Ты в моих артериях, течёшь, будто морфин

      Вид практически любого ночного города по умолчанию обворожителен и своеобразно пленительно-прекрасен [по крайней мере для меня], только вид ночной Москвы — вернее, самого её неспокойного сердца — обворожителен вдвойне; нет, даже не так, — умопомрачителен до потери пульса, памяти и способности говорить на ближайшее время. Именно сейчас против воли воли мне вспоминается родной город, оставшийся далеко позади и подальше от меня, за тысячу с небольшим километров, если быть точней, и невольно сравнивая его с Москвой, я понимаю, насколько всё-таки тусклым и невзрачным он был [да и остаётся, ведь пока моя «малая родина» никуда не исчезла]. Забавно, в детстве я мечтала о том, как переберусь из своего унылого пригорода в город, ведь тогда он казался мне таким огромным и красивым, и перспективным, хоть тогда мой детский мозг трактовал это слово немного иначе; а теперь… теперь мысли о возвращении «домой», туда, где из возможностей только осесть блёклой плесенью в унылой и убитой съёмке и жить от зарплаты до зарплаты [одним единственным, бесконечно зацикленным днём], вызывает у меня одновременно и уныние, и прямо-таки сводящую с ума панику.       «Алёна, прекрати! Не порть вечер, — мысленно даю самой себе отрезвляющую пощёчину, уже в который раз за последние несколько часов [у меня тут вырисовывается довольно мазохистская тенденция], — выкинь этот мусор навязчивых мыслей из своей головы, сейчас же!»       Подумать — вернее, приказать самой себе не думать, но не суть — проще, чем сделать, ведь в последнее время… Чёрт, и вот опять! Как же всё-таки сложно с тобой, Алёна! И в кого ты только такая?..       Пытаясь отделаться от собственных мыслей, я вновь возвращаюсь к до пьянящей одури пленительным столичным улицам, быстро мелькающим за тонированными окнами и натурально утопающим в бесчисленном множестве всевозможных мерцающих огней. Мой взгляд жадно цепляется за… да буквально за всё: за выжигающие бедные глаза вывески [они буквально повсюду!], за ласкающую глаз архитектуру, за прохожих и припаркованные симпатичные иномарки [они сверкают так, будто только-только из автосалона], за… сбиваюсь с мысли, теряясь в красоте ночной Москвы. Кхм. Прошу прощения, теряясь в красоте центра ночной Москвы.       «Интересно, где сейчас мои бывшие одноклассники? Одногруппники?.. Знакомые?.. Вспоминают ли они вообще обо мне? Думают ли, как там я, чем живу и всё ли у меня в порядке. Да и где я вообще?..» — странная мысль заполняет мою пустую голову и я не пытаюсь вытравить её от туда, ведь моей тщеславной натуре действительно, чёрт возьми, интересно порассуждать на эту тему. И я крупно совру, если не признаюсь хотя бы самой себе, — гораздо больше мне интересно узнать, какой будет реакция у всех этих людей, когда-то так или иначе знакомых со мной, когда они узнают, кем я стала и как высоко забралась. А я планирую забраться очень высоко. Мечу туда, куда обычным смертным [как говорила Лера «без роду, без племени, без хороших и правильных друзей»] ни за что не попасть.       Самодовольная ухмылка сама ложится на мои губы.       «Вот они ахуеют. И пожалеют. Будут кусать свои блядские локти, вспоминая, как по-ублюдски обходились со мной, когда я подобного отношения к себе ни разу и ни чем не заслужила,» — в горле так некстати застревает противный ком, ухмыляться больше не хочется. От многих воспоминаний меня до сих пор коробит, выворачивая наизнанку мою бедную многострадальную душонку, [хоть и прошло уже столько времени…], и коробит так, что слёзы против воли на глаза наворачиваются и хочется только забиться в самый дальний угол, подальше от всех, и остаться в нём. Одна. Зато в безопасности.       Вопросами вроде «за что?» и «почему?» уже практически не задаюсь, ведь… какой смысл? Ответ всё равно не получу. Просто так получилось, так сложилась моя жизнь, напоролась не на тех людей. Один раз. Ещё один. И опять. И… сколько уже можно, Алёна?..       Знаю, глупо и мелочно — даже, наверное, инфантильно — упиваться мыслями вроде тех, которыми сейчас кишит моя голова. Только мне становится так до безобразного легко и приятно на душе, стоит лишь подумать о всей той всепоглощающей зависти и сожалении, которые с головой накроют некоторых и утопят их в себе к чертям…       «— Не носи злость и обиду в себе, — говорит мне мама, помню каждое её слово так отчётливо, будто она произнесла их буквально вот только что… — Ты не представляешь, как они тяготят, как тяжело жить с ними. Они отравляют тебя изнутри и мешают наслаждаться этой жизнью здесь и сейчас, Алёна. Научись если не прощать, то хотя бы отпускать и жить дальше. Слышишь меня?»       К сожалению, мама, я прекрасно представляю, как одинаково сильно тяготят что обида, что злость, ведь… сейчас я буквально озлобленна на всех. У меня нет друзей, есть только те, кто придут и уйдут, есть равнодушная масса и есть те, кому я просто-напросто не нравлюсь [за последние годы мой характер сильно испортился и напороться на моё защитное зубоскальство слишком уж просто]. «Уходящие-приходящие» — это Лера и Даша [моя раздражающая и тупая знакомая с работы]; а вот не нравлюсь я… одной моей коллеге с той же самой работы. Если уж быть до конца откровенной, она одинаково со всеми ведёт себя, будто последняя тварь. Только мне от неё достаётся больше остальных по одной простой причине, я относительно недавно начала работать в этом коллективе, вот она и решила показать мне, где находится моё место… И как можно не таскать в себе всю обиду мира вместе с бессильной, ноющей прямо в груди злобой, когда каждую, каждую смену приходится терпеть подобное отношение к себе? Никак. Если ты не мазохистка с пунктиком на унижения.              «Ты неисправима, Алёна,» — снова мои мысли из разряда «Москва и правда никогда не спит и сегодня я — часть этой самой неспящей столицы» незаметно для меня самой сменяются крайне болезненным и неприятным если не самосвежеванием, то чем-то на него довольно похожим.       Потеряв интерес к хоть и захватывающим, только всё равно несколько однотипным ночным видам столицы, я украдкой смотрю на сидящего рядом со мной Баркова. Чего с сердцем, Алён? Из-за чего оно сейчас так тяжело — так волнительно — заколотилось где-то слева?       Всё-таки никак не укладывается в голове [и не осваивается в тупых мозгах], какой крутой поворот сделала моя жизнь за последний месяц с небольшим. Ещё полгода назад я ненавидела собственную жизнь, состоящую из техникума и общежития, и редких поездок до дома [и одиночества с душащей травлей, разумеется, куда без них]; ещё месяца три-четыре назад меня тошнило об родительского дома, где ежедневные выслушивания всякого о себе от отца медленно доводили меня до того самого, переломного момента; оказывается, с него [дня, когда я купила билет в один конец, до Москвы] прошло уже полтора месяца; и, в конце-концов, всего какую-то неделю назад меня чуть не повязали менты за поиск «закладок», когда в моей жизни так удачно и — главное — вовремя появился Роман Барков. С ним я провела сегодняшний вечер за приятным ужином в ресторане и теперь… ехала к нему, чтобы провести с ним [вернее, в его обществе, не более] ещё и ночь. Неплохо, неправда ли? Всего то и стоило — отчислиться и дождаться, когда меня за шкирку выкинут из дома.              «Твоя жизнь изменилась, — собственный голос в идущей кругом голове перекрикивает прочие мыслишки. — Изменилась, слышишь? После сегодняшнего она не может быть прежней, просто не имеет на это никакого права! Даже если на некоторое время тебе придётся задержаться на должности продавца-консультанта…»       Что ж, все девятнадцать лет я только и делала, что старательно упускала все проносящиеся мимо меня возможности, только в эту возможность — в этот невероятный шанс — я вцеплюсь со всей силой и скорее лишусь обеих рук и даже ног, чем позволю уйти у меня из-под носа!       От затянувшегося пребывания в собственных мыслях меня отвлекает Рома. Вернее, его голос. Быстро оборачиваюсь к нему и непроизвольно [не без постыдного удовольствия, ой] вглядываюсь в мужественный и манящий профиль, поскольку мне показалось, будто он обращается ко мне, но… нет. Всего-навсего телефонный разговор и только. Ну и ладненько. Мой взгляд задерживается на его губах — голову вновь заполняют мысли, только более жаркие и абсолютно неприличные — и затем быстренько скользит к шее. Интересно, есть ли фетиш на мужской кадык и если есть, то как он называется?.. Не сразу замечаю, как начинаю покусывать свои тёмно-вишнёвые губы. Ах, ну Алёна, ну твою ж, сука, мать! Бестолочь ты забывчивая, опять испортила весь образ… Вот сколько ты успела сожрать помады за этот вечер?.. Наверное, достаточно.       Барков занят телефонным разговором [походу, несколько напряжённым…] и ему сейчас немного не до меня, поэтому, занимаю саму себя чем могу. Смотреть в окно мне уже порядком наскучило, мой вырубленный ещё в ресторане телефон [специально, чтобы пьянющая Лера не названивала и не портила вечер] лежит в сумке и особого желания доставать его и, тем более, включать у меня нет, поэтому принимаюсь просто крутить головой по сторонам, рассматривая машину, в которой сейчас еду. Не помню, насколько она роскошна снаружи, однако внутри более, чем бесподобна. Мягкие и удобные кресла из натуральной кожи [выкрашенные во всепоглощающий чёрный, как и весь остальной салон в принципе]; окна для пассажиров, к слову, затемнены настолько, что, подозреваю, с улицы ни меня, ни Баркова не видно. Если мы не решим хорошенько прижаться лицами к стёклам — никто и не поймёт, что на задних сиденьях кто-то есть. А ещё, глядя до неприличного массивные двери, не могу отделаться от мысли — машина бронированная. С другой стороны, оно и понятно, и ожидаемо, и — собственно — логично. Как-никак, Роман Барков далеко не последний человек в России. Особенно сейчас, в свете всей этой войны с Урзыкстаном… По этим же причинам меня не должны удивлять две машины, — одна строго держится перед нами, другая позади нас — играющие роль картежа, только всё равно удивляют и я чувствую странный и глупый [даже детский] восторг с этой мысли.       Не замечаю, как мой интерес с безусловно изысканной и статной внутрянки машины переключается на двух людей, едущих с нами. Оба на передних сиденьях, один — что довольно очевидно — водитель, другой… скорее всего, просто один из охраны генерала Баркова. Не удивлюсь, если симпатичный и весь из себя такой серьёзный и сосредоточенный водитель не так прост и в случае опасности может удивить врага [в самом худшем для него смысле].       «Может, в тот злополучный вечер папа не выдержал и всё-таки приложил меня головой обо что-нибудь?.. И так хорошо, что я теперь валяюсь в коме с черепно-мозговой и галлюцинирую себе лучшую жизнь? Если да, то… дай мне, Господь Бог, так и помереть в своих фантазиях, не пробуждаясь и не разочаровываясь!»       — Ищи деньги на адвокатов где хочешь, меня теперь не волнует, как ты будешь разбираться со своими долгами, — честное слово, я из кожи вон лезу, стараясь не подслушивать разговор Ромы с… кем-то. Только никак не получается перестать ловить с замирающим от любопытством сердцем каждое, каждое слово [довольно злобное и раздражённое], вырывающееся из рта Баркова. Не знаю, по какой причине моё внимание решило уцепиться за этот разговор [явно не предназначенный для моих любопытных ушей] именно сейчас, его середине, если не конце. Ах, Алёна-Алёна, однажды твоё любопытство тебя непременно погубит… Однажды. Но точно не сейчас! — Мы вернёмся к этой теме позже. Я сказал, мы поговорим об этом позже. Мне ещё раз повторить или ты меня наконец услышала? Отлично.       