Пропаганда

      «2 мая 1947, Лондон.       Дорогая Гермиона,       Надеюсь, ты наслаждаешься Нью-Йорком. Как поживаешь? Что у тебя нового? Расскажи мне всё!       На этот раз я пишу не только чтобы узнать, как у тебя дела. У меня на уме кое-что важное, настолько, что даже не по себе. С каждым днём мы с Седреллой становимся всё ближе, несмотря на все трудности, которые учиняет нам её семья. Они всё так же не одобряют нашу связь, но, честно говоря, нас с Седреллой это больше не волнует. Их неприязнь только укрепила нашу связь.       Я долго об этом думал, и, кажется, я готов на следующий шаг. Гермиона, я думаю сделать ей предложение. Это безумие, знаю, её семья категорически против нас. Но я не могу представить свою жизнь без неё. Она — та самая. Она — тот человек, с которым я хочу делить все трудности, все радости — всю жизнь.       Нервничаю безумно. А что, если она скажет "нет"? Но потом я вспоминаю её улыбку и то, как она смотрит на меня, и понимаю, что это стоит любого риска, стоит чего угодно. Хотел бы я, чтобы ты была здесь, но просто зная, что ты читаешь это, мне становится легче. Может, у тебя какие-нибудь советы с той стороны Атлантики?       Береги себя, Гермиона. С нетерпением жду твоего ответа.       Искренне твой,       Септимус». Гермиона вздохнула и отложила письмо. Она радовалась за Септимуса, но в то же время чувствовала себя невыносимо одинокой. Он вёл свою счастливую, влюблённую, практически беззаботную жизнь через Атлантику. Она была искренне счастлива за друга, счастлива, что в будущем всё останется своим чередом, и родится её будущий — прошлый — друг Рон. И, несмотря на всё это, она не могла удержаться от отвратительной горечи и чувства зияющей пустоты в душе. Её будущее — прошлое — с каждым днём всё больше казалось полузабытым сном, из тех, что ускользают с кончиков пальцев в утреннем солнце, а настоящее сводило её с ума. Она отдёргивала себя, когда в своём внутреннем монологе строила планы, включающие Тома. Ловила себя на мыслях, что ей интересно, что бы он подумал, или как она хочет что-то ему показать, и пыталась задушить их на корню. Они сближались всё больше, но она пыталась не дать себе поддаться его обаянию. Гермиона знала, кем он станет и сколько причинит боли её близким и её миру. Он уже был убийцей, и, в отличие от неё, по праздному желанию и жестокости души, а не от самозащиты и необходимости. Но каждый раз какой-то настойчивый, зудящий голос на задворках сознания повторял: «Но ведь он же он?» Она жила с убийцей в одной квартире, и они держали друг друга на мушке, никто не собирался уступать — и за это они уважали друг друга. Гермиона не доверяла Тому, не хотела даже начинать доверять. И каждый раз она ловила себя на мысли о том, что позволяет ему больше, чем должна была бы. Давала ему возможность показать себя с другой стороны, а он и показывал. «Быть может, человек, выбравший зло, в чём-то лучше человека доброго, но доброго не по своему выбору?» — каждый день она прокручивала в голове слова папы. Гермиона жила в одной квартире со лжецом, возможно, самым отчаянным лжецом в истории. Но всё же он, как и обещал, не произносил лживых слов, а по части утаивания она была ничем не лучше него. Каждый из них был опутан своей паутиной секретов, готовый в любую минуту поймать другого на оплошности. Но в остальном они с каждым днём делили всё больше: у них была общая квартира, общая мебель, общие книги, общие ингредиенты для зелий, общие знания и общие интересы. У них даже была общая тайна. Двойственность постепенно сводила её с ума. Всё с Томом было двойственно. Он не говорил ей лжи, но и не произносил правды. Не держался в стороне, но и не впускал к себе в душу. Он мог одновременно быть обаятельным, чутким джентльменом и колким, холодным нигилистом. Гением и идиотом. Магией и простым мальчишкой. Огонь любопытства в его глазах обрамляла маска ледяного равнодушия его лица. В одну минуту он мог искренне восхищаться её умом, а в другую — снисходительно журить за глупость. Он не причинял ей вреда, но и не спускал с неё глаз, как скрученная тугими кольцами чёрная кобра, готовая прыгнуть в любую секунду. Гермиона и Том как будто встретились на ничьей земле, на нейтральной территории, но всё никак не начинали переговоры. Оставили свой багаж войны и тяжёлую артиллерию по ту сторону фронта, разыгрывая друг перед другом затянувшийся спектакль полутонов и намёков. Гермиона не была хорошей актрисой, и амбивалентность разъедала её изнутри. Её фасад грозил треснуть, разбиться и опасть кирпичной крошкой, развеваемой порывистым ветром с залива. Всё это можно было бы легко закончить в одно мгновение. Но, видимо, двойственность заразна, а потому ей не хотелось этого прекращать. Вздохнув, Гермиона принялась писать ответ Септимусу.

