Брошь с аметистом

Виконт с самого раннего утра пребывал в хорошем настроении. Вновь вышло солнце — не то обжигающе-горячее солнце, что заставляет искать укрытия в тени и оживляющей прохладе, а тёплое и ласковое, какое обыкновенно бывает в середине августа. Высоко в небе летела маленькая стая стрижей. Время для дальних перелётов ещё не наступило, но молодняк уже пробовал свои силы, а листья на верхушках деревьев из сочно-зелёных начали приобретать лимонный оттенок. Осень грозила выдаться хоть и не холодной, но довольно ранней. Виконт ждал, пока заварится чай, в беседке, густо увитой белым виноградом, и любовно поглядывал на малиновые пирожные с миндальным кремом. «Всё-таки Смит знает толк в десертах, хотя помощник, изнутри знающий все тонкости французской кухни, ему не помешает». Друитт глянул в сторону дома и после — на карманные часы. Лицо, несмотря на затянувшееся ожидание, сияло. Он только что проведал собак: рыжая красавица Лесли приветствовала хозяина заливистым лаем, как и пара верных старичков, но Мозли обрадовал больше, гордо сообщив, что щенки под опекой дородной, заботливой Пейдж выправились и окрепли. Он так и нашёл их играющими неподалёку от приёмной матери. Черноухий мальчишка упорно жевал ухо сестры недавно прорезавшимися зубами; другой визгливо тявкал, пытаясь подражать взрослым. Совсем дети, но скоро этим детям придётся поучиться пускать в ход зубы и лапы всерьёз. Была ещё одна причина, по которой с его лица не сходила миролюбивая улыбка. Поздно вечером он вернулся ночным поездом из Лондона, уставший, ещё вздрагивающий от волнения, но вполне довольный, что всё позади. Алоис к тому времени уже спал, а одна из служанок призналась, что последние дни гость выглядел и, судя по всему, чувствовал себя неважно. Друитт не стал его будить. Конечно, с утра он послал кузену короткую записку, где сообщал, что дело сделано, но о деталях условились обговорить позже. Если признаться, всё прошло даже лучше, чем он боялся. Гладстон, тоже порядком струхнувший из-за неожиданного визита, вскоре овладел собой и собрал вещи. С ними был ещё один человек, чтобы отводить ненужные подозрения; они обменялись одеждой, и оказалось, что Гладстон с его густыми чёрными усами выглядит вполне органично в костюме кучера. Сам Друитт распрощался на вечер со своими щеголеватыми нарядами и надел ливрею камердинера. Теперь он ждал Алоиса, чтобы похвастать успехом. Наконец, спустя минут пять, на порог беседки скользнула невысокая тень. — Погода чудесная, не так ли? Алоис неопределённо хмыкнул в ответ на приветствие. На его заспанном лице нельзя было заметить ни следов радости, ни недовольства. Он всё ещё держался немного скованно из-за ушибленной ключицы и придвинул к себе чашку чая левой рукой, хотя и не стал пить. — Ещё болит? — поинтересовался виконт, отламывая вилкой кусочек пирожного. — Пустое. Всё получилось? Он торжественно кивнул. — Даже погода была на нашей стороне. В городе из-за дождя и ветра не было ни души, а у любезного господина Гладстона нашлась парочка лишних плащей. Нас видели разве что бездомные псы и бродяжки. — Будем надеяться, что так. Хорошую новость Алоис воспринял без должного энтузиазма. — Дело сделано. Вы думаете, что-то пойдёт не по плану? — Всегда что-то может пойти не по плану. Такой скептицизм удивил виконта, но он решил списать всё на осторожность, хотя осторожностью юный кузен никогда не славился. Впрочем, люди меняются и взрослеют. — А что насчёт её Величества? — Она должна скоро вернуться в Англию. Может, даже на следующей неделе. — У неё есть какие-то сомнения?.. — Если и есть, мне она о них не сообщила, — отрезал Алоис. — Конечно, ей трудно поверить, что её милый мальчик, всегда такой правильный, может замышлять что-то серьёзное за её спиной. Но поверить придётся. — В этот раз Фантомхайву нечем будет крыть. — Верно. Такие, как он, вечно уверены, что у них найдётся туз в рукаве, но я не собираюсь оставить ему и шанса. Друитт сделал глоток тёплого чая и спросил: — Чего же вы тогда боитесь? Алоис опешил от неожиданного вопроса. Его бровь дрогнула, но почти сразу опустилась, придав лицу обычное гневное выражение. — Я не боюсь. Что за вздор. Но есть вещи, которые не зависят от меня. Какая-то мелочь, ничтожная деталь — и всё пойдёт к чертям собачьим. «Всё-таки взрослеет». — Конечно, вы правы, но разве мы не позаботились о том, чтобы свести вероятность этого к нулю? Доверие королевы уже надломлено. Много не нужно, чтобы оно рухнуло окончательно. Друитт говорил решительно, но часть опасений вернулась. Каков шанс, что королева Виктория не сделает всё возможное, чтобы докопаться до истины? Каков шанс, что никто не проговорится? И, наконец, каков шанс, что Фантомхайв, всегда выходивший из любых передряг, в этот раз будет повержен? Он покачал головой. «Пустое». Самоуверенные люди ловятся как раз на таких мелочах. Но что если нет? Ему вспомнилось мрачное предостережение кузена. «Из тюрьмы, знаете ли, видимость плохая, а из петли ещё хуже». Он заел нехорошее предчувствие ещё одним куском пирожного. — Мы многим рискуем, это