Цветок и Рыцарь

II Не доверять людям

— Эй! Да какого черта?! Я не кусок мяса, чтобы за меня драться! — наезжает Мейси. Не отставая ни на шаг, она следует за Рамоной к сараям, где держат лошадей. И когда она порывается схватить ее за руку, Рамоне, конечно, не составляет труда увернуться и на свою беду толкнуть ее к стене конюшни. — А так и не скажешь, — сам собой выпаливает ее рот, и Рамона физически чувствует, как ее накрывает волной первобытной естественной женской сексуальности, исходящей от другой девушки.

зажать в углу

Но прежде чем она успевает услышать голос Винни, Мейси буквально обрушивается на нее. Она прерывисто вздыхает, вздрагивая всем телом, и прижимается так крепко, запрокидывая голову. Прежде чем Рамона успевает услышать голос Виннифред, Мейси ее целует. И это именно то, чего ей хочется. Целоваться. Целоваться с этой девчонкой. Вжимая ее в стену сарая. Чувствуя, как она обхватывает бедрами твое бедро, стискивает твои плечи, лихорадочно шарит по телу ладонью, грубой и нежной одновременно, как сладкие вздохи теснятся у нее в груди…

зажать в углу в трусы полезешь

Да, вот так! Да, ей хочется именно этого! И она прекрасно понимает, что именно этого Мейси от нее и ждет. Но все же на какую-то секунду Рамона позволяет раздраженному голосу Виннифред через годы дотянуться до ее сознания и отталкивает Мейси и себя от Мейси, чтобы бежать прочь. Потому что не знает ответа на важный вопрос приблизительно следующего содержания: «Это, из-за того, что я просто гребаная лесбиянка, текущая по соблазнительным дыркам, или больная омерзительная тварь, готовая внезапно наброситься и силой забрать желаемое, потому что могу?» — Моя дверь — третья слева. После второго обхода! — негромко, но ясно и отчетливо говорит Мейси ей вслед. Важным неразрешимым вопросом она будет мучиться до конца дня. Чтобы после второй проверки, около полуночи, скрутив одеяло валиком — с первого взгляда ее отсутствие не станет бросаться в глаза — выскользнуть из своей комнаты и тихонько прокрасться по коридору в третью слева дверь. По правде говоря, Рамона даже не особенно представляла, что именно должно будет произойти за этой дверью. Проникновение в комнату Мейси казалось каким-то самодостаточным адреналиновым квестом, который автоматически завершится, стоит переступить порог. Но когда она это сделала и в нерешительности остановилась, не зная, куда девать руки, и что теперь делать, Мейси откинула одеяло и привстала на локте, чтобы Рамона могла как следует разглядеть ее обнаженное тело, молочно-белое в темноте. А потом улыбнулась и поманила, потянулась навстречу, чтобы скорее сорвать с нее ненужные теперь трусы и футболку, чтобы целовать живот, чтобы… По правде говоря, это не было близостью. Даже полноценным сексом то, что произошло между ними в коротких промежутках между проверками, не назвать. Скорее, это была нервная полувзаимная дрочка. И все же эти неожиданные открытия — радость от наслаждения чужим телом, обоюдная страсть, откровенно, намеренно разожженное друг в друге желание подсказали ей долгожданный ответ. Мейси сделала ее обычной лесбиянкой. И это было так хорошо, Господи, как же это было хорошо! Рамона вздохнула с облегчением. Третью проверку они даже умудрились провести, вовремя притихнув. А на четвертой их все-таки застукали. В общем, это было второе серьезное нарушение. Проступок, который нельзя оставлять без внимания — Рамону ждала ее «хижина в лесу, но в горах» Все утро они провели в слезах, держась за руки, беззастенчиво целуясь по углам, и обещая вечно любить друг друга, и съехаться, когда закончится срок реабилитации, пока Рамону, наконец, не забрали. И никакой хижины там не было. Ни в лесу, ни в горах, ни где-либо