Цветок и Рыцарь

II Скажи, что ты меня хочешь

Они вышли из ресторана и в молчании шли по улице. Рамона отдавала себе отчет, что чувствует себя будто пятнадцатилетняя девочка на первом свидании. Может быть, потому что, когда ей было пятнадцать, она не ходила на свидания. Ни разу. Ей это даже в голову не приходило. А теперь ей почему-то казалось, что ей пятнадцать, они с Фрэнки возвращаются с тренировки и совсем скоро поднимутся в ее комнату, чтобы всю ночь обнимать друг друга… И Рамона мучительно косилась на ее жаркую ладонь у бедра. Она была немного пьяной и легкой и почти летела, и казалось, вот сейчас ее собственная рука взлетит и сольется с ладонью Фрэнки, от этого голова начинала кружиться. Дорожка огибает детскую площадку, и из-под ног брызгают в сторонку кролики. Ночной воздух рассеивает свет проезжающих в стороне машин, и это похоже на мерцание экрана крошечного телевизора, где видак в очередной раз прокручивает пленку с боями Виннифред. В уютном полумраке ее старой комнаты свет нежно ложится на щеку Фрэнки, дрожит. Рамона смотрит. Притворяясь, что ее занимает бесполезный учебник по географии. Ее тяжелая башка отдавила Рамоне бедро, нога затекла, и только мурашки бегут по коже там, где щекочет с внутренней стороны бедра бессовестная прядь черных волос. Вздох, шевеление ресниц. Фрэнки ерзает, тянется подбородком, чтобы почесать его о Рамонин живот, и Рамона с фырканьем отпихивает ее в сторону, грубо накрыв лицо раскрытой ладонью. — Я читаю! — А я смотрю! Глянь! — вдруг вопит она, вцепившись Рамоне в плечо, тащит ее к экрану. — Да я уже сто тыщ раз это видела! — Нет, глянь! — Фрэнки тянется куда-то через нее за пультом (больно упираясь в спину острющим локтем) и перематывает кассету. — Не видишь? Ну-ка, встань, попробуем! — Уже ночь. Я спать хочу, — ноет Рамона. — Да встань ты. Мы быстренько. — Здесь даже места нет, — все еще сопротивляется она для виду, уже стоя на полу у постели. — Закрой глаза. — Как всегда Рамона не подвергает ее слова сомнению и не задумывается о подоплеке, просто сердце отчего-то колотится — резко поднялась. — Да нет, один глаз. Рамона понимает, что Фрэнки замахнулась, когда кулак мелькает у самого носа: — Эй! — тело включает рефлексы. Нырнув в сторону, Рамона с визгом падает на кровать — здесь нет места для маневра — и тянет за собой Франческу, инстинктивно хватаясь за ее плечи — куча мала!.. — Ну, ты поняла! Поняла?! — хохочет Фрэнки. — Она уже плохо видит этим глазом! Видишь, как уклоняется, — сквозь смех, сквозь ворох ее жестких волос, забивающих рот, нос, — все на свете, саднящую боль в ушибленной лодыжке Рамона с трудом понимает, что она говорит о Виннифред. Лицо ее уже обезображено, в шлеме она смотрится еще кошмарнее, но знаменитой черной повязки на глазу еще не носит. — Интересно, что с ней все-таки было? — Но Рамона просто смеется, ей хорошо. Ей хорошо. Рамона смеется. Без всякой причины. Это воспоминание такое сейчашнее, такое настоящее, что ей и вправду сделалось пятнадцать. И тогда она вдруг выскочила вперед, как заведенная пружина в детской игрушке, не способная ни на минуту сохранять неподвижность, прошлась колесом, и так и пошла на руках, куртка волочится где-то за спиной, лезет под руку, тянет книзу. — Что ты делаешь? — взвизгнула Фрэнки, прежде чем она запуталась в собственных полах и рухнула на землю. Но теперь это было все равно, и все равно было весело, потому что Фрэнки смотрела на нее сверху вниз и протягивала руку. И Рамона взяла ее за руку. Но, когда поднялась, не выпустила — положила ее жгучую ладошку себе на шею, потом другую. Франческа смотрела, чуть приподняв брови, и только вздрагивал иронично приподнятый уголок рта. — Прямолинейно. — Иди сюда! — и прежде чем Фрэнки успела опомниться, схватила ее на руки. Аромат ее волос, и все кружилось и жглось, и сверкало. Горячие руки