так. Но если всё получится, а я не сомневаюсь в нашем успехе, то вы раз и навсегда избавитесь от своего противника. Я говорю вам, что удача на нашей стороне. Алоис не выглядел так, будто поверил хлипкому утешению. Он смотрел в глаза равнодушному отражению в чашке чая, а его плечи напряжённо застыли на месте. — Ну-ка, покажите вашу руку. Алоис сразу же поднял взгляд. — Зачем это? — Я говорю, покажите. Тот подался назад и отгородился ледяной стеной раздражения. — Бросьте играть в доктора. Я не ребёнок. Виконт снисходительно улыбнулся этому заявлению. — Любой, кто утверждает, что он не ребёнок, подчас ведёт себя как самое настоящее дитя. Мне сказали, что вы отказываетесь от лечения. Алоис нахмурился: не ожидал, что об этом доложат. — Девочки могут быть не только незаметными, но и очень внимательными. К тому же, они просто не могут пройти мимо чужих страданий — за это я их очень ценю. — Передайте девочкам, и запомните сами, я не желаю, чтобы за мной следили, — прошипел он. — Пусть занимаются своей работой. Моё самочувствие — это последнее, что должно их интересовать. — А вот и нет. Гость должен быть весел и ни в чём не нуждаться, так их научили. У вас ведь никак не спадёт отёк, я отсюда вижу. Поэтому вы на взводе. — Какое вам дело до моего отёка? — Самое прямое. Мне нужно, чтобы вы были в порядке и мыслили ясно. Кроме того, я уже говорил, что пока вы находитесь в моём доме, вам придётся следовать моим правилам, тем более что они вам не вредят. Не упрямьтесь. Видя, что виконт встал со своего места, Алоис рефлекторно вжался в спинку стула. Он не мог позволить себе более резкого движения, потому что рисковал вызвать новый приступ боли. — Сидите, где сидели. — Вы забываете, что у меня медицинское образование. Мне нужно знать, насколько всё плохо. — Нет, не нужно! Почему нельзя просто оставить меня в покое?! — И всё-таки… — Не всё-таки! Не трогайте меня, и всё. — Я обещаю, что буду аккуратен. — Нет! В его глазах, до того напоминающих ровную гладь озера, засверкала злость, напомнившая раненое животное. Друитт заметил это и, недоумевая, откуда взялось появившееся так некстати сравнение, даром что ощущение продлилось не больше секунды, остановился. — Лучше вы себе этим не сделаете, — и ему пришлось сесть обратно. Алоис тяжело дышал, хотя не сдвинулся ни на сантиметр. Пили полуденный чай в неловком молчании, хотя вернее будет сказать, что пил только Друитт, и тот оставил в чашке больше половины. Алоис вяло ковырял пирожное и наблюдал, как проступают разводы малинового джема сквозь бисквитные коржи. — Слишком сладкое, — пробормотал он, хотя — виконт видел — не проглотил ни кусочка. — Да. Солнце по-прежнему светило мягко и радостно, а от лёгкого ветра в просветах между виноградными листьями на полу и стенах беседки играли в салки солнечные зайчики. — Мы с Мозли планируем сегодня сводить щенков на опушку: им будет полезно посмотреть мир. Пусть привыкают. Он сообщил это как бы между прочим, скорее рассуждая вслух, чем обращаясь к кому-то, но всё же надеялся на ответ. — Бог в помощь. — Как вы после обеда, свободны? — Если вы таким образом интересуетесь, не хочу ли я присоединиться к вам и вашим щенкам, то нет. У меня есть дела. Друитт поник. — Вы говорите, что никто не видел вас? — вдруг спросил Алоис, не поднимая головы. — Всё так… Прислуга Фантомхайва сейчас в его загородном поместье, готовится к возвращению хозяина, а извозчику мы хорошо заплатили. — Деньги… деньги ещё не гарантия. Виконт насторожился, уловив в словах затаённую угрозу. — Уверяю, в большинстве случаев их оказывается вполне достаточно. — По-вашему, у нас обычный случай? — огрызнулся тот. — Если вы такой сердобольный, нечего было и начинать. Это будет не первая жертва и не последняя. — Внезапная смерть извозчика куда как подозрительнее. Когда за дело примется полиция, они обратят на это внимание, и всё может обернуться не в нашу пользу. — Подозрительнее, но никто другой, кроме него, не укажет на приметы, даже фальшивые, не назовёт ни времени, когда вы приехали, ни адреса. Лично от вас пока больше ничего не требуется, — Друитт хотел было выдохнуть, но не успел, — хотя стойте, от дурня Уайлдера новостей нет? Мне он до сих пор не ответил. Виновато пожатых плеч собеседника хватило, чтобы Алоис раздражённо цыкнул. — Мне нужно быть в курсе, что делает Сиэль, о чём думает и что уже знает. Иначе придётся нащупывать свой ход вслепую. Уже приходится. А я это ненавижу. Вы знаете, что я это ненавижу. Друитт своё опасение о возможной поимке Уайлдера счёл за благо не высказывать, хотя Алоис, вероятно, думал о том же. Он не знал, какой вариант хуже: тот, где Уайлдер добровольно отказывается сотрудничать, или где его обнаруживает Сиэль. Вероятно, второй. Нет, хуже, если правда на самом деле и то, и другое: тогда Фантомхайву даже стараться не придётся, чтобы выбить нужную информацию. К его большому сожалению, оказалось, что все пирожные он уже доел, так что поддерживать спокойствие пришлось остывшим чаем. — Письмо могло затеряться в пути… — развёл он руками. — Вы знаете этих французских