еще. Двое сопровождающих отвезли Рамону в базовый лагерь. Их «офис» больше напоминал скорее строительный вагончик неподалеку от свалки, где отправлялись на слом старые автомобили. Здесь на большой расчищенной поляне окруженной дубами были палатки, здесь был длинный общий стол с лавками, сколоченный из досок, «душ» из огромного пластикового бачка, который нужно было наполнять водой каждый день. Ей даже выдали настоящую ложку. Безумная роскошь! Скоро придется вернуть ее и сделать собственную из дерева. Ей сказали, будто она находится в «Фазе Земли», первой из четырех фаз. Это было время для акклиматизации, которое она провела в мечтах о Мейси и возвращении обратно в «Клиффсайд», не особенно стараясь вникнуть в то, что ее ждет. Ей выдали униформу. Две яркие красные рубашки, брюки-карго, которые можно превратить в шорты, походные ботинки, полноразмерный рюкзак и спальник. «Тебе нужно научиться сосредотачиваться на себе, видеть ситуацию вокруг себя такой, какая она есть на самом деле», — заявил ей местный психолог. На вопрос, как это вообще работает? Он отвечал что-то невнятное о том, что «эта маленькая Вселенная — модель большой Вселенной. Она наглядно учит естественным и логичным последствиям. Тебе ни к чему лекция, когда твой брезент падает под дождем» — добавил он в завершении, и с этим трудно было поспорить. На деле концепция «дикой глуши» работала несколько иначе. Большинство просто хотели выбраться отсюда, и им приходилось притворяться — быть такими, какими их хотели видеть. В конце концов, они привыкали. Что ж, в этом смысле «маленькая Вселенная» действительно оказалась неплохим тренажером для жизни в обществе. Величайший американский миф о благословении, дарованном дикой природой, состряпал Генри Дэвид Торо. Шатаясь в одиночестве по лесам и полям, он якобы обнаружил, что, поступая так, человек может отбросить дурные привычки и дурные мысли и навсегда измениться под воздействием этого опыта. Вот только Торо отправился в Уолден-Понд не для того, чтобы вписаться — его чуть было посадили в тюрьму за неуплату налогов (величайшее американское преступление!); целью его поездки было не научиться справляться со своими выходящими из ряда вон наклонностями, а сбежать от цивилизации, которая не могла приспособиться к нему, а, следовательно, никуда не годилась! «Я не хотел жить тем, что не было жизнью, жизнь так дорога; и я не хотел практиковать смирение, если только это не было совершенно необходимо», — пишет Торо. Если Уолден и преобразил его, это преображение, отнюдь не сделало из него человека, всегда и во всем готового быть удобным. Через несколько дней на общем собрании ее перевели в «Фазу Огня» и включили в группу, которая отправилась в бесконечный поход в сопровождении двух инструкторов. Всем выдали веревки и брезент, научив устраивать себе с их помощью простенькое укрытие под кронами деревьев (скос или А-образный навес), или навешивать веревочную переправу, немного продуктов. Так что никакой хижины. Никакого уединения. Биосральника, как выразилась Мейси, тоже. Вместо него была биолопатка, с помощью которой нужно было выкапывать биоямку, прежде чем сходить в туалет. Эти несколько минут да еще несколько отведенные на мытье — единственное личное время, которое у тебя есть. В некотором роде. Здесь действует непреложное правило: «Если тебя не видно — тебя слышно!» Ты обязан выкрикивать свое имя, сидя со спущенными штанами, каждые пять секунд, достаточно громко, чтобы его услышали в лагере. Это ужасно нелепо и унизительно, но к этому привыкаешь. Гораздо хуже были сеансы групповой терапии. Походные маршруты, как правило, длятся дней пять-восемь, после чего вы ненадолго возвращаетесь на базу, чтобы передохнуть, и снова