Цветок и Рыцарь

II Фея Моргана

Это был легкий день! Они неслись на велосипедах, держась за руки, безбожно перевирая своими чудовищными воплями нежный напев Долорес в наушниках: Потому что ты моя мечта, Моя мечта… — и триммигранты что-то выкрикивали им вслед. Фрэнки остановилась поболтать с ними. — Не хочу я видеть эту рогатую жабу, — говорит она и вся скорчивается так, что это чем-то напоминает уродливое лицо Виннифред. — Ну, и что они говорят? — ревниво спросила Рамона, когда Фрэнки все-таки появилась в раздевалке. — Знаешь сказку про Женщину-Сову? — Фрэнки почему-то отвечает вопросом на вопрос. — Нет. — В общем, она была ведьма, — начинает рассказывать она, стягивая футболку. Отбрасывает назад волосы, лиловый синяк так и вспыхивает на шее. — Привязывала людей к лодке и отправляла по реке со словами: «Уходи навсегда!» — и когда лодка возвращалась, в ней оставались одни только кости. — Какая злая сказка, — сказала Рамона, немедленно вообразив мрачную фиолетовую реку, сизое трепещущее небо и длинную темную очередь околдованных людей, которым предстояло уплыть в никуда. Фрэнки натягивала свободные спортивные шорты, балансируя на одной ноге, и Рамона почти ощущала, как хорошо просмоленным морским канатом натягиваются и пружинят мышцы под ее смуглой кожей. — А потом к реке пришел Койот. И когда Женщина-Сова привязала его к лодке, все люди закричали: «Возвращайся к нам!» — так что он приплыл обратно… Рамона улыбнулась, а Фрэнки поглядела ей в глаза: — Знаешь, а я бы хотела, чтобы от Дилана остались одни кости… Говорят, он ошивается где-то в городе. — Ты боишься его встретить? — Я? У меня есть ты, чтобы меня защитить, добрый сэр! Пошли! Чего встала?! — развернув за талию, Фрэнки толкает ее вперед к выходу из раздевалки, Рамона взвизгивает и вертится ужом на сковородке. Это легкий день был. Разогрев, немного потягали железо в качалке. Потом Фрэнки качала пресс из положения лежа, и Рамона, устроив себе перерыв, оседлала ее тонкие высокие, как у олененка, голени, в качестве нагрузки. Это было ее любимое упражнение. Когда они делали его вместе. Она и Фрэнки. Неважно, кто сверху. Фрэнки поднималась с пола, и ее короткие кудряшки взлетали и подпрыгивали, застилая ей глаза, и можно было, быстро-быстро коснувшись, убрать их за ее карамельное ушко. Они улыбались друг другу, болтали всякие глупости — подъем — на исходную — подъем — на исходную — как рычагом накачивало внутри, когда количество подъемов переваливало за сотню, это странное, натянутое пружиной желание податься навстречу и ощутить… ощутить своей щекой ее влажную от пота щеку и жаркий дух разогретого тела. В детстве она отдавала ей самые вкусные конфеты и водила за собой за руку, а теперь прикрывала от Винни, когда нужно было пописать в стаканчик на тесты, и носила ее белье в прачечную. Одна старая майка с «Guns N' Roses» так случайно и осталась у нее, потому что Фрэнки как-то отложила ее, чтобы выбросить, и она ненароком завалилась Рамоне под одеяло и болталась там незамеченная, а когда нашлась, почему-то выбрасывать ее было жалко и вообще делать с ней что-то. Старая майка Фрэнки навсегда осталась у нее, свернувшись, как пугливая утомленная кошка, в дальнем углу шкафа. Иногда, чтобы заснуть, Рамона доставала ее и сжимала краешек в кулаке. Майка пропахла потом, а подмышками пожелтевшие пятна были подчеркнуты белыми кружевными разводами соляной корки, но почему-то она не считала это мерзким, наоборот, иногда хотелось нырнуть с головой под подушку, прижаться лицом и… почему-то заплакать, и даже мысли о том, чтобы выстирать ее вместе со своими вещами, к которым и прикасаться-то после тренировок было противно, не возникало. Каждый раз, когда Фрэнки поднималась к ней со своим прессом, возникало такое чувство в животе, будто она сейчас снова ее обнимет так крепко, как тогда на мосту почти три года назад, и Рамона улыбалась ей навстречу. Из тренерской появилась Виннифред, и Фрэнки, поднимаясь, скривилась: — Щас докопается. — Да почему? Все по графику. — Докопается, ты же знаешь. — Фрэнки! — рявкнула Виннифред. — Да, нахрен, что?! — выкрикнула она в ответ, сделав Рамоне большие