? — она произнесла это таким тоном, будто под словами «дама из пригорода» имелось в виду нечто совсем иное, о чем в приличном обществе вслух не говорят. — Ничего! Я просто хочу жить в другом месте. — Ничего, о чем стоило бы знать полиции? Смотри, как бы на новом месте не оказалось хуже, — рявкнула Винни. — Я не с тобой разговариваю! — А надо бы. Сколько тебе? Шестнадцать? И первое, что пришло тебе на ум, попроситься в дом к сорокалетнему холостяку-уголовнику? — Тихо! — громко сказал Скотти. — Ты что, больная совсем! Мне некуда идти! — завопила Франческа. Виннифред вскочила из-за стола, намереваясь что-то ответить, но Скотти ее опередил. — Тихо! — выкрикнул он, заглушая их голоса. — Винни! Подумай, пока не сказала того, о чем потом пожалеешь. — Извини, — пробормотала она, а он уже повернулся к Фрэнки. — Я понял. Надо подумать. Сейчас иди, переодевайся. Я — в зале, — и вышел. — Что у тебя с ним за дела? — зло бросила Фрэнки, когда дверь закрылась. — Он что, делает все, что ты скажешь? — Как видишь, нет, — Виннифред успокоилась и даже не сделала попытки укрыться в тени, так и стояла напротив во всем своем великолепном уродстве. Впрочем, они… с Рамоной… уже не раз ее видали, Фрэнки давно вышла из того возраста, когда ее пугали страшилки. — Ты врала ему, — заявила Фрэнки. Она сама не знала, почему просто не уходит. Хотелось задеть ее побольнее, выйти победителем, хотя они были и не на ринге. — Тот бой, твой последний слив на отборочных, — сказала она, припомнив старую кассету с ее записями. — Ты уже ничего не видела. — Я тоже думала, что справлюсь, — вздохнула Винни, и все-таки отвернулась к своему столу. Подумаешь, «тоже». — Как тебе удалось его обмануть? — Может, он не такой хороший тренер, как ты думаешь, — парировала Виннифред, ныряя в тень. — Что там с Брэд… с твоим отцом? — бросает она вдогонку, когда Фрэнки топает к двери, но получает в ответ воздетый к потолку средний палец. Тренировка закончилась, Скотти ничего не сказал, велел только вернуться вечером. И она бросилась в пропыленный изнемогающий от жары, застоявшийся воздух улицы, как ныряют с обрыва, и невольно задержала дыхание. Фрэнки никогда не призналась бы себе в этом, но она была в панике. В ужасе. И не потому что не знала, где сегодня останется на ночь. Нет. В конце концов, батя открыл на нее собственный счет в банке, и арест на эти деньги наложен не был. Она смогла бы некоторое время мотаться по мотелям, не вызывая подозрений и звонков в социальную службу. Врастая обеими ногами в прожаренный бетон тротуара, Фрэнки чувствовала, как Санниплейс, Тысяча Дубов, Ньюбури, Вентура, Лос-Анджелес, а за ними Мексика, Канада, оба побережья Тихого и Атлантического океана, полюса, Северный и Южный, — и все остальное стремительно отдаляются от нее со свистом, отдаляются, отдаляются, создавая вокруг абсолютный вакуум. Она была совершенно одна. И не было, не было на свете ни одного человека, которому было бы до нее дело. Отец. Рамона. Розамунд. В конце концов ее все отталкивали. Никого и ничего не оставалось.

Никого и ничего.

Шаркая по бетону, она нехотя поплелась к своему велику, и вдруг в переулке у мусорных баков, увидела выставленный кем-то помятый чемодан. Ей сделалось дурно. Фрэнки закусила губу, чувствуя на языке жиденький вкус крови, и зажмурилась, силой воли заталкивая обратно ком, подступивший к горлу. С самого детства она всегда почему-то до слез жалела ненужные вещи. Выброшенных плюшевых медвежат или даже машинки — обыкновенные кусочки цветного пластика, котят и щеночков, потертые кресла и комоды, выставленные бывшими владельцами у дороги с небрежными надписями от руки «Бесплатно», одинокие старики, цветы, засыхающие в горшках… Это чувство существования в мире «ненужности» было невыносимым и заполняло ее целиком, так что она долго потом не могла придти в себя от горя. Если бы она поделилась своими ощущениями с судебным психологом, та, наверное, сделала бы пометку, что девочка проецирует себя на ненужные вещи. А может быть, даже докопалась бы до причины. Хотя вряд ли такое возможно за два часа наедине с замкнутым, ощетинившимся подростком. Фрэнки не знала ничего о проекциях и не выводила из своего детства причинно-следственных связей, она просто научилась со всем этим бороться, как умела. С пяти лет Фрэнки бегло читала и с головой уходила в книги. Чтобы выжить, она выстраивала вокруг себя эмоционально-непроницаемую стену. И пока она была у Рамоны, а Рамона была у нее, никакая «ненужность», даже ее собственная, ее не пугала. А теперь ей сделалось страшно. Фрэнки глубоко вздохнула и отвернулась от одинокого, никому (!) не нужного (!) чемодана. Ее блуждающий взгляд наткнулся на машину шерифа. В том, что шериф Уоллес околачивается поблизости, не было ничего удивительного, он разговаривал с триммигрантами, наверное, получил очередную жалобу от бдительных граждан. — Эй! — вдруг выкрикнула она, еще не догадываясь, зачем делает это, и облизнула саднящие губы. — Эй, шериф! Есть минутка? Я хочу кое-что рассказать. Увидев ее, Уоллес сразу оставил свою общественно-полезную деятельность и двинулся к Фрэнки. Наверное, понадеялся, что она снабдит его какими-нибудь бесценными показаниями о травке, за ручку отведет на основную плантацию, которую до сих пор не нашли. «Я тебя разочарую, самодовольный говнюк», — подумала Фрэнки, а вслух сказала: — Я хочу заявить о домогательствах. — Не ссы, — говорит Фрэнки, вглядываясь в беспросветную темноту, когда Барб тихонько спрашивает ее: «Это правда?». — У тебя есть свидетель. В случае чего, рыжая из бара подтвердит, что я сама на тебя вешалась. — Зачем ты так говоришь? Я знаю, ты неплохой человек. — Ты меня не знаешь. — Так расскажи мне. — Привет, меня зовут Фрэнни. Мой отец сидит в Твин-Тауэрс , и мне некуда идти. Можно я у тебя поживу или мне сваливать?