Брошь с аметистом

Повязка, сковывающая не только руку, но и плечо, и верхние рёбра, бесила. По ощущениям даже бедро в тот раз заживало быстрее. Алоис ещё не забыл острую, молниеносную боль, прорезавшую всю ногу, когда Барон сбросил его из седла; в этот раз боль тянула и тянула, непрестанно напоминая о себе, как и уродливые фиолетовые синяки, уже теряющие цвет. Может, он просто ждал того, что совсем скоро должно случиться, и потому не выносил и минуты бездействия. А бездействовать приходилось, в самом прямом смысле этого слова. Алоис был уверен, что уже вполне может обойтись без повязки и даже двигать рукой, но доктор, которого в панике вызвал виконт Друитт, очень в этом сомневался. Клод, прибывший на утро следующего дня, хотя Алоис терпел и не звал его, — тоже. Клод снова был здесь. Он стоял против окна — тени от медленно плывших облаков падали ему на лицо — и читал письмо вслух. Алоис без движения полулежал в кресле, проклиная повязку, треклятую лань с охоты и автора письма, а вместе с тем и немного Клода с его занудным, отупляющим голосом. Впрочем, автора больше всего. Боль пульсировала в плече и перемешивалась с бешенством. Из-за безалаберности этого мерзавца Уайлдера все планы грозили рассыпаться как карточный домик. Он не то что не смог исправить первую оплошность, о, он сделал всё гораздо, гораздо хуже. Алоис заскрежетал зубами. — Идиот. Идиот! Меня окружают одни идиоты. Он зарылся левой рукой в волосы, меньше всего волнуясь, что взлохматит их. Не надо было втягивать в это приятеля Друитта: что один ни на что не годился, что второй. А ведь всё шло так хорошо! — Ему хватает наглости уверять меня, что он достанет бумаги! На кой чёрт они мне теперь? Фантомхайв уже узнал, что хотел; если не дурак — ещё и копий наделал. На кой чёрт мне эти бумаги? — взвыл Алоис. — Оглянуться не успеешь, как болгарина выпустят. — С ответом от издательства его непричастность можно будет подтвердить, — согласился Клод, — однако королева потребует более веских доказательств. Алоис кисло усмехнулся. — Не сомневайся, их ей предоставят. А если Уайлдер продолжит ошиваться в Париже, не делая ровным счётом ничего, вопрос дней, когда дворецкий Сиэля приберёт его к рукам. Схватит, и дело с концом. Может, так оно и лучше. Ничего другого этот недоумок не заслуживает. — В таком случае, господин, вряд ли он умолчит о вашем содействии. — Да, верно. Уайлдер расколется — уж Себастьян об этом позаботится. Вот тогда Сиэль всё королеве и предоставит. На блюдечке. Нет уж. Пусть возвращается, пока не натворил ещё больше глупостей: люди, неспособные хотя бы изредка шевелить мозгами, мне без надобности. Напиши ему, что он даже титула самого захудалого барона не стоит. — Так и написать? — Думаешь, обидится да сам всё выложит ищейке? Тут его Сиэль и подвесит. И правильно сделает. Нет, если Уайлдер лелеет надежду получить хоть какое-то вознаграждение за свои труды, пусть возвращается немедля. Клод поднял внимательный взгляд над листком, с которого читал. — Могу ли я спросить… насколько оправдана эта надежда? Алоис фыркнул. — Делать мне больше нечего. У нас всё ещё есть Гладстон. А вот бездарные свидетели никому не нужны. Об этом не пиши. Скажи, что я им недоволен. Про барона тоже добавь. Но дай ему повод думать, что я сдержу своё обещание, как только он вернётся в Англию. Спешить в его интересах — и в моих тоже. Из-за руки он не мог даже письмо написать самостоятельно. С какой-то стороны, оно и к лучшему: Алоис был до того зол, что без зазрения совести добавил бы ещё парочку язвительных ремарок, в красках выражающих, что он думает о своём пособнике. Мало того, что Уайлдер не смог завоевать доверие Мак-Гахана, чтобы тот свидетельствовал против Сиэля — бог с ним, Алоис знал, что существуют такие крепкие орешки, которых ничто не возьмёт, больно они принципиальные. Костов, например, из таких. Но убить! А потом ещё и проворонить важные свидетельства. На это нужна фантастическая глупость. Или… Пришедшая в голову догадка не обрадовала. «Или он вредит нарочно». Подставляет под удар. В точности, как сэр Уильям Стэнли, который предал своего сюзерена и в самой гуще сражения при Босворте перешёл к ланкастерам. Из уроков истории, которые Алоис почти всегда слушал вполуха, запечатлелись только Войны роз. «Уильям… имя предателей». Он уже никому не доверял. Что до Уайлдера, тот бывал импульсивен и неуемен, как сорвавшаяся с цепи собака. Нужно вернуть его как можно скорее; даже Друитт, несмотря на все свои заверения, в глубине души не знал, чего от него ожидать. Зря он поддался на уговоры и доверился столь ненадёжному человеку. Впрочем, разве существовали на свете те, о которых можно было сказать иначе? Раньше он без всякой запинки назвал бы Клода. Но не теперь. Алоис из-под полуопущенных ресниц наблюдал из своего кресла, как дворецкий сел за стол и обмакнул перо в чернильницу. Как писал, медленно и невозмутимо, не отрывая глаз от чётко и крупно выведенных строк — Алоису не нужно было заглядывать через плечо, чтобы убедиться в этом: почерк Клода он знал наизусть. Подобная невозмутимость сквозила во всех его движениях, а может, то была усталость, хорошо скрытое нетерпение или равнодушие. «Но ведь демоны не устают». Эта простая истина известна всем. Тогда… Солнце бледнело, бледнело и наконец скрылось за пеленой низких, приползших с запада туч. Алоис скользнул взглядом по окну с длинными лазурными шторами, затем по шкуре белого медведя, по ковру. Разве он не хотел купить такой же? Алоис уже открыл рот, чтобы что-то сказать. Но передумал, только поднял левую руку и ожесточённо содрал с губы тонкую, сухую кожицу. Клод посыпал лист бумаги мелким песком, подождал с десяток секунд и стряхнул его. Поправил очки, достал из верхнего ящичка стола конверт, подписал и вложил внутрь письмо. Медленно и аккуратно он зажёг длинную свечу, покоившуюся на столе, поднёс к огню красную восковую палочку, нагрел с тем же флегматичным выражением лица, что и всегда, и спустя чуть меньше минуты густые алые капли западали на конверт. Интересно, когда демон будет забирать его душу, станет ли смотреть с таким же равнодушием? Да, наверное да. Вожделение и жадное исступление, которое Алоис мечтал увидеть, не появлялось на лице дворецкого уже давно. Только удостоверившись, что оттиск вышел чётким и полным, Клод соизволил посмотреть на хозяина. — Готово, милорд. — Сам вижу. Алоис шевельнулся в кресле, подтягиваясь повыше, и скривился от тупой боли. — Если будет угодно, я перевяжу вас как следует. — Не надо, — отмахнулся он. — Доктор прекрасно справился без тебя. — Всё потому, что вы не пожелали меня призвать. Это