Цветок и Рыцарь

Сэр Ланселот мучительно выкарабкивался из темных пучин небытия, куда он погрузился волею злых волшебниц. Легенды о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола. Джон Стейнбек

I Любить людей

А все потому, что… В восемь лет Фрэнки была самая красивая девочка из всех девочек на свете. И потом тоже. Просто потом все остальные девочки вообще перестали существовать. Поэтому ее так удивил тот факт, что Мейси, которая только что положила на кофейный столик длинные босые ноги, нарочно, чтобы преградить ей дорогу, определенно была девочкой. Даже больше. Это так настойчиво и ясно чувствовалось во всей ее расслабленной фигуре. Иногда достаточно взглянуть на спелый персик, чтобы рот сам по себе наполнился слюной (и это не отменяет того факта, что, если надкусить, он может оказаться совершенно безвкусным). Рамоне велели подождать в гостиной, пока ее комната будет готова, и она буквально рухнула на диван в пустой комнате, бездумно глядя через стеклянную дверь на пустую лужайку, залитую мягким утренним солнцем, и даже не пытаясь осознать, что с ней происходит. Когда она приехала, дежурный первым делом предложил поссать в стаканчик, и, несмотря на раннее утро, абсолютный вакуум в башке, на то, что она здесь застрянет, Рамона скорчилась от смеха. Ее проводили в офис и обыскали. Крепкая, немного полноватая молодая женщина с коротко стриженными волосами велела ей переодеться в халат из тех, что выдают в больнице, и передать одежду на досмотр. Все еще хихикая, Рамона вяло пошутила про Терминатора — «Мне нужна твоя одежда»! Потом ей еще долго приходилось прыгать, кашлять, садиться на корточки — это, чтобы не удалось что-нибудь пронести внутри. «Любить людей. Не доверять людям», — такой был у местной администрации лозунг. Основная масса пациентов здесь — подростки. Все что от тебя требовалось — выигрывать у маленьких ублюдков по их правилам. Игра — не работа. Потом она наблюдала, как обыскивают ее барахло. Карманы — само собой. Прощупывают кроссовки, швы на куртке, подклад, козырек бейсболки, резинку спортивного бюстгальтера, — вообще все, где теоретически могло оказаться что-нибудь острое, ну или, конечно, таблетки. После обыска ей разрешили одеться, заставили встать на весы, зафиксировали рост и сняли карточку (пришлось снова убрать бейсболку и вытащить из ушей сережки) для полиции. На случай, если она решит покинуть их раньше времени. Ее чемодан остался в офисе, а Рамоне велели ждать на диване. Было еще очень рано, все обитатели «Клиффсайда» очевидно должны быть еще в кроватях. Но именно тогда и именно Мейси вошла в комнату и плюхнулась на диван напротив. Это была бледная девчонка с гнездом спутанных черных волос, разумеется, без косметики, под глазами темные круги. Но все это куда-то девалось на фоне вынесенного далеко за скобки факта ее неоспоримой, мучительно яркой, ослепительной «женскости». Нет, не женственности, изящества в ней не было ни на грош, но то, что, кажется, принято называть сексуальной энергией едва не сбивало с ног. — Там нельзя сидеть, — сообщила она Рамоне, закидывая ногу на ногу и, обхватив колени, подалась вперед. Она была одета в растянутую легкую пижаму, и тонкие бретельки топика соскальзывали вниз с завидным упрямством, грудь в вырезе сразу ясно себя обозначила притягательной ложбинкой. — Это почему? Вместо ответа Мейси обшарила ее взглядом, склонив голову на бок, и очертила руками форму накачанных плеч, хотя за год Рамона ощутимо слила прежнюю форму: — А ты большая, — сказала Мейси. В это время на лестнице показался кто-то из персонала, ее окликнули, и Рамона встала, чтобы уйти, а Мейси демонстративно выставила ноги у нее на дороге. — И что ты? — спросила Мейси. — Рамона, — сказала Рамона. Мейси закатила глаза: — Я спрашиваю, что принимаешь? — Окси, морфин. Кодеин… — добавляет она, скривившись. На кодеине-то она и спалилась. Трудно не заподозрить неладное, если после того, как твоей дочери, наконец, отказали в продлении рецепта на «Оксиконтин», случайно