Что ж, ну и ладно. Не особо-то и хотелось…       Мысленно отмечаю, довольно напряжённый разговор на почти повышенных тонах у Ромы с какой-то женщиной. Или девушкой. Любопытство разъедает меня с удвоенной, если не утроенной силой. Интересно-интересно.       — Юра может рассчитывать на меня. Я никогда не откажу ему в помощи, что бы ни случилось. Ведь он не виноват, что ты даже свои проблемы решить не можешь, и мало того, ты изо всех сил только и делаешь, что плодишь эти самые проблемы одну за другой, одну за другой, обременяя ими всех вокруг. Всех, кому не посчастливилось оказаться рядом с тобой. И наш ребёнок… — на этом моменте вся мыслительная деятельность в моей головушке летит весёлым кувырком не знаю куда [будто алкаш скатывается в канаву…] В смысле «наш ребёнок»?.. У Баркова есть дети?.. И он прямо сейчас, пока возвращается со свидания со мной вместе со мной [на секундочку, так-то!], говорит со своей… женой? Или просто матерью его детей?.. Ахуеть. Нет, просто… ахуеть. Весь мой словарный запас сейчас сжался до одного единственного слова, и слово это — ахуеть. — …не должен страдать из-за их недальновидной матери, никогда не думающей ни о рисках, ни о последствиях прежде, чем что-либо сделать.       «Блядство, ты прям… сейчас мне моего отца напомнил,» — украдкой поглядываю на Баркова, его тёмные брови нахмурены, а его нечитаемым с моего ракурса взглядом можно… даже не знаю, им определённо можно делать невероятно страшные [и болезненные] вещи. Про себя тем временем отмечаю, в гневе он выглядит довольно не то, чтобы пугающим или напрягающим, или жутким, скорее подавляющим, наверное. С ним не хочется доводить ситуацию до выяснения отношений на повышенных тонах, по крайней мере мне…       Иногда мне кажется, я умею превосходно читать людей и разбираться в них. В таком случае напрашивается вопрос, почему я постоянно одна и со всеми всегда ссорюсь? Ответ — скорее всего, как раз из-за того, что я действительно слишком хорошо разбираюсь в людях. Звучит как пища для размышлений и является ею.       — Алёна, — моего предплечья бережно касается мужская рука, принадлежащая понятно-кому.       — А? Да?.. — оборачиваюсь к Роману. Поражаюсь себе — собиралась только сделать вид, будто ни в коем случае не подслушиваю его разговор и он мне ни разу не интересен, и в итоге действительно пропустила всё самое волнительное и любопытное мимо ушей. Просто браво, Алёна. — Прости, я просто немного в своих мыслях потерялась.       Ну вот, глупая улыбка сама тянет мои губы, ведь мне действительно просто-напросто хочется улыбаться сейчас, будто безмозглой влюблённой дурочке. Хотя, почему «будто»? Теперь я и есть влюблённая и слабо соображающая дурочка [блядски опасное сочетание, между прочим].       Блеск? Да вообще…       Только одного никак не могу понять, — своих чувств к Баркову. Откуда они взялись [ещё и так быстро] и действительно ли они именно то самое, за что я их слепо и, возможно, несколько торопливо принимаю? Это определённо странно [скорее даже ненормально], ведь любовь с первого взгляда — или первого свидания — уместна и очаровательна только в кино и книгах; в жизни подобное скорее тянет на жуткую и нездоровую херню, только сейчас мне думать об этом совсем не хочется… Успею ещё испортить сегодняшний вечер.       — Всё хорошо, бывает, — Роман убирает руку и я внезапно осознаю кое-что… у меня самый настоящий тактильный голод, мне не хватает [и, оказывается, уже очень-очень давно и долго] простых человеческих прикосновений вроде того, каким Барков обратил на себя моё внимание. Неловкое и несвоевременное открытие, ведь у нас немного не те отношения, чтобы я могла позволить себе внезапно наброситься на него с крепкими-крепкими объятиями и жалобно пробормотать, зарывшись лицом в его грудь: «у меня острый дефицит нежности и нехватка тепла на душе, помоги восполнить». Впервые жалею о том, как далеко сейчас мама и сестра… — Ты останешься на всю ночь или мне потом отвезти тебя домой?       Хороший вопрос. Отгул взят — точнее, бессовестно выплакан — только на один день, на сегодня; значит завтра меня, как обычно, ждут на работе…       Прежде, чем я успеваю как следует подумать [ну там, взвесить все «за» и «против», по-взрослому рассудить, как лучше поступить], мой бестия-язык решает всё за меня:       — Я останусь. На всю ночь.       «Прости, Алёна из будущего, я пала жертвой искушения провести ночь подальше от Леры… и как следует — покрепче — ухватиться за свой шанс вырваться из уже задолбавшей меня неустойчивой неопределённости в нормальную, достойную жизнь. Не обессудь,» — что ж, Алёна из будущего непременно будет ненавидеть Алёну из прошлого [попахивает раздвоением личности] за унизительный и малоприятный выговор от начальницы. Знаю это наверняка, только вот менять решение всё равно не собираюсь. И дело не в тайном мазохизме, никак нет.       Кто не рискует, тот не пьёт шампанское; в моём случае риск более чем оправдан…       Ведь так?       — Мы на месте, — произносит Роман с улыбкой, пьянящей мой перевозбуждённый сегодняшним вечером разум, когда наш картеж [уже наш, Алёна?] останавливается.       Неспокойное сердце колотится в груди от разлившегося по венам волнения слишком быстро, поскольку неизвестность — мать её — будоражит до самых кончиков пальцев…       

