НеРавнодушные

Сон. Кошмар. Сплетение звуков стоит плотным гулом, сквозь который мне приходится прорываться наощупь; выискивать самые тонкие, уязвимые места. Воздух свистит в ушах и хлещет по лицу, пока я бегу на исходе собственных сил, еле успеваю перепрыгивать через очередные выпирающие из-под земли коряги и уже не замечаю, как тонкие и извилистые ветви цепляются за одежду и царапают кожу, тянутся ко мне со всех сторон бессчётными щупальцами огромного прожорливого существа. Воздух заканчивается с каждым следующим шагом, с каждым отчаянным рывком вперёд, с каждым биением сердца, громыхающего в районе висков и раздувающегося, разбухающего от приливающей крови где-то среди горла. Я задыхаюсь. Громко хриплю, втягиваю в себя сухой воздух, плотным слоем муки оседающий во рту и забивающийся в ноздри, закашливаюсь и пытаюсь выплюнуть его из себя, но вновь и вновь проглатываю вместе с горечью подходящей рвоты. За моей спиной всё трещит, осыпается и хрустит, склоняется к земле, прогибается под неистовым жаром и сгорает в развратных языках пламени, подчистую вылизывающих всё: от верхушек деревьев до постилки из мягкого мха под ногами. Убегать бесполезно. Но остановиться — просто не получается. Страх несёт меня вперёд. Толкает в спину, наотмашь бьёт ледяным кнутом между лопатками, подгоняя, поторапливая, не позволяя сбавить скорость и хотя бы оглянуться назад, туда, где бушует вовсю пожар. Страх кричит мне вслед. Орёт грубым, отчаянным, нечеловеческим голосом. Смеётся звонко и тонко, повторяет снова и снова «мы прокляты, мы прокляты, мы прокляты». Приказывает властно и издевательски: «Смотри!». Спрашивает одно и то же, из раза в раз, из шага в шаг: «Что случилось с Дашей?». Страх сковывает мои ноги и руки, заставляет язык прилипнуть к пересохшему нёбу, исподтишка подставляет мне подножку и наслаждается видом распластавшегося по земле тела. Мне хочется подняться и бежать дальше, но пальцы медленно утопают в холодной и влажной земле, проваливаются в неё, подминают сухие листья и ломающиеся под ладонями тонкие ветки. Я увязаю. Застреваю. Укореняюсь. Шелест, хруст. Стон. Подступающий огонь жжёт парализованные ноги, покусывает босые, грязные, разодранные до крови ступни. Крик зарождается в утробе, растёт и развивается, барахтается и крутится в поисках выхода, безумно бьётся внутри меня, увеличивается и увеличивается в размерах, своей нечеловеческой силой ломает тазовые кости и распирает, раздвигает болезненно скрипящие, трескающиеся рёбра. — Тише, тише маленькая… И он прорывается наружу, безжалостно вскрывает меня, закладывает уши сиплым долгим звуком отчаяния и боли. И тугие, жёсткие, усеянные колючками стебли прорастают сквозь моё тело: один, второй, третий. Десятки. Сотни. Переплетаются, срастаются, обвивают друг друга. Раздирают, пронзают кожу. Стремятся вверх, к затянутому чёрным смогом небу, раскрываются кроваво-алыми бутонами, плотные лепестки которых тут же покрываются белёсым пеплом.