прозвучало не как упрёк, а как простая констатация факта. Алоис ничего ответил: он не желал видеть Клода, но в тайне всё равно хотел, чтобы тот пришёл сам, даже без призыва, просто потому, что ощутил боль своего господина. — У тебя руки холодные. Не корову же смотришь. Лучше иди отошли письмо и приготовь ужин, вот где у меня уже стоит стряпня этого повара, — и он выразительно указал ребром ладони на горло. Клод с молчаливым поклоном удалился из комнаты. Алоис вздохнул и снова посмотрел в окно. Листья старого белого тополя трепетали на ветру и то и дело переворачивались кверху серебристой изнанкой. «Словно снег». Набухшие тучи грозили вскоре рассыпаться дождём или градом. В тот день Алоис проспал до десяти и, несмотря на это, чувствовал тяжёлую, никуда не отступающую усталость. Наверно, дело в руке. С такой ключицей спать то ещё удовольствие. Ночами он лежал в кровати и отгонял зудящее беспокойство, пока дремота не смыкала ему веки, а потом также незаметно наступало утро. Только почему тогда ему не снятся сны? Потому, что вся жизнь — один нескончаемый предрассветный сон? И проснётся он только тогда, когда закончится действие контракта. — Драгоценный кузен! Транси повернул голову на звук, хотя гадать, кто это, нужды не было. Друитт влетел в комнату в сером, как пасмурное небо, домашнем сюртуке. — А, виконт. Пришли меня навестить? — Он всё же собрался с силами и приподнялся в кресле. Сейчас рассказать о глупости Уайлдера или подождать, пока закончатся излияния родственной привязанности? — Да разразит меня небо, если я ещё раз дам вам в руки ружьё! Какое безрассудство! Но в чём дело, у вас недоставало практики в вашем поместье? Вы клялись и божились, что… Мне и в голову не могло прийти… — стрекотал собеседник. — И всё-таки вы её подбили, бедняжку. Неплохой выстрел, клянусь честью, да и собаки подоспели вовремя, но ваша рука! Как глупо с моей стороны. Нужно было сказать Мозли потренировать вас, посмотреть… — Я пожинаю плоды своей беспечности, только и всего. Не хороните меня раньше времени из-за пустяка. — Да, да, к тому же, благодаря вам, у нас тогда выдался отличный ужин, вы так не думаете? Гранатовый соус к оленине был отменный. Я подумываю в помощь Смиту выписать повара из Руана… — С вашего позволения, — Алоис заскрипел зубами, не в силах выносить светскую болтовню, — Руан подождёт. Я получил письмо от вашего друга. Виконт притих, и с его лица мигом сошло озабоченно-мечтательное выражение, уступив место встревоженности. — В самом деле? И что же он пишет? — Он пишет, — с нажимом ответил Алоис, — что Фантомхайв получил сведения, которые не должен был. Он знает, кто автор статьи. Дело за малым. — Мой бог, как же так вышло! «Идиот». — Меня тоже интересует, как так вышло. Как вышло, что ваш человек оказался настолько бестолковым! Если вы подсунули мне предателя… — Как я мог, — обиженно воскликнул Друитт, — за кого вы меня принимаете? «За дурака, которым ты и являешься. Иногда полезного, забавного, но всё ещё дурака». — Уайлдер проворонил свидетельства. Нужно убедить его вернуться в Англию как можно скорее, пока его не схватили, иначе мы все окажемся на виселице. До вашего приятеля мне дела нет, но если из-за него я потеряю… — Да-да, конечно. Какой конфуз. Я сейчас же напишу ему. — Пишите. Посулите ему что-нибудь хорошее, уговаривайте, угрожайте. Делайте что хотите, но Уайлдер должен быть здесь не позже, чем через неделю. — Сделаю всё, что смогу, граф. Алоис презрительно ухмыльнулся. Когда он был недоволен Друиттом, тот переходил на вежливое, примирительное «граф» вместо «дорогого кузена». — Уж постарайтесь. Иначе так и не увидите, как ваши ненаглядные щенки вырастут и будут брать волков вам на славу. Из тюрьмы, знаете ли, видимость плохая, а из петли ещё хуже. Выдав это злобное, ядовитое предсказание, Алоис пожал плечами, вернее сказать, плечом. — К вам у меня тоже есть дело: молитесь, чтобы всё получилось. Пора наведаться в сочинительскую обитель и перевезти любезнейшего сэра в надёжное место. Виконт Друитт побледнел и как-то сник. — Я? Вы хотите сказать, уже? — Вы, вы, не я же, — Алоис закатил глаза, заметив страх на бескровном, породистом, как его собаки, лице кузена. — Счёт идёт на дни. Чем раньше всё сделаем, тем лучше. Подойдите к столу и возьмите ключи. Скажите спасибо, что не вам пришлось потеть, чтобы их достать. Третий ящик, в шкатулке. Да, вот эти. Поезжайте нынче же вечером, а я сообщу всё королеве. — Разве она сейчас не в Париже? — В Париже, насколько мне известно. Как и её цепной пёс. Письмо будет идти несколько дней. Теперь ясно, зачем спешить? Друитт ещё немного потоптался на месте. Он наведался к милому брату явно не для того, чтобы получить жёсткий выговор, и, видимо, только теперь вспомнив, зачем приходил, выудил из кармана сюртука круглую жестяную коробочку. — Доктор оставил рецепт противовоспалительной мази, с камфорой и маслом арники, — нерешительно сказал он. — Сегодня её доставили. Если желаете, я передам её вашему дворецкому. Алоис бросил взгляд на коробочку и сразу же его отвёл. — Не надо. Просто оставьте здесь. Клод сейчас занят. Тот как будто бы вновь оживился, и цвет с опаской, но вернулся в его розовые щёки. — Занят? Но вам нужно обработать ушиб. Я могу прислать Дейзи, у неё лёгкая рука. Или Лидию. — Нет необходимости, — отрезал Алоис. — Конечно, есть! Боль как рукой снимет. Я не уеду, пока не буду полностью уверен, что облегчил ваши страдания. Алоис выдал не слишком добродушный смешок. — Мои страдания облегчатся, когда я поставлю точку в этом деле, а ещё лучше, когда забью последний гвоздь в гроб Сиэля Фантомхайва. Вы что же, надумали прибегнуть к шантажу? — Если это единственный способ заставить вас принять горькую пилюлю, видит бог, у меня нет выбора. Или вы смущаетесь девиц? С этими словами виконт повернулся на каблуках и покинул кузена, предоставив ему полную свободу выражать своё неудовольствие в пустой комнате. Примерно тогда же, когда хлопнула дверь, по карнизам снаружи наконец звонко забарабанили первые капли дождя. Алоис возвёл глаза к потолку и выругался. Поистине, иногда его «драгоценный родственник» бывал просто невозможен, а сейчас выпало именно такое мгновение. К большому разочарованию, минут через десять вернулась та самая девушка, что готовила для него ванну в прошлый раз, вся в мелких коричневых веснушках. С тех пор она не попадалась гостю на глаза, судя по всему, вняв предостережению, и вот — снова здесь. Однако узнать, как она относится к приказу виконта, не доводилось: девица, сложив перед собой руки, смотрела в пол. — Ты которая? Дейзи или Лидия? — из-под насупленных бровей