Брошь с аметистом

С широкой, пыльной набережной Флер в сторону улицы Шантр свернул человек. В успехе сегодняшней вылазки он сомневался, но всё равно надвинул соломенную шляпу на глаза и, сунув охапку газет под мышку, напряжённо запустил другую руку в карман. Пара почтенного возраста французов не спеша прогуливалась по другой стороне улочки, и их размеренное шарканье, не считая свиста сквозняка между домами, было единственным звуком, рассеивавшим послеобеденную тишину. Тени, зеленовато-коричневые, стекали со стен на старые ящики и полусгнившие бочки, ложились на дорогу, на мятый пиджак. Спасение от жары, особенно после палящего солнца на набережной. Человек вытер испарину с висков, прошёл вдоль заржавевшей ограды сада, за которым давно никто не ухаживал, и замедлил шаг. Нужное крыльцо — всего через два дома. Вот и высокие деревянные ступени перед дверью. Вторая снизу скрипит слишком громко, это он помнит. Кто откроет? Если экономка, придётся прикинуться газетчиком и сунуть ей сегодняшний выпуск «L’Intransigeant», а потом дождаться вечера. Благо, эта вечно надутая, недоверчивая женщина избрала себе развлечением чтение новостей, так что подозрений не возникнет. Если же девица, то он хорошенько втолкует ей, что будет, если она продолжит болтать лишнее перед королевской ищейкой. Ему снова пришлось залечь на дно и потерять драгоценное время. Луиза ещё давно обмолвилась, что хозяин должен получить ответ от издательства, но в подробности её не посвящали. Впрочем, он и без того догадался, чего тогда ждал Мак-Гахан, и эти сведения ни в коем случае не должны были попасть в чужие руки, однако когда журналист шёл на встречу с Фантомхайвом, бумаг при нём не оказалось, и человек поступил безумно опрометчиво. Нужно было уйти, сразу заметив тех двоих, франта с блондиночкой, но он не мог рисковать. Если бы Мак-Гахан пронёс листы за пазухой или, чем чёрт не шутит, в сапоге, Сиэль бы уже всё узнал, так что человек не думая всадил в ничего не подозревающего мужчину нож и с отвращением провернул лезвие. Досаднейшая оплошность, за которую приходится расплачиваться. Почти неделю он не смел появляться возле этого дома, потому что вокруг сновали или полицейские, или — что гораздо хуже — мальчишка со своим дворецким, но больше прохлаждаться было нельзя. Если бумаг не было у Мак-Гахана и Сиэль ими ещё не разжился, значит, они пришли с почтой позже и до сих пор находятся в доме. Он обернулся, провожая взглядом спины стариков и, напустив на себя небрежный, слегка простоватый вид, шагнул к крыльцу, вытер вспотевшую ладонь о брюки и позвонил в колокольчик. Кто же это будет: мнительная экономка или наивная дурёха Луиза? Человек подавил навязчивое желание оглянуться, но знал, что если за ним следят, этот жест вызовет ещё больше подозрений. На каменную изгородь соседнего дома спрыгнула кошка. Она лениво оглядела незнакомца с ног до головы и, видимо сочтя, что тот не достоин её внимания, принялась вылизывать заднюю лапу. За дверью, наконец, послышались шаги и звяканье цепочки, человек отступил на шаг назад и прочистил горло. — Газеты, мадам, вечерние номера, всего десять сантимов, — заученно протянул он нараспев, подражая парнишкам-газетчикам. — Второй Интернационал открывает учредительный конгресс. «Le Temps» и «L’Intransigeant», один за десять, берёте оба — платите всего семнадцать. Экономка, мадам Лемар или Леман, как бишь её, скупо шевельнула губами вместо приветствия и принялась с самым сосредоточенным видом просматривать заголовки первых страниц журналов, решая, какие новости на сегодня достойны десяти сантимов из её сбережений, а какие нет. Человек, не справившись с беспокойством, всё-таки обернулся по сторонам и украдкой заглянул за плечо женщины, надеясь заметить служанку. Он видел только кусочек круглой напольной вазы с папоротниками, чёрный ковёр в красную клетку и лестницу, ведущую на второй этаж. Да где эта девка, не могла же она так скоро взять расчёт и уехать! А если бумаг вообще нет? Если они уже у Фантомхайва? Если... Сухой голос напротив заставил вернуться в реальность. — Беру вот этот. За восемь отдадите? — Не могу, — развёл руками тот, — никак нельзя, сударыня. Но если возьмёте два, отдам за семнадцать. Ему эти гроши и даром не сдались, но приходилось торговаться и тянуть время. Без свежего выпуска Лемар точно не уйдёт — по крайней мере, раньше не уходила. И всё же, такая возможность была, а потому человек снова вытер лоб рукавом. Жара до сих пор стояла страшная, а может, это всё нервы и суета последних дней. Но мадам Лемар опять придирчиво поджала губы, и ему показалось, что она вот-вот захлопнет дверь перед его носом. Луиза не появлялась. Может, действительно уехала? Он вытянул из середины стопки слегка помятый номер какого-то скандального журнала и заговорщицким тоном сообщил: — Говорят, в