***

Весна набирала обороты, и постепенно, не успели все заметить, как растаял мартовский снег и наступила майская жара. Палящее солнце сменялось ливнями, но от их совместных усилий весь город расцветал, развевая на ветру розовые лепестки отцветших магнолий по дорожкам Центрального парка. Сегодняшнее субботнее утро было из тех, что с ливнем. Позволив себе подольше лениво поваляться в кровати, Гермиона пила свой утренний чай за просмотром «Нью-Йорк Таймс», которую оставил на столе Том. Он одержимо следил за новостями, хоть и старался не подавать виду. Она могла лишь догадываться, что он чувствует, когда пережил Мировую войну, но противостояния стран по всему миру ничуть не закончились. Мир продолжали сотрясать войны, революции и нежелание договариваться. Как бы он ни пытался отрекаться от своего магловского прошлого, он не разделял наплевательского отношения волшебников к происходящему. Дверь отворилась. — Привет, Том, — крикнула Гермиона, не отрываясь от газеты. — Где ты был с утра пораньше? — Доброе утро, Гермиона, — раздался голос из прихожей. — Бегал, как и в любую другую субботу. Гермиона подняла взгляд поверх страницы. Том стоял в дверном проёме, облокотившись о дверной косяк на локоть согнутой руки и подперев голову. Его тёмные волосы насквозь промокли, падая влажными прядями ему на глаза. На щеках в тени утренней щетины, которую он ещё не успел сбрить, задержались крошечные капли дождя. Футболка с круглым вырезом облепила его тело, очертив широкие плечи и подчеркнув бицепс согнутой руки. Она даже не стала проверять, что случилось в дождь с его шортами, и без того почувствовав, как вспыхнули её щёки. Том загадочно улыбался, и по своему опыту она понимала, что это означает только одно: он что-то задумал. Не опуская газеты от лица, Гермиона лишь выдавила: — В дождь? — Не сахарный, не растаю, — хмыкнул он. — Знаешь что? Гермиона едва сдержала смех. Со всей этой непонятной двоякостью она всё же научилась довольно неплохо его понимать хотя бы в чём-то. С подрагивающими уголками губ она спросила: — Что? — Мы же в Нью-Йорке, да? — Как ты догадался? Том слегка сузил глаза: — От такой умной ведьмы можно было бы ждать острóту получше, — усмехнулся он. — Так вот, раз уж мы в Нью-Йорке, я считаю, что это просто кощунственно, что мы ни разу не ходили послушать джаз! В следующую субботу — я, ты и Луи в «Таун-холле»! Что скажешь? — Кто такой Луи? — Темнота, — закатил Том глаза. — Луи Армстронг, конечно. И все его звёзды. Гермиона пропустила колкость мимо ушей. Ей эти имена ни о чём не говорили, кажется, она слышала что-то об Армстронге краем уха в детстве, но музыка никогда особенно не интересовала ни её, ни её родителей. И всё же она ценила, что Том хочет разделить концерт с ней, а она обожала, когда он рассказывает ей о джазе. Единственным возможным для неё ответом было: — Я с радостью с тобой пойду. — Отлично! Сходим сегодня в кассу, купим билеты, — широко, с искренней радостью улыбнулся Том. — Я быстро в душ, а ты пока найди своё самое нарядное платье. — Зачем? — удивилась Гермиона. — Хочу на него посмотреть, — ответил Том через плечо, направляясь в свою комнату. Гермиона вздохнула и отправилась к себе в спальню. У неё было не так уж много вещей. Она никогда не видела большого смысла тратить на них деньги, а работа в «глянце» и вовсе отвадила её от желания следовать модным тенденциям, даже если бы они её когда-то и заботили. Перебрав свой скудный гардероб — несколько блузок, юбка, пара брюк и штук пять платьев, а также россыпь перчаток, украшений и шарфов — она вытащила на свет винного цвета платье-рубашку на пуговицах