глаза — вот видишь. — Что за амплитуда? Куда ты выскакиваешь, как гребаный дельфин из воды? Давай скручивания! Рамона, зайди ко мне, — Винни махнула рукой и нырнула обратно в пучину тренерской. Когда Рамона вошла, она сидела за столом, разглядывая какие-то бумаги. Жалюзи, как обычно, были опущены, в крошечной каморке царил полумрак. Рамона молча остановилась напротив. Ей вспомнилось, как они пришли сюда в первый раз, и почему-то без всякой причины Рамоне сделалось жутко. Казалось, сейчас Винни поднимет голову, заглянет ей в глаза… и что-то ужасное, что-то непередаваемо ужасное произойдет. — Пришли графики боев IKF. Завтра составим тебе индивидуальную программу тренировок, — сказала Винни, не отрываясь от бумаг. — А Фрэнки?.. — Она недобирает. Ты едешь. Это отличный шанс заявить о себе. Если тебя заметят, найдешь тренера получше, сможешь выйти на профессиональный уровень. — Но… — Скажи, — наконец Виннифред раздраженно бросила бумаги на край стола и посмотрела на нее, — тебе не приходило в голову, почему ты так беспокоишься о Фрэнки? — И Рамона вздрогнула. Хотя ее кошмарное лицо ни на йоту не изменилось. У нее не выросли клыки, глаза не светились потусторонним светом в темноте, Рамона знала, что она там увидит, не знала только, как бродит пузырящееся тесто на ее лице, чтобы на нем проступила гримаса отвращения. — Мы друзья, — сказала Рамона и торопливо добавила: — Но это неважно! Я знаю, как она работает! Я смотрю за ней… — Ты не туда смотришь. Однажды и очень скоро Фрэнки сама обратит внимание, как и куда ты пялишься. Как думаешь, что она подумает о тебе? — Я не понимаю… — растеряно пробормотала Рамона. — Чего? У тебя разве что слюна с подбородка не капает, когда ты к ней под майку заглядываешь. У Рамоны зашумело в ушах, и голос Винни стал доходить к ней, медленно надвигаясь, как волна, чтобы накрыть с головой. Легкие саднило, голова кружилась, Рамона тонула, захлебываясь в собственной мерзости, вот так вдруг, ниоткуда, вспыхнувшей перед ней с ужасающей ясностью. — Гормоны и все прочее в вашем возрасте я еще могу понять, но не до такой же степени. Бедняжка Фрэнки пытается выполнять свою нагрузку, а ты каждый раз норовишь взгромоздиться на нее сверху или зажать в углу. Знаешь, как это выглядит со стороны? Хорошо, что она еще невинна и не понимает, что ты чуть не кончаешь на ней посреди тренировки. Что смотришь? Я говорю, как есть. Я из зала боюсь отлучиться, потому что каждый раз у меня такое чувство, будто еще чуть-чуть, и ты ей в трусы полезешь, прямо вот так при всех. Это просто отвратительно и нечестно по отношению к Франческе. Ты ей пользуешься у всех на глазах самым постыдным и гадким образом. Я этого видеть больше не желаю и считаю своим долгом оградить ее от тебя, по крайней мере, насколько это в моих силах. Я уже не говорю о том, что это мешает вам обеим. Ты не даешь ей тренироваться, а она постоянно тебя отвлекает, поэтому работать в паре вы с завтрашнего дня больше не будете. Свободна. Рамона медленно повернулась и пошла обратно на негнущихся ногах. — Если будешь нормально работать и не отвлекаться, я смогу подумать о том, как подтянуть Фрэнки до уровня IKF, — послышалось ей вдогонку. Рамона повернулась на голос, силясь еще уловить смысл слов, и с размаху ударилась лбом о косяк, когда входная дверь вдруг выскочила ей прямо в лицо. день был это легкий — Чо она? — окликнула ее Фрэнки, и Рамона вдруг поняла, что стоит в коридоре напротив входной двери. Мир, который минуту назад погрузился в небытие, неожиданно хлынул на нее со всех сторон, жизнь не закончилась. Это было отвратительно. — Ну и рожа у тебя! Расписание пришло? Ты чего, нервничаешь перед сраным турниром? Да, брось. Это просто еще один бой. Ты надерешь им задницы! Ну, или они тебе! — заключила Фрэнки, притянув ее к себе за шею. Рамона вздрогнула. Вкусный синяк на шее, ломкая сахарная корочка на потрескавшихся губах…

кончаешь в трусы постыдным

— Зато подерешься на профессиональном ринге! — не унималась Фрэнки. — Ты аж зеленая, — сказала она уже совсем другим тоном, заглядывая Рамоне в лицо, и, толкнув ее на скамью у стены, села на корточки напротив.