♢♢♢

      Что ж, уютненькие и до неприличного изысканные апартаменты на — над — Пресненской набережной, — довольно ожидаемо и, тем не менее, всё равно неожиданно. В плане, где ещё, как не здесь, может обитать русский генерал? В Кремле, разве что, наверное, или в частной роскошной усадьбе [прошу прощения, резиденции] где подальше от городского сектора и большого скопления людей…       Не уверена.       И не то, чтобы я хорошо знакома — да в принципе знакома — со всеми генералами страны для подобных рассуждений и, тем более, выводов.       — Проходи и чувствуй себя, как дома, — Барков отвлекает меня от созерцания чистенькой — прямо-таки безупречно вылизанной — и симпатичной прихожей [ещё и довольно просторной], чьим видом я… немного залюбовалась, так и оставшись стоять в дверях. Неловко.       — То есть, чувствуй себя максимально некомфортно и подавлено, и мечтай поскорее сбежать? — улыбкой сглаживаю остроту своих слов. Надеюсь, Роман не из тех, кого легко поранить неаккуратно брошенной фразой. Как раз сейчас и узнаю.       — Плохие отношения с семьёй?       — С родителями. Хотя… да, всё-таки с семьёй. Но в большей степени с отцом. Классика, — безучастно пожимаю плечами. В России две проблемы — отец есть и лучше бы его не было. — Как, в прочем, и для многих семей в СНГ.       — Тогда, чувствуй себя здесь так, как не могла дома.              Он улыбается мне — так тепло и немного устало — и его недавний серьёзный, строгий взгляд быстренько смягчается. Смягчается из-за меня. И вот мы стоим посреди погружённой в тишину прихожей и просто-напросто смотрим друг на друга, не говоря ни слова, от чего у меня на душонке прямо-таки райский сад расцветает под сладкий щебет птичек. Так ощущается любовь?.. Не помню, когда в последний раз прям кожей чувствовала нечто настолько же чувственное и — не знаю — успокаивающее, интимное [в самом возвышенном смысле], как сейчас…       Ловлю себя на странной и немного печальной, если так подумать, мысли — я никогда, никогда не чувствовала себя так хорошо ни с кем [ни с некоторыми из родными, ни с давними знакомыми] как сейчас с Барковым; с человеком, с которым знакома всего ничего…       Иронично, иронично.       — С радостью, — может, я бессовестно обманываю саму себя, выдавая желаемое за действительное, только… походу, не у меня одной внутри «расцвёл райский сад». Ведь либо глаза мне нагло врут, либо Роман действительно и сам «расцвёл» и теперь выглядит значительно моложе своих лет.       И всё же, так ощущается любовь, Алёна?..       Я не знаю. Возможно. Мне очень хочется верить в это, как и во много-много других вещей…       Быстро разуваюсь и оставляю туфли в прихожей. Мои уставшие ноги счастливы, зато я успела за несколько часов отвыкнуть от своего реального роста и теперь кажусь самой себе слишком маленькой.       Прохожу в ванную, чтобы помыть руки и заодно посмотреть, насколько всё плохо с моими вишнёвыми губами после того, как я по собственной забывчивости неплохо так искусала их в машине. Только вот собственный внешний вид уходит на второй план и пьянящее пение прелестных райских пташек в моей груди в миг сменяется противно скребущимися и орущими кошками. А ведь всё так хорошо начиналось…       На своеобразной идеально гладкой [гигантской и от того просторной] столешнице из тёмного мрамора с парой углублений в виде раковин, растянувшейся под огромным зеркалом практически на всю стену, вполне неплохо себя чувствуют — косметичка; всевозможные средства для ухода за кожей, явно женские; маски для лица, аккуратно сложенные в задвинутую в уголок подставку под стать интерьеру; средства для снятия макияжа, прокладки и тампоны, разложенные по размерам в отдельном — прости Господи! — аккуратненьком тёмном органайзере, наверное, с мраморным узором…       У меня разбегаются глаза, ведь чем дольше осматриваюсь, — тем больше вижу. Буквально всё в ванной не просто кричит, оно вопит мне прямо в лицо — «здесь живёт женщина!» Роман подобным вряд ли пользуется [особенно тампонами и косметикой], зато его потенциальная жена — вполне, вполне. Что ж, в машине ты думала в правильном направлении, Алёна. Всё-таки Барков говорил не просто с «матерью его Юрочки», он говорил со своей — о неожиданность-то какая! — женой. Ты, солнце, сейчас во истину влюблённая — и несоображающая — дура, раз понадеялась на самый маловероятный вариант…       «Ну ахренеть просто… Нет, блять, это… Это… Сука, ну нельзя быть такой глухой идиоткой…»       Вытерев руки одним из множества полотенец — тем, что оказалось поближе — я встаю в дверном проёме между ванной и прихожей, и опираюсь плечом о дверной косяк.       — Ты женат? — мне стоило спросить Баркова раньше, только я не сделала этого, сперва обманувшись отсутствием долбанного кольца на долбанном пальце, затем… даже и не знаю, чем оправдать себя. . Ты слишком наивная для жизни в Москве и среди первых лиц страны, Алёна. Разве может мужчина вроде Баркова [не забывай о его возрасте] быть до сих пор неженатым?.. — Или ты живёшь гражданским браком с кем-то?       