той истории с борделем на Кливленд-стрит замешан сам лорд Сомерсет. Это был смелый ход. Оставалось гадать, возмутится ли чопорная дама и выставит неудачливого газетчика вон или, как и все женщины, загорится сплетнями, пусть даже их предмет находился по ту сторону Канала. Экономка вся побагровела, и человек было решил, что прогадал. Его рубашка прилипла к спине от пота. Впрочем, пунцово-красные щёки и шея мадам Лемар стали единственным признаком возмущения. Она резко выхватила журнал, взяла ещё два других и непререкаемым тоном произнесла: — Двадцать сантимов за три. И как вам не стыдно разносить такие постыдные статейки. Человек простодушно пожал плечами, показывая, что совершенно согласен с такой оценкой, но работа обязывает, и решился на рискованный шаг: — Мадам, не будете так любезны пожертвовать для бедного газетчика стакан прохладной воды? Мадам Лемар недоуменно подняла бровь, словно удивляясь его наглости. На её памяти никому и в голову не приходило просить о подобном. Женщина попыталась разглядеть в светлых глазах проблески добропорядочности или наоборот следы порочности, веря в святую истину о зеркале души, в котором отражается всё сокровенное, но не добилась ничего, настолько они были безучастны и неподвижны, хотя и, кажется, не опасны. Наконец, она поразмыслила, что тот не стал перечить, когда она сильно сбила цену на журналы (своим умением торговаться мадам Лемар всегда гордилась), вспомнила о палящем зное последних дней и, повинуясь голосу совести, пробубнила что-то вроде «ждите здесь» и хлопнула дверью. Человек повёл напряжёнными, точно дерево, плечами. Правая рука ныла уже несколько дней. Нужно что-то делать, иначе придётся снова убраться восвояси до следующего раза. Он прикинул, сколько времени понадобится женщине, чтобы дойти до кухни, набрать воды и вернуться. И ещё зайти за деньгами. Минуты три-четыре, не больше. Расположение комнат в доме он примерно понял ещё в прошлый раз. Нужно хотя бы проверить, точно ли сегодня нет служанки, а уж та должна будет его впустить, хочет она того или нет. Он тихонько толкнул дверь, нервно дёрнул плечом и прислушался. От жары или волнения, сердце громко стучало в висках; он весь обливался потом. Чёртова жара и чёртова девка. В конце коридора слева послышался звон струи о раковину. От напряжения у него заходили желваки. Если экономка сейчас вернётся… Он шагнул за порог и быстро оглядел прихожую. Допустим, Луиза здесь, где она может быть? Уже отобедали, так что не в кухне, да и готовить теперь было некому. Где? Возможно, занимается бельём и последними приготовлениями к отъезду. Надо просто увидеть её или хотя бы услышать, убедиться, что она в доме и вытянуть на пару слов, не сейчас, так вечером. Но сегодня. Иначе граф, чёрт дери и его тоже, не преминет высказать своё мнение о его способностях или даже откажется от своей части сделки — на что он любезно намекнул в прошлом письме. Человек, проклиная и графа, и экономку, и всю эту затею, с опаской ступил на чёрно-красный ковёр, готовый в любой момент ретироваться, и поднял глаза на площадку на втором этаже. Перила из фигурных столбиков блестели, будто их недавно начистили. Отворилась дверь. Верхняя спальня. Сначала показалась корзина с бельём, а уже за ней девушка с собранными каштановыми волосами. «Неужели». Серёжки она сняла, наверное, включила мозги. Жаль, слишком поздно. Он скосил взгляд в сторону кухни, отступил к порогу и нетерпеливо шикнул. Она не услышала, по крайней мере не сразу, а слева уже слышалась тяжёлая поступь мадам Лемар. Человек быстро ступил назад на крыльцо, наткнулся больным плечом на косяк и выругался: оставшиеся несколько газет с шуршанием упали на пол. Луиза удивлённо обернулась на звук и вся как-то замерла, но уже в следующую секунду лестницу заслонила дородная фигура экономки. Человек натянул самую бесхитростную улыбку, на которую был способен. Мадам Лемар сначала оглядела его с головы до пят, проверяя, не торчат ли карманы, затем произвела пристальным взглядом инспекцию вестибюля: вазы, подсвечники, безделушки на месте. Только после этого покачала головой, всем своим видом выражая молчаливое негодование, и протянула стакан, когда тот закончил собирать разлетевшиеся листы. — Ваши двадцать сантимов. А теперь пейте и уходите. — Вы воплощение христианской добродетели, мадам, да хранит вас господь. Он в три больших глотка опустошил стакан и решил больше не искушать судьбу. Снять шляпу и выдохнуть как следует человек решился, только спустившись по другой стороне набережной к реке. Он отёр пот со лба, постелил злосчастные газеты и сел, вытянув длинные ноги. Солнце опускалось над водой всё ниже и ниже, и янтарные отблески уже не слепили глаза, как прежде. Здесь и там галдели небольшие группки студентов, распивали пиво и без умолку хохотали, так что мужчина с трудом подавил раздражение и желание убраться отсюда, но среди людей затеряться было проще всего. Полдела сделано, ну или будет сделано вечером. Часам к восьми экономка запрёт дом на ключ и с Луизой под руку отправится в сторону фонтана Богородицы, пройдёт мимо больницы и в самом начале улицы Бернарден свернёт направо, а служанка налево. Там и можно будет поговорить. И в случае чего — вернуться. Один парнишка шатаясь отошёл в тень моста помочиться. Его смешной жёлто-чёрный галстук напоминал шмеля. До нужного времени оставалось чуть больше двух часов.