отвратительно заглядываешь

Слова, которые минуту назад говорила Винни, тяжело перекатывались в голове и гремели, как шарики в жестяной коробке.

слюни пускаешь зажать в углу отвратительно гадким пользуешься

Рамона в ужасе закрыла глаза. Потому что все это было правдой. Все это… «Это», которое честно произнесенное вслух, оказалась таким невозможно омерзительным, что даже названия не имело. «Это» нельзя было определить, назвать одним четким понятным словом. «Это» — бесформенная текучая масса, пузырящееся жидкое тесто, скрывающее нечто такое… — Может, у тебя давление, а? — Фрэнки накрыла ладонями ее лицо, и крепко сжала виски. Ее внимательные живо взволнованные глаза сделались совсем близко, они все время двигались, текли, менялись, как рябь на поверхности озера, и серебристые искорки вспыхивали в ее прохладных глазах, как играет серебристыми листьями на ветру осока. Кончики волос намокли от пота, потемнели, сделались иссиня-черными. И только когда Фрэнки вдруг убрала руки, наклонилась и стала прощупывать пульс у нее на запястье — пальцы такие сильные, такие уверенные — Рамоне вдруг сделалось ослепительно ясно, вот она прямо сейчас:

слюни пускает и

«… остановилась в двух шагах от Ланселота, он ощутил исходивший от нее волнующий запах мускуса. Кровь прилила у него к жилам, рыцарь почувствовал солоноватый привкус вожделения на языке…»

пользуется ей и

«…бесконечное восхождение к экстазу, горение без конца и края — до тех пор, пока вы не почувствуете себя распятым на кресте любви…»

прямо у всех на глазах и

«…нерв у вас будет напряжен, вы станете корчиться и извиваться, будете стонать и кричать в изнуряющей страсти, словно под хлыстами демонов…»

сдержаться не может

— Может, воды попьешь? — Мне нужно домой, — отрывисто выдохнула Рамона, — прямо сейчас! Она вскочила и почти бегом бросилась к выходу, где по-прежнему сияло солнце, и крутился под ногами земной шар. — Эй, а вещи? Не переоденешься? Рамона привыкла к ней. Привыкла к ее обнаженному телу. Она трогала, ощупывала, мяла, изучала тело Фрэнки, пересчитывала косточки, и в этом не было ни грамма секса или желания. Чисто практический интерес. Так было раньше.

в трусы полезешь

Рамона почти представила ее в раздевалке — и в ужасе замотала головой.

зажать в углу

Фрэнки крикнула еще что-то, но бетонные плиты тротуара уже выстукивали под ногами:

! что! ! она! ! подумает!