Клянусь, моим самую малость недовольным взглядом сейчас можно легко и задорно — будто бумагу — кромсать хоть толстенный плексиглас, хоть неверных генералов. И так выгодно подчёркнутые макияжем острые черты моего худющего личика только играют мне на руку, давая Баркову понять — он может неслабо пораниться…       — Нет, — выглядит, словно сама честность во плоти и мне хочется ему верить [правда хочется, ведь не может моё счастье так скоропостижно оборваться, не успев даже начаться…], только сомнения крайне неуверенной в себе и закомплексованной натуры довольно страшная вещь. И сильная.       — Значит, косметичка и тампоны твои?       — А, ты об этом, — замечаю, как Роман меняется в лице, когда понимает причину моего внезапно изменившегося поведения [а оно не могло не измениться, поскольку быть любовницей женатого мужчины, кем бы он ни был — хоть президентом Ворошевским — я определённо не собираюсь]. — Да, Алёна, это вещи моей бывшей жены. Мы недавно развелись с ней, она обещала на днях приехать и забрать их, только сейчас слишком занята другими делами.       — Судом?       — Им самым.       — Понятненько, — что ж, осадочек всё равно остался. — Официально хоть развелись или как это обычно бывает, просто разбежались, чтобы остыть, а потом будет «да мы разведёмся, да мы уже вместе не живём» и так далее, далее?       — Тебе показать документ из ЗАГСа?       — Сильно обидишься, если я скажу «да»?       — Буду глубоко ранен в самое сердце, — он прижимает руку к груди и его голос в этот момент [и взгляд, такой уязвимый и, даже не знаю, чувственный] заставляет меня почувствовать себя как минимум жестокой и безжалостной сучкой, которая раздавит каблуком чужие чувства и ещё найдёт это крайне забавным.       — Думаю, ты переживёшь эту рану.       — В гостиной на столике, который возле дивана. Он там один.       — И как давно он вот так красиво лежит по центру в гордом одиночестве?       — Хм, — Барков делает вид, будто старательно вспоминает конкретную дату — с того самого дня, как я получил его. Рука не поднимается убрать.       — Любуешься, значит.       — Угу. И нарадоваться не могу.       — Всё было так плохо, да?.. — говорят, любопытство сгубило кошку. Не знаю, сгубит ли оно меня, поскольку у моего ненасытного любопытства, походу, вообще нет никак границ… и с этим пора что-то делать.       — Можно и так сказать. Иногда мы сходимся с людьми, которые нам совершенно не подходят… Так она поняла, что строить семью с военным слишком трудно для неё, и я её понимаю и зла или обиды не держу.              Вот и начались личные разговоры на довольно личные темы с лёгким философским налётом. Не совсем уверена, считать ли подобные откровения [пока ещё не особо откровенные, однако начало положено] за то самое сближение со всеми шансами на нечто большее, чем «не принимай близко к сердцу, с тобой просто приятно провести время этими одинокими и холодными осенними вечерами, но не более, сама понимаешь…», ведь мало кто станет вот так выворачивать душу наизнанку перед тем, с кем потом не планирует… хотя, в принципе, если так подумать, как раз-таки станет. Не особо обнадёживающие мысли.       — Ты прости меня за возникшее недопонимание, я, по правде сказать, и сам забыл, что некоторые её вещи ещё остались здесь, — теперь, когда всё прояснилось, мне сложно и дальше злиться на Рому. Да это и не к чему, ведь «неверный генерал» оправдан [главное доказательство в пользу его невиновности лежит сейчас на столике в гостиной].       — Да ладно, всё в порядке. Вещи и вещи, — пожимаю плечами. — Другой разговор, если бы ты был женат и «забыл» предупредить меня о такой мелочи. К слову о мелочах, Юра ваш общий ребёнок, я правильно понимаю?       Барков кивает.       — Да, — в принципе, ожидаемый ответ.       — И сколько ему?.. — вот с подобных вопросов и стоило начинать наш вечер, а не с того светского трёпа ни о чём, которым мы развлекали друг друга в Турандот между блюдами [если не брать в расчёт разговоров обо мне, разумеется].       — Давай мы поговорим об этом не стоя в прихожей.       Предложение не совсем предложение, скорее факт; факт неоспоримый [сразу по двум причинам] и предусмотрительно обёрнутый в вежливость. Собственно, Рома прав — на подобные темы обычно не говорят прям с порога, для них нужно другое, более подходящее место.       — Да, хорошо. Мне просто было необходимо прояснить факт твоей… занятости, прежде чем всё-таки остаться у тебя, — пытаюсь сгладить ситуацию немного неловкой и обаятельной улыбкой. Вроде бы, если судить по мягкому и понимающему взгляду Баркова, у меня это даже получилось. Неплохо.       — Всё хорошо, я понимаю твои опасения. Проходи пока в гостиную, я сейчас подойду. Как раз можешь проверишь на подлинность свидетельство о моём разводе, — он вновь аккуратно касается моего предплечья, когда проходит [вернее даже протискивается] мимо меня в ванную, ведь дверной проём я так и не освободила. Ой.

