НеРавнодушные

Зябко. Растираю плечи ладонями, но это ничуть не помогает: только плотный и жестковатый на ощупь хлопок рубашки неприятно елозит по стёртым с утра лопаткам, и кожу жжёт, покалывает, словно под ней опять шероховатые плитки душевой. Резкий толчок. Движение тела вверх, спиной по мельчайшим неровностям стены, по ощущениям всё больше напоминающей наждачную бумагу. Сбивчивое, яростное, шипяще-рычащее «ещё», подгоняющее и без того быстрое и хаотичное трение у меня внутри и наши совместное гормкое общее дыхание и стоны. Приходится отгонять от себя не самые уместные воспоминания и приободряюще улыбаться, замечая на себе настороженный, цепкий взгляд Зои. А потом чертыхаться, раздосадовано сжимать заледеневшие пальцы в кулак, потому что приободряющая улыбка на моём лице смотрится так же пугающе и шокирующе, как расплывающееся поверх одежды огромное кровавое пятно. Воздух сырой, насквозь пропитавшийся пролитыми за ночь слезами. Вышел вместе со мной из ванной на подгибающихся, дрожащих от слабости и удовольствия ногах от нашего секса там, добрался до осточертевшего офиса, забрался в стандартное чёрное кресло и продолжает трогать, трогать, трогать меня. Бесцеремонно, жадно. Пролезает в рот и шарит по языку, ошпаренному от рассеянности о кипящий кофе. Всё, на что ты способна, Же-неч-ка, –лишь провоцировать его. Делать вид, будто способна выжить, и не задохнёшься в этой стремительно меняющейся атмосфере. При нём выходило держаться хладнокровно и самоуверенно. Ухмыляться стервозно, взглядом повторять молитвенное «я с этим справлюсь, я сильная, я справлюсь». А без него — не выходит. Перед другими я подавлена и растеряна. Хмурюсь, борюсь с ознобом и нарастающей от постоянной нервозности тошнотой. Одёргиваю рукава рубашки, натягивая их почти по костяшек на ладони, поправляю и без того плотно застёгнутый воротничок, под которым прячется на шее маленькое пятно случайно оставленного им засоса. Он делает меня слабой. Он делает меня сильной. И как разобраться в этих бесконечных противоречиях? — Переживаешь из-за работы? — спрашивает Зоя, как только Юля уходит на кухню и на отшибе всех рабочих столов мы остаёмся с ней только вдвоём. — Я же вижу, Женька, ты сама не своя с того самого момента, как я рассказала тебе о планах на увольнение. — Ты же знаешь, летом мало вакансий. Конечно, это вызывает некоторую нервозность, — стараюсь не смотреть на неё лишний раз и утыкаюсь в экран, сортируя входящую почту на корпоративном почтовом ящике. Бесполезное и бессмысленное занятие, с учётом того, что до нашего последнего рабочего дня остаётся всего четыре дня. И шестнадцать часов до того момента, как Ваня с Костей будут пытаться достать необходимые нам видеозаписи и вычислить личность мужчины, связанного с Дашей. С помощью Славы, который специально задержится допоздна на работе: с одной стороны, чтобы успеть вовремя замести следы и предупредить их, если система выдаст тревогу, а с другой — чтобы иметь хоть какое-то алиби на случай будущего выяснения обстоятельств взлома хранилища. У нас останется всего три дня. Три дня, чтобы принять решение, переиграть старые планы, разработать новые и понять, чем нам всем грозит вскрывшаяся правда или дальнейшее неведение. Три дня, чтобы определить мою судьбу. — Слушай… — Зоя мнётся, смотрит по сторонам и склоняется ближе ко мне, легонько касается пальцами локтя, понижая голос почти до шёпота: — Егор предлагает съездить отдохнуть. Он бронировал для нас с ним путёвку на море, но пока в компании всё непросто, ему лучше оставаться здесь, а уже оплаченные деньги никто не вернёт… Может, поехали вместе? Отдохнём, развеемся? Вздыхаю и задумываюсь. Кажется, что ищу подходящие