застанешь ее, валяющейся на полу в ванной с красными глазами и до крови расчесанным лицом, а из карманов толстовки у нее так и сыплются пузырьки из-под сиропа от кашля, когда она безуспешно пытается встать. Пузырьки звонко отскакивают от кафеля, и Рамоне это кажется, ну, очень, просто невероятно смешным… Рамона подождала ответной любезности, невольно разглядывая длинные мягко округлые ноги девчонки, аккуратные мягкие ямочки с внутренней стороны у колена. Но Мейси, очевидно перехватив ее взгляд, чего она и добивалась, убрала ноги, освобождая дорогу, и Рамона протиснулась мимо, коснувшись ее раскаленной коленки. По унылой лестнице она поднялась в пустую, унылую комнату. Здесь ей предстояло прожить как минимум сорок пять унылых дней — минимальный срок программы. Рехаб, восстановительный центр или попросту наркологический диспансер «Клиффсайд» находился на одном из нарочно редко рассыпанных по плоскогорью ранчо на вершине холма, в большом доме за воротами. Чтобы попасть туда, нужно было проехать, по крайней мере, миль десять по уединенной извилистой дороге, плохо освещенной ночью и труднодоступной. И это важно, потому что, если тебе взбредет в голову убежать, бежать будет некуда. Далеко внизу у подножия холма еще стояли за заборами частные дома, и Рамоне запомнилась клетка с живым оленем на одном из участков. Рядом с оленем в клетке на свободе стоял обыкновенный домашний козел, меланхолично жевал траву и иногда пытался подталкивать клетку рогами. Мама отправила ее в гребаный «Клиффсайд», потому что они предлагали несколько отличную от прочих программу. Здесь принимали пациентов с зависимостями и психическими заболеваниями, в рекламном проспекте у них было написано, что у большинства подростков обнаруживается так называемый двойной диагноз, означающий, что у них одновременно есть как зависимость, так и болезнь, вроде депрессии, например. Сюда принимали тех, что уже прошли через другие более интенсивные программы, и чистенькие приезжали сюда, чтобы закончить лечение. Некоторые выздоравливают довольно быстро и могут вернуться домой (что, однако, не гарантирует, будто они никогда не вернутся к старым привычкам), других отправляют лечиться дальше. Все же зависит только от тебя, правда? Наконец-то оставшись одна, Рамона лицом вниз рухнула на кровать и зарылась в подушку. Смотреть здесь было не на что. Разве что из окна открывался приятный вид на сад с разбитым цветником. Отсюда был виден самый угол выгоревших на солнце хозяйственных построек, где держали домашнюю птицу. На ранчо был небольшой птичник, здесь держали около десятка лошадей, двух коз и овец. Еще была лама. Общение с животными и раскапывание грядок — тоже что-то вроде терапии. Рамоне выдали собственную зубную щетку, зубную пасту, щетку для волос и мыло. А заодно памятку с распечатанными правилами. Даже своего шампуня тут иметь не полагалось из-за его состава, не говоря уже о духах, например, которые можно выпить. Стеклянные упаковки, вообще любые предметы, сделанные из стекла, запрещены. Косметика запрещена. При необходимости воспользоваться почти чем угодно, нужно получить разрешение персонала. Это «почти что угодно» необходимо вернуть обратно через пять минут, если пройдет больше времени, персонал явится, чтобы тебя проверить. (Любить людей. Не доверять людям.) Чемодан со своими вещами она получит только на следующее утро — прежде его необходимо тщательно обыскать. Телефон тоже забрали. Их выдают по требованию для короткого разговора с родителями, но у Рамоны все равно не было желания звонить кому бы то ни было. Не успела Рамона закрыть глаза, как ей велели спускаться на кухню. Замков на дверях, естественно, не было. Днем ты всегда должен быть на глазах, даже в туалете — контроль через несколько минут. Ночью чуть ли не каждые полчаса они с фонариком заглядывают к тебе в комнату, но это ей еще предстоит выяснить. На кухне завтракают местные резиденты, черноволосая девица с длинными ногами среди них. Столы раздельные. Собственно, та же