почтальонов. Как бы то ни было… Алоис остановил его взмахом здоровой ладони. — Как бы то ни было, отступать уже поздно. Если он объявится и объявится в любой другой роли, нежели наш союзник, я сделаю то, что нужно, и рука у меня не дрогнет. Когда он встал, ножки стула визгливо заскребли по каменному полу беседки. Виконт поспешил согласиться и промямлил вслед: — Да, да, слишком многое на кону, — и тут же мысленно обругал себя за нерешительное блеяние; несмотря на целых десять лет разницы, иной раз в общении с кузеном им овладевала постыдная робость, а спорить не возникало никакого желания, по крайней мере в таких делах. Чего-то ему не хватало: то ли бравады, растерянной за жаркую молодость, то ли отчаянности. На трусость он не жаловался, нет, откуда взяться трусости в нём, с его-то благородной кровью, но такой случай… и королева… Петля, ждавшая в случае неудачи, маячила перед глазами. Тут уже не откупишься, как тогда, в деле о Потрошителе. Даже в преступлениях есть своя грань. Друитт поднялся, со скорбным видом оглядел стол, пустые чашки, второе блюдце с так и недоеденным пирожным и поймал себя на мысли, что от прекрасного утреннего настроения не осталось ни следа. После обеда он переоделся и вышел за ворота. Солнце припекало. В зарослях травы по обеим сторонам просёлочной дороги мирно стрекотали кузнечики; вокруг плыл дурманящий запах ромашек. Мозли уже привёл щенков и издали махнул рукой приближающемуся хозяину, но Друитт не торопился. Летней порой ему нравилось после сытного обеда неспешно прогуляться, да и ранней осенью, до начала заморозков, тоже всё чаще тянуло на природу. «Старею, что ли». Нет, дело вовсе не в прибавленных годах, они не погасили ни прежние страсти, ни весьма выразительные способности к их удовлетворению, а скорее сгладили порывистость утомлённой ленцой. Или это сказывалось напряжение последних дней, и всё больше хотелось спокойствия. Несмотря ни на что, после успешной поездки он заслужил немного отдыха. Особенно если потом отдыхать не придётся. Поначалу он хотел взять на прогулку и Лесли, но пораздумал и пришёл к выводу, что взрослая, полная энергии борзая просто снесёт щенков и перетянет всё внимание на себя. Зато Пейдж вон как деловито семенит толстыми лапами. Надо бы и ей передохнуть от забот навязанного материнства. Её приёмные дети гнались друг за дружкой вокруг поваленного бревна, а их длинные уши смешно хлопали на бегу. — Легче, молодой человек. Просторнее, чем на псарне, а? — подмигнул он одному из них, когда тот уткнулся носом ему в ботинок. Потом он сел на бревно и уперся ладонями в колени. На западе, над верхушками пока ещё пышных крон, небо еле заметно алело. А далеко на востоке, за широким Английским каналом, ждала королева. Или это они её ждали. Как бы то ни было, все чего-то ждали, и этим чем-то была развязка. Несмотря на его заверения о занятости и к удивлению Друитта, прошло не так много времени, когда на опушке показался Алоис. Жара спадала, но было всё ещё слишком тепло, чтобы надевать что-то помимо рубашки, и на той он расстегнул несколько верхних пуговиц. Две, не больше, и Друитт, когда тот подошёл, мог разглядеть, а может, угадать самый краешек желто-фиолетового синяка над ключицей, но решил смолчать. — Закончили свои дела? Алоис небрежно качнул головой вбок. — Закончил. Мне стало скучно. Сад ваш, не обижайтесь, уж слишком маленький. Он бросил взгляд на возившихся в траве малышей и отвернулся. Мозли что-то пробурчал про мелеющий ручей, сказал, что пойдёт посмотрит, а двое щенков, решив, что сыграть в догонялки с кем-то повыше и покрупнее их самих будет интересней, бросились по тропе следом. Третий, с чёрным пятном на спинке, оглянулся по сторонам, зевнул и остался у бревна. Пейдж, высунув язык, принимала солнечные ванны неподалёку. Алоис молчал, стоя спиной и скрестив руки. На свету, отливающем золотом, его волосы казались тонкими, почти льняными. Он о чём-то думал, об этом говорила его поза, но не позволяла точно угадать — о чём: о близившемся закате, о своей руке, о Гладстоне или о чём-то совершенно ином. Друитт и сам задумчиво постучал пальцами по колену. Он вспомнил, что ждал ответа не только от Уайлдера, ждал долго, но говорить об этом не стал. Считал, что сможет преспокойно жить с чувством выполненного долга, не тревожась о такой мелочи, и большую часть времени так и было, но иногда отголоски совести зудели и напоминали о случившемся. Или не случившемся. Ладно, за несколько лет он по-своему привязался к девочке. Он помнил свою радость и довольство, когда привёл её к кузену, своего рода недостающий кусочек пазла. Сестра, которой никогда не было, но могла бы быть. В конце концов, почему бы и нет? Если бы не то похищение, не самоубийство леди Транси, обезумевшей от потери сына… У Алоиса вполне мог бы быть ещё брат или сестра. Что плохого в том, чтобы притвориться, будто этой самой сестрой может быть та худенькая девочка со светлыми кудряшками? Он увидел её дождливым осенним днём, и его осенило. Почему бы и нет? Друитту нравилась мысль, что он по доброте и щедрости душевной исправил