Ты в моих артериях, течёшь, будто морфин

      Я закидываю ногу на ногу, вальяжно раскинувшись в кресле из натуральной кожи. На мне чёрный шёлковый халат, а под ним — ничего. Вот прям совсем. В руке держу бокал вина, и колыхаю его, гоняя тёмные — будто венозная кровь — волны по тонким стеклянным стенкам. Прежде никогда в жизни не пила, даже по праздникам в кругу семьи. А теперь, походу, начну. По словам Ромы, это какое-то там породистое элитное вино, закатанное в бочки чуть ли ещё не самим Иисусом Христом. В общем, стоил один такой бокал дороже моей жизни, я это поняла ещё как только он достал бутылку.       — Ну как? — спрашивает Барков. Сам не пьёт.       Скорее для вида смакую во рту напиток. Ну сладко, да. Вкусно. Необычно. А что ещё сказать?       — Умопомрачительно! — выдаю я, ставя бокал на журнальный столик. — Просто неебаться как изысканно-великолепно!       Довольная горделивая полуулыбка — будто сам собственноручно это вино и готовил — как по щелчку пальцев спадает с лица. Взгляд строгий, походу даже обиженный из-за уязвлённой моим невежеством гордости. Хотя бы не злой, и на том спасибо. А то насадил бы меня прямо на эту бутылку вина и пропитал им как следует в наказание.       — Ты сейчас от балды наговорила это? — голос строгий. Походу и правда обиделся.       — Ром, я повторюсь, я никогда прежде не пила и нихрена не понимаю во всех этих букетах вкусов и прочей херне! Мне что «Душа монарха», что это Оази дегли что-то там!       Ноль реакции. Всё продолжает прессовать меня нечитаемым [но определённо недовольным] взглядом своих почти что чёрных глаз. Скотина.       — Мне понравился вкус, я и сказала, что мне понравилось!       — Это больше походило на насмешку.       Ах, вот оно что! Чтоб тебя, любимый, армейским сапогом прямо в твою вёрткую жопу выебали.       — Ну прости, — извиняюсь я и сама понимаю, что сделала сейчас своим тоном только хуже. Я привыкла говорить сарказмом, думать сарказмом и дышать им же. А Барков — нет. Именно поэтому его лицо мрачнеет, взгляд тяжелеет вместе с рукой, сжавшейся в кулак, чтобы, наверное, не съездить мне по лицу. Но он не сделает этого. Я уверена, не сделает. Хотя… я так же твёрдо была уверена, что меня не выгонят из дома. И что по итогу?       Я вскакиваю с кресла прежде, чем Роман уйдёт и закроется у себя в кабинете.       — Ну правда, прости пожалуйста, — наступаю на горло собственной гордости. Неприятно. Ненавижу извиняться и стоять уязвлённой, разыгрывая всем своим видом раскаяние. — Я не хотела тебя обидеть. Мне правда понравилось это вино… В голове не укладывается одно, какого хрена взрослый мужчина — сраный генерал, на секундочку! — ведёт себя как распоследняя обиженка и ущемляется с любого слова похлеще толерантнутых на всю голову на Западе?       — Извинений словами недостаточно.       Мужская шероховатая рука касается моего живота, поддевая пальцами тонкие завязки халата и распуская их. Наблюдаю, как шёлковые полы расходятся, открывая меня — а точнее, моё тело — во всей красе Баркову. Засранец. Затаиваю дыхание, когда голая кожа покрывается мурашками, стоит Роману грубо, по-хозяйски обхватить мою талию.       — Тогда позвольте извиниться телом, — моё винное дыхание кружит генералу голову. Я уверена в этом.       Тонкими пальцами хватаю его за ворот и усаживаю обратно в кресло, забираясь к нему на колени. Моя внезапная инициатива сбивает его с толку. Не привык к такому, да? Конечно не привык, раз смотришь на меня так ошеломлённо!       — Руки! — смиряю Баркова недовольным взглядом и скидываю их со своих бёдер. Он послушно капитулирует, поднимая их вверх. Довольная наглая улыбка ползёт по его лицу. Что, нравится? — Вот так и держи.       Хватило одного раза, чтобы запомнить — если Рома вцепится в меня своей мёртвой хваткой, то отпустит только когда всю душу вытрахает. Никакие «да отпусти!» не помогут.       