____

— Знаете, мне привезли отличных русских борзых. Пока они правда мелковаты, но к сентябрю я натаскаю их как следует. А через год, если верить этому болтуну Мозли, можно будет и на волка ходить. Алоис коротко усмехнулся. Он знал, как Друитт любил охоту и как это не вязалось с его светским обликом, но уже перестал удивляться. По его скромному мнению, образ охотника подходил Друитту как нельзя лучше — по крайней мере, той стороне, которую мало кто видел, к их же счастью. Помнится, после скандала аукционы пришлось прикрыть, и, видит бог, ещё долго слугам приходилось терпеть раздражённые окрики хозяина. Виконт спасался только охотой. Пару раз он звал с собой кузена, и Алоис даже скучал по бурлящему в крови возбуждению, заливистому лаю собак и пьянящему чувству погони. В нём самом от одних воспоминаний проснулся охотничий азарт. — Зачем ждать сентября? На птицу или зайца уже сейчас можно выпускать. Если, конечно, вам не продали одно лишь подобие борзых. Тот покачал головой. — Они ещё не привыкли к здешней местности. К тому же, одна ещё отлеживается после путешествия, с желудком у неё неважно. Недели через три, две — если повезёт, — проведу первую ходку. Не хотите посмотреть? — Может быть, — подавил досаду Алоис. Расставаться с идеей весёлого досуга ему не хотелось. — Ну же, не говорите, что вызвали меня сюда, только чтобы пообсуждать дела. Даже моё терпение подходит к концу. Друитт чему-то улыбнулся краешком губ, хотя до сих пор вид у него был в известной степени озабоченный. Он задумался на пару секунд и предпринял ещё одну не слишком решительную попытку возразить. — Официально, сезон ещё не открыт. — Бросьте, это же ваши владения. А значит, каждый бедолага заяц и каждая нора, где он прячется, принадлежит вам. Что вы предлагаете, надеть чепец и пойти по ягоды, как благочестивая девица? — подтрунивал юноша, почти уверенный, что собеседник сдаст позиции не сегодня, так завтра. — Если вас не пугает перспектива спечься под июльским солнцем, — Друитт красноречиво пожал плечами, будто сделал всё, что мог. Алоис расплылся в победоносной улыбке. Охоте быть. Он придвинул к себе запотевший стакан ледяного лимонада, и холодная влага отпечаталась на коже. Будет очень кстати развеяться. А уже потом… Потом наступит развязка. Слишком долго он ждал. И хотя Алоис знал, что всё пройдёт как нельзя лучше… должно пройти, — тихий шёпот сомнения, который в действительности никогда не покидал его, отравлял мысли. Он хотел быть уверенным, уверенность приносила покой, но у него не было ни того, ни другого. Пустые страхи. Всё ведь рассчитано до последней мелочи. Клод, всегда такой преданный, безукоризненно правильный, никогда не подводил, он не чета беспринципному демону Сиэля, чудовищу, который тогда, почти восемь лет назад, устроил пожар в их деревне. Чтобы что? И хотя Алоис понимал, что творениям ада не нужна причина, он всё равно задавался этим вопросом столько раз, что уже и не вспомнить. И не находил ответа. Хотя хотел. Больше всего на свете. Хотел на его глазах выпустить всю кровь тому мальчишке, к которому тот так привязался — смешно — и спросить. Алоис знал, что демон не ответит. Подозревал, что даже не вспомнит: для таких, как он, мимолетный день всего лишь песчинка среди веков и тысячелетий. Алоис столько раз представлял себе, как лишит этого дьявола такой желанной для него души, как причинит боль. Такую же, какую причинили ему. Но теперь Алоис растерялся. Он снова вспомнил Клода. Возможно ли вообще причинить демону боль? Нет, по крайней мере не тому, с кем он сам заключил контракт. Но то — Клод, он другой. Другой же? У Клода вообще ничего не вызывает сильных чувств. Он верен. Пока у Алоиса есть душа, пока он будет ему нужен, демон не оставит и не предаст. Хотя бы поэтому. Потом, когда его желание исполнится… Алоис выпрямился. Потом всё кончится, и ничего уже не будет иметь значения. Ветер скользнул в открытое окно и качнул льняные занавески. Приторно-сладко пахла последняя липа. — Как ваша милая сестра? — спросил Друитт, когда подали брусничное желе с мятой, но к самому десерту не притронулся. Телеграмма, столько времени пролежавшая в ящике стола, теперь покоилась в кармане его пиджака. Алоис равнодушно выдержал долгий, пристальный взгляд. — Что вам за