ошибку, подарил обоим детям то, что несправедливо отняла судьба. Теперь за отсутствие Эмили глаз цеплялся, как цепляется туфля за ножку стула, сдвинутого на дюйм. Незаметно на первый взгляд, но ощутимо. И втайне, хотя не всегда мог облечь чувства в слова, он чувствовал что-то вроде вины за то, что пазл не подошёл, когда должен был. С такими тоскливыми мыслями виконт поднял с земли веточку, подразнил ею щенка и бросил вперёд. Тот поднял голову, оценил расстояние до ветки и принялся покусывать заднюю лапу. Друитт не удержался от смешка, только легко пихнул его вбок. — Вот лентяй. — Прекрасное воспитание, — хмыкнул Алоис, обернувшись. — У меня слишком много дел, чтобы уделять внимание всему без исключения, по вашей милости в том числе, — не преминул отметить тот. — Но не переживайте, к ноябрю он это перерастёт. Они всегда перерастают, по крайней мере у меня. — Почему именно к ноябрю? Друитт помедлил и ровным тоном, как ни в чём не бывало, продолжил: — Тогда он выучится парочке трюков, которые положено знать охотничьей собаке, а уж дальше за его воспитание будете отвечать вы. Алоис сдвинул брови в недоумении. — Почему это я? У меня есть собаки, — добавил он твёрже, но на щеках зарозовел ягодный румянец. — Такой нет. Вы приходите чаще, чтобы он привык, и к вашему дню… — Не надо, — перебил он, — я не хочу за него отвечать. — И повторил: — У меня есть собаки. Пусть будет у вас. Он наклонился поднять сучок и медленно вертел его в руках. Виконт снял соломенную шляпу. «Может, не такая уж это была и щедрость?» В спину тянуло влажной прохладой из леса, но янтарно-жёлтое солнце ещё светило, отражаясь мягким блеском в окнах особняка. Он перевёл взгляд ниже и увидел, что по дороге из дома кто-то шёл — маленькая фигурка в чёрно-белом платье. Кто-то из девочек. Должно быть что-то срочное, раз не смогли дождаться его возвращения. Неужели гость? Вряд ли, сегодня никого не ждут, разве что кто-то без приглашения. Он выпрямился. Вещи более прозаичные, вроде распоряжений насчёт ужина, могли подождать, тем более, что он уже передал Смиту свои пожелания. Друитт наблюдал за дорожкой со слабым, всё растущим напряжением, однако, когда девушка наконец подошла, не заметил на её лице встревоженности от неожиданного визита или от чего бы то ни было ещё и потому выдохнул. Она присела в поклоне и извинилась, сказав, что только что доставили письмо. «Передали, что это что-то важное. Я решила, будет лучше сразу отдать. Надеюсь, что не побеспокоила вас». В руках она держала конверт. «Какая хорошенькая», — рассеянно подумал Друитт и протянул руку: — Что там, Лидия? Она вчиталась в адресат, словно забыла сделать это прежде, и повернулась к Алоису. — Извините, господин, но это для гостя. Алоис, только сейчас обратив внимание на появление кого-то постороннего, бросил ветку. Взял письмо и, пряча за хмуростью удивление, оглядел служанку, а затем и припухлый конверт. То же самое сделал и виконт. Королевской печати не было. Пустой конверт служил обозначением от Гладстона. Ни то, ни другое: на лицевой стороне наклеено несколько марок. Виконт вгляделся в одну из них: синюю, с надписью «Poste» вверху и «République française» внизу за пятнадцать сантимов. Лидия предусмотрительно захватила ножичек для писем, но Алоис не заботился о таких пустяках: разорвал конверт не самым аккуратным движением и вынул исписанный лист бумаги. Чернила на солнце просвечивали, два коротких абзаца. Щенок, встав с насиженного места, чем-то заинтересовался и принялся вынюхивать траву около его ботинок, но никто не обратил на него внимания. Друитт беспокойно подался вперёд. Вести из Франции. Хорошие или плохие? По лицу кузена пока ничего нельзя понять. — Ну что там? Алоис читал медленно, а может, просто перечитывал. — Это Уайлдер? Скажите, что он наконец ответил. Ветер колыхнул его волосы, и он поморщился, как от резкого касания или как будто у него вдруг заболела голова, помолчал несколько секунд, а потом отозвался: — Да. Слава богу. Если Уайлдер с ними связался, они спасены. Ну и попортил же он всем нервы. — Это Уайлдер. Повторил Алоис и снова вчитался в написанное. Костяшки пальцев напряглись, как будто он боялся, что ветер вырвет у него листок. Теперь главное, чтобы Уайлдер принёс хорошие новости: бог видит, как они в них нуждаются. — Что он пишет? — не унимался Друитт. Перевезти Гладстона ещё полбеды, и он нуждался в подтверждении. Алоис поднял голову: — Что? — Что он пишет? Что там Сиэль? — Сиэль? — опять переспросил он, странным, почти мальчишеским тоном. — Не знаю. Пришёл черёд виконта недоуменно нахмуриться. Неужели случилось самое худшее, и Фантомхайв обо всём догадался? — Всё идёт по нашему плану, ведь так? — осторожно спросил он и видя, что вразумительного ответа не дождётся, подошёл сам, хотя его начало охватывать то же самое мрачное предчувствие, что и утром: — Дайте-ка мне. Алоис вырвал руку, не дожидаясь приближения. В его глазах читалась растерянность, — а он почти никогда не бывал растерян, в основном зол, — и это было плохим знаком. В высшей степени плохим знаком. О чём тогда