Скидываю халат с плеч, оголяя их и грудь, которая тут же крадёт всё внимание Баркова. На ней ещё виднеются следы засосов, не сошедших после прошлого раза. «Я мечу то, что принадлежит мне,» — оправдывался он с довольной усмешкой. «Ты что, собака?» — вырвалось у меня, а затем я взвизгнула, когда его зубы сомкнулись на затвердевшем соске. Гад.       — Ну, ты собираешься принимать мои извинения или как? — ухмыляюсь я. Моя голая промежность трётся о его пах через мягкую ткань домашних штанов. Бью Романа по рукам, когда те тянутся к моей груди и толкаю его обратно на спинку кресла.       — А хрен тебе! Ждать.       Меня распирает от злорадства и я тянусь к собственной груди. Сжимаю её между пальцами, наслаждаясь тем, какая она податливо мягкая и упругая. Даже выпускать не хочется! Ещё приятней становится от вида голодного взгляда не находящего себе места Баркова. Ему страх, как хочется заграбастать меня в свои грубые жадные объятия и отодрать так, что я ходить не смогу. Говоря последнее, он, разумеется, бессовестно льстил себе.       Я прикусываю нижнюю губу, чувствуя, как в меня через ткань упирается возбуждённый член.       — Не прошло и года, — вырывается у меня едкий комментарий, с которого Барков и рад разозлиться и даже обидеться, но не может. Кровь отлила из головы в головку и он больше не хозяин своих эмоций.       Спустив с него штаны вместе с бельём, я растираю по пульсирующему горячему члену смазку. Рома задыхается от рвущихся наружу стонов из-за моих пальцев, дразняще гладящих чувствительную головку. Свободной рукой я тянусь за бокалом на журнальном столике. В нём ещё осталась примерно треть от того, что мне налил Барков. Я умудряюсь сделать пару глотков, не отрываясь от занятия.       — Оно и правда пиздец, какое вкусное, — довольно облизываю губы.       — Я отдам тебе всю бутылку, если ты наконец сядешь на меня, — тяжёлое жаркое дыхание Ромы пьянит сильней вина и нравится больше его сладости.       — Звучит как выгодная сделка.       Под гортанный протяжный стон Баркова я сажусь на его твёрдый член. В одной моей руке почти опустевший бокал, в другой — винная бутылка. Без страха расплескать сей божественный напиток, я наполняю бокал до половины. Руки Рома по-прежнему послушно держит при себе. Вернее как, он сжимает ими до синяков мои ляжки. Ну, хоть не пытается нарушить ими мой медленный плавный темп.       Я неспешно приседаю на нём практически не отрываясь от поглощения вина. Вверх-вниз. Вверх-вниз. В голове приятно шумит. Интересно, так и должно быть?       Лишь когда мне приедается вкус вина и становится скучно просто приседать на мужских коленях, я произношу заплетающимся языком:       — Можно…       Бокал со звоном разбивается об пол и забрызгивает тот остатками содержимого. Шёлковый халат окончательно слетает, оставляя меня в чём мать родила — или его в порыве случайно срывает Барков? я не заметила — и падает прямо к ногам Ромы, когда он набрасывается на меня.       Его пальцы грубо мнут мои бёдра и тянут их навстречу к его собственным. За своими криками я не слышу ничего, даже Ромы, хоть его рот и оказался прямо у моего уха, когда я уткнулась лбом в спинку кресла. Мои руки до дрожи стискивают крепкие мужские плечи и, походу, впиваются в них ещё и ногтями. Удовольствие, смешанное с болью, сводит меня с ума и я в бессилии льну к мужчине. А тот прямо в этот момент, кажется, собирается оттрахать меня так, чтобы матка после вывалилась…

♢♢♢

      Внизу живота чувство, словно меня пустили по кругу раз так десять. Кожа на бёдрах и груди то ли немеет, то ли горит. Я ничего не понимаю. Во рту и в горле сухо после воплей, от которых моя пьяная голова не на шутку разболелась.       — Как тебе? — спрашивает Рома, а сам гладит меня по голой спине. Чувствую, как его лицо зарывается в мои растрёпанные волосы. Романтик хуев.       — Будто на кол посадили... и это не комплимент, если что, — в этот момент понимаю, как же хочется пить и горячую ванную. — Ты вообще умеешь быть нежным? Серьёзно, у меня там будто граната взорвалась!