вперед! Преодолевая за день десятки миль, к вечеру группа разбивает лагерь, дежурные готовят обед. А после уборки наступает оно — время общего собрания. Все рассаживаются в кружок и начинают обсуждать произошедшее за день. Выкладывать на всеобщее обозрение свою «напряженную» работу над собой. Для этого существуют готовые формулы. «Я чувствую X, потому что верю в Y» или «Когда Х сделал Y, я почувствовал Z». Тебе говорят, что эмоциональное состояние является следствием веры. Например, если ты злишься от того, что тебя кто-то толкнул, это потому, что ты веришь, что люди не должны толкать друг друга. То есть «Я почувствовала ярость, когда Бен поцеловал Мейси, потому что верю, что он не должен ее целовать». Очевидно, что Бен считает иначе, но куда девать в этом уравнении ярость? Мне плевать, из-за чего именно я ее чувствую, я хочу знать, что с ней делать! Если уж бить людей — не выход, черт возьми! Еще на таких собраниях по очереди читают письма. «Письма об ответственности». И это хуже всего. Ты никогда этого письма не видел, но должен с листа прочесть вслух перед всеми, что там тебе предъявляют любимые родственники. Конечно, желают добра, волнуются о тебе, конечно, огорчены твоим поведением — от них нарочно требуется описывать конкретные случаи, когда ты — наркоман! — облажался. Все садятся вокруг костра и сегодняшнему оратору вручают толстую палку, которую по окончании публичной порки он должен сломать в знак преодоления еще одной важной переходной ступени. Рамоне кажется, в мамином письме написано главное — как бесполезная дочь, в конце концов, ее разочаровала. НЕВЕРОЯТНО РАЗОЧАРОВАЛА! «Я тебя люблю, — пишет мама, — мне больно видеть тебя такой слабой… Мне больно знать… Всем нелегко… А ты попробуй… Как все люди живут…» Ну, и, конечно, какие-то безликие строчки об исчезнувших из сумочки двадцатках, и о том, как она сказала, что не брала их, и как эта ложь куда серьезнее, чем сами по себе пропавшие деньги. Потом ей придется писать ответ. И снова читать его перед всей группой. «Прости, мама! Мне жаль, мне так жаль, мне так жаль, что я…» «Я чувствую, ты уклоняешься от сути», — станет говорить группа. Или: «Ты не пытаешься быть честной, посмотри на это с другой стороны». Это часть процедуры. Неясно, насколько этих конкретных десятерых человек, вынужденно собравшихся вокруг костра, волнует твоя искренность на самом деле. Впрочем, есть вероятность, такая практика принесет тебе маленькое озарение — иногда нужно разговаривать с людьми, чтобы они тебя поняли. По крайней мере, попробовали. Рамона ломает свою палку об колено и долго-долго смотрит, как, не шелохнувшись, обугливаются ее половинки. Ближе к утру в лагерь спускается пума. Привлеченная запахом копченой курицы, пума бродит вокруг потухшего костра, принюхиваясь, заглядывает под брезенты. Рамона слышит чье-то тяжелое дыхание в темноте и успевает увидеть, как нервный песочный кончик хвоста хлещет по брезентовой стенке ее укрытия. Несколько тревожных минут уходит на то, чтобы выпутаться из спальника. Оглянувшись на нее с противоположной стороны занятой под лагерь площадки, пума ждет. У нее поджарое тело цвета высушенной травы и песчаника. Она прекрасна. Рамона видит, как она припадает к земле на широких — с тарелку! — напружиненных лапах, и рычит, топорща усы. Рамона любит животный мир настолько сильно, что безоговорочно признает ее право быть здесь и охотиться. На низкий пронзительный рык, который пума издает перед прыжком, из-под брезентов появляются еще люди. Кто-то из девушек испуганно взвизгивает, и неловко отпрыгнув в сторону, скользит вниз по склону, поросшему чахлым можжевельником и индийским рисом, сдирая колени и руки. Пума переключает внимание на ближайшую