может писать Уайлдер, как не о Сиэле? Лидия стояла в стороне, смотря то на гостя, то на хозяина, и обернулась на звук. Возвращался Мозли, держа за холки двух пушистых негодников. — Вот как измазался, пакостник. Тебе, тебе говорю. Лет пяток назад рыба в этом ручье водилась, а теперь его чуть видно, одна грязь, — ворчал он на ходу. — Раньше и птиц больше было, и шум стоял: теперь тише стало. Пейдж поднялась из-под куста и заковыляла к псарю, соскучившись по щенкам. Алоис не шевелился. Это оцепенение не сулило ничего хорошего. Наконец, на его губах дрогнула полуулыбка, смазанная, как на лице старой фарфоровой куклы. Виконт поднял взгляд. Алоис испустил громкий, нервный смешок и закачал головой. Уже через несколько мгновений он смеялся в голос: ломанно и пронзительно. Заходящее солнце било ему в глаза, так что на ресницах выступили слёзы. Он смеялся, смеялся и смеялся, насколько хватило дыхания. У него заболела грудная клетка, может, и ушибленная ключица, а он смеялся. Друитт опять потянулся к письму, но Алоис тут же скомкал его с трескучим шуршанием. — Нет, — сказал он. — Это не вам. Щенок всё крутился с виляющим хвостом около его обуви, желая поиграть, а он опустил голову, почувствовав лёгкий тычок, и с интересом стал смотреть себе под ноги. Потом заметил что-то в траве и нахмурился. Виконт проследовал за его взглядом, но ничего не успел заметить: Алоис рывком нагнулся, позабыв про боль, и, отпихнув щенка, сгрёб что-то в ладонь. Раздалось жалобное поскуливание. — Это тоже не вам, — с натянутой улыбкой выпрямился он, и его губа дёрнулась на полуслове. Друитт смотрел на кузена, с каждой секундой понимая всё меньше и меньше. Он, должно быть, вспотел, потому что холодный ветер с леса вызвал целый сонм мурашек. Очередное «Что он пишет?» застряло в горле. Алоис крепко сжал кулак, словно желая впечатать что бы там ни было внутри в кожу. Кивнул сам себе. И ушёл. Солнце почти село.

____

Золото и зелень леса давно смешались в густой серой мгле. Нежный с утра ветерок теперь налетал порывистыми шквалами и свистел в трубах. Качающаяся бахрома ветвей то и дело загораживала свет фонарей на подъездной аллее. На ночь, когда не было гостей, оставляли гореть только два, те, что ближе к особняку; Алоис смотрел на мигающие огоньки, прижавшись лбом к холодному стеклу, и не двигался. Жар плыл по комнате. Он исходил отовсюду и одновременно ниоткуда: в очаге ни следа истлевшей золы, а на столе перед зеркалом тройной подсвечник с единственной зажжённой свечой. Остальные погасли, и он не помнил, когда это случилось. Помнил только, что случилось что-то непоправимое, но это было ещё до свеч. В коридорах звучали приглушённые голоса. Виконт несколько раз за вечер пытался войти, но Алоис ему не позволил. Это не его дело, и всё-таки виноват он. Алоис не помнил, почему так считал, но знал это наверняка. Он устал стоять, но так и не сдвинулся с места, а только разжал кулак. Это удалось ему с трудом, и движение отдалось саднящей болью. Аметист от тепла ладони нагрелся, а серебряная кромка и острые лапки мотылька исцарапали кожу. Алоис смотрел на брошь пустым взглядом и вместо тускло поблескивающего камня в темноте комнаты видел облачный, пыльный Лондон. И мятно-зелёное платье. Это чёртово мятно-зелёное платье. Брошь с оглушительным звоном полетела на паркет, отскочила несколько раз и затихла. Алоис взялся за виски. За окном и в комнате было холодно — теперь он понял, что жар шёл изнутри, распирал грудь и голову. Открыть, открыть окно, но рама какая-то дурацкая, не поддаётся. Что за задвижка? Пальцы совсем не слушаются. Он попробовал двумя руками — током прожгла боль, и он с яростью ударил стекло. Оно не разбилось. Как жарко. Кто-то тянул его за волосы, и он не сразу осознал, что делал это сам. Чёртова брошь. Чёртова Эмили. Чёртов Друитт, что привёл её. Чтобы все они горели синим пламенем. Чтобы все они сдохли. Теперь он погиб. Всё из-за неё. Алоис криво усмехнулся. Да, он погиб, погиб. Королева всё узнает, его вздёрнут на виселице. И во всём будет виновата это дрянная девчонка с улицы, ну не смешно ли? Граф Транси лишится титула и жизни из-за вшивой бродяжки. Он продолжил смеяться скрипучим, тихим смехом. Браво, Эмили! Ты научилась играть. Но не думай, что ты выиграла. Алоис шагал по комнате, как животное в медвежьей яме. Нет-нет-нет, ничего ещё не кончено. Пусть Уайлдер делает что хочет. Он посмел шантажировать его? Эта наглая сволочь посмела его шантажировать? Мы ещё посмотрим, кто кого переиграет. Неужели он всерьёз думает, что нашёл его слабое место? Алоиса снова пробрал хриплый смех. Надо же быть таким глупым. Уайлдер, должно быть, не знает, что Эмили никакая ему не сестра, что она для него ничего не стоит, ничего не значит. Пустышка. Пустышка! Из-за неё Уайлдер решил, что может позволить себе такое обращение. Но ничего, ничего… Мы посмотрим, кто кого уничтожит. Внутри него всё кипело. Друитт. Чёрт побери напыщенного болвана. Это всё он. Точно. Он возомнил себя богом. Решил, что может распоряжаться его жизнью, что может дарить людей, как собак. Алоис и