выпитого мурашками щекотали ей шею, сжимали виски, щипали щеки и застили глаза. Смеющийся рот Франчески, беспокойный, как крылья бабочки, трепетал совсем близко у ее рта, совсем… И сквозь смех Фрэнки кричала: — Поставь меня! Сорвешь спину! Ой дура! — но она запрокидывала голову и болтала ногами, и руки ее тесно и жарко обвивались вокруг шеи, пока они обе наконец не рухнули куда-то вниз вместе одним целым, и звезды, звеня, раскатились по небу. — Я так счастлива! Я так счастлива сейчас, — выдохнула Рамона, глядя на нее так близко, что чудесные завитушки щекотали ей щеку. — Может, пойдем к тебе? Ты встать-то можешь? — почти, почти можно его почувствовать — движение ее губ. — И это всего один глоток виски на один жалкий клочок бумаги! — Ты хочешь?! Франческа наклоняется к ней, медленно-медленно, и от того голова сама собой запрокидывается назад, и глаза сами собой закрываются. Но губы ловят только ее вспорхнувший локон. И Фрэнки шепчет: — У меня как раз есть синяк. Правда не на шее, но тебе должно понравиться. Квартирка у нее в «Риджелайн» — маленький лофт, ничего особенного. Фрэнки глядит в панорамное окно, хотя за ним нет никакой особенной панорамы, вид на лужайку жилого комплекса, парковку, ряды жилых домов таких же жилых комплексов неподалеку. — Миленько. Они только что вошли, и Рамона с удивительной ясностью поняла, что чувствует рыба, выброшенная на берег. Безмолвие, бессилие и нечем дышать. — А ты где живешь? — насильно выталкивает она из себя пересохшими губами. Фрэнки обернулась, поддела ногой гантелю, валяющуюся в углу вместе с утяжелителями, шагнула к кровати, которая стояла тут же у окна, в небольшой нише, отделенная от входной двери. Рухнула, откинулась на спину прямо в одежде: — Ммм, — и стала смотреть на нее, закинув руки за голову. Рамона подошла, откровенно не зная, что делать с ней, со всем этим… этим, которое теперь происходит. Просто стояла, смотрела на нее в ответ, зачем-то сунув руки в карманы и легонько пиная собственную кровать носком ботинка. Это тем более странно, что еще ни одна женщина не была в ее квартире, чтобы остаться тут на ночь. Ну нельзя же было просто вдруг наброситься на нее, сорвать с нее свитер и… все остальное. Фрэнки молчала. Она, наконец, решилась сесть рядом, даже почти прилегла, облокотившись у ее бедра, и потрогала пальчиком шовчик на ее джинсах вверх-вниз-вверх. Ну почему с ней это так сложно? — Ты не завела кошку, — обличает Франческа, от звука ее голоса Рамона вздрагивает и замирает, как преступница, застигнутая врасплох полицейской сиреной. — Здесь с животными нельзя, — произносит она, наконец. — Правила для хороших девочек. А как насчет, не спать с коллегами? — Это не правило. — Значит, ты спишь с коллегами? — Фрэнки садится, глядит на нее так близко, и пальцы Рамоны сами собой комкают покрывало возле ее коленки. — Нет! — изогнутая бровь. — Да… Ты меня с ума сведешь! Я не знаю, что мне делать… — наконец шепчет она почти испуганно. — Я нужна, чтобы водить тебя за ручку? — и берет ее за эту самую ручку, как будто собирается именно так и поступить, подносит к своим губам, и Рамона почти чувствует облегчение, но только ее дыхание касается кожи. — Сделай хоть раз что-нибудь сама. — Ох черт, — вдруг сказала Фрэнки и резко вскочила, — у тебя и бар есть, я думала, ты нихрена не пьешь, а там шикарный виски стоит. — Отсюда была хорошо видна остальная квартира. Длинная стойка, которая заодно служила обеденным столом, отделяла кухонное пространство, за ней укрывалась плита и раковина, прочее кухонное наполнение, а на полках у стены действительно стояла бутылка с выпивкой. Франческа, подпрыгнув, перегнулась через стойку, крепко завязанные узлами мышцы так и ходили под плотно облегающей тканью, покрутила головой, оглядываясь и полоща каскадом кудряшек. — Это для моих друзей, — обреченно