история и с диванами в гостиной: девочки — налево, мальчики — направо. — Дайки наступают! — громко констатирует со своего места один из парней при виде Рамоны. Их всего двое: нестабильная психика и дефицит внимания — это, который сейчас орет, а у второго в истории болезни две пометки о попытках суицида. — Заткнись, пидарас! — лениво огрызается кто-то с женского стола. Девочек вместе с Рамоной (психотическая депрессия) будет четверо. Пограничное расстройство, расстройство пищевого поведения, аутоагрессия. Впрочем, в депрессии здесь каждый второй. Каждый третий имеет суицидальные эпизоды. И все это на фоне любовной или сексуальной зависимости. И да, любовь — это тоже зависимость. Способ отвлечься от жизни, точно так же, как выпивка, таблетки или порошок. И даже достать ее проще. Одним нужно внимание, они желают царствовать и владеть. Другим нужен царь. Они чувствуют, что все их существо, само их существование предназначены для другого — звучит, может, и романтично, но не на деле. Такой человек полностью зависит от другого, и сам по себе — никто. Они совсем не любят себя, им нравится чувствовать себя принадлежащими, управляемыми. Быть под контролем — именно это они считают любовью и преданностью. Иногда к любовной, как ниточка к иголке, привязана зависимость сексуальная. Сексуальный наркоман жаждет секса так же мучительно, как алкоголик стремится выпить, и чувствует себя привлекательным только во время секса. Они ценят возбуждение больше, чем близость. Обычно их не волнует с кем они, где и когда, плевать, сколько партнеров, безопасно ли это. Многие сексоголики признавали, что после секса чувствуют себя смущенными и пристыженными — большинство понятия не имеют, как поддерживать здоровые отношения, желание секса затмевает чувства к другому человеку. Да, у них есть общая черта: если им не говорят постоянно, что любят, не подтверждают этого действием, они приходят к выводу, что любить их нельзя. Поэтому ищут любви и хотят ее — постоянно, одержимо, не думая ни о чем. Но самая распространенная, конечно, зависимость наркотическая. Этот мнимый кусочек синтезированной свободы всегда маячит неподалеку. Каждый первый сидит на веществах. — А то что? — огрызается дефицит внимания (Бен), стулья скребут ножками по керамограниту, но вездесущий персонал быстро приводит всех в чувство, завтрак продолжается. Рамона подсаживается к своим и угрюмо грызет тост, мрачно наблюдая, как пищевое расстройство соприкасается коленками под столом с пограничным. Лори и Мейси шепчутся, щекочутся волосами и трутся плечиками. Первый кошмарный день начался. — Зачем ты здесь? — спрашивает ее миленькая психиатричка — ну, хотя бы симпатичная, хоть и дура. У Рамоны ежедневный сеанс мозготраханья после обеда. — Не знаю. Ни за чем. Молчание. — Может, вы просто пропишете мне каких-нибудь таблеток, чтобы все это прекратилось. — Боюсь, таких не существует. Тебе придется поговорить со мной. Ничего не хочешь рассказать? — Нет. — Боюсь, у тебя нет выбора. Почему ты здесь? — Ладно. Я здесь, потому что сижу на лекарствах. Я это знаю, вы это знаете, мама это знает. Поэтому она отправила меня сюда. Такова официальная версия. — А это не так? — Нет, это не так! — нервно постукивая пяткой по ковру, почти выкрикивает Рамона, а психиатричка между тем помечает в своем блокноте: «двигательное возбуждение». — Мне нужны эти лекарства, потому что у меня чертово колено, нахрен, вырвано из сустава, и мне больно! Это не совсем так, у нее разрыв задней крестообразной связки III степени и операция по установке сухожильного трансплантата. И вообще-то прогноз был благоприятный. Но почти сразу во время занятий реабилитационной физкультурой у нее начала болеть и кружиться голова, что-то страшное сжималось в груди и становилось трудно дышать. Просто единственная подпорка, которая у нее была, уже сломалась. Она просто перестала хотеть чего бы то ни было. Все, что ей было когда-то важно и дорого оказалось недостижимым. Она больше не видела смысла тренироваться. Она