поинтересовался Алоис. — Лидия, с позволения милорда. Он усмехнулся. — А если милорд не позволит? Дейзи тебе подходит больше. Лидия слишком благородное имя для тебя. Она подняла круглые карие глаза, как будто хотела возразить, но сказала только тихое: — Как милорду будет угодно. Алоис скучающе подпер щеку рукой. — Твой хозяин считает, что меня надо пестовать как младенца. Я не нуждаюсь в его услугах и в твоих тем более. — Милорд виконт велел нанести мазь и сменить вам повязку. Он будет очень недоволен, если я ослушаюсь. — Знаешь, Дейзи, — колко выделил он, — я тоже буду недоволен, если ты меня ослушаешься. Уж поверь мне на слово или напряги свою память. Служанка несколько секунд молчала. Она, похоже, очень боролась с собой, прежде чем заговорить снова. — Мне очень жаль, но я не могу уйти. Я сделаю всё как можно быстрее. К тому же, — она помедлила, — милорд виконт согласен, что теперь можно снять жёсткую повязку. Я наложу вам бинты вместо неё и после принесу льда, если вы всё ещё будете испытывать боль. Алоис буравил её взглядом. Дейзи-Лидия не смотрела ему в лицо, а куда-то мимо, и её грудь тихо, еле заметно вздымалась. Обещанный ливень звенел в трубах. Алоис небрежно откинулся в кресле, поджав губы в оценивающем жесте. На сколько хватит эту девчонку? Жаль, нельзя вытолкать её из комнаты, как в прошлый раз. — Раньше ты была любезнее. Разве милорд виконт не учил тебя, что перечить гостю это невежливо? — Учил, милорд, — так же не поднимая головы, ответила она. — Так почему же ты ещё здесь? Не получив ответа, Алоис посчитал, что выиграл, но девушка никуда не ушла. Она стояла посреди комнаты, на полпути между порогом и креслом гостя. Тёмные ресницы на глазах подрагивали как единственный видимый признак волнения. Он мог бы изругать её последними словами или запустить в лоб статуэткой: слишком давно не срывался на ком-то, кроме Клода. Хотя… Ему вспомнилось поникшее лицо Друитта, и губы Алоиса скривила слабая улыбка. Никто, впрочем, не смог бы упрекнуть, что он рассердился без причины: более благонравный человек, и тот вышел бы из себя. Клод… он мог позвать Клода вместо этой дурёхи, но не хотел. «Клод занят ужином. Незачем отвлекать его». Однако дело было не в ужине, и Алоис, даже если не признавался вслух, прекрасно это знал. К вечеру чувствительный, будто бы игольчатый шар в районе плеча обычно расползался чуть ли не до локтя и изводил болью. Стрелки на часах показывали начало пятого. Без мази или хотя бы бы мешочка со льдом мучение надвигалось с неотвратимостью давно ожидаемой грозы. Алоис вздохнул и прищёлкнул пальцами здоровой руки, подзывая служанку. С показным скептицизмом он отметил её невысокий рост и маленькие руки с округлыми запястьями. — Ты уверена, что справишься, Дейзи? Или выйдет как в тот раз? — Не извольте беспокоиться, — кивнула она, не смея радоваться, что ей позволили остаться. Алоис ответил на это молчаливым, великодушным кивком в сторону стола, где виконт Друитт оставил мазь. Лидия взяла коробочку и оглядела пациента, прикидывая в уме, с чего начать и как сделать так, чтобы побеспокоить больную руку как можно меньше. Когда она приблизилась, от неё и её формы сильно пахло мылом, а на круглом лице появилась забавная сосредоточенность. «Нет, правда, это очень смешно». Ему было смешно и от того, как она, непрерывно бросая обеспокоенные взгляды, развязывала узлы на старой повязке, и как убирала со своего лица волосы, упавшие на глаза, как испуганно отшатнулась, когда Алоис шутки ради дёрнулся в кресле. — Я сделала вам больно? Алоис сухо рассмеялся — развеять вцепившееся в тело напряжение. — Да. Ты такая неловкая, что больно смотреть. Наконец, спустя несколько суетливых минут, правое плечо было свободно от тугой повязки. Без поддержки суставы, казалось, превратились в расшатанные шарниры, и теперь ему было не до веселья. Лидия протянула руку к воротнику его рубашки — Алоис отпрянул как от огня, и боль в самом деле ужалила так, что на несколько секунд дыхание замерло в грудной клетке. — Дура! — прорычал он. — Не трогай меня! — Но господин… — Не трогай, ясно тебе или нет? — Но как же я нанесу мазь? — Как хочешь. В эту минуту он готов был выгнать её и, будь она его служанкой, запереть до завтрашнего вечера. Или отхлестать розгами по спине. Или сделать что-нибудь ещё такое, чтобы ей было также больно, если не сильнее. Но она принадлежала виконту, а потому такой свободы действий у него не было. Даже оскорбления, кроме совсем обычных и потому не принесших бы должного эффекта, не приходили в голову. Алоис шумно дышал, жалея, что не может дотянуться и хотя бы отвесить звонкую оплеуху, но время шло и злость, как ни старался он её распалять, утихала вместе с болью. — Дура, — повторил он упрямо. Лидия смотрела на него с коробочкой в руках, в этот раз не особо задетая обидным обращением, и ждала, пока Алоис придёт в себя. — Вам станет легче. Арника быстро действует. Матушка, когда я в детстве сломала ногу, сняла отёк за две недели. А вам так тем более поможет. Алоис хотел съязвить, что блохи на гончих Друитта заботят его больше, чем наставления её матушки, но ограничился тем, что закатил глаза. И всё-таки, если девица говорила правду, надежда на облегчение страданий становилась уже не такой призрачной. Однако как же не вовремя всё это случилось. Нужно собраться с силами как можно скорее. Только поэтому и ещё потому что хотел поскорее избавить себя от её общества, Алоис не очень любезно велел служанке «заканчивать и убираться ко всем чертям». Дождавшись разрешения продолжать, Лидия взялась за первую пуговицу. Запах мыла опять ударил в лицо, стала видна и родинка у виска, которую он до того принял за очередную веснушку. Очень ловко для такой растяпы она расстегнула пять близко посаженных стеклянных пуговиц, и с каждой выскочившей из петли пуговкой его сердце вольно или невольно пропускало удар. Впрочем, он ничем этого не показывал, а по его нахмуренному, мрачному лицу можно было догадаться разве что о подавленном состоянии духа, что в таком положении весьма простительно. Хорошо, что было слишком жарко для жилета и сюртука, иначе Алоис ни за что бы не решился проделывать манипуляции по их снятию. Ему в принципе стало жарко, начиная от вспотевших горячих ладоней до макушки, а дождь за окном и не думал прекращать. Отвернув воротник достаточно, чтобы не запачкать рубашку, Лидия отвинтила крышку коробочки и зачерпнула немного густой, жёлтой мази на пальцы. Он сглотнул. Действительно ли столь плоха кандидатура Клода, что он так поспешно от неё отказался? Теперь уже было поздно. Тут густые каштановые брови вскинулись вверх, и