дело? Соскучились по кузине? Он даже улыбнулся, дёрнув сухими губами, и сделал короткий глоток. Друитт уклончиво пожал плечами. — Какое мне может быть дело. Семейная привязанность, и только. Алоис хмыкнул. — Ну разумеется. — Она в Париже, вам ведь это известно? — не стал тянуть тот. Сам он не хотел брать на себя ответственность, к чему лишние хлопоты, но совесть или её подобие иногда напоминали о своём присутствии. Мало того, что девица одна, в чужом городе — ещё куда ни шло, но когда он узнал, что рядом ошивается королевский пёс и, хуже того, Уайлдер… — Известно, так что с того? В самом ли деле нам надо толковать о мисс Транси? Звякнуло поставленное на стол блюдце. — Нет, но мой долг, да и ваш… — Дорогой мой, всё, что мне предписывает долг и даже больше, я уже выполнил. Мисс Транси не ребёнок, пусть вы и упорно продолжаете закрывать на это глаза. Да и кроме того… — Алоис лениво оперся щекой на руку. — Не вы ли упрекали меня в собственничестве? Как видите, я поборол этот грех. Мисс Транси предоставлена полная свобода. — Не слишком ли полная, граф? — Не слишком. Он ковырнул ложкой блестящее розоватое желе. Где-то внизу визгливо залаяли собаки, послышался окрик псаря, и животные умолкли. — С чего вы об этом заговорили? Нашему другу надоело молчание, и он решил докладывать о своих успехах — или, точнее будет сказать, неудачах — и вам тоже? Виконт взглянул в его лицо. «Нет, она ему не писала». Друитт расстегнул верхнюю пуговицу пиджака, ощущая, как жжёт сквозь ткань та самая бумага, и уже понял, что не покажет её. Скажет, что оставил дома, забыл в ящике стола. Между ними не всё ладно, и незачем лезть. Он попытался, как того требовала совесть. Но Уайлдер… Если они пересекутся с Эмили во Франции, кто знает, не испортит ли девочку. Жаль. Он до сих пор лелеял надежды выдать её за какого-нибудь лондонского Ромео. И всё-таки, когда Друитт открыл рот, с его губ сорвалось совсем иное. — Вы сами ни чуточку не обеспокоены? Болгарина могут скоро выпустить, граф Фантомхайв вовсю старается этого добиться. — Если и выпустят, то ненадолго. Пусть старается. На его месте я бы сначала разобрался со своими заботами: королева ждёт и так уже слишком долго, и её терпение не бесконечно. Слава богу, — съязвил Алоис. — Вы думаете, уже пора? — спросил тот, покручивая на большом пальце золотой перстень. — Давно. Условились, что к концу недели пойдут на лисицу или косулю, но с проверенными собаками из своры. Рисковать пополнением, щенками, стоившими почти целое состояние, виконт отказался, и наглядно объяснил псарю, что случится, если хоть одна из борзых сляжет или будет лаять с «недостаточным воодушевлением». Алоис беззвучно посмеялся, и хотя он был доволен предстоящими планами, — это был невесёлый смех. Он допил остатки имбирного лимонада и размял листки мяты десертной ложкой. На дне стакана остались рваные, тёмно-зелёные комки. Ему отвели просторную, хорошо проветренную комнату с небесно-голубыми обоями, покрытыми позолотой. Алистер Чембер всегда славился отменным вкусом: любовь к изяществу распространялась и на интерьер, и на хорошеньких девушек. В последнем Алоис тоже не раз имел возможность убедиться. Он подошёл к высокой кровати под синим бархатным пологом и сел на покрывало, тоже расшитое золотыми нитями. Смутная неприязнь — Алоис сам отчётливо не понимал, к чему именно, — заколола в душе. Напомнила о том, чего вспоминать не хотелось. И всё-таки здесь, в чужой усадьбе, он чувствовал себя легче. Свободнее? Глупо, свободнее ему не стать, и не за чем пытаться убежать от правды. Но определённо легче, хотя бы на время. Это был другой дом, ничуть не менее роскошный, но не такой призрачный. Как странно. Алоис сам удивился, почему ему пришло на ум это слово и почему — так быстро, но чувствовал, что выразился правильно. Смазанное ощущение нереальности преследовало тенью, такой же верной, липкой и неотвязной, как его дворецкий. Появилось вместе с ним или, может, даже раньше. Да, раньше. В тот самый миг, когда поместье Транси, это ненавистное, отвратительное место, опустело, как по щелчку пальцев. Когда издохла мерзкая тварь, старик Транси, когда после его смерти во всех комнатах сменили обои и ковры, а ту спальню заперли. Он велел Клоду выбросить ключ в таком месте, где его никто никогда не сможет найти. Всё изменилось. Алоис стал там полноправным владельцем и хозяином, но в качестве расплаты пришла она — нереальность. Алоис, или вернее, Джим никогда не бывал в настоящем театре, но в деревню иногда приезжали бродячие актёры, и тогда наскоро возводились подмостки, доставали откуда-то огромную старую штору вместо занавеса, сколачивали стулья. Так он себя и чувствовал, только декорации были куда более дорогими. По коридорам стали ходить новые слуги. В саду вырвали с корнем пошлые алые розы и посадили