проиграла вчистую, и впереди ничего не было. А не богохульство ли считать, что Мэл О’Брайен так и не сумел довести свое творение до совершенства? Тут ей удалось выпросить себе еще «Оксиконтина». А потом еще немного. И еще… Ну, ей же больно! «Оксиконтин» помогал заглушить боль. «Оксиконтин» усыплял в ней то самое чудовище, которое вытащила на свет Винни. «Оксиконтин» был ответом на все. «Оксиконтин» помогал ни о чем не думать. Кроме самого «Оксиконтина». С «Оксиконтином» Рамона пропустила 11 сентября. С «Оксиконтином» Рамона больше не вспоминала о горящих ненавистью глазах Фрэнки. — Со времени твоей травмы прошло больше года, — спокойно возражает доктор Купер, миленькая психиатричка. Над губой у нее маленький шрам. И от этого все время хочется смотреть на ее рот. — Реабилитационная терапия давно закончилась. Врачи говорят, все должно быть в норме, — произносит этот завораживающий рот. — Они, блять, лучше знают, что я чувствую! — Раздражительность и апатия — тоже один из симптомов абстиненции кодеина (а, может, и нет). Если принимать его в достаточно больших дозах, чтобы помогало не только от кашля, а сразу от всех проблем, зависимость формируется за какую-нибудь неделю. Но Рамона этого не знает, ей просто хреново. — И что ты чувствуешь, Рамона? — спрашивает эта сука. А потом еще: — А почему? А потом орет пожарная сирена. Все бестолково выскакивают наружу, но уже через пару минут оказывается, что тревога ложная. Вернее, тревога-то настоящая, но по другому поводу. Это Лори. Она включила сигнализацию и, выбрав момент, перелезла через забор и бросилась бежать по пустынной дороге. Приблизительно десять минут спустя, рыдая, она вернулась обратно, потому что понятия не имела, зачем она это сделала. Да и бежать было некуда. Если по серпантину на плоскогорье на своих двоих идет человек, скорее всего, он сбежал из ближайшего рехаба. Просто так пешком здесь не ходят — никуда не дойдешь. — Господи, конченая дура! — зло выругалась Мейси, когда рыдающую Лори увели внутрь. Рамона мрачно глядит на нее. В черном гнезде волос у нее живут маленькие белые уши. Всего каких-нибудь полчаса назад, когда чистила стойла в конюшне (Рамона по-прежнему любит проводить время с лошадьми), она слышала, как Мейси сердито говорит Лори: — Хоть пять минут дай мне от тебя отдохнуть! Сделай что-нибудь! Съебись отсюда! — Что? — уже мягче спрашивает она, уставившись в ответ на Рамону. — Что с ней теперь будет? — Хер знает. Увезут в одиночный лагерь на постоянку. Тут есть, тип, хижина в лесу, только в горах. Природа, комары, биосральник… — А знаете, девчонки, здесь тоже можно найти выход, — сообщает Бен, сверкая черными глазами. Он красавчик. Он здесь не пробыл месяца, но за это время сменил трех подружек, начисто забывая о них, когда девушки уезжали. Иногда та самая женщина, что принимала Рамону, подшучивает над ним, интересуясь, видел ли он хоть раз в своей жизни зеркало, которое бы ему не нравилось. И Бен бесится, потому что не врубается — нет, она не наезжает, он не как баба, и нет, она не про то, как ебучее зеркало сделано. — Для этого не обязательно лезть через забор. Раз — и меня здесь нет! Аутоагрессия (ее зовут Энн) криво усмехаясь, потрошит на большом пальце правой руки свежие заусенцы, вслед за ними отдирая длинные тонки полоски кожи вокруг ногтя, слизывает сукровицу. — Да они даже сраный дезодорант из толчка выносят! — ругается Мейси. И да, с помощью баллончика из-под освежителя воздуха тоже можно словить кайф. Надо только знать, как. — Вот он разбирается, — продолжает Бен, по-медвежьи облапив узкие плечи двух-суицидальных-эпизодов. Суицидальные эпизоды в лице тощего игромана Лоана горбятся. — Собачий кайф. Знаешь, что это такое? — спрашивает он почему-то у Рамоны. Суть в том, что можно вырубиться от кислородного голодания мозга, если дышать часто-часто. Именно это они и делают. Пока все занимаются Лори, они просто стоят на самом виду за кустами вьющихся роз у сарая с курами. И дышат. Пока на солнце не находит затмение и