жертву и парень, ругаясь матом, медленно начинает отступать, наконец, в ответ на ее рев, он сам оглушительно взрыкивает от ужаса, и пума, испугавшись более крупного хищника, исчезает в кустах. Только тогда из палатки возникает один из сопровождающих. Группа спешно собирается и отходит прочь, постоянно оглядываясь, но пума уже утратила к ним всяческий интерес. По ночам часто идет дождь. Во время грозы, грохоча на мили вокруг, валятся на землю вековые дубы. Группа сидит на рюкзаках под своими брезентами на расстоянии не менее тридцати футов друг от друга. В лесу, ломая ветки, с треском падают переломленные как зубочистка деревья. Здесь бывают несчастные случаи. Рамона сама этого не видела, но, говорили, в таких программах пациенты иногда умирают от обезвоживания. Или от отказа сопровождения выдать, например, астматику ингалятор — «ты притворяешься, потому что не хочешь идти». Говорят, иногда сюда привозят тех, от кого просто хотят избавиться родственники, родители, которым плевать. — У меня были дети, которые совершили вооруженное нападение. И одновременно с ними такие, которые просто хамили старшим или не ладили со своими братьями и сестрами. Их просто сплавили подальше, потому что понятия не имели, что с ними делать. Да и не хотели. Они были никому не нужны — вот и все, — такие истории тоже можно услышать от сотрудников. Иногда вечером, если остается еще время до темноты, все садятся играть в «Мафию». Перед сном инструкторы забирают обувь. Несмотря на это, поутру иногда случаются побеги. Как правило, это происходит импульсивно. Трудно не поддаться искушению, когда целую минуту на тебя никто не смотрит! Парень, который сбежал, на общем собрании потом рассказывал, что никакого плана у него не было, но через два-три часа пути в одних носках по колючему подлеску он поверил, что с самого начала собирался добраться до города, связаться с родителями и умолять забрать его домой: «Должны же они понять!» — Самый кайф — было выкурить сигаретку. С местными. Дед рыбу удил, тут я в своих носках и защитном жилете. Он, конечно, понял, откуда я, тут все в курсе, но ничего сказал. Позволил подымить рядом, поспорили, что лучше клюет на мормышку — рассказывает он Рамоне, пока его исповедь не прерывают. «Путешествия по местам боевой славы» здесь строго запрещены. Всю следующую неделю он спал на «вахте», зажатый между телами сопровождающих в штабной палатке. И в туалет его теперь водил консультант. Это называлось «гулять на шлейке». В походах Рамона провела почти восемь недель. Она научилась вязать узлы, могла вырезать из сломанной ветки приличную ложку и сплести из коры веревку, способную удерживать в подвешенном состоянии груз весом до пятидесяти фунтов, а ее плохо разработанное после операции колено навсегда лишилось полноценной устойчивости. Она перетягивала его эластичным бинтом. В первые дни Рамона откровенно мечтала о Мейси, ее обнаженном теле, вздохах, слезинках на печальном лице. Постепенно эти яростные мысли унялись, вросли в подкорку. Все восемь недель, которые провела в «дикой глуши», она со спокойным удовлетворением помнила на краю сознания, что Мейси в «Клиффсайде». Ждет ее. И они будут вместе. Однажды ночью ей снова приснилась Фрэнки. Рамона рассердилась. Ей казалось, она теперь не вправе вспоминать о ней, когда в рехабе, у нее есть Мейси, официальная возлюбленная, и она злилась на себя и на Фрэнки, посмевшую ей присниться, и как могла, возбуждала в себе злость по отношению к ней. Это было не так уж трудно. Когда она вспоминала ее лицо искаженное ненавистью и резкими тенями от ярких софитов «Аквариума», адскую боль в колене, мучительную реабилитацию, чертову карьеру, слитую в унитаз, — и все из-за… какой-то девчонки!