♢♢♢

      Иногда простого «красиво» ничтожно мало, чтобы передать насколько, чёрт возьми, это красиво — нет! — изыскано, прекрасно, неописуемо великолепно и… и… Дефицит подходящих слов я ощутила сразу, как переступила порог гостиной. Нет, я, конечно, подозревала, что она будет сильно отличаться и от той гостиной, к которой я привыкла за свои девятнадцать лет жизни в родительском доме, и от той, какую вижу уже последние месяца два в квартире у Лерки, только от непроизвольного, пусть и тихого «ох-ре-неть» меня это — увы — всё равно не уберегло. А чего ты, Алёна, ожидала от генеральских апартаментов в долбанной «Москве-Сити»; тех, которые расположились так высоко на этажах «Востока», куда ты — по ощущениям — поднималась без малого целую вечность?       Как-то из интереса [больше напоминавшего очередной приступ неугомонного любопытство] я посмотрела, сколько будет стоить ежедневная возможность свысока любоваться Москвой через панорамные окна, практически заменяющие собой здесь стены. Много. Неприлично много. Слишком много. Без преувеличений много…       Повторюсь, не то, чтобы у меня имелись знакомые генералы [Барков — разумеется — не считается], тем не менее… разве им платят столько?.. Не сомневаюсь, Родина своих защитников деньгами не обижает, — особенно сейчас — только вот между «не обижает» и «любезно отчисляет на личный счёт каждого внешний долг парочки стран "третьего мира"» есть прямо-таки огромная разница! По крайней мере, для меня. Ну что, Алёна, не кажется ли тебе, что Барков со своей вызывающей некоторые вопросы недвижимостью [дальше — больше] всё-таки не так прост, как ты — глупышка — думаешь? Нет? Что ж, кошечки в твоей душе мяучат «зря, зря, зря».       В свою очередь велю «кошечкам» заткнуться и перестать гадить мне в голову тупыми и совершенно неуместными мыслями. Вот какая мне разница, откуда у Романа эти апартаменты? Правильно, ни-ка-кой. В таком случае — перестань думать и просто, в коем-то веке, наслаждайся своей жизнью, своим вечером.              Паркетный пол застелен мягким ковром. Стоять на нём практически голыми ступнями одно удовольствие. Небольшой журнальный столик — с оставленным на нём свидетельством о разводе — быстро бросается в глаза из-за декора: прозрачная ваза с неровными стенками [одна выше другой], заполненная букетом из цветочных стеблей, не цветов, усаженных в насып гладких камешек, и две статуэтки. Они — все втроём — стоят на ассиметричном светлом, даже не знаю, подносе, скорее всего, или… блюде?.. Что ж, признаю, в интерьерных тонкостях я не сильна. Моё внимание привлекают статуэтки и я приглядываюсь к ним, к двум фигурным собакам. Именно фигурным. Трудно определить породу, по которой и лепились эти статуэтки, ведь выкрашены они в сплошной матовый чёрный и из выдающихся черт у них только углы без единой плавной линии, не считая передних лап. Ни глаз, ни хвоста, просто обезличенные силуэты, где один больше, другой, разумеется, — меньше. Только моё внимание эти собачки привлекли не своим минимализмом. Нет, не так. Своим нарушенным минимализмом. Они выглядят так, будто их склеили после того, как разбили. Швы и сколы в местах, где собачки раскололись, бросаются в глаза как раз из-за своей сплошной чёрной окраски…       «Интересненько…»       Все панорамные окна — а их здесь неприлично много — скрыты за плотной тёмно-бежевой тюлью и тяжёлыми, насыщенно-винными [можно опьянеть от одного взгляда на них] гардинами в пол. Последние в основном расправлены во всю свою идеально-гладкую ширь из-за чего [как будто твоё отвратное зрение тут вовсе не при чём, да, Алёна?] мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять — нет, солнышко, перед тобой… не совсем стены; лишь в одном месте гардины аккуратно объяты подхватами — напротив того самого столика с поломанными статуэтками, центра гостиной, по всей видимости.        Усаживаюсь поудобней на диване, не слишком мягком и не чрезмерно жёстком — такая прекрасная золотая середина — и продолжаю разглядывать окружающий меня интерьер. Вся мебель здесь исключительно одного-единственного тона, — глубокого наитемнейше-коричневого; выглядит не столько мрачно, сколько… пытаюсь оформить собственные неразборчивые чувства в подходящие слова, которыми смогу лаконично [пусть и только для самой себя] описать барковскую гостиную и не менее неразборчивые ощущения, вызванные на моей переволновавшейся за сегодня душе её своеобразной и непривычной атмосферой. В последнее время, Алёна, ты всё чаще и чаще утопаешь в бесполезном самоанализе, ведь в основном анализируешь не то, что нужно.       Откидываюсь на стык спинки с массивным подлокотником дивана. Из светлого здесь, пожалуй, только редкие и мелкие элементы декора для создания контраста и обои в тон тюли в местах, где вместо окон идут нормальные стены.       Закрыто.       Уединённо.       Интимно.       Запрокинув голову, поднимаю взгляд к неожиданно высокому потолку. Он обшит тем же уже знакомым моему глазу наитемнейше-коричневым деревом и выполнен в виде неровного [не знаю, как объяснить, описать иначе] амфитеатра; его постепенное углубление — ряд за рядом, ступень за ступенью — достигает своего пика [или, скорее уж дна] практически над самым центром гостиной, правда немного в стороне от него. Интересная задумка, будет получше обычного потолка.       На веки приятно давит приглушённый тёплый свет [или полумрак, суть дела не меняет, ведь так?], как бы не уснуть…       Расслабляюще.       Успокаивающе…       Всё-таки мне стоит уже сделать что-нибудь со своим скудным словарным запасом, пока моё вопиющее косноязычие не сыграло против меня. Главное не забыть.       Полки на стеллажах заставлены книгами, — они тут просто для красоты или их действительно читают?.. — разросшимися цветами с крепкими и яркими стеблями и мясистыми листьями, тяжёлыми даже с виду. Жаль я совершенно не разбираюсь в цветах и понятия не имею, как называются эта красота, ниспадающая вдоль полок объёмным зелёным водопадом. У Романа вряд ли имеет смысл спрашивать, скорее всего у меня с ним одинаково неглубокие познания в флористике.       «Зато мама может знать,» — ловлю себя на внезапной и от чего-то грустной мысли. Если я сейчас пришлю ей фотографию с парой длинных стеблей, увитых гладкими листьями, и спрошу название, как она… отреагирует?.. Что почувствует?..       — Осматриваешься?       От размышлений [отдающих странной горечью на душе] меня отвлекает так кстати подошедший Барков.       — Скрашиваю утомительное ожидание, — киваю с самой очаровательной улыбкой из возможных и для вида обвожу гостиную взглядом прежде, чем произнести:       — Неплохо тут у тебя. Красиво и… уютно.       «Не то, что у Лерки. Там с порога в петлю залезть хочется от ни разу не давящей атмосферы,» — и дело вовсе не в квартире, нет. Она вполне себе ничего: в меру просторная и светлая, всегда ухоженная, прибранная, любовно и со вкусом обставлена всякими декоративными мелочами, без которых просто невозможно теперь представить ни одну из комнат, и при этом не захламлена ими, ведь каждая исключительно на своём особенном месте; прям идиллия. Даже неплохой ремонт имеется, совсем недавний к тому же. Дело в самой Лере и только в ней. Не понаслышке — к сожалению — знаю о таких людях, с которыми просто-напросто невозможно жить вместе, ведь они наизнанку вывернутся, но сделают твоё существование на одной жилплощади с ними натурально невыносимым с одной лишь целью, — изжить тебя. Ты можешь быть самым комфортным и непроблемным солнышком, готовым на уступки, компромиссы и открытый конструктивный диалог, только таким «Леркам» всё равно наплевать на это, ведь ты просто не нравишься им; и не нравишься лишь потому, что вынуждена жить вместе с ними…       Подводя своеобразный итог под своим спонтанным рассуждением — такие люди превратят жизнь даже в самой-самой прекрасной комнате или квартире в блядский ад на земле, явив тебе свою уродливую и говнистую натуру во всей красе, и именно к ним я теперь отношу Леру, ведь в последнее время она только и делает, что поигрывает Баха на моих несчастных нервах. Вот из-за неё мне и не хочется возвращаться «домой» и из-за неё же, наверное, я сейчас и сижу здесь, в гостиной Баркова, ведь… чтобы сбегать откуда-то, нужно знать, куда ты будешь бежать, так?..       Слабо прикусываю щёку изнутри и растираю пальцами противно тянущие виски.       Соберись, Алёна, опять начинаешь растекаться мыслью не в том направлении! У тебя проблемы с концентрацией внимания или как?.. Уже в который раз за вечер…       — Спасибо, — Барков садится ко мне на диван, не слишком близко и не слишком далеко от того места, где сижу, подобрав ноги под себя, я. Интересно, если захочу сейчас вытянуть их, мои пальцы достанут до него?.. — Интерьером занималась Марина. Она в подобных вещах понимала получше меня.              И без свидетельства о разводе понятно, — речь о бывшей жене. Что ж, не могу не признать очевидного, у неё определённо недурный вкус.       — Не передумала насчёт вина?       Плавно качаю головой.       — Нет, я дала клятву Сухому закону.       — Понял, — мой ответ вызывает у Романа до невозможного обворожительную улыбку. — Тогда, может…       — …поговорим о твоём сыне?