***

Настоящее… — Тише, Же-неч-ка, тише, моя хорошая… — я трясусь, резко и сильно вздрагиваю всем телом, ощущая, как из него прорывается ещё один стебель, пронзает острой болью под лопаткой. Вглядываюсь в темноту, смутно различаю расплывающиеся мужские знакомые очертания лица напротив и тут же принимаюсь судорожно тереть глаза, смахивая стоящие в них слёзы. Яр распахивает настежь окно и сразу возвращается на кровать, придвигается вплотную, но не обнимает: просто подхватывает сбившееся от моих метаний одеяло и оборачивает вокруг меня, закрывая от врывающегося в комнату сквозняка. Гладит спутавшиеся, мокрые от пота и слёз волосы, осторожно проводит согнутыми костяшками по моему лицу, от виска до подбородка, и я невольно вздрагиваю от этого прикосновения, чувствую его слишком сильно, непривычно остро, болезненно, будто по коже снова проходятся шипы. Сон. Реальность. Всё смешивается и скручивается, подстёгивает меня резко и безжалостно, как свалившуюся на половине пути обессиленную лошадь, которую проще забить до смерти, чем вернуть в строй. Подавлена, растерзана. Сломана. Я вся сломана к херам, и ничто уже это не изменит. Слёзы бегут и бегут по щекам, давно уже не имея ничего общего ни с фантомной болью из моих ночных кошмаров, ни со страхом, плавно перетекающим из моей повседневности во все остальные грани существования. Это капли на зависть чёткого осознания того, кто я есть и что из себя представляю. Капли пагубных мыслей о том, что ждёт меня впереди. — Женечка, — в его хриплом шёпоте столько вины, будто все мои мысли, чувства, образы скорого будущего торчат перед ним наизнанку, выставлены напоказ, транслируются чёртовым затянутым фильмом, созданным только для того, чтобы прошибить на новые слёзы. Только мужские родные ладони обхватывают моё лицо, приподнимают вверх, заставляя смотреть прямо и открыто, видеть без возможности привычно сбежать, чувствовать затопленный отчаянием серый океан в глазах напротив. Никуда не скрыться от него, от себя, от нашего прошлого и настоящего. Оно догонит меня везде. Догонит и причинит боль. — Женя, — снова повторяет, то ли зовёт, то ли ищет новые слова, и никак не находит. Я — тоже не нахожу. Давно уже не нахожу тех слов, что позволили бы нормально выразить происходящее, поэтому твержу как заводная игрушка всё то, что умею. Ненавижу тебя, ненавижу. Не трогай меня, отпусти. Мне всё равно. Я тебя тоже. Тоже, тоже, тоже. — Я не могу так больше, не могу, — бормочу сквозь стучащие друг об друга зубы, и маленькие винтики надёжного засова моей искренности вылетают один за другим, падают-капают на одеяло, теряются в его длинных худых пальцах, в прохладных крепких ладонях, разливаются по пересохшему руслу линии жизни. — Я не могу, Яр. — Скоро всё закончится, — говорит уверенно, мимолётно целует в губы, –сначала правый уголок, потом левый, — и снова смотрит в упор, душу вытаскивает через свой светлый, бесконечно глубокий взгляд, и забирает её себе навсегда. Всё твоё, Ярослав Дронов. Теперь точно всё. Тянусь к нему, прижимаюсь, выпутываюсь из плотного и жаркого капкана одеяла, но он сначала идёт закрывать окно, и лишь потом опять привлекает к себе. Грубо, порывисто дёргает меня к себе, стискивает руками, и ладони каменной тяжестью ложатся на лопатки. Мои губы на пару поцелуев ниже его ключицы, вплотную к пугающе-ледяной бледной коже, которую стараюсь отогреть частым и судорожным дыханием, а пальцы суматошно перебирают спадающие на лицо короткие светлые пряди волос. Зарываются, путаются. Теперь все прошлые годы кажутся какой-то бессмыслицей. Все события последних нескольких месяцев сливаются в растянувшуюся агонию перед неминуемым признанием того, что всегда было очевидно, лежало на самой поверхности, вспыхивало внутри меня в каждую встречу, в каждое мгновение мыслей о нём. Это никогда не было ненавистью. Как бы мне не хотелось. Отталкивала, убегала. Отрицала. Обещала его уничтожить. А