сам тогда принял подарок шутки ради — в тринадцать лет ведь всё кажется весельем, — потом оставил из-за вечной, непреходящей скуки, а потом… Неважно, что было потом. Ничего не было. Абсолютно ничего. Потом, когда ему надоело, он вышвырнул подарок за дверь, как следовало сделать с самого начала. Проклятый виконт Друитт. Пусть дьявол приберёт к рукам его и его собак, и мерзких девчонок, что шатаются по этому дому, и Эмили, где бы она сейчас ни находилась. Эмили, Эмили, Эмили. Умудряется всё портить даже на расстоянии сотни миль. Зачем она появилась в его жизни? И самое главное, самое отвратительное… Её считают чем-то важным. Считают, что ради неё он должен переменить все свои планы и станцевать под дудочку перед заносчивым денежным мешком, считай, перед проходимцем с улицы, у которого ни титула, ни благородной крови и в помине нет. И этот подонок смеет ставить условия ему, благородному графу Транси? Ха! Как бы не так. Но почему так печёт в груди, почему, чёрт возьми, так жарко? Алоис вытер пот со лба тыльной стороной ладони. Нет-нет, он сам это позволил, сам сделал её своей сестрой, сам вывел в свет. Вот и расплачивается. У нормальных людей, кажется, ценятся родственные связи. Чушь. Отец спился, а мать умерла и того раньше. Их он и не вспоминал. Как они выглядели? Кто теперь знает. Единственный человек, который чего-то стоил, который любил его, даже не был ему родным братом. И он умер. Умер. Названный — впоследствии — отец вытворял с ним то, отчего внутренности выворачивались наизнанку. Теперь он варится в самом горячем котле в аду, и сам дьявол щекочет его своими вилами. Так почему кто-то решил, что он должен вступаться за девчонку, которая даже не была его сестрой? Которая не стоила и пенни, если снять с неё всё, что он ей дал? Почему такую, как она, считают важной? Для него никто не был важен, и Алоис этим гордился. Больше никто не мог затронуть его душу, ни к кому он не привязывался настолько, чтобы это могло причинять боль — и тем не менее, ему было больно, а осознавать это — невыносимо. Он хотел отвлечься, но куда бы ни упал его взгляд: на позолоченную раму зеркала, шкуру медведя, высокие потолки, — всё напоминало о том, чей это дом и кто он сам, и Алоис опять заходил по комнате, не смотря по сторонам, пока у него не закружилась голова. Будь она настоящей сестрой, как бы всё получилось? Ей бы было до него дело? Нет, вряд ли что-то бы изменилось. Кровь не гарантирует ничего. В этом мире вообще нет гарантий. Ты можешь дать человеку всё, можешь отдать демону душу, но не заставишь ни того ни другого… Алоис бешено сшиб со стола кувшин, но не заметил, что тот почти полон; послышался грохот, и вода расплескалась по полу, заливая ковёр. Он поморщился от шума. Смотрел с гулко бьющимся сердцем, как растекается прозрачная лужа, странно мерцающая от огонька свечи, как мокнет белый ворс, впитывая влагу. Черепки безжизненно валялись на паркете. Такое уже было. Такое или нечто похожее. Им овладело тошнотворное ощущение дежавю. Белые осколки. Громкий и частый пульс в висках. Когда такое успело случиться? Пустячный вопрос с каждой секундой превращался в дело жизни и смерти. Когда? И где? Где? Мозг лихорадочно соображал, пытаясь выползти из такой знакомой, отвратительной трясины нереальности. Алоис чувствовал, как невидимая когтистая лапа сжимает горло — медленно, неотвратимо; он вцепился в воротник и оттянул, хотя первые две пуговицы были по-прежнему расстегнуты. Алоис сделал шаг к окну, но вспомнил, что его не открыть, и выругался, тряхнув волосами. Позвать Клода? Нет. Это его лапа, его. Однажды она сожмёт ему горло без сожаления. Алоис не был готов увидеть этот взгляд, хотя когда-то жаждал его до безумия; теперь жёлто-чёрные паучьи глаза редко выражали что-то кроме вселенского холода и лёгкого оттенка пренебрежения. Теперь? Или так было всегда, кроме самого первого дня? Нет, не могло так быть! Клод хотел его, хотел его душу. Алоис не мог выдумать искреннее вожделение, что появлялось на лице демона. В тот раз он поймал бабочку, синюю бабочку с хрустально-тонкими крыльями. Как легко было оторвать их. Стереть в порошок. Бабочка не могла ведь сильно возражать, правда? Наверно, ей было больно, но боль должна была пройти, и взамен он устроил для неё в клетке прелестный домик из нежно-синих цветов, точь в точь её крылья. Но она умерла, не захотела жить. Как могла она? Ведь он так старался. Клод нарвал бесчётное количество колокольчиков: вся спальня, даже кровать, была заставлена голубыми венками, букетами. От вездесущей лазури в глаза словно насыпали песка; это же не были слёзы. Он подарил ей все колокольчики до одного. И она всё равно умерла. Оставила его. Как могла она? И даже потом. Он просто хотел устроить ей достойные похороны, но огонь перекинулся на занавеску. Огонь. Везде огонь. Ярко-алые языки пламени повсюду. Как в ту ночь, в деревне. Клод не понял, почему господин вцепился в его ногу. Он сам плохо это помнил. Боялся, что тот сгорит. Ерунда. Демоны не горят. Но он боялся. Алоис вытер лицо ладонью и с удивлением обнаружил, что оно