с поясом на талии. Оно было довольно простым, но Гермиона сочла его подходящим для концерта. Через некоторое время из коридора раздался голос Тома: — Платье нашла? Принеси, покажи. Гермиона взяла вешалку и пошла в гостиную. Она ценила то, что Том не пытается найти предлог, чтобы зайти к ней в комнату, выдерживая почтительную, приятельскую дистанцию. Он уже сидел в своём обычном кресле у окна, одетый во всё чёрное, но из-за тёплой погоды обошёлся лишь рубашкой и галстуком без пиджака. Заметив платье у неё в руке, он прищурился: — А получше ничего не было? На подобное резкое хамство Гермиона даже не нашлась, что ответить, а потому принялась оправдываться: — Что не так?! Хорошее платье. Я уже носила его с тобой в бар. — Не для концерта, — слегка поморщился Том. — Мы идём в приличное место. Ладно, я не удивлён, — встал он с кресла. — Пошли, нам нужно купить билеты. Том подошёл и протянул ей руку для парной аппарации. Гермиона её приняла и тут же почувствовала привычное тошнотворное чувство сжимающихся на груди железных обручей. Когда это состояние ослабло, а зрению вернулся фокус, она поняла, что находится посреди волшебной части «Арнольда Констебля». — Билеты продают в универмаге? — повернулась она к Тому с недоумённый взглядом. — Нет, — не выпуская руки, Том потащил за собой. — Сначала я куплю тебе приличное платье. Гермиона остановилась и попыталась вырваться. — Во-первых, я могу купить его себе сама, что это за благотворительность? — поморщилась она. — А во-вторых, какое ты имеешь право решать, что мне носить? — Не хочу, чтобы ты опозорила меня в приличном месте, раз уж идёшь со мной, — снисходительно посмотрел он на неё, не обращая внимания на её испепеляющий взгляд. — И я его собираюсь купить не из благотворительности. Это важно для меня, а потому справедливо, что и оплачу его я. Гермиона открыла рот, чтобы возмутиться и послать его к чёрту, но Том добавил до того, как она успела что-то вставить: — Мы уже поняли, что ты выросла в каком-то лесу. Поверь мне, тебе самой будет не по себе, если ты придёшь в этом своём тр… платье. Мне умолять о возможности одарить тебя или ты вспомнишь о манерах и просто скажешь «спасибо»? — Спасибо, — буркнула она. Они направились в отдел готового платья. И хотя Гермионе было немного не по себе, что он тратит на неё деньги, когда сам даже не работает, всё же она решила, что он уже достаточно взрослый, чтобы распоряжаться ими по своему усмотрению. А устраивать ссоры из-за платья вовсе ни к чему. — Зелёное? — спросила она, когда он протянул ей вешалку с тёмно-изумрудной вещью. — Мой любимый цвет, — пожал он плечами. — Думаю, тебе пойдёт. Гермиона на мгновение задумалась. Многое она делала в этом времени, чего никогда бы от себя не ожидала. Но получить в подарок от малолетнего Тёмного Лорда платье в цветах Слизерина? Пожалуй, это слишком. — Разве твой любимый цвет не чёрный? — попробовала она подойти к проблеме издалека. — Чёрный мне тоже нравится, — слегка ухмыльнулся он, смерив её взглядом. — Ну, если хочешь, найдём тебе чёрное платье. Разумеется, оно не было шикарным шёлковым бальным платьем от известного кутюрье. Но чёрное платье, которое ей подобрал Том, было элегантным, с летящей юбкой и красивым вырезом и хорошо сидело на Гермионе. Том не преминул ещё несколько раз подчеркнуть, что это вовсе не жест доброй воли, а эгоистичное желание, чтобы она его «не позорила». И всё же ей было приятно, когда бумажный пакет бил её по ногам, пока они шли в билетную кассу по мокрым, отражающим солнце улицам, а Том восполнял её проблемы в знаниях о Луи Армстронге в общем и диксиленде в частности.