Ка- Фран- кой- чес- то ки дев- Ор- чон- те- ки га

Уходя, Рамона была уже в «Водной фазе» — ей разрешили иметь фонарик. В «Воздушной» тебе полагались надувной матрас и складной стул — такое богатство и вообразить-то нельзя! В «строительном вагончике» офиса возле автомобильной свалки она впервые за восемь недель увидела свое отражение в зеркале и удивилась ему. Волосы отросли, выгорели, будто трава овсяница, кожа огрубела, потрескалась, зарастая походной грязью — так выглядит прерия под ногами, только глаза живые, ослепительно яркие — полуденное отражение неба в лужице воды. Ей разрешили принять настоящий душ. И, подставляя лицо струям восхитительно теплой воды, Рамона долго смеялась, вынужденная постоянно напоминать себе, что больше не нужно выкрикивать свое имя. Капли сверкали на солнце, щекотали плечи, и она счастливо вздрагивала, напитываясь этой звонкой энергией. В «Клиффсайде» ее снова встречает та же самая женщина, и Рамона кивает ей, как старой знакомой. — Привет! Снова собираешься меня раздеть? — Таковы правила. — Мне бы такую работу! — Ну, ты все еще можешь ее получить, но я бы на твоем месте не рвалась. После проверок и процедуры оформления, Рамона вышла в гостиную. Через стеклянную дверь были видны свежеразбитые грядки. Лоан перекидывал из тачки питательную почвенную смесь в заранее подготовленное ложе, где Энн, сидя на корточках, ровняла ее руками. Несмотря на жару, она никогда не носила шорты и маечки с короткими рукавами. Манжеты ее лонгслива были густо измазаны в грязи. — Что здесь будет? — спросила у них Рамона. — О, здорово, Рамона! — сказал Лоан, с удовольствием облокотившись на лопату, он был едва толще ее черенка, и не собирался упускать перерыва. — Голубика. Ягоды. Ну и как там? — Нормально. Трудно, но все же неплохо. — Как это? — Спокойно, что ли. Наверное, потому что нет времени волноваться о том, что происходит не прямо сейчас. — Ага. А я слышал, там дрючат тебя, как верблюда, и не дают пить, пока не начнешь жрать грязь. — А Мейси? — наконец, спросила Рамона. — Она здесь? Ее не наказали? — Здесь. — Она им сказала, ты к ней ворвалась, — буркнула Энн. — Это неправда, — выговорила Рамона, прежде чем одеревенели губы. Больше всего это было похоже на то, как если бы Энн выхватила лопату (она смогла бы) и с размаху ударила ее по лбу. В ушах все еще слышался металлический звон, в глаза будто с лопаты сыпались комья земли. — Да расслабься ты. Неправда — вообще все, что она говорит, — равнодушно заметил Лоан. А Энн добавила, по-прежнему, разгребая руками землю: — У нее новый парень. И тут Рамона его увидела. Он катил перед собой, лавируя по дорожкам сада, тачку. В тачке, смеясь, запрокидывая голову, катилась Мейси. Парень был незнакомый, очевидно, его привезли сюда, пока Рамона бродила в своих дебрях. — Привет! — воскликнула Мейси и, выскочив из тачки на ходу, прыгнула к Рамоне, обволакивая своим присутствием. — Ты сказала им, что я к тебе ворвалась, — Рамона зачем-то произнесла это вслух, будто захлопнула какую-то дверцу. — Нет. Ну и что?! — Да нет. Ничего. Этот ее «новый парень» встал у нее за спиной, положил руку на плечо, и Рамона, не думая, просто сбила его ладонь — кулаком по запястью. — Эй! — оба они стремительно шагнули друг к другу почти вплотную на пружинящих ногах, смерили друг друга колючим взглядом. А потом Рамона развернулась и пошла обратно к дому. — И что, драки не будет? — выкрикнула вслед Мейси. — Херня! Вернувшись в офис, Рамона добилась разрешения позвонить, но тут же об этом пожалела. Разговор сразу