— Рамона? Что случилось? — окликнула ее Розамунд, она возилась с газоном возле дома. — Ничего. Я просто хочу умереть, — честно ответила Рамона и исчезла в доме. Поднявшись в свою комнату, она секунду помедлила у двери, потому что там ее ждала разобранная постель, где всего несколько часов назад они валялись вдвоем. И все было просто. Так, как и должно быть. Рамона подошла и ткнулась лицом в подушку. Все здесь хранило следы присутствия Фрэнки, ее запах. Жадно и глубоко дыша, она легла лицом вниз и вдруг стала бездумно тереться об эти простыни, там, где она спала. Ее тело жило и двигалось само по себе, но с опозданием сознавая, что и почему делает, Рамона уже не могла заставить себя остановиться. Она подняла руки и вцепилась скрюченными пальцами себе в волосы, сдирая ногтями кожу, а потом завыла в подушку. — Доченька, ты что? Что с тобой? Там Фрэнки пришла… Рамона вздрогнула и затихла, как будто могла исчезнуть, если вдруг перестанет двигаться. — Скажи ей, что я сплю! Что я заболела и умерла! Скажи, что меня больше нет! Это была правда. Та Рамона, о которой они говорили, какой-нибудь час назад в муках скончалась от разрушительного, смертельного вируса, то, что осталось от нее и лежало теперь на постели, было чудовищем, отвратительным монстром, которому было не место среди людей. — Что случилось, девочка моя? — Розамунд наклонилась над ней, погладила по плечу, и Рамона почувствовала, как мускулы ее каменеют. — Ничего. — Она тебя обидела?.. — Нет. — Ты ее обидела? — Нет! Я этого не сделаю! Я никогда этого не сделаю! Я не могу этого сделать! Я не могу… — и вот тогда она начала плакать. Легкий это был день? Той ночью ей приснился сон. Первый и на долгие годы единственный эротический сон, который она ненавидела и, закрывая глаза, молилась увидеть снова и снова, и который пугал ее, вынуждая себя ненавидеть теперь, когда Рогатая Жаба Виннифред открыла ей глаза на природу ее нездоровых переживаний по отношению к Фрэнки. Сон, из-за которого она стала бояться не подойти к ней, посмотреть в ее сторону. Ей снилось… Ей снилось зажатое, скованное под ней тело Франчески, горячее и тягучее. Ей снилось, что в этот раз, начав целовать ее горький рот, сама растеклась по ней, придавила, прижала, чтобы потрогать, познать, ощутить ее там, куда только можно сейчас дотянуться, а потом и куда нельзя. И рот ее бродит где-то, жадный и хищный и пьяный своим разнузданным безнаказанным пиршеством, где никогда до этого не бывал. И глаза у Франчески открыты, и она это видит все, и тело ее вздрагивает и корчится, чтобы отторгнуть этот бессовестный рот, но не может, потому что Рамона ее крепко держит. И когда она смотрит, та Рамона во сне, задрав от бедра полы ее футболки, просто накрывает ее лицо, чтобы делать что делает, чтобы получить в свое безраздельное владение ее грудь и живот, и… Проснуться в поту, с колотящимся в висках сердцем, и два дня прорыдать в подушку. И никогда больше, никогда, никогда, никогда не поднимать ядовитых своих глаз на Франческу. Наверное, это глупо, но раньше до этого разговора она никогда не думала об этих поцелуях, как о чем-то, имеющем отношение к плотской страсти. Они просто были сами по себе, где-то нигде и ни с кем, их будто и не было. До этого разговора она никогда не думала, что желает Франческу, хочет обладать ею, знать ее всю, полнее и глубже, чем самое себя, и что вся эта невыносимая гадость уже давно копится у нее внутри и того и гляди хлынет наружу, от одного взгляда, вздоха, шороха ее джинсов, солнечных бликов на волосах, жара песчаной, солнцем напитанной кожи, от того, как ходит она, говорит, ест, сидит, обнимая колени и уронив голову, так что волосы ссыплются, обнажив шею, и все захлебнется… Тетка заходила посидеть с ней, приносила попить водички. И сэндвичи с арахисовым маслом. Но Рамона просто лежала с закрытыми глазами, сжимая половинку зуба на шнурке, который по-прежнему висел у нее на шее. Роуз гладила ее тихонечко по плечу и уходила. Рано утром на третий день Рамона позвонила матери, конечно, там был автоответчик, пришлось оставить сообщение. Она сказала, что хочет перевестись, что ей нужен нормальный тренер, что она будет заниматься своей карьерой, и что мать обязана забрать ее как можно скорее. Потом она вышла на улицу, чтобы побегать, и чуть не захлебнулась слезами. Два часа она проревела под старой ивой на берегу, а потом медленно побрела домой, сморкаясь в спортивную майку. Она так устала, так устала плакать, так устала барахтаться среди этого хаоса, которым обернулся вдруг ее привычный, обжитый мир. Немного постояв у двери, Рамона прошла в комнату Роуз. Тетя была на ранчо, и только фотографии на комоде укоризненно наблюдали за ней, но Рамоне было теперь уже не до них. В ванной она заглянула в шкафчик над раковиной, стала перебирать рецептурные пузырьки, пока не наткнулась на «Кветиапин». Вытряхнула