тюльпаны, нарциссы, подснежники. Сирень. Весенние свежие цветы. Клод хотел позаботиться, чтобы они цвели круглый год, но Алоис наотрез отказался. Ему нужно было, чтобы пейзаж за окном сменялся, чтобы жило и менялось хоть что-то. Чтобы не было похоже на сон… Однажды, когда он скучал и прохаживался между рядами книжных шкафов в библиотеке, чего с ним почти никогда не случалось, на глаза попался старый переплёт с полки испанской литературы. Кажется, автором был де ла Барка. «Жизнь есть сон». Алоис не прочёл её и даже не открыл, велел поступить так же, как с ключом, потому что боялся ещё раз наткнуться на это название, на мысль, прежде не способную оформиться в мозгу так явно, но засевшую там плотно, как жирная жаба. Он гнал эту мысль от себя и только теперь, в относительной безопасности, в почти реальном доме Друитта, позволил себе довести её до конца. Признать, что вся его нынешняя жизнь слишком похожа на сон? Допустить, что всё может исчезнуть, раствориться. И тогда окажется, что он спит, спит после ещё одной бессонной ночи, и опять проснётся перед рассветом с новыми синяками, следами неосторожных поцелуев, больше похожих на укусы. Это было дико. Отвратительно. И до безумия, до зубного скрипа страшно. Поэтому — не вспоминать. Не думать. Он ощутил что-то шершавое, что держал в руке. Две или три позолоченные нитки, выковыренные или вырванные из своего законного места — цветочного узора на покрывале, — лежали в раскрытой ладони. Алоис покрутил их между пальцев с какой-то растерянностью, словно не знал, откуда они взялись, потом вспомнил и небрежно бросил на пол. Окончательно очнувшись, он принялся разглядывать комнату, хотя сердце ещё билось в груди слишком быстро. В этом крыле только недавно закончили ремонт, и особенно в углу, где стоял большой модный гардероб, ещё чувствовался слабый запах клея для обоев и лакированного дерева. Пушистый ковёр с длинным ворсом покрывал дубовый паркет. Алоису отчего-то захотелось сбросить туфли и погреть озябшие ступни, но он быстро прогнал это глупое, детское желание. Только мысленно заметил, что надо бы поинтересоваться, где виконт купил ковёр, и велеть Клоду достать такой же. Под окном стоял изысканный венецианский диванчик с низкой спинкой, а перед ним — шкура белого медведя. От больших, будто пуговичных неподвижных глаз стало не по себе; в остальном же комнату можно было с правом назвать великолепной: впрочем, он предпочёл бы любую лачугу пустоте собственного дома. Но и на этой мысли Алоис долго не задержался. Он подошёл к шкафу, чтобы выбрать одежду для ужина, и с удовлетворением отметил, что вещи уже разобраны, а рубашки аккуратно висят на вешалках. Клода он оставил в Лондоне, и Друитт любезно одолжил ему своих служанок. Все нужные приказы уже были отданы, однако, несмотря на это, отсутствие за спиной демона ощущалось непривычно и странно. Нет, конечно, он мог в любой момент призвать дворецкого, но не хотел делать этого без крайней необходимости. Так или иначе, в его распоряжении всего несколько дней — свободы или одиночества, — и эти дни пролетят, как и все другие до них. За ужином почти не говорили, или говорили о всяких глупостях. После десерта виконт повёл кузена поглядеть на щенков: Алоис нашёл их смешными и несоразмерно длинными. Один из выводка, с чёрными ушами и крупным пятном на спинке, настороженно-дружелюбно вилял хвостом, не очень понимая, как относиться к появлению двуногих великанов; остальные спали. За деревянными перегородками устроили возню взрослые собаки, почуявшие хозяина. Алоис оставил пиджак в столовой, и хотя внутри было тепло, со двора тянуло вечерней прохладой. Он стоял, прислонившись к стене и скрестив руки, пока Друитт о чём-то спрашивал мистера Мозли и беспокойно поглядывал на одного из спящих щенков, у которого сквозь шерсть просвечивали рёбра. Мозли клялся и божился, что уже на следующей неделе все новоприбывшие оправятся; щенок дёрнул задней лапой и, кажется, проснувшись, тихо заскулил. Виконт осторожно поднял животное с одеяла и, сделав псарю знак замолчать, взял на руки, не побоявшись замарать рубашку. После непродолжительного осмотра оказалось, что это девочка и что на животе у неё крошечные розоватые пятна. — Всё время чешется, вот еле заснула, — ворчливо признался мистер Мозли. — Ест то же, что и остальные, хоть и мало, а чешется. У других такого нет, сами посмотрите. — Тогда почему вы держите их всех вместе? Не сегодня-завтра и другие начнут чесаться. — Что мне её, одну положить, что ли. Так хоть братья рядом: отлежится, оклемается. Виконт посмотрел на щенка, погладил сморщенный влажный носик и положил обратно. — Отвечаете за них головой, мистер Мозли. — Вас понял, милорд. Он оставил ещё несколько приказаний, обвёл взглядом остальных собак с весело высунутыми языками и стройными лапами, потрепал по морде свою любимицу — рыжую борзую-двухлетку, и кивком позвал кузена обратно. На полпути к дому, когда из приветливо светящихся жёлтых окон уже можно было разглядеть снующих с вёдрами слуг, Друитт пожал плечами и негромко бросил: — Рановато я их взял. Им полтора месяца хорошо, если есть. Ну да что уж там. Алоис, хотя и думал о своём, не мог не заметить, что Друитта в самом деле волнует здоровье щенков. И не только из-за потерянных денег. — Выправятся, — сказал он без особой уверенности. — Найдите для них суку полюбвеобильнее, может, признает своими. Они же уже не сосут? — Нет. Мозли даёт им молоко с желтками. — Ну вот. Значит, им просто нужна компания. Кто знает, вдруг у вашей Лесли проснётся материнский инстинкт. — Куда там, ей бы побегать вволю, — махнул рукой тот, но всё-таки задумался. — Может, Пейдж… Она своих давно выкормила, но родить уже больше не родит. А так, маленькие под боком. И ей нескучно, и щенкам забота. Алоис убеждённо закивал. Виконт продолжил рассуждать до самого холла, спохватился, как поздно, и сообщил, что к этому времени их обоих должна ждать горячая ванна, а потом, пожелав спокойной ночи, отправился наверх. Ждавшая у лестницы служанка приняла плащ и последовала за господином. Камердинера Друитт звал для «серьёзных, скучных и неприятных дел», а в повседневной жизни предпочитал общество молоденьких девушек. Алоис сомневался, что этой было хоть немногим больше семнадцати. Правда, его это никак не касалось, и он, захватив пиджак со спинки стула, где его оставил после ужина, не спеша поднялся по широким мраморным ступенькам главной лестницы на второй этаж. В своей комнате Алоис сделал два открытия: во-первых, с закрытыми ставнями и при свете свечей, хоть и множественных, спальня казалась гораздо меньше. Во-вторых, на полу, близко к незажжённому камину, стояла ванна, и какая-то горничная, которую он ещё не видел, проверяла рукой воду, стоя на коленях. Он настойчиво просил виконта, чтобы его не беспокоили и не мельтешили рядом свыше необходимого, и тот уверил, что «девочки» могут быть очень незаметными, когда нужно. И всё-таки в комнате кто-то был. Алоис перекинул пиджак через локоть и раздражённо прочистил горло. Девушка встрепенулась, вскочила с пола. Вставая, она задела ногой вёдра, и её торопливые извинения потонули в гулком звоне. Хорошо хоть, вёдра были пустые. Алоис поморщился и уставился на служанку из-под нахмуренных бровей. Меньше всего ему хотелось слушать нелепые оправдания. — Ты очень шумная. Забери это и выйди вон. — Простите, господин, простите, я не видела, как вы вошли. Я должна была закончить раньше, просто в кухне вода расплескалась, и надо было заново греть. А потом кухарке понадобилась плита. Пока она тараторила, он успел разглядеть её маленькое, веснушчатое лицо и светло-коричневые волосы. Ничего, что можно было хоть отчасти назвать «элегантным» или «утончённым». Ещё и неуклюжая. Зачем Друитт её взял и тем более приставил к нему? Он цыкнул и повторил: — Я же сказал, выйди отсюда, если ты закончила. Мне всё равно, что там было с водой. Она остановилась на полуслове и удивлённо посмотрела на него, потом опомнилась и опустила глаза. — Да, я сейчас же уйду. Вы меня извините. Я оставила вам мыло и полотенце, они вот там, но если вам что-то ещё будет нужно… — Пошла вон! Алоис потерял всякое терпение, в два размашистых шага приблизился, сунул вёдра ей в руки и вытолкал за порог. Хлопнула дверь. Сердце у него опять забилось: в последнее время слишком часто из-за всяких пустяков. Случайно он вырвал девушке пару волос, когда схватил за шею, и ладонь ещё чувствовала прикосновение к чужому телу, реальному и живому. Слишком давно этого не случалось. «И хорошо», — подумал он. Но его собственное тело отреагировало неестественно и непонятно: смутной тоской, затерянной в глубоких складках злости. Алоис отвернулся, нашёл полотенце и ночную сорочку сложенными на диване и резким движением сбросил с ног туфли — те с громким стуком ударились о пол. Он дёрнул плечами. Алоис не любил прикосновения. Особенно по отношению к себе. Всё тактильное взаимодействие, не считая тех разов, когда он гордо подбадривал Барона или мимоходом гладил собак, не считая пощёчин, которые так легко раздавал — потому что так было проще… Всё сводилось к Клоду. К холодным касаниям осторожных рук. Раньше он хотел их, почти жаждал, но они никогда не выходили за рамки необходимого, и тогда он выдумывал необходимость сам. Надеть скользящие шёлком по коже чулки. Поправить бант на шее или помочь во время ванной. Подсадить на лошадь, хотя Алоис с пятнадцати лет прекрасно справлялся самостоятельно. Перевязать раны. Но потом это прекратилось. Вернее, прекратил он сам, потому что так захотел. Потому что может решать и приказывать, и больше никто ничего не сделает без его дозволения. Просто в какой-то момент Алоис уже