сейчас держусь лишь за него одного, как за спасательный круг, пока неистовый шторм разносит мой мир в щепки. Спасаюсь им. Крепче и крепче стискиваю пальцы на его коже, ещё немного — и прорву насквозь, чтобы забраться, пробраться под неё, осесть там навечно. Хочу именно этого. С ним. Навсегда. — Жень, тебе нужно поспать, — говорит настойчиво, но уже с первых звуков его низкого и властно красивого звучащего голоса начинаю отрицательно мотать головой, словно заранее знала, что именно он хочет мне сказать. Догадывалась, наверное. Мы ведь давно уже стали вполне предсказуемы друг для друга. — Не хочу. Не могу, — в исступлении скребу ногтями по его плечам, ощущая, как он медленно и уверенно пытается меня отстранить. Внутри что-то натягивается и обрывается, падает плашмя и неприятно пружинит в животе, снова вызывая тошноту. Это ошмётки гордости и упрямства, отрываются один за другим. — Мне так страшно и больно в этих кошмарных снах. Так невыносимо. Только иногда кажется, что в реальности не лучше. Я перестаю трястись от страха и пришедшего следом холода, но стоит ему только чуть пошевелить рукой, прикоснуться к новому миллиметру тела, как меня прошибает насквозь болезненно-приятной судорогой. Будто кожу стянули, оставив торчать наружу все оголённые, раздражённые нервные окончания. Затвердевшими, ноющими сосками чувствую холод его мужской сильной груди сквозь тонкую майку. И специально прижимаюсь и трусь ими об него, всхлипываю, пытаюсь обхватить руками шею с пульсирующей любимой мне венкой на которую у меня фетиш. Успокоюсь и буду люто презирать себя за такое поведение, но пока оно кажется самым надёжным, самым приятным способом сбросить с себя морок пережитого ужаса. Не уверена, что хочу именно секса. Скорее максимального тактильного контакта, близости, ощущения того, что я не одинока. Ищу ласки и защиты, которых толком никогда и не чувствовала. — Иди ко мне Яр, — нелепые слова в нынешней ситуации, когда потребовалось бы приложить огромные усилия, чтобы меня от него оторвать. Но Ярослав утягивает меня вслед за собой, ложась на кровать, почти наваливается сверху всей тяжестью своего тела, вдавливает в матрас, запускает руки под майку, возвращая их на прежнее место — на выступы моих лопаток, только теперь кожа к коже, без преграды тонкой ткани. Соприкасаемся животами. Горячий воздух, срывающийся с его губ, бегает от подбородка к виску, и в ногу с ним по мне бегут мурашки наши глаза впиваются в друг друга. В такие моменты особенно хочется спросить, как же это у него получается. Как выходит так, что он быстрее и точнее меня самой знает, что именно мне надо. Почему для него я всегда нараспашку? Я — для него. Неправильно думать об этом, когда время так отчаянно поджимает. Неправильно признаваться в своих чувствах тогда, как самым верным решением стало бы закопать их ещё глубже, чем в прежнее десятилетие самообмана. Ты стала всё делать неправильно, Женя. — Как ты жила все эти годы маленькая? — шепчет ласково он, заглядывает мне прямо в глаза своими пронзительными серыми, словно способен увидеть в них что-то в ночной мгле, кроме влажного блеска. — Ненавистью, — говорю, не задумываясь, выпаливаю свою правду, вряд ли когда-нибудь ещё нашедшую бы свой выход. — И надеждой Яр. Не знаю, зачем я сама продолжаю всматриваться в него, цепляться пристальными взглядом за тёмные очертания лица, изучать чёткие линии подбородка и плавные изгибы волос. Наверное, чтобы не сойти с ума в темноте, в тишине, прерываемой лишь слабыми звуками нашего дыхания. Не поддаться панике, уверяющей меня, что стоит лишь закрыть глаза на мгновение, как всё исчезнет, развеется, и передо мной окажется лишь расчерченный полосами идущего от уличного фонаря света потолок в комнате студенческого общежития. — Ты не простила меня, — не спрашивает, утверждает. Напоминает об этом то ли себе, то ли мне, то ли сразу нам обоим, будто пытается провести незримую