таблетку на ладонь, давясь проглотила, запила водой из-под крана. Собственное измученное, бледное, отечное лицо с красными пятнами, с потемневшими, будто испачканными, глазами, слипшимися ресницами показалось ей отвратительным. Рамона устало опустилась на коврик на полу, обняла колени руками, и бездумное спокойствие постепенно опустилось на нее душным войлочным колпаком. Перезвонила мать, сказала, что приедет, даже парочку тренеров уже подобрала, которым стоило бы показаться. Да, сказала Рамона не дослушав, да, и закрыла глаза. Через несколько минут она просто заснула под своим уютным и ласковым колпаком, вне которого бушевала реальность, свернувшись клубком на полу в ванной. Когда внизу щелкнул замок, хлопнула дверь — это Розамунд вернулась с работы — Рамона с трудом вынырнула из серого сна на поверхность. Тело отяжелело и затекло, будто ей пришлось уснуть в проржавевших рыцарских латах. Но ей было спокойно. Ей было тяжело и спокойно. Гремя, Рамона поднялась на ноги, но вместо того, чтобы выйти из ванной, неожиданно для себя торопливо рванула дверцу зеркального шкафчика над раковиной, вытрясла на ладонь горсть «Кветиапина» и сунула таблетки в карман. Когда Роуз вошла к себе, Рамона стояла там и смотрела на карточки на комоде. — Это ведь мой отец, да? — спросила она, кивнув на мужчину на фотографии рядом с молоденькой мамой. Он смотрел куда-то в сторону чуть заметно, чуть выше, чуть в бок, но только не в камеру, как положено. — Да, — Розамунд встала рядом, ласково глядя на нее. — Почему никто не говорит мне, что с ним случилось? — Ему пришлось уйти. Вот и все. Так бывает. — Из-за меня? — Ну что ты! Ты здесь ни при чем! — Я позвонила маме, — сказала Рамона. — Мне лучше уехать. Ну, знаешь, — она улыбнулась «кветиапиновой улыбкой», — начать бить людей профессионально, раз у меня получается, — сказала Рамона, и голос ее испуганно дернулся. «Бить людей» — так говорила Фрэнки. — Если ты так хочешь, девочка моя, если ты так хочешь. Может, поешь что-нибудь? Мама приехала через два дня преувеличенно радостная, энергичная. Ей уже хотелось делать что-нибудь, заниматься тем, чтобы Рамона поехала на этот чертов турнир IKF и (разумеется) победила. Она едва ли не плевалась энтузиазмом, способным сжечь все вокруг, как огнедышащий дракон раскаленной лавой. Мама была очень довольна и все время говорила, как это чудесно, что годы в этой дыре не прошли даром, но нужно двигаться вперед, и теперь у Рамоны такие шансы и перспективы, и еще что-то там. Вообще-то дело было в том, что свой шанс на Сидней она упустила, но Рамоне это было все равно, ей было необходимо сбежать отсюда. Розамунд молча стояла, скрестив руки на груди, пока они грузили вещи в машину. Всего пара чемоданов, один рюкзак. Рамона торопливо поцеловала ее и, на секунду зажмурившись, шагнула на солнце. В эти дни она не выходила из дома ни на минуту. Потому что знала — на причале у озера будет сидеть Фрэнки. И не могла видеть ее наяву. Фрэнки сидела у озера… Когда Рамона показалась, наконец, на крыльце, она вскочила и замерла. В ее напряженной сутулой спине, втянутой в плечи шее чудилась хищная настороженность маленького злобного изможденного хищника. Франческа ела прямо из банки консервированные помидоры в собственном соку, доставая их пальцами, и казалось, руки у нее перемазаны кровью. Она была такая красивая… Фрэнки торопливо вытерла рот и шагнула вперед, стремительная и злая, она успела насквозь пробить своим разъяренным взглядом все эти Рамонины сумки. И Рамона торопливо швырнула свой рюкзак на заднее сидение, торопливо шепнула «прости» одними губами и ввалилась в машину: — Поехали, мам! Поехали быстрее! — Не хочешь попрощаться? — Все уже со всеми попрощались! Давай не затягивать это все, поехали! — Хорошо, — согласилась мама и потихоньку дала задний ход. И тогда Франческа выбралась, наконец, на лужайку у дома. Вцепившись в ремень безопасности, Рамона смотрела на нее во все глаза. Смотрела в последний раз. А Франческа вдруг замахнулась. Что-то смазалось, что-то изменилось, что-то перестало существовать. — Уходи навсегда! — выкрикнула Франческа. Удар. Стекло залило кровью. Из помидорной жестянки. — Господи! — сказала мама, включая дворники и аккуратно ровненько выруливая на дорогу, прежде чем нажать на газ. — Да у нее с головой не все в порядке! Как у всех в гребаном Санниплейс! Опустевшая банка из-под помидоров в собственном соку отскочила и сплющилась под колесами. — Прощай, чертова дыра! А потом все поглотили ленивые выжженные холмы. Они все пережевывали в труху. …ты моя мечта, Моя мечта… — повторяла Рамона бессмысленно, только чтобы не слышать в голове голоса Винни и вообще ничего. И эта мысль, бледнея, растекалась по ветровому стеклу, стираемая навсегда ритмично работающими дворниками. Перед глазами у нее расплывался мир, подернутый блеклой пленочкой «Кветиапина».