Алоис понял, что она, должно быть, увидела синяки. Он опустил подбородок и напрягся. Ему не нужно было пустое сочувствие и тем более жалость. Бог знает почему, но в таком виде он чувствовал себя нескладным и несуразным и считал секунды, когда всё закончится. Мазь коснулась разгорячённой, опухшей кожи холодным комком. Алоис сжал зубы, шевельнул плечом, но не двинулся с места. Лидия взглянула ему в лицо в поисках ответной реакции, но, видя что явного протеста не следует, осторожно растёрла комок в ладони — мягкой и тёплой ладони. Тусклая, ноющая боль смешалась с тронувшей позвоночник дрожью. Где-то далеко лениво проурчал гром. Алоис закрыл глаза и вместо бесцветного июльского дня увидел совсем другой час, совсем другую комнату. Тогда было темно, и под веками играли красноватые блики свечи, которую она зажгла. И те руки… Такие же тёплые, но дрожащие. Тонкие неуверенные руки, прикосновения которых он жаждал, не обнаруживая этого глупого желания ни перед собой, ни перед кем бы то ни было ещё. Было проще коснуться кожи иначе: наотмашь. Проще оставить на ней бледно-розовые следы ногтей. Первое время Алоис почти с детским интересом, просто из любопытства, щипал её за плечи или тянул за волосы, мягкие и светлые, как у него самого. «Как же она отреагирует?» Даст сдачи, схватит за руку и остановит? Но Эмили никогда не останавливала его. Как и он тогда, раньше. Не смел. Ей тоже не хватало смелости или было просто всё равно? Алоис причинял боль. Думал, каково это — когда прикосновениями ранишь ты, а не тебя. Когда в страхе зажмуриваешься тоже не ты. Когда пришла твоя очередь наказывать: за непочтение, ослушание, не тот тон и не тот взгляд. Взгляд… Тот старик избил его тростью в кровь за то, что цвет его глаз недостаточно чист. По сравнению с этим, любые замечания Алоиса были приемлемы и разумны. Добиться замешательства и страха оказалось легче лёгкого. Даже злости. И потом ненависти. Но преданность… преданность слишком дорогая вещь, и её не купишь ни сластями, ни платьями. Ни даже душой. Но всё же… Той ночью Эмили правда вела себя так, как будто ей было не всё равно. Или ему показалось? Она придерживала его затылок, пока он пил и разрывался от режущей боли в боку, но всё равно чувствовал себя почти хорошо. Потому что она была с ним, живая, тёплая. Алоис содрогнулся. В первый раз она была с ним. По-настоящему. А потом ушла. Лидия заклеила широкий пластырь на место ушиба и достала из кармана фартука бинты, но для Алоиса всё было уже слишком. Он вцепился в её запястье и отвёл руку. — Уходи. Сейчас же. Ты мне больше не нужна. Он сам едва узнал низкий голос, которым это сказал. — Уходи. — Но, милорд, я ещё не закончила. — К чёрту! Мой дворецкий управится без тебя.

____

Эмили добавила к яйцам сахар, щепотку соли и снова принялась перемешивать. Иногда вилка ударялась о миску, и тогда тишину прорезал характерный звон. За окном серело утро. Солнце, измождённое за последние дни, не спешило подниматься из пуховой постели, и у воды ещё клубился дымный туман. Даже ночи стояли душные, так что Эмили иной раз не закрывала ставен — хотя кое-кто, несомненно, мог прочесть ей целую лекцию о безопасности и был бы прав. Стрелки на часах показывали начало восьмого, но ей не спалось. Дом уже почти как месяц пустовал. Эмили моргнула, влила молоко и достала деревянную доску, чтобы нарезать хлеб. Маленькая, уютная кухня успокаивала. Здесь или в столовой проходила большая часть её дня, сюда же она брала книги и тщательно следила, чтобы не запачкать страницы. Давно, в тот раз, когда над плитой разносились запахи печёных помидоров и рыбы, Костов вывел Эмили из неопределенности и сказал, что не оставит её, пока ситуация не разрешится. Сейчас его рядом не было, он разгребал собственные проблемы, но Эмили все равно ждала, как будто ждать его в кухне было самым естественным и важным делом. Завтрак не требовал больших умений, хотя первое время она боялась обжигающих брызгов масла и на её ладонях то там, то тут появлялись розовые пятнышки. Когда тосты были готовы, Эмили намазала горячую, хрустящую корочку сливочным сыром и налила себе чай. Из окна виднелся краешек Сены и та часть мостовой, где всего за четыре су газетчик в бордовой шапке продавал свежий выпуск «Journal des Débats». Теперь Эмили здоровалась с ним, когда выходила за фруктами, а на обратном пути Жан-Поль вручал ей новенький журнал за цену вдвое меньше обычного или даже задаром. Иногда они перебрасывались парой слов; он то и дело вставлял небрежное замечание о консерваторах или новых законах, изданных Национальным собранием, с чисто мальчишеским хвастовством, словно депутаты знакомы с ним лично. Жан-Поль как-то без обиняков сказал, что собеседница «слишком молодая для гувернантки и слишком хорошенькая для судомойки»; сошлись на том, что Эмили, должно быть, горничная, и та не сочла нужным его поправлять. В своих прежних платьях она почти не ходила: в новых чувствовала себя свободнее и к тому же оценила преимущество нашивных карманов. Уже много дней никто не звал её мисс Транси. Мисс Транси с трудом могла заварить себе чай и редко заправляла постель. «Мадемуазель Эмили» или «милочка», как называла её мадам Готье, дважды в неделю протирала пыль, научилась кое-как управляться с плитой и больше не заикалась, покупая на рынке сыр, редис или капусту. Да, мисс Транси не умела ничего, и это имя полагалось забыть. В коттедже с кирпичной крышей и розовым садиком перед крыльцом было чисто, тихо… и пусто. Эмили исправно проветривала комнаты, мыла посуду и прогоняла пыль с зеркал и полок, чтобы к моменту, когда вернётся Костов — а он вернётся, считать иначе Эмили себе запрещала, — дом был в том же состоянии, в каком его оставили. Эта мысль была первой, о чём она думала по утрам, и с ней же она засыпала. Но было и другое, что не давало ей покоя. Скромные средства, вырученные в Лондоне за шаль и серёжки, подходили к концу. Эмили давно не позволяла себе роскоши обедать вне дома — это и оказалось решающей причиной, почему ей пришлось встать у плиты, — но деньги всё равно уходили: на вещи, подержанные книги и главным образом на продукты. Склянка с зубным порошком опустела, перламутровый гребешок куда-то запропастился: пришлось купить и то, и другое. Последние пять лет за всё отвечал Алоис, и Эмили не задумывалась о том, сколько он отдавал за одно платье, когда небрежно подписывал счета у Бернара. И то были шёлковые или муслиновые платья, с разрезными рукавами и ручной вышивкой — не чета тем, что она носит сейчас. А шляпки? Украшения, пусть она и стала носить их только в четырнадцать? «Немыслимо», — с грустью думала