границу между нашими почти сросшимися телами. Бесполезно. Сопротивление бесполезно. Даже я наконец-то это поняла. — А оно нужно тебе? Моё прощение Яр? — Нет, Женя. Нет, — касается меня сухими тёплыми губами, прижимается, трётся, исступленно целует. — Оно станет непосильным кредитом доверия. А я не хочу… не хочу получать его в долг. Даже если абсолютно уверен, что потом смогу отработать. Потом. Как бы мне хотелось верить, что у нас есть шанс на это самое «потом». Хоть одна, мизерная возможность оттянуть конец этой истории ещё на несколько месяцев, на год, на всю жизнь. — А знаешь, — выдыхает он хрипло, громко сглатывает слюну, сжимает меня до боли, до хруста в костях, до тихого звука полной беспомощности, слетающего с губ и разбивающегося об него он хмурится и сверлит меня взглядом. — Не прощай меня. Никогда не прощай. Сможешь? — Почему Яр? — Что бы не случилось с нами дальше, я хочу быть уверен, что в тебе ещё осталась твоя ненависть. Если не будет надежды, то пусть хотя бы одна ненависть. Чтобы жить ею и знай Женя я тебя всегда любил и люблю. Всегда. Киваю, потому что горло так сводит судорогой, что не выходит произнести ни звука. Больно, очень больно во всём теле: распирает грудь, выворачивает кости, разъедает превратившейся в кислоту кровью разбухшие вены, и новые слёзы осколками стекла царапают веки, режут по щекам. — Я люблю тебя Яр… Эти чёртовы слёзы должны когда-нибудь закончиться. Должны. После моего ответного признания Яр резко впился в мои губы, мы стали жадно целоваться обнимая друг друга. Мы лежим так до рассвета. Пропадаем, поддаёмся дрёме, исподтишка накрывающей наши тела тонкой вуалью, вздрагиваем испуганно, неожиданно проваливаясь обратно в мучительные сны, будим друг друга, застываем, отвердеваем в переплетении рук и ног, сливаемся дыханием и иногда быстро снова целуемся. Только молочная пелена медленно просыпающегося солнца, разливающаяся по чернильному небу, не разгоняет страхи, не отводит их прочь, отправляя вслед за ночью. Они остаются с нами, хитрым и живучим паразитом забираются внутрь тела, прячутся в тени раздутого, пульсирующего за износ сердца и постепенно отравляют, парализуют, убивают. Я захожу в душевую вслед за ним, тут же ёжусь от брызг долетающей до меня прохладной воды, обхватываю плечи ладонями и это неожиданно выглядит так, словно пытаюсь прикрыть голую грудь. И этим странным движением ещё сильнее просто обнажённого тела обращаю на себя его взгляд: прищуренный, тяжёлый, густой, стекающий по мне горячим мёдом этот серый взгляд. Запоздало осознаю, что делать подобное утром — запрещённый и жёсткий приём, но контролировать себя как раньше уже не получается. Это больше не провокация, а невыносимая потребность, удовлетворить которую хочется прямо здесь и сейчас. Меня не сдерживает больше физической оболочкой. Я вся — сгусток сплошной энергии, ярких эмоций, искрящих порывов и молниеносных импульсов. Оказываюсь прижата спиной к плитке быстрее, чем осознаю рывок Яра прямиком ко мне. Прямо как в первый раз, — эта мысль стремительно накручивает мои органы на острое веретено желания и рисует ненормальную улыбку на искусанных губах. Его мокрая ладонь ложится на шею, пытается сжать её крепко и грубо, но выходит лишь мягкое, абсурдное для ситуации нежное поглаживание пальцами. Мы изменились. Оба изменились так сильно, что обратно уже ничего не вернуть. И он понимает это тоже. Чувствует. Закрывает глаза и прижимается своим лбом к моему, а пальцы разжимаются и неторопливо спускаются к ключице, обводят её выступ. — Я сделаю всё, чтобы быть с тобой. И всё брошу, не раздумывая, –забываюсь, пытаюсь покачать головой, но лишь сильнее упираюсь в его лоб и попадаю кончиком носа в выемку над верхней губой. И какая в самом деле разница, смогу ли я его простить, если всё равно доверяю безоговорочно и абсолютно? Сейчас доверяю даже больше, чем самой себе, уязвимой и ослабленной испытываемыми чувствами. Я