мокрое. Что-то заставило его повернуться. Она стояла там, как наваждение, в темноте, и держала что-то в руках. Комната виднелась как сквозь мутноватую пелену. Алоис сморгнул, пытаясь прогнать видение того, кого здесь быть никак не должно, и недоверчиво вгляделся. — Дверь была незаперта, милорд. Простите. Совсем другой голос. И волосы у неё тёмные. — Я слышала грохот. Вам нужна помощь? — она говорила едва слышно, так что приходилось напрягать слух. — Извините, но у вас совсем не осталось свеч. Сколько она здесь стояла? Что видела? Алоис повернул голову вбок и увидел, что последняя свеча почти заплыла воском. Лидия (а это была именно она) сделала осторожный шаг к разбитому кувшину, всего один, и подняла глаза в поисках ответа. Тряпку, вот что она держала. Откуда у неё тряпка? Алоис стоял на месте, слушая тихое, сипловатое дыхание — своё собственное. Ещё раз оттянул воротник, уже не так остервенело, но всё ещё с трудом делая вдох. Лидия, не дождавшись реакции, прошла мимо — едва ли не на носочках, опустив голову, — и присела на сухом островке пола, принявшись собирать тряпкой воду. Она делала свою работу молча, но держалась ещё более настороженно, чем обычно: должно быть, робела после того, что случилось на опушке. Алоис коряво усмехнулся. Она тоже его боится? Почему пришла тогда? Такое чувство, будто вот-вот вскочит. Волосы, убранные набок, скрывали половину её лица и вместе с тем его выражение. Вода не убывала: девушке следовало догадаться взять с собой ведро. Зачем только Друитт держит эту дурёху? Лидия, наверно подумала о том же (о ведре, не о Друитте) и стала собирать крупные черепки. — Чего ты за мной таскаешься? Влюбилась? Она на мгновение остановилась и посмотрела ему в лицо. — Нет, милорд, — и продолжила заниматься делом. Но Алоис не хотел отставать. — Я тебя не просил. Кто разрешил тебе входить? — Вы правы, не просили. Я подумала, может, вы поранились. Я уйду, как только закончу. Извините. Алоис закатил глаза от её постоянных извинений. В три длинных шага он подошёл. — Не извиняю. Он толкнул её левой рукой, но и того хватило. Лёгкое «шлёп» — пытаясь удержать равновесие, Лидия угодила ладонью прямо в лужу, и собранные было черепки со стуком упали обратно. — Ты вечно ошиваешься где-то вокруг. Это Друитт велел тебе шпионить за мной? — Нет, милорд, — удивлённо повторила она. Хотела подняться, но Алоис не позволил. — Я с тобой ещё не закончил. Отвечай правду. Думаешь, я ничего не вижу? Её карие глаза взметнулись вверх, но тут же опустились. Ага. Чего и следовало ожидать. Он сделал шаг вперёд, другой и, всё ещё не давая встать, заставил попятиться. Вот уже вода оказалась под её ногами. Подол чёрного платья прилип к паркету. — Не советую лгать мне. Что ты ему докладываешь? — Ничего, милорд, — пробормотала она, — ничего, только если господин спросит о вашем самочувствии, я и говорю. Алоис вдруг вспомнил о мази, о том, как дал себя убедить, и крепко сжал зубы. Дурак, какой же дурак! Как можно было позволить корове вроде неё прикасаться к нему? От воспоминаний ранний завтрак почти пошёл обратно. Больше он не даст такой слабины. Друитт думает, что может делать с его жизнью что ему заблагорассудится, и даже служанки придерживаются того же мнения. Что ж. — А если господин спросит о чём-то другом? Может, он требует показывать ему все письма, что отправляются из этого дома? — Нет, милорд, что вы. Клянусь, что ничего подобного не было. Господин не стал бы вскрывать ваши… Алоис влепил девушке пощечину, чтобы она замолчала. — Не клянись попусту. Дальше. Я спросил, почему ты ошиваешься рядом со мной? Лидия зашевелилась: белые оборки нижних юбок намокли, и она сделала движение в сторону сухого пола, но Алоис быстро наступил ботинком в лужу в сантиметре от её пальцев. Вода брызнула ей в лицо, и Лидия запоздало отвернулась. — Просто виконт Друитт велел мне присматривать за вами, — она тут же пожалела о выборе столь неподходящего слова и торопливо исправилась, — то есть, заботиться о том, чтобы вы ни в чём не нуждались. Алоис склонил голову вбок. — Где он тебя нашёл, такую заботливую? В лондонском борделе? Помнится, раньше он был большой любитель захаживать в такие места. У Лидии округлились глаза от услышанного и от самой темы разговора: ложь подействовала. Друитт, конечно, любил девушек, во многих смыслах этого слова, но считал ниже своего достоинства связываться со шлюхами. — Нет, милорд, как можно. Простите, если я вас расстроила. Можно мне уйти? Какой жалобный голосок, прямо-таки ангел божий. Как же бесит. Интересно, Друитт сильно обидится на такое отношение к одной из своих любимиц? Или она, добрая душа, даже не скажет ему, чтобы не расстроить? — Уйти? Разве ты закончила убираться? Чёрт с ним с Друиттом. Слишком много он на себя берёт. Алоис взял её за шею и ткнул носом едва ли не в самую лужу. — Ты же за этим пришла, а? Так убирай. Лидия уперлась руками в пол и отвернулась. Зажмурила глаза. Сопротивлялась ему — ему! Где же твоя хваленая покладистость, дура? Он пригнул её ниже, но резкая боль в ключице заставила выпрямиться. Ещё и