Эмили. Сколько денег он потратил на неё? Сотни и сотни. Зачем всё это было? У неё оставалось меньше четверти той суммы, что была вначале, и даже ту она выручила за подаренные кузеном серёжки. Шаль милорд взял только в довесок. Нужно было что-то придумать. Когда Эмили, борясь со стыдом, сообщила мадам Готье о скромном положении и спросила, не нужна ли ей помощница, та только сказала: «Вы испортите ваши руки, милочка, они ведь куда больше подходят для шитья» — и посоветовала частный курс мадам Лоран, которая в своей скромной, но густо надушенной гостиной учила приходящих к ней благородных и не очень девиц тонкому искусству шить, вязать, вышивать и изготавливать шляпки и искусственные цветы. «Вы сможете шить на заказ, разве не чудесно? Вам не придётся гнуть спину как я, а это ужасно сказывается на осанке». Эмили думала несколько дней, но когда рыбу стали продавать по четырнадцать су за фунт, а дрова для плиты неизвестно почему подорожали почти в полтора раза, всё-таки решилась. О её вязаной шали мадам Лоран снисходительно высказалась, что работа весьма n'est pas mal, но подчеркнула, что навыки вышивания английской мадемуазель оставляют желать лучшего — и что их, разумеется, можно развить до приемлемого уровня за пятнадцать франков и за тридцать — до совершенства. Что же до искусности в шляпном деле, та требовала куда больших вложений и вполне могла подождать, решила Эмили и отсчитала из своих средств пятнадцать франков для любезной мадам. Начало было положено. Теперь и в просторной розовой гостиной на улице Аббатства, и у себя в комнате, где она практиковалась по вечерам, прежнюю мисс Транси окружали подушечка с иголками, пяльцы и катушки ниток. Она не раз и не два успела пожалеть о том, как пренебрегала уроками шитья несколько лет назад и как сдалась, исколов до крови неловкие пальцы, а Алоис не увидел необходимости настаивать на продолжении занятий. Первый месяц она только и радовалась свободе, но теперь ощущала, что ей не хватает уроков истории с мистером Барнсом, и даже мисс Бойл представлялась не столь уж суровой занудой. Впрочем, даже такой придирчивый учитель, как она, должна была бы отметить, что ученица подтянула если не грамматику, то разговорный французский. Мадам Лоран оказалась из тех француженок, которые любят поговорить за работой. Она то серьёзно наставляла девочек, как работать со льном, чтобы края не осыпались, то вспоминала «тот ужасный газовый шарфик» на старой графине или рассказывала о своём первом муже из Марселя, упокой, Господи, его резвую душу. Лоран всегда отзывалась о нём как о «первом муже», хотя второго пока что не предвиделось. Её болтовня напоминала о миссис Хантли, хотя та, конечно, отличалась большей деликатностью, и, несмотря на то, что вначале Эмили безбожно путала стежки, женщина с большим терпением (очевидно, входившем в пятнадцать франков стоимости курса) поправляла её. Так в её днях появился какой-то распорядок, отдалённо напоминающий прежний. Эмили уже третью неделю исправно посещала мадам Лоран, когда кузен прислал ответ на её телеграмму. «Прелесть моя, мы все невозможно тоскуем без вас. Не упрямьтесь и возвращайтесь скорее. Двери моего сердца и моей обители всегда будут для вас открыты. Расписку для покрытия возможных издержек и расходов прилагаю. Искренне ваш, любящий вас родственник лорд Алистер Чембер, виконт Друитт. P. S. Умоляю вас, будьте осторожны. В наше время может случиться всё что угодно, а над вами в Париже нет ни зоркого глаза, ни нежной руки. Возвращайтесь». Итак, в коротком письме, которое было совершенно несвойственно виконту, уже дважды звучал настоятельный совет прибыть обратно в Англию. Как он себе это представлял? Теперь ему уже точно должно было стать известно о том… о том, что произошло. Может, не в деталях, но он знал. И тем не менее, предлагал вернуться. При первом прочтении послание повергло Эмили в лёгкий ступор. Как она могла ожидать, что легкомысленный, пусть и любвеобильный Друитт озаботится её судьбой всерьёз? Да, он дарил ей подарки на Рождество и день рождения и не обращался иначе как «птичка» или «душечка», но Эмили была уверена, что тот не станет сильно сожалеть, если она исчезнет из его жизни так же внезапно, как появилась. Самое большее, чего она ждала, если всё-таки придёт ответ, это потоков слёз о её незавидной судьбе и сожалений, что он-де сейчас решительно ничем не может помочь, но уповает на бога и просит о том же свою драгоценнейшую кузину. Часть неё одновременно ждала этого и боялась, но глядя на новенькую, совсем реальную расписку в двадцать фунтов от банка Coutts & Co, Эмили столкнулась с тем, что вновь не знает, как поступить. Принять приглашение — это ведь приглашение — и вернуться? Но это значило оставить Париж, оставить уютный коттедж с пионами и в первую очередь оставить Костова. Не то что она могла многое для него сделать в Париже, но уехать, не зная что с ним и как он, казалось подлым и кощунственным. Да и как она может вернуться в Англию? Алоис не должен её встретить и не захочет, а виконту она непременно наскучит. Всё же одно дело видеть свою родственницу не больше пяти раз за сезон и совсем другое — жить под одной крышей. А если это ещё и вовсе никакая не родственница, что тогда? И Эмили запрятала двадцать фунтов далеко в шкатулку и стала колоть себе пальцы на уроках мадам Лоран с удвоенным усердием, как будто это могло стать гарантией для дальнейшей жизни в столице. Потом явился он, Фантомхайв, и с присущей ему наглостью напросился на ужин. Эмили не могла понять, как к нему относиться. Гордый до жути и любитель вложить в свои слова, намеренно или нет, изрядную долю колючей иронии. Следует правилам приличия, только когда это ему выгодно, и напрочь ими пренебрегает, если вежливость мешает добиться своих целей. И эта его насмешливая улыбка… Но — и она не могла в этом его упрекнуть — Сиэль всё рассказал. Последний человек, от которого она этого ждала, объяснил больше, чем Эмили могла надеяться узнать. Разумеется, со своими корыстными мотивами; глупо было бы полагать, что Фантомхайв столь наивен, чтобы просто по доброте душевной развеять её страхи. Но тем вечером Эмили задержалась в столовой допоздна, переваривая услышанное. Алоис… Алоис служил королеве? Она знала, что в Лондон он нередко уезжал по делам, но и понятия не имела — по каким. За всё время он ни разу не намекнул о своём положении, вполне справедливо полагая, что это никак её не касается. Ни разу не решил доверить тайну. Тайну ли? Или все вокруг, кроме неё, об этом знали? Она ведь сама ни разу не поинтересовалась. Эмили пришла в голову странная мысль: если бы она правда была