знаю, уверена, что он говорит правду. Вот только в конце, как и положено, должно появится хотя бы одно веское и перечёркивающее всё к хуям «но». — Как только буду уверен, что тебе больше ничего не угрожает. Как только перестану трястись каждую секунду, что тебя могут снова у меня отобрать. — А что делать мне? Скажи, Яр? Просто ждать, снова ждать того, на что я не в силах никак повлиять? — пальцы так и скользят по влажной плитке, дрожат, собираются в кулаки. Сжать бы их и лупить со всей силы, расшибать до крови от отчаяния. — Хотя бы не помогай нашим врагам добиться желаемого, — говорит чётко, громко, с напором. Придавливает мою голову затылком к стене и отстраняется совсем немного, смотрит мне прямо в глаза и криво осторо белоснежной весь мокрый обнаженный перед мной ухмыляется, когда мой взгляд наконец с трудом фокусируется прямо на нём. — Не изводи сама себя, Же-неч-ка. Смеюсь хрипло, рвано. Истерично. Потому что не знаю, как выполнить его просьбу. Не умею жить иначе, как порывами постоянного безграничного саморазрушения. Не могу перестать остервенело жать на кнопку экстренного уничтожения и со странным наслаждением вслушиваться в обратный отсчёт секунд, остающихся до финального взрыва. Так мне и надо. Тянусь к нему губами. Прикусываю совсем немного, одной рукой яростно обхватываю его светлый затылок и царапаю плотную, горячую влажную кожу. Сама не понимаю, кому хочу сделать больно: себе или ему. Всё равно ощущать это буду одинаково сильно. — Яр, я… Я тебя… Я… — запинаюсь, спотыкаюсь и падаю. Падаю, падаю, падаю и пролетаю тысячи километров, но так и не могу произнести вслух несколько обычных слов. Давай же, Женя. Ты ведь всегда повторяла, что это ничего не значит. Под льющейся на нас до сих пор тёплой водой не видно, как я снова начинаю плакать. Только моё перед ним обнаженное тело предаёт, подставляет меня, толкает к нему, снова к нему, с мелкой дрожью и дёргающимися в рыданиях плечами. — Я знаю, знаю, Женя, — заверяет, прерывая моё сдавленное бормотание вперемешку со всхлипами. Целует утешительно, гладит по голове, рукам. Больше не требует, не просит, не ждёт ничего из того, к чему так упрямо и безжалостно подталкивал меня ответными провокациями, насмешками, жёсткой игрой на эмоциях. — Я это чувствую. Всегда чувствовал. Меня перемололо. Раскрошило. Размазало. Вот только сумей я отмотать время вспять — просто бросилась бы в эту пропасть ещё раньше. Давно нет упрямой, честной и отвратительно правильной девочки Жени Вязменской. Больше нет своенравной, бесчувственной и просчитывающей всё наперёд Евгении Ласточкиной. Меня нет. А может, никогда и не было? В этот раз не нужно собирать себя по кусочкам. Складывать, сшивать как попало грубыми грязными нитками, создавая нового уродливого Франкенштейна, неполноценного и не способного выжить без толкающей вперёд одержимости. Не нужно восставать из пепла сожжённых за собой мостов и пытаться расправить переломанные, куцые крылья, неприспособленные к полёту. В этот раз у меня уже есть новая-старая жизнь. С ненавистью, для которой ещё найдутся причины. С надеждой, которая может оказаться ложной. С необходимостью снова быть сильной. Ты выдержишь это, Женя. Ты выдержишь всё, что угодно, или просто сдохнешь — и любой из этих вариантов не так уж плох. Я прикусываю свои губы, унимая их раздражительную дрожь. Беру себя в руки, останавливая их судорожные, панические метания по его широкой спине. Выбрасываю нахрен этот жалобный тон, жалобный взгляд, жалобный вид. Делаю всё возможное, чтобы исполнить его просьбу и не дать никому себя уничтожить. Никому. Ни себе, ни ему, никому другому. — Пора заканчивать эту комедию, Дронов, — протягиваю едко, расплываясь в гадкой ехидной ухмылке, и указываю взглядом на наши обнажённые тела, на упирающийся мне в живот торчащий колом его член. — Или миленьких разговоров недостаточно, и перед тем, как поебаться, ещё подержимся за ручки?