♢♢♢

      Что ж, мне не нужно быть гениальным психоаналитиком, чтобы понять, — Баркову не особо хочется говорить о Юрии. Не знаю, ему в принципе не хочется ни с кем говорить о сыне или конкретно со мной, сейчас это не так важно. Наверное. Давай, Алёна, попытайся придумать правдоподобное и безболезненное оправдание; может, тебя с этой историей о разводе только что саму развели, будто…       «Алёна-параноик, иди нахуй, иди нахуй, иди нахуй!»       Мы далеко не близкие друг другу люди. Мы и знакомы, если так подумать всего ничего для непринуждённого обсуждения подобных тем [скорее всего; не уверена]; по крайней мере, на месте Ромы я бы вряд ли стала говорить с практически незнакомым мне человеком — никем, без сегодняшнего ужина в ресторане — о своей семье. Быстро ловлю себя на неудобной мысли, — я вру. Конкретно так наёбываю сейчас саму себя. Ведь кто ещё в «Турандоте» не сдержался и наговорил ему — Баркову — немного, так, самую-самую малость лишнего из разряда сокровенно-личного о своих непростых отношениях с родителями? Верно, Алёна, которой стоит немного подрезать язык, слишком уж он у неё длинный.       Пусть тогда я и не сболтнула ничего об истинной причине своего переезда в Москву и вообще коснулась этой самой темы лишь вскользь, между делом, не акцентируя на ней внимания, тем не менее, факт остаётся фактом. Я не умею держать язык за зубами как не умею не открываться и не доверяться людям слишком быстро.       «Может, он просто не хочет говорить о сыне по какой-то личной причине, не связанной со мной?.. Ведь он спокойно говорил про свой развод…»       Снова надеюсь на лучшее и параллельно пытаюсь отмахнуться от одной навязчивой мысли: «как поведёт себя Рома, если я начну расспрашивать его о бывшей жене и причине их развода?..»       — Поговорим, раз я обещал, — теперь на его лице блёклое подобие прежней улыбки и выглядит он одновременно и усталым, и глубоко печальным, даже несчастным. Дьявольски опасное сочетание, вызывающее у некоторых женщин непреодолимо-острое желание побыть утешением для такого «мужчины с личной трагедией на изнывающем сердце» и я, будучи всё-таки сердечной тварью, нихера не исключение…       «Получается, сын для него действительно больная тема… по которой я уже дважды хорошенько так двинула и теперь вообще собираюсь сплясать на ней,» — запоздалое чувство вины, увы, слишком запоздало. А лучше бы не объявлялось вовсе, ведь даже при самом относительно неплохом раскладе оно со мной здесь надолго…       — Его зовут Юра, он наш с Мариной единственный ребёнок…       — Сколько ему? — будет забавно, если он окажется старше меня или хотя бы моим ровесником.       — Десять. Недавно исполнилось, — что ж, обошлось одновременно и без «забавно», и без «неловко, если так подумать…»       — С прошедшим, получается.              Барков только кивает. Выглядит он сейчас несколько отстранённо. В самом не самом смысле.       — Он переживал наш развод тяжелее, чем… чем мы боялись. А я даже не сразу заметил, как он изменился, — кусаю щёку изнутри. Ну вот пожалуйста, к блядскому чувству вины, грызущему меня живьём, присоединяется не менее блядское чувство неловкости. Воистину отвратительное сочетание. — Разводясь, мы — ну, я и Марина — решили, что будет лучше, если он всё-таки останется с ней. Как-никак, ребёнку в любом случае лучше с мамой, чем с отцом. Даже если это сын. И, боюсь, у меня столько «сыновей», что на родного попросту не хватило бы ни сил, ни времени…       Не сразу понимаю, кого Барков подразумевает под «сыновьями»; ну конечно, да. Своих солдатиков.       — А развёлся ты с Мариной из-за Урзыкстана ведь?       — Из-за него. Мы расписались с ней перед самым началом ввода войск в Ризабби и тогда же у нас родился Юра. Она уверяла меня, что будет ждать столько, сколько понадобится, пока ей не надоело делить меня с войной. Десять лет. Десять лет мы вроде как вместе, вроде как семья, только из них… дай Бог года два суммарно провели по-настоящему вместе, когда я брал увольнительные и возвращался в Россию. Прежние чувства, оказалось, давно остыли и мы только помнили, что должны любить друг друга, а сами стали… скорее чужими людьми, либо никогда не знавшими друг друга, либо слишком сильно изменившимися, — слова Романа звучат приглушённо из-за прижатой к лицу руки, скрывающей его нижнюю часть. Выглядит он при этом настолько по-картинному трагично, подавленно, что я уже второй раз за вечер жалею, что бросила заниматься рисованием…       — Мне жаль, — стыдно и немного неловко признаваться в подобном, однако у меня определённо… проглядываются некоторые проблемы с выражением того же сочувствия. У меня может сердце кровавыми слезами умываться, только выдавить из себя ничего, кроме посредственного «мне жаль» или «соболезную», «сочувствую» больше никак не смогу. Вот и сейчас опять, снова.       Несмело касаюсь плеча Баркова в попытке компенсировать свою словесную скудность физическим контактом. Чёрт возьми, вот не уверена, что мне стоит распускать руки так рано [как-никак, первое свидании, первая нашей встреча вживую после того случая на Арбатской], только ничего лучше мне на ум всё равно не приходит…       Мужская ладонь накрывает мою руку раньше, чем я успеваю убрать её от недопонимания и неловкой ситуации подальше и к себе поближе. Блядство. По ощущением, сердце готово вот-вот съебаться через горло. И я более чем уверена, оно непременно съебалось бы, если бы Роман — ну, например — поднял на меня взгляд…       …но он смотрел на те самые склеенные статуэтки, которые я сама не так давно рассматривала. Теперь мне вдвойне интересней узнать их историю. Опять же, моё ненасытное любопытство не знает границ [и вряд ли вообще думает их узнавать].       — Да и с Мариной ему безопасней, — вот так внезапно мы возвращаемся обратно к Юре. Правда, у меня стойкое ощущение, будто конкретно эту мысли Барков озвучивает всё больше для самого себя, нежели для меня… — Когда никто не знает, что у тебя есть дети, их легче оберегать от всяких… больных уродов.       — Получается, не только ты находишься «под прицелом», но и твои близкие, так?..       — Да. И, как правило, метить больше всего предпочитают именно в них…       Мы оба молчим. Снова.       — Теперь твоя душа спокойна?       Барков выпускает мою руку [даже неоднозначно по костяшкам не погладил напоследок] и я быстренько убираю её с его плеча; и отвожу взгляд; и чувствую, как мои щёки пытаются подражать сейчас моим тёмно-вишнёвым губам. Веду себя — как сказали бы мама с папой — по-детски глупо в самом худшем и некрасивом смысле…       «Блядство, Алёна, он ведь уже не мальчик-подросток, чтобы ему нравились твои тупые кривляния вроде: «ой-ой-ой, мы встретились взглядами и он та-а-ак улыбнулся мне, я вся стесняюсь-смущаюсь! хи-хи-хик-с, сука!» Нужно уже становиться взрослей и вести себя соответствующе!»       Браво, отчитала саму себя, будто маленького ребёнка! И за что? За эмоции, эмоции, сука! Ну, умничка, что сказать…       Продолжай в том же духе делать с собой то же самое, что обычно делали с тобой твои родители [и за что ты их, к слову, ненавидела…]       Теперь мне… неловко и стыдно за собственное поведение [а может в целом за то, какая я есть; не знаю, не определилась]; от всей ситуации и вернувшегося неадекватного чувства скованности прям блевать хочется…       — Спокойней некуда, — понятия не имею, насколько действительно непринуждённой выглядит моя, вроде как, непринуждённая улыбка. Судя по вполне себе расслабленному виду Баркова и отсутствию в его взгляде немого, «ты глазами умоляешь удавить тебя, всё точно в порядке?..» она определённо вышла более чем убедительно.       — Рад слышать. Тогда… чай? Кофе?.. — что ж, вот мы и вернулись к менее душевыворачивающему разговору, который Алёна-параноик бессовестно прервала…       — Чай.       — Хорошо, а к нему?       — Я могу попросить всё, что угодно?..       Хах, интересненько…              — В границах разумного, разве что, — подмигивает мне Рома. Есть у меня робкое такое [абсолютно ничем не подкреплённое] подозрение, что ему попросту нравится наблюдать за… моей реакцией; реакцией крайне неискушённой ни в чём [пока ещё] юной особы на, практически, что угодно…       — Тарталетки из песочного теста с клубникой, — у меня рот слюной наполняется от одной только мысли о них! — Не помню, когда в последний раз ела их.       Даже будучи студенткой и живя на родительские деньги я — к сожалению — не всегда могла побаловать себя «клубничной корзиночкой» к чаю [честное слово, за неё и кружку горячего чёрного чая после пяти пар готова с душой расстаться!]; а теперь… теперь мне и вовсе пришлось забыть о них, поскольку я скорей проживу на одной воде целую неделю, чем напишу родителям с просьбой одолжить немного денег на еду. Да, взрослая жизнь оказалась куда тяжелей и сложней, чем мне думалось…       — Будут минут через сорок, придётся немного подождать, — Барков откладывает телефон обратно на журнальный столик. Есть ли у московских пекарней доставка?.. Или у Баркова под рукой имеется специальный человечек, которого можно в любое время дня и ночи отправить на поиски тех же тарталеток с клубникой?.. Второе звучит более правдоподобно.       — Главное, что будут, — пожимаю плечами. Думаю, сейчас самое время спросить:       — Марина не будет против, если я воспользуюсь её средствами для снятия макияжа?.. Я просто… устала уже от этого вот всего.       Указываю на своё лицо с — да, опять, снова! — вновь искусанными и теперь облезло-вишнёвыми губами. Как же всё-таки тяжело ходить с нарисованным личиком так долго и не забываться, чтобы не испортить его…       — Пользуйся всем, чем нужно. Думаю, она даже не заметит.