его сестрой, как все думают, тогда он бы всё рассказал? Об обязательствах, которые накладывает титул, о том, что должен делать и почему. Предупредил бы о своих подозрениях насчёт фотографа и его жены в марте или в апреле? Может, тогда Алоис вообще не стал бы тащить её в Лондон или, как сказал Сиэль, наоборот уговорил бы и пообещал безопасность. Но если она была ему нужна сугубо для того, чтобы проверить свои догадки, зачем было спасать, зачем держать под дождём, чтобы размочить порох? Чтобы использовать в следующий раз? Тоже неверно: ни до, ни после он ни о чём подобном не просил, не вмешивал в свои дела. Даже будучи столь далеко от брата, она не понимала ни его мыслей, ни поступков. Теперь Сиэль подозревал Алоиса: в деле со статьёй, в связи с милордом и бог знает в чём ещё. Возможно ли это? Помнится, она сама была уверена, что встретила милорда, этого не внушающего доверия человека, только потому, что Алоис так приказал, но это было давно. Что такого ему сделал Сиэль? Граф Фантомхайв имеет дурную привычку досаждать и играть на нервах, в этом ему не откажешь, но даже такой человек, как он, и тем более Костов не заслуживают того, чтобы провести месяцы и даже годы за решёткой по несправедливому обвинению. Вот, значит, чем объяснялась встревоженность Костова в последние, такие далёкие дни, его тёмные круги под глазами, задумчивость и отлучки из дома. Кто-то подставил его, а вместе с ним и самого Сиэля, а учитывая, что он был единственным, кто мог помочь Костову, Сиэль не так уж ошибался, когда говорил, что возможность его ареста расстроит девушку сильнее, чем кажется. Она искренне желала, чтобы он нашёл выход из ситуации, и тогда… тогда домой вернётся его настоящий владелец. Но почему же Алоис, если это действительно он, пошёл на такое? С вопросом без ответа, который до сих пор её мучил, Эмили вымыла за собой посуду и, безучастно скользя взглядом по привычным морским пейзажам в коридоре, прошла в спальню. Взяла широкий деревянный гребень, причесала, глядя в зеркало, свои отросшие волнистые волосы и собрала их в незамысловатую причёску: сейчас она делала это после завтрака, а не до. В конце концов, в столовой её ждал только стул и забытая книжка: ни Костова, ни мадам Готье, ни… Эмили вернула гребень на место в шкатулку, стараясь не смотреть на потайной кармашек за вшитым в крышку зеркальцем. Там хранились деньги от виконта. И трогать их ни в коем случае было нельзя. Чтобы справиться с искушением, она стала с давно забытым интересом перебирать содержимое ящичка: маленькие ножницы, веер, визитные карточки. От них-то точно давно пора избавиться. Отыскался и флакончик духов с флердоранжем — опять же подарок, только на рождество. Ими мисс Транси пользовалась только когда куда-то выезжали: на обеды, танцы или семейные приёмы. Алоис, вспомнилось ей, жаловался, что от этого аромата у него болит голова, так что флакон спустя полгода был почти полон. Эмили нашла старые серебряные серёжки и ещё одни побольше, в виде полумесяцев — когда-то она носила их не снимая, пока брат не заметил её воодушевление и кисло не сообщил, что на фоне волос серьги совсем теряются. Спустя время он часто находил изъяны в том, что сам дарил, но приписывал их Эмили. В конце концов, ей полагалось быть благодарной, но не любить все эти вещи — по крайней мере, к такому выводу она пришла, не зная, как иначе объяснить его поведение. Всё, к чему она прикасалась, хранило воспоминания, и не все из них были приятными, но Эмили не хотела от этого грустить. «Неважно. Всё уже в прошлом». А с прошлым, если его нельзя вернуть, следовало расставаться так же решительно, как и с уже ненужными визитными карточками. Впрочем, не только любопытство побудило её открыть шкатулку. Уже несколько дней Эмили неотступно преследовала мысль о том, чтобы прибегнуть к уже знакомому способу быстро выручить кое-какую сумму, ведь первых заказов после уроков мадам Лоран ещё нужно было дождаться (хоть та и обещала впоследствии порекомендовать её какой-то женщине из весьма почтенного семейства). Кроме двух-трёх пар серёжек, ничего стоящего среди её сбережений не оказалось; кроме серёжек и… В мягких складках веера пальцы нащупали что-то твёрдое. Эмили невольно поёжилась, когда вытащила камешек на свет. Это была брошь, та самая. Тот же аметистовый мотылёк со сложенными крыльями и серебряными усиками. Булавка, которой брошь крепилась к одежде, слегка покосилась. Эмили помнила, почему. Она машинально дотронулась до предплечья, скрытого рукавом платья, и будто наяву увидела, как пыталась остриём булавки справиться с узлом на повязке, прилипшей к обожжённой коже. «Всё кончилось. Больше я его никогда не увижу». Она взяла и серебряные серёжки-полумесяцы, и брошь, не давая себе времени на раздумья, не позволяя колебаться опять — снова. «Теперь мне некуда ходить в таких украшениях». Если она сможет избавиться от подарков, то, конечно, избавится и от его влияния, крепко засевшего внутри, и от воспоминаний, и от глупой-глупой надежды. Удивительно, но в Париже, где она пробыла совсем недолго по сравнению с Англией, Эмили на этот раз знала куда идти: в лавку старого еврея в двух кварталах отсюда. Она с содроганием вспомнила, как неуверенно бродила по улицам Лондона и просила прохожих купить жемчужные серёжки. Теперь она уже не будет выглядеть так жалко. Здесь о графе Транси никто не знает, и никто не посмотрит на неё странно. Общество в Париже самое разношёрстное, и никто не заинтересуется ею, если вдруг она решит продать какие-то драгоценности. Она возьмёт деньги и избавится от всего, что связано с этой брошью. Просто потому, что нужно жить дальше. Эмили пообещала себе что зайдёт в лавку, когда будет идти обратно от мадам Лоран — сегодня же, чтоб не передумать. Уроки начинались в девять, путь от коттеджа до улицы Аббатства занимал чуть больше получаса пешком, так что она вполне успевала переодеться, собрать оставшиеся с вечера нити и иголки в несессер для рукоделия, который брала с собой, и выйти в утреннюю прохладу, уже через час грозившую смениться удушливым зноем. По дороге к мадам Лоран Эмили какое-то время оглядывалась в поисках чёрной фигуры, но с удовлетворением отметила её отсутствие. Она не питала ложных надежд и догадывалась, что, возможно, дворецкий семьи Фантомхайв отличался крайней незаметностью, однако была рада этой незаметности: если следить за ней было так уж необходимо, для всех лучше, чтобы Себастьян Михаэлис не бросался в глаза. К нему Эмили своего отношения не переменила. Жан-Поль только что продал утренний выпуск свеженапечатанной газеты какому-то высокому господину и важно приподнял