не мог не чувствовать, что дворецкий относится к нему по-другому. Что отчуждение и безразличие появляются на его лице чаще — гораздо чаще, чем можно было стерпеть. Сначала это его обидело. Потом разозлило. «Всё равно, что он обо мне думает. Пусть даже ненавидит. Но ему некуда деваться. Клод останется здесь, пока я не прикажу обратного. Пока не…» Потом ему пришло в голову, что ненависть слишком сильное чувство для демона, чтобы его мог вызвать такой жалкий червяк, как он. И всё же Алоис старался. Потому что ненависть — это ещё ничего. Это что-то. И это что-то было лучше безразличия. Клод покорно терпел все выходки хозяина и переносил их с выдержкой, поистине достойной восхищения, но время шло, и Алоис оставил капризы. Нужно было сосредоточиться на другом. В конце концов, скоро его желание исполнится, и неважно, что будет после. Или важно? Он сжал ладонями виски, пытаясь утихомирить грозившую разразиться внутри бурю. Не время для этого. Нужно идти до конца. Он ведь сам этого хотел. И вовсе незачем думать о Клоде, или об этой дурочке, имени которой он даже не знает, всколыхнувшей то, что не надо было. И об… Эмили тоже думать не нужно. Алоис скинул шорты и снял рубашку, путаясь в пуговицах. Шагнул к камину, перебросил ногу через бортик ванны, удержал равновесие. Опустил ступни, не замечая, горячая ли вода — но, наверное, да, иначе откуда эти завитки пара? Медленно, неуклюже сел, стараясь не поскользнуться; тепло накрыло по плечи. Не нужно ни о чём думать. Веснушчатой девочки нет, потому что он её выгнал. Клода нет, потому что он так решил. И Эмили нет. Потому что сам так захотел. Вот и всё. В день предстоящей охоты собирались на рассвете. Мистер Мозли сказал, что это самое удачное время, потому что в этот час косули ищут еду и могут быть менее осторожны, но всё равно действовало правило «не шуметь, не горячить собак и двигаться против ветра». Конюхи держали под уздцы фыркающих коней. Алоису досталась Изабель, молодая белоснежная кобыла с тонкими ногами и острой мордой, которая то и дело норовила закусить удила, и ему, ещё заспанному и хмурому, приходилось всячески удерживать её от этого. Утренняя прохлада щекотала лицо. Клочья тумана, освещённые рассеянным светом, выползали из лощины в лесу, а трава, точь-в-точь изъеденный зелёный ковёр, была мокрой от росы. Собаки, в том числе рыжая быстроногая Лесли, грозно заливались лаем. Прибыли соседи Друитта, Смолвуды и Флинтширы, тоже желающие принять участие в развлечении. Алоис встречался с сыном Флинтшира, но отца, толстяка с роскошными седыми усами и молодцеватой походкой, никогда не видел. Он натянуто улыбнулся этим двоим и махнул рукой: никакой компании, тем более едва знакомой, ему не хотелось. А вот Флинтширы, наоборот, глядели на него с любопытством, причём старший, знаток охоты, ещё и снисходительно. Алоис подозревал, что тот вот-вот начнёт раздавать ненужные советы или травить скучные анекдоты, и, когда выехали со двора, так и случилось. Кавалькада тронулась. Виконт Друитт рывком вскочил на своего серого в яблоках рослого жеребца и легко стукнул по его бокам сапогами, а Джон Флинтшир тем временем пустил лошадь шагом и подъехал ближе. Алоис еле сдержался от того, чтобы не закатить глаза, но принял дружелюбный вид. — Как ваше самочувствие, барон Флинтшир? Надеюсь, молодой лорд Энтони тоже здоров? Мы с прошлой осени не виделись. Джон Флинтшир широко улыбнулся. Его щеки, покрытые рыжеватой щетиной, собрались в складки. — Здоров, а то как же. И я не жалуюсь, спасибо. Виконт нам пообещал славную забаву, вот мы и здесь. Когда он говорил, от него попахивало кожей и потом. Типичный провинциальный барон. Такое себе общество для сиятельного Алистера Чембера. — Я на своём веку видал затравленных зверей чаще, чем француз — своих любовниц, ха-ха-ха! Что там косуля. Скажу без ложной скромности, у себя мне случалось брать волка живьем, схватив за уши. — Истинная правда! — поспешил заверить молодой Энтони Флинтшир, подъехавший на чёрной, густогривой лошадке. Продолговатое лицо отдавало желтизной, хотя уродливым его назвать было нельзя. Но такой же простак. — Отец — прекрасный охотник. Виконт приглашает его каждый сезон. Алоис улыбнулся. — Не сомневаюсь. «Так вас ценит, что оставил плестись рядом со мной». Смолвуды ехали с виконтом, обсуждая предстоящую травлю. У каждого на плече висело ружьё, а за поясом — длинные ножи. Алоис нащупал гладкую рукоятку своего и вздрогнул, верно, от холода. Сам он предпочёл бы ехать впереди, с Друиттом, но ему досталась почётная обязанность немого слушателя. Дорога пошла под уклон, вдоль ледяного ручья, над которым уже стал рассеиваться серебристый туман. Старший Флинтшир вполголоса хвастался охотничьими подвигами. Энтони тоже вспомнил историю, где его ногу чуть не раздробила лошадь, взбрыкнувшая от испуга и сбросившая