♢♢♢

      «Всё-таки брови стоило оставить…»       Из хорошего, — с моего несчастного лица будто бы сняли тяжеленую каменную маску, успевшую за несколько часов намертво прикипеть к коже; из плохого, — теперь на этом самом невзрачном и блёклом убожестве [лице] вообще не на что смотреть…       Блядство.       Чувствую себя голой и уязвимой, хотя на деле просто-напросто смыла ту, лучшую Алёну [которую не грех засосать, припав губами к собственному отражению] и вновь увидела саму себя, посредственный оригинал. Да уж, оказывается, на иглу красоты и лучшей версии себя подсесть чуть проще, чем легко. И, походу, именно теперь — стоя перед зеркалом в ванной даже не у себя дома — я начинаю понимать тех девушек, на которых раньше смотрела с пренебрежительно-надменной жалостью, тихонько смеясь; регулярные уколы в губы для нужного объёма; пластика; наращивание ресничек, волос; изменение бровок; немалые деньги за всякие палетки, карандаши, подводки и прочее неоправданно дорогое дерьмо…       Самая настоящая подписка на грёбаную красоту, на любовь к себе!       «Больше никакого макияжа от Леры. Ни-ког-да! Даже думать не смей подпускать её к своему лицу!»       Выбросив использованные ватные диски в мусорное ведро, я немного нехотя возвращаюсь в гостиную к Баркову. Что ж, если ему приглянулась именно роковая Алёна, сотворённая умелыми ручками Леры, он определённо будет разочарован [зато, мы оба поймём, насколько бесперспективны наши отношения уже сейчас, пока не слишком поздно…]       — Как насчёт посидеть в темноте или при свечах?.. — терпеть ненавижу шутки, построенные на самоунижении с глупым расчётом на утешения и «нет-нет-нет, не говори так про себя!» от окружающих, и, тем не менее, сама их постоянно шучу. Лицемерие на лицо. Или на лицо лицемерие.       — Алёна, я не впервые вижу девушку не накрашенной. И тебе, кстати, так больше идёт, — мне хочется верить Роману. Ему вообще трудно не верить, особенно, когда он вот так улыбается, как сейчас, и говорит так успокаивающе-мягко; как с ребёнком. Глупым и недоверчивым.       — Да ну…       — Я серьёзно. У тебя и без косметики красивое лицо. Или не веришь мне?       — Не особо, хотя очень хочется.       — Ну, если ты не забыла, в первый раз я увидел тебя с глазами на мокром месте и прижатую лицом к полицейской машине. И тогда ты, вроде как, тоже не была накрашена…              Непрошенная слабая улыбка изгибает мои — больше не пьяняще-вишнёвые — губы. Неужели я действительно могу быть красивой?.. Бред.       — Даже не знаю, что сказать… интересные у вас вкусы, товарищ генерал, — мы встречаемся взглядами. — В ресторане мы в основном говорили обо мне, будет честно, если теперь и ты расскажешь о себе.       — Будет, спрашивай.              Пару секунд молчу, думая, какой из вопросов мне хочется задать первым.       — С чего ты начинал свою военную карьеру?..

♢♢♢

      Свежая клубника вместе со сливочным кремом прямо-таки тает во рту и, клянусь, у меня на лице сейчас, — всё удовольствие мира.       Господи Боже, как же это вкусно!       Боюсь, забывшись, съесть собственные пальцы и даже не заметить…       «Если это не лучший вечер, — и не так важно, что время уже начало первого ночи — за последний блядский месяц, то я даже не знаю, каким он тогда должен быть?..»       — Подожди, а сколько тебе тогда было? — спрашиваю, убирая большим пальцем с губ и уголков рта налипшие крошки от песочной «корзиночки».       — Как тебе, — не знаю даже, что завораживает меня сейчас больше: улыбка Баркова, которую я никак не устану постоянно упоминать, или этот [озорно, хитрый?.. боже, заигрывающий?..] блеск в его тёмных глазах?..       Дышать становится трудней.       — Девятнадцать?.. — нет, не верю; в смысле, как можно просто взять и пойти добровольцем в югославскую мясорубку?.. Мне трудно представить себя [сбежавшую из родительского дома], решившей вместо Москвы выбрать умытый кровью Урзыкстан.       — Почти, двадцать, — Романа забавляет моя реакция, искреннее удивление на грани «не верю, ты просто шутишь надо мной!»       — Да ну, нет…       — Да, Алёна. Я присоединился к РДО незадолго до начала войны в Боснии и Герцеговине.       — Боже… — на большее меня, увы, попросту не хватает; период распада Югославии я знаю довольно поверхностно, в мемуары и различные хроники [вроде документалок и художественных фильмов] я никогда не зарывалась, только про весь… пиздец, творившийся в Боснии и Герцеговине всё равно знаю больше, чем хотелось бы.       — Я бы выразился иначе, но сегодня не совсем подходящий для таких разговоров вечер. Может быть в следующий раз.       — Да, лучше… как-нибудь в другой раз, — как говорила одна моя невероятная во всевозможных смыслах знакомая: «Запомни, никогда не спрашивай у мужчины, чем он занимался в девяностые. И за что у него повестка в Гаагский суд.» — Рома?..       — Да, Алёна?       — А можно на утро в качестве завтрака ещё… тарталеток с клубникой?.. Пожалуйста, — честно, мне правда стыдно вот так нагло попрошайничать, однако я понимаю, что пока ещё не насытилась своими любимыми «корзиночками» до тошноты…       — Можно.

♢♢♢

      Мои ноги, обтянутые чёрными классическими брюками, перекинуты через колени Баркова. Мы оба по прежнему сидим на диване в [и полумрак будто стал гуще, насыщенней, темней…] и я, прижавшись спиной к высокому подлокотнику, наблюдаю, как медленно Рома ведёт рукой от моих костлявых щиколоток до не менее костлявых коленок и обратно; гладит их так ненавязчиво, до мурашек у мурашек.       Мне кажется, сердце забывает биться, а я — дышать. Б о ж е.       Быть воплощением невинной чувствительности и уязвимости в руках мужчины гораздо старше и сильней…

      …мне определённо нравится этот волнительный дисбаланс.

      А вот что мне не нравится, так это то, что я уже минут двадцать никак не могу уснуть [зубы скрипят, как задолбало ворочаться, пытаясь улечься поудобней] и подобные мысли… ни-хре-на не помогают, скорее совсем наоборот! В чём проблема хотя бы иногда не думать?.. М, Алёна? И если тебе так неймётся, — ты знаешь, где спит Рома, так встань и иди к нему! Оба уже взрослые люди, он всё поймёт… наверное…       «М-м-м, не нахер, я пока морально не готова увидеть член вживую…»       Обняв поудобней одеяло, натянутое до самого носа, я в который раз зарываюсь лицом в подушку и — спасибо, Господи! — на этот раз наконец-то засыпаю…