обрушился на нее как снежная лавина и похоронил своей тяжестью. — Мам! Слушай, мам… Забери меня отсюда. — Детка, мы же говорили об этом… — Мама, мне нужно уехать. Срочно. Я не могу здесь быть! Клянусь, мне уже лучше. Я буду делать, что ты говоришь… — Я готова поддержать тебя… Но меня предупреждали, что ты можешь позвонить. Тебе придется остаться там до конца. Я хочу, чтобы ты была здорова. — Чтобы, что?! — отчаянно выкрикнула Рамона, бестолково расхаживая по комнате. — Бесконечно тренироваться? Быть лучшей? Зачем? Какого хрена? Зачем тебе это от меня?! Справляйся сама со своими чертовыми комплексами! — Рамона! Я хочу, чтобы ты была здорова и могла жить своей жизнью… — Ой, да ладно! Ты меня бросила!.. — почти невинная манипуляция, в которую почти искренне веришь. — Не хочешь драться на ринге — не надо, но это решение будешь принимать ты, а не сироп от кашля! — И теперь снова бросаешь!.. — Я сделала то, что ты просила, и это была ошибка… — Черт! — Хватит убегать. Имей чертово мужество столкнуться с последствиями. — Мама! — Прости дорогая… — Черт! Черт! Черт! Твою мать! — и Рамона швырнула телефон в стену, уже понимая, что это была плохая идея. Ей придется остаться здесь еще на какое-то время. И научиться существовать в одном доме с Мейси. Что непросто. Потому что она отнюдь не стремится облегчить Рамоне участь. И ей всегда есть, что сказать. Несколько дней подряд Рамона слышит то комментарии про «белых леди из пригорода, откашлявших последние мозги» (это намек на кодеин) и предложения «попробовать в следующий раз с жидкостью для чистки духовки», то шепот с придыханием на ушко и совсем другие слова. На четвертый день, дверь в ее спальню открывается после полуночного обхода. Угадай, кто? И Рамона довольно грубо выставляет ее в коридор, даже не понижая голоса. — Уходи. Не хочу к тебе врываться. И нарываться не хочу. А потом ревет в подушку. На следующее утро Мейси вдруг падает с лестницы. Раз — и вниз по ступенькам. И, конечно, невыносимо страдает, уверяя, что это Рамона ее толкнула. — Что случилось? — спрашивает психологичка. Рамона так расстроена, что даже не смотрит на шрам над губой. — Да ничего. — Ничего обычно проходит бескровно, — доктор Купер вынимает бумажную салфетку из страховочной пачки — это если кто вздумает на сеансе разреветься — зачем-то протягивает Рамоне. — Ну, я облажалась. Может, отправите меня обратно в горы. Да не плачу я! — и она хлюпает покрасневшим носом. — Если ты считаешь, что это именно то, что тебе сейчас нужно. Но, может быть, ты все-таки поговоришь со мной. — Не знаю. Я просто думала, что могу влюбиться… как нормальные люди… Наверное, нет. — Это не правда. Ты же понимаешь, что не можешь отвечать за поступки других людей? Ты не несешь за них никакой ответственности. Только за свои собственные. И ты должна понимать, что Мейси руководит ее заболевание. Не зря интимные отношения здесь против правил. Ты здесь не при чем. — Я нигде не при чем. — Посмотри на это с другой стороны. Эти отношения были обречены, но разве ты ничего не вынесла из них для себя? — Да ничего я не хочу выносить! — Рамона помолчала, похлюпала носом, высморкалась в салфетку, поглядела себе под ноги, пожала плечами, накручивая размокающую потихоньку салфетку на палец. — Хорошо. Я — не монстр, — стрельнула глазами на рот со шрамом и добавила, — Она — да. — Невесело усмехнувшись, Рамона следит, как изгибается этот осколочек-шрам над губой: — Шучу, — сознается она, пока доктор Купер еще ничего не успела ответить. — Я ведь даже не влюблена в