шапку в знак приветствия. Эмили коротко улыбнулась и махнула ладонью в ответ. Многие цветы за оградами, мимо которых проходил её путь, пожелтели — спасибо палящему солнцу, — листья ссохлись, хотя деревья ещё стояли зелёные, а до осени оставался целый месяц. Она миновала высокую бронзовую колонну, возле которой они расстались с Уильямом и лордом Генри в первый день по прибытии. Вокруг постамента, в тени, глухо ворковали голуби. «Как же теперь Уильям?» Но и этот вопрос отозвался скорее слабой грустью. Когда-то маркиз был единственным, о чём она думала, или во всяком случае занимал внушительную часть её мыслей. Эмили его не забыла: помнила осторожные руки, горьковатый запах полыни от его сюртука, помнила, как Уильям смотрел на неё, но как будто и он, и все её мечты и чаяния, связанные с ним, отошли в прошлое. Она могла на что-то рассчитывать — нет, только надеяться, — когда была мисс Транси, сестрой графа Транси, приближенного её Величества, но не теперь. Первое время это осознание ложилось тяжёлым грузом на сердце, а может и царапало рёбра где-то в районе грудной клетки: Эмили не была уверена, но дышать ей было трудно. Отказаться от Уильяма, от всего, что он для неё когда-то значил? Мисс Транси было трудно это принять. Но мадемуазель Эмили скоро свыклась с этой мыслью, а точнее заменила её другими, более насущными вопросами: что приготовить на ужин и у кого лучше купить базилик, как незаметно зашить чулок и не попросить ли мадам Лоран снова объяснить, как закрепляют французские узелки. Её кожа от почти ежедневных прогулок приобрела персиковый оттенок, волосы отросли ниже плеч и на солнце посветлели. «Нужно всё-таки купить шляпку попроще, вечно у меня выходит это из головы». Эмили шагала по правой стороне улочки под сенью каштанов, рассеянно провожая глазами прохожих: двух дам, в синем и в чёрном, идущих под руку, и их компаньонок позади, заспанного карапуза и его торопливую, сердитую няньку. Туман вдоль набережной рассеивался быстро. Ещё один квартал — и Эмили пришлось с неудовольствием отметить, что туфли, что она купила на вещевом рынке, никак не желали разнашиваться. Всё же это далеко не то же самое, что сшитая на заказ обувь, прекрасно подходящая ноге. Признать, что она сожалеет об этом и ещё десятке удобств, было не самым безболезненным ударом по гордости, но Эмили снесла его молча. «Хочешь или нет, придётся привыкать». Мимо степенно прошёл мужчина, по виду поверенный или адвокат, не удостоив её и взглядом. Содержимое кармана напоминало о себе небольшой, но вполне ощутимой тяжестью, хотя может, дело было не в реальном весе той пары драгоценностей, а в том, что они значили, как бы Эмили ни пыталась держаться. «Больше тебе никто такие не подарит, — услужливо напомнил внутренний голос, но рассудок возразил: — И хорошо. Больше никто не станет требовать за них слепой покорности». Так она дошла до улицы Аббатства, в заботах и сомнениях, которые тем не менее улеглись на время, когда Эмили поднялась на крыльцо и позвонила в нужную дверь. Открыла служанка и, приветливо, хотя и не слишком вежливо поздоровавшись, провела её в гостиную. Из девушек Эмили иногда общалась с Софи и с ещё более застенчивой, высокой Камиллой. Они не смотрели свысока на незнакомую никому англичанку, как некоторые в их маленьком кругу из одиннадцати человек, и не задавали бестактные вопросы, как другие. Потому именно к Софи, сидящей у окна, подошла Эмили и, пожелав доброго утра, стала раскладывать своё шитьё. Мадам Лоран обычно подходила позже, когда все соберутся, так что девочки могли беспрепятственно разбиться на группки и вполголоса делиться свежими сплетнями — правда, свежими их было бы назвать трудно, ведь мало что могло произойти за одни только сутки с последней встречи. В комнате, как обычно, пахло свежими сиреневыми духами. Софи тихо сообщила, что Камилла не придёт, поскольку приехал из Лиона её кузен и ей велели остаться дома до конца недели. Эмили знала, что Камилла жила у тётушки, которая не пожелала заняться её обучением и с большой неохотой разрешила племяннице посещать мадам Лоран, найдя в этом меньшее зло. На свои карманные деньги она оплатила полный курс шитья, а кроме того, ходила и на уроки по изготовлению искусственных цветов. Трудно было найти такую исполнительную и добросовестную ученицу, а успехи Камиллы делали мадам Лоран честь. Эмили ответила, что им будет не хватать её добрых, услужливых советов в эти дни, и нисколько не покривила душой. — Надеюсь, её кузен пошёл не в мать, — пожав плечами, добавила она, не понаслышке знавшая, какими могут быть близкие и не очень родственники. Софи ответила не слишком уверенной улыбкой. Через пятнадцать минут в гостиную впорхнула мадам Лоран, решившая остановиться сегодня на тёмно-розовом платье из шёлка с воздушными рукавами. Её наряды всегда приводили Эмили в восхищение. Мадам Лоран в свои тридцать с чем-то лет была стройной, живой блондинкой с карими глазами — редкое сочетание, и потому тем более очаровательное. Её портил разве что длинноватый на чей-то вкус нос и порой излишне прямые замечания, но в целом это была приятная женщина. — Сегодня нас маловато. Франсуаза, милая, задёрните штору, вас ведь не затруднит? Иначе через час-два мы все изжаримся на солнце, а вы и без того смуглая. Как себя чувствует ваша матушка, Бернадетт, надеюсь, идёт на поправку? — и едва дав бедной Бернадетт кивнуть в знак подтверждения, она возвестила, хлопнув в ладоши. — Ну, посмотрим, как вы практиковались дома! Кроме Камиллы, отсутствовали ещё двое. Остальные достали пяльцы, расправили платки, а мадам Лоран, обмахиваясь веером, заходила между рядами, склоняясь то над одной ученицей, то над другой и вынося свой вердикт. Большинство получили оценку «весьма, весьма удовлетворительно», Софи сказали поработать над аккуратностью, а одна или две девочки удостоились особо высокой похвалы. Мадам Лоран подошла и к Эмили, обдала её сладким ароматом духов и, рассматривая платочек с золотыми яблоками, повторила, что работа очень даже недурна и что цвета выбраны хорошо. — Только натягивайте нить посильнее. Помните, как мы учились? Сперва натягивайте нить, а уже потом вводите иглу. Девочки, — развернулась на низких каблуках она, — не забываем, что изнанка должна быть не менее опрятной! Каждая принялась за своё рукоделие. Истории мадам Лоран, ловко вплетённые между наставлениями, сливались в фоновый шум, и приходилось быть настороже, чтобы не пропустить что-то действительно важное, поэтому неудивительно, что работа шла медленно. Эмили и Софи тренировались в плоской глади, вышивая листья. Стежок за стежком, от серединки к