***

Концерт выпал на особенно жаркий день, когда даже с заходом солнца можно обойтись лёгкой шалью, а пальто оставить дома на вешалке. Гермиона надела своё новое платье, чёрные атласные перчатки и чёрные лаковые туфли на небольшом каблуке, а также, разумеется, нейлоновые чулки, используя Приклеивающее заклинание, чтобы дурацкая стрелка оставалась на месте. Последними она надела тонкое короткое жемчужное ожерелье и простые серёжки из маленьких жемчужин, которые сама купила на неделе, отправившись бесцельно гулять по улицам после работы, чтобы немного развеять свою хандру. Том уже ждал её в коридоре в своём обычном чёрном выходном костюме. Про себя Гермиона решила, что это совершенно нечестно, что у мужчин может быть один костюм на все случаи жизни, а женщинам для каждого требуется своё платье. Чёрный галстук, чёрные начищенные до блеска ботинки — всё, как обычно. Как и всегда, аккуратно причёсанные блестящие чёрные волосы, разделённые чётким пробором. Что было удивительно, так это белая рубашка. Гермиона была на сто процентов уверена, что каждый предмет его одежды чёрный. С учётом того, как Том всегда держался, она не сомневалась, что он мог бы одеться в рубище и всё равно выглядеть презентабельнее многих, но всё же что-то в этой белоснежной рубашке делало его совершенно ослепительным. Том поймал её взгляд и чуть насмешливо улыбнулся: — Готова? — Как видишь, — взмахнула рукой Гермиона. — Отлично выглядишь, — беззаботно сказал Том, но Гермиона внезапно поняла, что он раньше никогда не делал комплиментов её внешности. — Пойдём, нам ещё придётся идти. Взявшись за руки, они аппарировали в район Тендерлоин — промышленную зону, бывший порт, а ныне узел железнодорожного сообщения. Нью-Йорк был катастрофически неудобным городом для аппарации без каких бы то ни было закоулков, но с толпами людей практически на каждой улице. Особенно сложно было в ситуации, когда их место назначения — Бродвей субботним вечером. От Тендерлоина они добрались до концертного зала минут за двадцать, встав в длинную очередь на входе перед зданием из красного кирпича. Том, конечно, предлагал обойти её с небольшим Конфундусом, но Гермиона на это лишь закатила глаза. — Что примечательно, — занимал Том её разговорами. — Сатчмо долгое время выступал с большими оркестрами, но возвращается к формату небольших джаз-бэндов. — Понятно, — отвечала Гермиона. На самом деле ей было совершенно непонятно, откуда он всё это знает. Но ей нравилось наблюдать, как запальчиво Том говорил о музыке и тщетно пытался объяснить ей джазовые фразы. Для Гермионы эта музыка была сродни какофонии, будто звучат все ноты сразу, не поддаваясь ни ритму, ни такту. Том же любовался красотой хаоса, ведь он сам и был хаосом за внешними повадками аккуратиста. Наконец, они оказались внутри просторного зала с красными бархатными сидениями. Вскоре погас свет, занавес распахнулся, и на сцене появилась группа из семи мужчин в костюмах с ударной установкой, роялем, контрабасом и несколькими трубами. Зал зааплодировал, и потекли первые ноты мелодии. Музыка отличалась от той, что Гермиона привыкла слышать в баре, куда ходила с Томом в Лондоне. Мелодии были более томными, тягучими, медленными и как будто более правильными. Солист — Луи Армстронг — протяжно пропевал куплеты, приводя публику в восторг между песнями. Но Гермиона вся извелась за время концерта. Она тщательно рассмотрела костюмы музыкантов, обвела взглядом зал не единожды, но больше всего она искоса наблюдала за Томом. Тот будто не просто слушал ноты, а впитывал музыку каждой клеточкой тела, выглядел отрешённым от всего остального мира. Если у неё когда-либо и был шанс застать его врасплох атакующим заклинанием, то именно сейчас. Наконец, два часа концерта подошли к концу, и толпа принялась покидать помещение. Том молчал, а Гермионе не хотелось нарушать покой его мыслей. Зная, насколько трепетно он почитает музыку, считает её магией, она решила, что ему нужно какое-то время, чтобы всё переварить. Оказавшись на улице, Том произнёс: — Что ж, это было отвратительно. — Что?! — Гермиона не могла поверить своим ушам. Она была абсолютно уверена, что Том мог бы там на месте от счастья просто-напросто раствориться. Том покосился на неё: — А тебе что, понравилось? — Не особенно, — честно призналась