нее. Просто… Это обидно. Что тебя обманули. — Это правда. Обидно. И это тоже часть жизни. Ты можешь принять этот опыт или проигнорировать, и тогда однажды тебе придется пройти через это снова. Дай знать, если действительно захочешь в горы. Опыт Рамона приняла. Ценный урок усвоила. Возможно, именно поэтому к тридцати она так ни разу и не была в серьезных отношениях. Просто, какой в этом смысл? Через некоторое время в «Клиффсайд» вернулась Лори. В тот первый день Рамона столкнулась с ней в библиотеке, где перелистывала Сильвию Платт. — Привет, — сказала Лори и остановилась у двери. — Привет. — Моя комната еще не готова. Мне уйти? — жизненный опыт научил ее воспринимать все с улыбкой, Лори и теперь улыбается. Обычно она выглядит безмятежной, будто ничто ее не беспокоит. Яркие пронзительные глаза — этот особенный взгляд из глубины и потемневшая обветренная кожа — Рамона легко узнает в ней себя недельной давности. — Оставайся, если хочешь. Лори тихонько прошла мимо полок, выбрала книгу, села поодаль, с наслаждением потянувшись. Кресла такие мягкие! Такие невероятно мягкие, когда за два месяца привыкаешь сидеть на земле. — Ты была с Мейси… — Ты тоже. — Она иногда злая. Но не плохая. Это бывает. Просто здесь немного одиноко. Но в остальном — очень ничего. — Думаю, я знаю. Что читаешь? — спросила Рамона, чтобы оставить этот разговор. — Иэн Бэнкс. Не знаешь его? Тут героиня виолончелистка, и она убивает террориста на корабле с помощью шпиля от своей виолончели. Иногда я думаю, как они вообще оставили здесь эту книгу?! Знаешь, я здесь начала играть на гитаре. Хорошо, что для гитары никакой шпиль не нужен, иначе у меня были бы проблемы! — они обе хихикнули. — На самом деле, я не хочу отсюда уходить, — добавила Лори. Ее родители были запойными, оба. Мать торговала наркотиками в 80-х, сидела в тюрьме, а когда вышла, попыталась сделать карьеру в кино — неудачно. Неудачи и ненависть к себе пережить проще, если спроецировать свои проблемы на дочь. А зачем еще люди заводят детей? Мать всегда была осуждающей и холодной, отец — непредсказуемо жестоким, по ночам он мог выволочь жену и дочь за волосы из постели, чтобы поколотить. Некий внутренний голос с самого раннего детства стал твердить Лори, что она уже намного толще, чем любая другая девушка. В «Клиффсайде» она искренне искала поддержки. Пока они так разговаривали, несколько раз в пределах видимости возникали сотрудники — для проверки. Но в очередной раз явились вдруг сразу трое, вместе с миленькой психиатричкой, попросили Лори пойти с ними. Оказалось, в ее комнате между пружин под кроватью нашли маленький черный блокнот. На первой странице было написано одно слово: «План». У Лори был великолепный убористый, аккуратный почерк. Плавные круглые буковки с легким наклоном. Этим убористым почерком она заполнила пятнадцать страниц. Всего пятнадцать страниц с подробным и обстоятельным планом того, как собирается, уничтожить свою школу. Весной будущего года Лори планировала убить дюжины три человек, может, больше. У нее был список нужного барахла. У нее был список оружия. У нее был список причин, почему она решила это сделать (ради известности, ради мести, ради забавы…), у нее был список сообщников. У нее было практически все. Получив свои записи обратно, она проплакала к ряду добрых четверть часа «Я не собиралась этого делать! Я бы убила себя», — рыдала Лори. «Я бы убила себя, если бы поняла, что могу передумать. Я бы убила себя, чтобы спасти остальных!» Вечером ее снова увезли. И больше Рамона ее не видела.