контуру. Иногда, если уставали глаза, Эмили поднимала взгляд с вышивки и оглядывала широкую гостиную, приспособленную под классную комнату. Окна выходили на юг, и, как и пророчила хозяйка, скоро стало жарко. На узком столе у стены предусмотрительно стоял графин с ледяной водой и выстроенные в два ряда стаканы. Мадам Лоран иногда устраивала недолгие перерывы, чтобы освежиться и передохнуть: при всей её живости и непосредственности она не любила, когда ученицы то и дело вставали за водой, поскольку не терпела столпотворения и беспорядка. За полтора часа до окончания занятий, в длинную перемену, им позволялось заглянуть в библиотеку. Мадам в это время поднималась к себе или отдавала распоряжения прислуге, а девочки оставались под не столь уж зорким присмотром старшей горничной. Как раз во время большой перемены Эмили бродила вдоль книжных шкафов вместе с Софи, взявшей её под левую руку. Она заметила эту манеру у многих француженок и первое время боролась с неловкостью и непривычкой. «Это потому что порядки тут свободнее английских, или дело в том, что у меня никогда не было подруги?» Эмили в разговорах чаще молчала: не могла рассказать о себе правду и не хотела лгать, но взамен охотно слушала. Софи, как и Камилла, списали такую сдержанность на английский характер. Эмили взяла с полки книгу Ги де Мопассана и рассеянно пролистала несколько страниц. Правда она не собиралась сейчас читать — не хотела показаться совсем уж невежливой и, вспомнив, что у Софи Дюбуа целых трое братьев, причём последний не старше шести месяцев, спросила, как здоровье малыша. Та расплылась в довольной улыбке старшей сестры. — Всё с ним хорошо, всё тянет в рот, мышонок. А какой он хорошенький, когда улыбается. Право, не знаю, отчего мальчишки потом становятся такими несносными, но сейчас он сущий ангел! Эмили согласно улыбнулась. Ветер качал ветви росшей на заднем дворе акации. — Смотри, как бы дождь не собрался, — проследовала за её взглядом Софи. — Так и веет. Что-то пригонит, а то ведь днём так душно, что страх берёт. Я думала тебя позвать вечером, посмотреть на малютку. Няня его возит в коляске, иногда и мне разрешает катать. Мама, верно, не будет против, если ты поглядишь. — Мне бы очень этого хотелось. Но когда все вернулись к занятиям, на северной окраине города пронеслись далёкие раскаты грома. Солнце потускнело и поспешно исчезло в большом дождевом облаке. Мадам Лоран бросила взгляд на окно и знающим голосом сообщила, что гроза обойдёт их стороной. Эмили понадеялась, что так оно и будет: она была бы рада выйти на прогулку в парк, к тому же не одной, а в компании. Она даже приготовилась выразить всё имеющееся умиление, когда увидит ребёнка, хотя обычно держалась с ними немного неуклюже, когда ей доводилось наносить визиты семье с маленькими детьми. Алоис в такие моменты ограничивался натянутой улыбкой и пожеланием малышу всяческих благ, но решительно отказывался взять его на руки, если то предлагала радушная мать. Эмили пару раз выпадало брать эту обязанность на себя, и в душе она молилась, чтобы младенец не разразился плачем, чувствуя её неловкость. «Вряд ли мне такое доверят сегодня», — успокоила она себя. В гостиной заметно потемнело, хотя дождь не спешил лить. Мадам Лоран вслух раздумывала, не велеть ли принести свеч, но девушки заверили её, что в том нет необходимости. Эмили взглянула на циферблат больших напольных часов и усерднее взялась за иглу: хотела закончить ветвь с листьями до конца занятия. На подушечках пальцев виднелись побледневшие следы от старых уколов. Она шила, находя успокоение в том, как на молочно-белой ткани появлялись плотные изумрудные стежки. К тонкой полосе прибавлялась ещё одна, потом ещё, и контур постепенно заполнялся цветом. Лист, другой — простой рисунок. Не много, но уже что-то, и это что-то у неё получалось. Эмили настолько сосредоточилась на шитье, что пропустила последний короткий перерыв и, когда длинная минутная стрелка наконец подошла к двенадцати, а часы забили, ощутила что-то похожее на довольство собой. Вещь, над которой она работала, была у неё в руках, совсем реальная и настоящая. Нужно просто продолжать, и тогда всё станет выходить ещё лучше. Мадам Лоран объявила, что все показали себя хорошо, настояла, чтобы никто не пропускал и дня без практики, и в своей обычной цветистой манере распрощалась с ученицами. Когда они вышли, небо над Парижем приобрело глухой тёмно-серый оттенок, кое-где подсвеченный жемчужными краями облаков. На горизонте сверкали зарницы, однако над Сен-Дени, откуда шла гроза, тучи, кажется, медленно рассеивались. Условились с Софи, что если погода позволит, то к к пяти часам они встретятся на одной из аллей в Люксембургском парке, ближе к фонтану. — Тогда до встречи, — попрощалась Эмили. — К пяти я свободна. Когда низенькая фигура подруги скрылась за высоким городским особняком, Эмили расправила уставшие плечи. Между лопаток начинало жечь, но всё равно много слабее, чем раньше. Она вздохнула и повела глазами из стороны в сторону. Зайти на рынок, пока есть время, и вернуться домой или?.. Хоть она и решила утром первым делом заглянуть в лавку и продать серёжки и брошь, теперь в ней снова заиграли сомнения. «Если я их продам, то уже не выкуплю обратно». Она спустилась, свернула налево, но её шаги были медленными, а туфли еле-еле поднимались над мостовой. Одно дело убрать в шкатулку подальше от чужих и своих глаз и совсем другое — утратить навсегда, окончательно. Эмили сама не заметила, как сжала в кулак ладони. Можно было не сомневаться, что это последний раз, когда она видит такую роскошь, что больше никто не приколет к её платью аметистового мотылька, да и что бы то ни было другое. Ни серебра, ни золота. Ни шёлка, ни кружев. Всё теперь в прошлом. Но если не продавать… если оставить. Тогда деньги закончатся, и случится это скорее рано, чем поздно, и придётся взять двадцать фунтов, что прислал Друитт. А это было непозволительно. Потому что с того берега Ла Манша ей уже никогда ничего не придёт. Так что удастся продать дороже — изящные серьги из серебра или брошь? И как продолжение, возник совершенно другой вопрос. Кого она всё-таки потеряла — вздорного, жестокого Алоиса и его разочарованный, презрительный взгляд в мае? Или того Алоиса, каким он был, когда взял её к себе пять лет назад? Ветер не подсказал ничего, а только разметал с лица длинные пряди волос. Эмили зажмурилась: пыль и крошки от сухих листьев попали в глаза. Сзади её окликнули. — А знаете… Франция пошла вам на пользу, — признал голос — снисходительный, такой знакомый голос, который ни с кем другим не спутать, — ягнёночек.