Гермиона. — Извини, что я так резко, просто… — Это было ужасно, называй вещи своими именами, — усмехнулся Том. — Если такая легенда настолько тускнеет в стенах зала, окружённый стадом хлопающих овец, то какие выступления у остальных бездарностей? Просто кошмар! Не стоит пытаться приручать огонь, — он сделал паузу, внимательно осмотрел Гермиону и спросил: — Ты хочешь спать? — Не очень, а что? — У меня есть идея… — Мне это не нравится, — смерила она его взглядом, припоминая все прошлые разы, когда всё начиналось с какой-то его идеи. — Ты не пожалеешь! — подмигнул Том. Том схватил её за руку, и они аппарировали, не успела Гермиона вставить и слова. Они оказались в каком-то тёмном парке, вокруг не было ни души. Это не предвещало ничего хорошего. — То-о-ом?.. — Нужно пройти буквально три квартала, пошли! Том, не выпуская руки, отправился в тёмные улицы неизвестной части города. Через три квартала они оказались у ярко горящего входа, украшенного вывеской узорами светящихся нот:       САВОЙ       Лучший в мире       Танцевальный зал       Оттуда разносилась столь громкая музыка, что дрожали окна. — Так-то лучше, — расплылся в улыбке Том, а в его глазах вспыхнул уже такой знакомый ей огонёк предвкушения. — Зачаруй свой паспорт, сюда нельзя до двадцати одного. Они оказались в огромном помещении, полном маленьких столиков, и с огромной танцплощадкой перед высокой сценой, на которой выступала группа сегодняшнего вечера. Никто не сидел чинно, как на концерте, но все танцевали кто во что горазд, а кто нет — постукивал ногой в такт под столом. Ночь только приближалась, и вечеринка была в самом разгаре. — Вот это, Гермиона, — джаз! — по лицу Тома расползалась широкая улыбка, придававшая ему несколько безумный вид, но каким-то образом ему это даже шло. Где-то в другой жизни, за пределами этих стен, это был рассудительный, гениальный волшебник, увлекающийся исследованиями и раздвигающий рамки своего волшебства. Где-то в параллельной Вселенной это был Тёмный Лорд, разрушивший сотни, тысячи судеб. Но здесь перед ней сидел просто счастливый мальчишка, лучезарно улыбающийся празднику. Они пили холодное, пузырящееся шампанское и терялись в громкой музыке, превращаясь в такие же пузырьки сами. Обсуждали происходящее, крича друг другу на ухо. Любовались танцорами, которым иногда уступали весь танцпол, образуя большое пространство, где юноши подбрасывали ввысь своих партнёрш, перебрасывали их через плечи и непринуждённо пропускали их между ног, исполняя поистине акробатические трюки. Каким-то образом Тому удалось вытащить и Гермиону на танцплощадку. В последний раз она танцевала на Святочном балу, и те танцы были и близко не похожи на то, что происходило вокруг них. Ей явно стало не по себе, но отступать уже было поздно — раз уж ей не удалось отказаться раньше, то и трусливо сбегать уже ни к чему. — Расслабься, Гермиона, — сказал Том ей на ухо, обдав его жаром своего дыхания. — Я буду вести. За многие месяцы их знакомства Гермиона пыталась найти хоть что-то, в чём Том не преуспевал. Танцы тоже не вошли в этот список. Неизвестно, где сирота военного времени научился свингу, но вёл Том отменно. Конечно, Гермиона пару раз споткнулась о свои ноги, разумеется, ей не поддавались чёткие выбросы ног, как у девушек вокруг, а движения бёдер были скорее угловатыми, чем плавными, но всё же Том уверенно вёл, приближая Гермиону к себе, а потом снова отдаляя так, что её юбка, кружась, взмывала почти параллельно полу, вращал её вокруг руки, а в конце даже оторвал от пола и перебросил через пояс, будто она ничего не весит. Должно быть, после этого на лице Гермионы читалось полнейшее недоумение, потому что Том лишь расхохотался, запрокинув голову, а затем продолжил обычные шаги, как ни в чём не бывало. Чтобы музыка не прекращалась всю ночь, за один вечер выступало сразу несколько групп. Они пробыли в клубе до самого закрытия, а затем отправились домой пешком. Гермиона не рассчитывала на столь долгий вечер и не зачаровала свои туфли, тем самым натерев мозоль на левой ноге, так что теперь она шла, повиснув на правой руке Тома. Сна не было ни в одном глазу, но от разговоров под громкую музыку саднило горло. Гермиона добралась до своей кровати лишь на рассвете, когда розовые лучи солнца пробивались в её окно.