приподнимаясь и снова за каким-то чертом пихая руки в карманы, может быть, потому что не знала, что с ними делать. — Ясно, — она повернулась и, оттолкнувшись ногами, подбросила себя вверх, уселась на стойку. — Значит, у тебя есть квартирка в Сан-Бернардино и друзья, которые пьют виски. Кстати, я предпочитаю ром или текилу. — А готовить ты хоть научилась? — спрашивает она, через плечо заглядывая за стойку, туда, где стоит плита, выгибаясь, тянется заглянуть в холодильник, — или по-прежнему ешь одно арахисовое масло? — Ну, немного, — и Рамона отводит глаза, чтобы не видеть, как вздрагивают ее колени, потому что она по-детски весело болтает ногами, трепетно укрывая от нее запрятанную меж них сердцевинку. — Покормишь меня, — это даже и не вопрос. — Сейчас? — Завтра, балда. Ой, Рамона, — она закатила глаза и запрокинула голову, — иди сюда, сколько можно?! И она подходит, несмело, отчаянно, Фрэнки зовет и манит, одним движением плеча, одним взглядом. Ни одна другая женщина не умеет вот так, заслонить собой все… Франческа поймала ее за руку и притянула к себе, сжала коленями — все так стремительно и сразу, она, наконец, обняла ее так крепко, как этого хотелось, уронила голову ей на плечо, переполненная происходящим, укрылась за ее волосами, чтобы ничего больше не стало, кроме Франчески. — Фрэнки, Фрэнки… — губы трепещут, как крылья бабочки, запутавшейся в волосах, — Фрэнки, Фрэнки… — касаясь ушка, едва пробуя мочку, — Фрэнки… — дыхание вот-вот коснется шеи, — Фрэнки, — руки под пиджаком почти не двигаются, лишь целомудренно сжимают ее, но так отчаянно крепко, — Фрэнки, Фрэнкифрэнкифрэнки, — и пальцы судорожно впиваются в свитер, — Фрэнки! — губы касаются шеи, замирают обреченно на два стука сердца. И кажется, они обе вздрагивают и только от этого подаются друг к другу, и только от этого рот ее исступленно впивается в шею, губы все двигаются, все шепчут одно и то же, еще и еще: — О, Фрэнки! Ее волосы пахнут духами. Это неуловимый запах сухих трав, истончившихся под палящим солнцем, лихорадочно горячих холмов, над которыми она развеивала прах свой матери-кламата. Ее тело жжется, как раскаленная знойная земля пустынным полднем. И теперь не ясно пятнадцать ей или тридцать, или, может быть, шестьдесят. Может быть, вообще ничего не существует, кроме одного единственного этого момента, когда они обе вздрагивают от прикосновения. Почти с ужасом Франческа тогда понимает, что минуту еще, и она опрокинется обратно в свои пятнадцать, чтобы только отчаянно желать принадлежать ей, не умея, не зная, как объяснить ей это, молча молить ее догадаться. Это совсем не то, чего она хочет, но стряхнуть наваждение так тяжело, почти невозможно. Так трудно даже просто повернуть голову, чтобы поймать ее губы, самой целовать ее. — Рамона, — обе они вздрагивают, и, кажется, еще теснее вжимаются друг в друга, почти больно, — я поняла, что тебе нравятся шеи. Но я не кончу от одного засоса… хотя с тобой в принципе могу… ну, посмотри… поцелуй меня. По-взрослому. Как в кино, — добавляет она, скривив рот, когда на секунду, всего на секунду бледное лицо Рамоны встает перед ней. Они целуются так жадно и безрассудно, что задыхаются обе, кружится голова. Но Рамона по-прежнему просто тянет за чертов свитер, как будто он сам должен в конце концов уяснить намек и исчезнуть. Фрэнки гладит ее бритый затылок — изумительно щекотно — шею, грудь под всем этим барахлом, руки сами рывком куда-то, черт знает куда, тянут ее куртку. Рукава сковывают ей плечи. Ох, ну конечно, раздеться ты хочешь! — Рамона… Скажи, что ты меня хочешь, — и когда она тянется, чтобы прижаться вновь, спрятаться в ее волосах, Франческа упирается ей в грудь ладонью, и эти ее синие глаза полные ночного тумана вдруг так испуганно раскрываются, мечутся снизу вверх. Голос Виннифред поднимается в ней откуда-то из недосягаемой