ездока, но вовремя вспомнил, что хвалиться здесь нечем, и начал поправлять воротник камзола. Алоис подавил желание пришпорить лошадь и стал оглядывать местность. Пахло свежестью и влажной землёй. Солнце поднималось за густой сенью деревьев, разлив по небу розовую акварель. Снизу старые, шершавые стволы покрылись мхом. Лошади шли вдоль русла шумного неглубокого ручья, спускаясь к зарослям древних берез, рябины и падуба, перемежающихся чащами терновника. Алоис нагнулся поддеть стремя, и один из кустов оцарапал ему руку. Когда деревья стали попадаться так густо, что идти приходилось где по двое, где по одному, всадники замолкли. Виконт разделил охотников: за ним последовал Энтони и один из Смолвудов, а второй, старший Флинтшир и Алоис круто взяли вправо, вместе с двумя псами из своры. Слышалось только шуршание листьев под мягкими лапами собак и трель проснувшихся птиц. Заливисто пели дрозды — Алоис вспомнил, что в детстве умел отличать их от иволги, потому что чирикали они звонче и прерывистей. Тропа незаметно, но верно повела наверх. Шли не меньше четверти часа, когда Джон Флинтшир выразительно указал одними глазами на следы копытец на мягкой земле. Чуть дальше нашёлся помёт. Смолвуд, молчаливый и красивый юноша, кивнул и обернулся к Алоису. Тот приподнялся в седле и ответил таким же серьёзным кивком. Он хотел снять с плеча ружьё прежде, чем оно в самом деле понадобится, но боялся сделать неосторожное движение; напряжение покалывало под кожей. На дальнем склоне ветер шелестел в кустах, золотые лучи, пробивающиеся сквозь сочную листву, слепили. Все замерли, напрягая глаза. Флинтшир, сам на секунду окаменевший, послюнил два пальца и поднял вверх, чтобы узнать, в какую сторону дует ветер, затем довольно покачал головой и дал знак спешиться. Лошадей спешно привязали; Изабель выразила недовольство негромким фырканьем, в остальном же всё прошло тихо. Ноги от езды одеревенели, но Алоис вскоре справился с собой и приноровился ступать еле слышно. Флинтшир держал собак. Алоис вместе с юношей обошли деревья на пологом косогоре вокруг поляны, изрезанной ручьём, и каждый занял свою позицию, в отдалении от другого. Алоис уже снял ружьё и теперь удерживал его за рукоять. Палец тянулся к спусковому крючку, готовый нажать в нужный момент, макушку припекало солнце, хотя тепло ещё не было. Он встал за стволом падуба и приготовился. Здесь или не здесь? Что, если что-то пойдёт не так? Может, косуля прошла по другой тропе и вот-вот попадётся в руки Друитта и остальных? «Как бы не так». Виконт был далеко не посредственным охотником, но с ними опытный Флинтшир, как ни раздражал его говор, а на стороне самого Алоиса и Смолвуда молодость и ловкость. А ещё отменное зрение. Да. Всё пройдёт так, как должно. Рассуждая, Алоис едва не пропустил момент, когда кусты ежевики внизу раздвинулись, и из-за зелени показались уши, и проморгался. Значит, здесь. Сейчас. Вместо ожидаемого азарта, никак не проходило почти наэлектризованное напряжение, словно от удачного выстрела зависела вся его жизнь, и Алоис с досадой заметил, как зубы невольно начали выбивать дробь. Он крепче сжал ладонь. Право слово, это же не медведь и не волк. Просто косуля. Мелкое, изящное, добронравное животное. И ничуть не опасное. Но руки не слушались. Любой звук, неосторожное дыхание, шорох — и косуля умчится, прижав уши, и никакая собака её не догонит. Если только её не ранить. Выстрелить, спустить псов, отозвать. Иначе шкура будет безнадёжно испорчена. Алоис обернулся по сторонам. Другие пока не заметили, кажется, — да и неудивительно: кусты росли ближе к нему, а не к остальным. Сейчас. Вот сейчас. Упустишь мгновение, и всё будет кончено. Его колотило от мысли, что вот-вот раздастся выстрел — не его, и всё равно палец никак не хотел нажимать на курок. Псы вдалеке забеспокоились, почуяв добычу, вставали на задние лапы. Пот катился с висков крупными, щекотными каплями. Сейчас или никогда. За этим он сюда и пришёл. Алоис сжал зубы и призвал на помощь всё своё самообладание, как делал каждый раз, когда мешали ненужные чувства. Дрозды щебетали звонкие песни, но в голове все звуки стихли. Он задержал дыхание, поднял ружьё к плечу. Щека прижалась боком к прикладу, горячему от его ладоней. Вот сейчас. Уже показалась маленькая голова и чёрные бусинки глаз. Ровная, лёгкая шея. Алоису померещилось, что она повернула голову вправо, что вот-вот заметит его. И тогда уже ничего нельзя будет сделать. Он выстрелил. Грянул гром, распугав птиц. Отдача ударила по ключице вместо плеча, и Алоис со свистом втянул сквозь сцепленные зубы воздух. Больно. Ему даже показалось, что треснула кость. В ушах шумело. Он повернулся, тяжело дыша, а мимо с лаем уже пронеслись собаки, поднимая лапами комья земли. В пороховом дыме и ломаных солнечных лучах убегала подбитая косуля.