эта чёртова рука! Он громко выдохнул воздух через нос и пнул ножку стола. Подсвечник задрожал, огонёк дёрнулся, но не погас. Лидия отползла и кое-как успела встать; её мокрое платье прилипло к ногам. Странное чувство кольнуло в груди. Что-то в повороте головы, подёргивающихся губах напомнило Эмили. — Я сказал тебе встать? Говорил? Алоис размашистым шагом приблизился. Лидия отпрянула, едва не запнувшись о собственную ногу — ну разве не жалкая? Такая же пустышка. Она больше ничего не говорила, только смотрела перед собой испуганно бегающими глазами. — Как ты смеешь вставать без моего разрешения? Рука сама собой потянулась к белой шее, выглядывающей из-под чёрного воротника. Лидия вскрикнула, пытаясь оторвать его пальцы от себя — и совсем скоро оторвала: левой рукой Алоис владел куда хуже, чем правой. На миг он ощутил беспомощность, но в следующую секунду его затопила ярость. Девчонка решила, что одолеет его, пусть и с такой ключицей? Чёрта с два. Он ударил её наотмашь, дважды; кажется, рассек губу. Лидия держалась за рот и с заплаканными глазами смотрела в сторону двери. Нет, милая, ещё рано. Алоис схватил служанку за волосы, пока та не опомнилась, и молча потащил к окну, сцепив от боли зубы. Она отбивалась — эта дурочка отбивалась так, что он с трудом мог удержать её, и, едва добравшись до дивана, Алоис с силой толкнул её локтём в грудь. Лидия взмахнула руками — точно курица — и ударилась поясницей об угол. Туфля громко стукнулась на пол. Казалось, звук должен был отрезвить его, но получилось наоборот. Алоис перехватил её горло правой рукой. Чёрт. Ключицу как по команде обожгло болью. Он проглотил эту боль, затолкал поглубже. Друитт будет знать, как подсылать своих трусливых куриц. Будет знать, как лезть куда не просят. Огненный шар отдавался в плечо, но Алоис не ослаблял хватки. Откуда только взялись силы? Он помог себе левой рукой и наступил коленом на диван, склонившись над девушкой. — Как ты смеешь? — шипел он, а пальцы сжимались всё крепче. Не на его шее. Не на его. Холодная, мокрая ладонь мазнула по щеке. Он почувствовал капли, стекающие по лицу, и остановился. Ударила его. Она ударила его? — Кто ты такая? — ошалело спросил Алоис. — Как ты смеешь? Трогать меня. Приходить когда захочешь, — голос надломился. — Уходить когда захочешь. Он понял, что говорит совсем не то, и снова впился дрожащими пальцами в тонкое, бледное горло, но уже не так уверенно. Ощущал, как её тело извивается, пытаясь сбросить его с себя — надо же, борется, — и это извивание привело его в чувство — и в ещё большую ярость. Лидия открыла рот, чтобы что-то сказать, но он зажал его левой ладонью и ощутил тёплую кровь. «Всё-таки рассек». Послышалось болезненное мычание. — Заткнись… Заткнись!.. Он бормотал одно и то же слово, медленно и долго выдыхая через нос. Его опухшие глаза, однако, ничего не видели: из-за полумрака и из-за утомительной красной пелены, упавшей на веки. Наконец невесомое прикосновение снова коснулось его рук, всего на несколько мгновений, а затем растаяло, беспомощное. Алоис понял, словно во сне, что это, должно быть, её руки, пытающиеся защититься. И тут вдруг очень отчетливо он услышал свой голос, резкий, задыхающийся, гулкий, как будто из глубокого подвала. В голове промелькнуло: «Что за голос!» и вскоре, словно внезапно прозрев, Алоис увидел перед собой два белых стеклянных шара, почти вышедших из глазниц, с тонкой сетью красных ниточек-сосудов. Это были глаза. Её глаза. Взгляд кольнул его, как невыносимый упрек. Ощущение приближающегося обморока разжало руки. Ему казалось, что он вот-вот рухнет… Словно очнувшись от кошмара, Алоис шарахнулся назад и остолбенело огляделся вокруг. От резкого движения огонёк свечи заколыхался. У дивана шерсть белого медведя была взъерошена, и голова мёртвыми стеклянными глазами грозно смотрела на него. Он подошёл к двери спальни на негнущихся ногах, с трудом поправляя манжеты рубашки окостеневшими пальцами, но всё ещё с изумлением глядя на диван, на котором она лежала неподвижно, повернувшись к нему головой, так что он мог видеть только её белое, как мел, лицо и смятые оборки фартука. Миллионы мыслей сыпались в голове и сталкивались в оглушительном шуме. Когда через некоторое время сердце успокоилось, он заметил, что единственным звуком в мире было его затрудненное дыхание. Только жара была удушающей. И всё же тишина так расстроила его, что, чтобы отогнать её, он вспомнил наконец нужное имя и позвал: — Лидия! Алоис вздрогнул от звука чужого голоса и вспомнил, что тот же голос удивил его именно так, когда… И вдруг его охватил огромный страх. — Лидия. На несколько мгновений у него одновременно была вся уверенность: что она жива и что она мертва, что он её убил и что не убивал, что ничего не произошло и что всё кончено… Вдруг, в порыве испуга, он увидел в отражении перед собой юношу со светло-русыми волосами, немного взлохмаченного, с блуждающими глазами, в полурастёгнутой рубашке и поднятым к уху крылом воротника. Алоис крупно, всем телом, вздрогнул, когда узнал своё лицо в зеркале. И вышел из комнаты.