глубины, шумит в ушах: «… сама обратит внимание, как и куда ты пялишься… что она подумает о тебе?..» Лицо Фрэнки — губы сжаты, она хмурится — плывет перед ней: — Рамона, я хочу тебя. Ты же понимаешь? — она так неуверенно, так мелко, не по-настоящему кивает, что это почти смешно. — Да, я сейчас даже встать не смогу, у меня колени дрожат, потрогай, — и все равно приходится взять ее руку, положить себе на колено, да что за черт, господи. — И я знаю, что ты меня хочешь, я знаю, да все это знают, можем хоть сейчас армию фанатов с плакатами пригласить. Я просто хочу это услышать, я всю жизнь хотела это услышать, просто скажи мне, что ты меня хочешь, чего ты хочешь, и мы пойдем в постель и все это сделаем, обещаю, а потом еще что-нибудь придумаем, ладно? Пожалуйста, пожалуйста… Почему ты так боишься в этом признаться?! Черт! Не смей! Не смей, так со мной поступать! — Вселенная вдруг взорвалась пощечиной, замерла на мгновение, когда Рамона дернулась, и стремительно пошла раскручиваться по новой, разметав в клочья Виннифред с ее мерзким шепотом. Когда она судорожно хватает воздух, саднит в груди, как будто Рамона ныряла так долго и глубоко, что забыла, как люди дышат. — Фрэнки… — Фрэнки ее не слышит. — Святая Рамона из Санниплейс! Ты будешь течь по мне, но никогда не признаешься в этом, потому что что? Я недостаточно хороша для тебя — подстилка из гребаного притона для обкурков?! — каждое слово Франческа кулаком вколачивала ей в грудь, в плечо, куда придется, — больно, по-настоящему. — Ничтожество? Психопатка? Грязная полукровка? Так ты обо мне думаешь?! Кто я для тебя? Я могу тебе ногу из сустава вырвать, и ты все равно будешь смотреть мимо меня! Потому что, блять, что?! Наконец она спрыгнула на пол и ухватилась за стойку, потому что ноги ее действительно не держали. — Какая же я дура! Как я вообще… Знаешь что, да пошла ты! — выкрикнула она и развернулась, чтобы уйти навсегда к чертовой матери. — Мне этого не нужно, мне ничего из этого не нужно… — Нет! — Рамона ее не отпустит, руки сами собой сжимаются вокруг нее так крепко, будто от этого клинча зависит ее чемпионский титул на WWE, а может, нечто не такое громкое, но неуловимо важней. — Все так глупо… Я даже не знаю, как это… — Глупо?! — Фрэнки плевать на ее чемпионство, она просто бьется в ее руках безо всяких правил и рычит. — Нет, Фрэнки, нет, нет, нет… — самозабвенно и целомудренно невозможно бормочет Рамона, едва касаясь губами,плеча, шеи, ушка, виска, щеки. — Ты ничего не понимаешь, я ничего не понимаю, я не знаю, как… с тобой, чтобы не сломать… ничего. Я ужасная, я знаю, и я ничего не могу с этим поделать все эти годы… я всегда, всегда хотела тебя! Я мечтала о тебе, видела во сне, я только за этим глаза закрывала… умирала по тебе без конца еще до того, как поняла, что все это такое… прости, прости меня… И потом я, и сейчас, все время только и думаю о тебе, какая ты… — она говорила что-то странное, что-то запутанное, но у Франчески и без того голова кружилась так сильно, — прекрасная, прекрасная невыносимо, прекрасная… Фрэнки… Фрэнки… теперь ведь можно… теперь я, пожалуйста, пожалуйста… можно мне целовать тебя? можно любить тебя? можно мне с тобой?.. — Рамона… иди ко мне. Они обнимали друг друга так крепко, что сводило от перенапряжения мышцы, перед глазами вспыхивали цветные пятна, губы тянулись друг к другу. Рамона подняла ее в какую-то минуту и посадила обратно на стойку, невероятно сильные руки медленно гладили ее по бедрам. — Раздень меня, — выдохнула Франческа, и все пришло в движение. Выгибая спину, пытаясь одновременно целовать ее, избавиться от ее свитера, двигаться вслед за ее рукой, она стаскивала собственные ботинки — с грохотом падая, они отсчитывали бесконечное время, потраченное впустую — а потом обхватила ее бедрами, вжимаясь еще тесней. — Отнеси меня в кровать.