высокий темный потолок «Аквариума» раскачивается над головой — ночь и звезды и в ушах рокочут трибуны — океан бросается берегу на грудь и со своими темными кудряшками наклоняется над ней — Франческа и локоны щекочут шею — соленые волны брызгами обдают их обеих и горячее жадное дыхание на губах — шепотом: «Ненавижу и тут Рамона отворачивается, отталкивая прочь высокий потолок с софитами и ночной пляж со звездами, и Франческу с влажным приоткрытым ртом, и смеющуюся Мейси — на дорожку, посыпанную песком. Ее юркие глаза так и пощипывают Рамонины плечи. — Охренеть. Она прям вырубилась! — доносится будто издалека, пока Рамона тяжело поднимается на ноги и бредет к дому, бесчувственная, как кусок плавника, выброшенного на берег. Утром и вечером дают таблетки. Антидепрессанты, витамины, транквилизаторы (на что они там с матерью подписали согласие). И никаких обезболивающих или чертовых сиропов от кашля, хотя, кто его знает, что лучше. Таблетку нужно вынуть и положить в рот самостоятельно. Персоналу нельзя передавать тебе таблетки из рук в руки — это противозаконно, теоретически от лекарств вполне можно отказаться. А вот, если примешь, в рот тебе для контроля заглянут вполне легально, заставят покашлять и даже проверят уровень в твоем стакане с водой. Кроме птичника, цветника и виноградника, спускающегося по склону холма, в «Клиффсайде» можно было рисовать, заниматься музыкой — некоторые всерьез с нуля осваивали гитару или флейту — но Рамона этим никогда не интересовалась. Была еще библиотека. Фрэнки, помимо прочего, привила ей любовь к чтению и какой-никакой литературный вкус. Теперь читать стало тяжело. Иногда ей приходилось продираться сквозь текст, заставляя себя по пять-десять раз перечитывать одно предложение, чтобы уловить смысл, будто ей было шесть. Но заняться все равно было нечем, а валяться и тупо смотреть в потолок не разрешали. А потом ей попалась Сильвия Платт «Под стеклянным колпаком». Через много лет, смеясь, Рамона рассказывала: «Я будто проснулась. Ну, это же про меня! На ровном месте схожу с ума, ничего не соображаю, ничего не чувствую, все валится из рук! Я не могла оторваться от книги, мне нужно было узнать ответ, что теперь?! А потом оказалось, что это гребаный «колпачок»! Чертова контрацепция — вот панацея! Что?! Сильвия, что это за херня?! Нельзя так наебывать людей!» Впрочем, Рамона не знала, что Сильвия покончила-таки с собой, так что ее собственный ответ, ей тоже не подошел. Разумеется, в «Клиффсайде» был и спортивный зал. Рамона начала ходить туда, чтобы убить время. И понемногу втянулась. Тело с наслаждением вспоминало позабытые тренировки. И хотя Рамона не замечала у здешних обитателей особого пристрастия к спорту, когда она сама стала зависать здесь часами, сперва к ней присоединилась Мейси. — Чо делаешь? — Тренируюсь, — честно сообщает Рамона и, подпрыгнув, быстро приседает, чтобы выбросить ноги назад, сделать планку и отжаться. — Покажешь? — Нет, — отвечает Рамона, снова выпрыгивая наверх. В следующий раз Мейси появляется вместе с Беном, и то, чем они занимаются на тренажере для верхней тяги, не похоже на прокачку мышц. Ну, разве что, лицевых. — Идите нахуй! — вежливо просит Рамона. — Не психуй, дайк. Ты же сама ее отшила, — посылает ее нахуй Бен. Тогда Рамона разбивает ему нос. Бен не был бойцом, несмотря на свои рассказы про тюрьмы, в которых он сидел, банды, в которых состоял, убивал людей, был изнасилован и насиловал сам. (К слову, ему восемнадцать.) И хотя у него были проблемы с управлением гневом, так что однажды ночью он в щепки разбил свою кровать — сказал, что был огорчен; жизнь была печальна, и Бена она расстраивала — это не отменяло того, что однажды он дал деру от курицы, которая подошла слишком близко. В общем, Рамона разбивает ему нос. И еще немножечко сверху наваливает. Пока ее не отправляют на внеочередное свидание к очаровательной психологичке, которая, выговаривая ей за плохое поведение своим очаровательным ртом, заносит первое предупреждение в карту.