слова, чтобы отказаться, и это к лучшему — ведь на самом деле мне нужно придумать способ согласиться, но при этом не вызвать у Зои ещё больше подозрений. Я расскажу ей. Кому-то из нас точно придётся всё друг другу рассказать, чтобы объяснить необходимость годами скрываться на маленьком португальском острове с поддельными документами. Но сейчас у меня ещё есть надежда. Последняя, блядски игривая, непредсказуемая и дразнящая надежда, что найдётся другой выход. — Зой, я бы хотела согласиться, но… деньги. Не самые разумные траты для безработной, сама понимаешь. — Всё будет оплачено. Меня и саму это коробит, но чёрт, Жень, давай примем это за моральную компенсацию того, что от нас вот так внаглую избавляются из-за своих, внутренних проблем, — её пальчики сжимаются на моём предплечье и дёргают его снова и снова, пока я наконец не перевожу на неё хмурый взгляд, тут же встречаясь глазами с тёмными бездонными колодцами. — Ну пожааааалуйста. Я не поеду одна. Может ну их, эти принципы?! — Я подумаю, ладно? Сначала только узнаю… — меня прерывает резкий и оглушающе-громкий звук сирены, прокатывающийся по этажу и чётким, выверенным ударом бьющий по уже наряжённым, вставшим в стойку нервам. Пожарная тревога продолжает орать, пока все сидящие в отделе растерянно переглядываются, выжидающе смотрят друг на друга, пытаясь понять, что делать. И я в оцепенении вместе с ними, с замиранием сердца отсчитываю секунды, молясь Богу о том, чтобы сирена смолкла и это оказалось лишь ошибкой, чьей-нибудь глупой и жестокой шуткой. Они пришли за мной. «Внимание, пожарная тревога, срочно покиньте помещение». Стоит лишь первому человеку подняться со своего места, как тут же подскакивают все остальные, торопливо хватают сумки и телефоны и толпятся у выхода в коридор, будто сузившегося до состояния маленькой щели, через которую еле получается протиснуться. А едкий и горький запах гари стремительно распространяется по помещению вместе с сизой дымкой настоящего пожара. — Горим! — орёт кто-то из коридора, и вторящие этому возгласу женские крики перебивают даже безликий, сухой, чеканящий слова голос, снова и снова призывающий всех покинуть помещение. Мы с Зоей двигаемся слишком медленно, через силу, словно оказались в толщах воды и отчаянно пытаемся пробираться сквозь них. В голове шумит, стучит, воет, вибрирует и звенит настойчивым звонком будильника, от которого никак не получается отмахнуться и вынырнуть наконец из этого кошмарного сна. Тревога, огромная и мощная, наваливается поверх тела своей ледяной и тяжёлой тушей, почти парализуя и не позволяя поддаться всеобщей панике. А паника нарастает, и когда мы наконец выбираемся в коридор — самыми последними из нашего отдела — там творится настоящая вакханалия. Люди мечутся, сшибают друг друга и орут; смог сгущается, встаёт плотной пеной, как тщательно взбитые только что яичные белки, жжёт глаза до рези и слёз, кружит голову, щекочет нёбо и сводит горло. Я чувствую жар, идущий откуда-то сбоку, сверху, снизу. Он повсюду. Этот огонь, выползший прямиком из моих снов, так и следует за мной по пятам. Догоняет, настигает, смеётся мне в спину. Убегать бесполезно. Этот проклятый, вездесущий жар подкрадывается ко мне вплотную, выбивает капли пота на висках и вдоль позвоночника. Только внутри всё промерзает настоящим льдом, подбирающимся вплотную к сердцу. Ещё пара мгновений, одно рефлекторное сокращение, и оно треснет и разлетится мелкими осколками, впивающимися в грудину. Громоздкая и тяжёлая сумка только мешается, и я без сожаления отбрасываю её в сторону, оставляю только телефон, который Яр не раз просил меня всегда держать при себе. И сейчас, встав истуканом у самой стены, ошарашено наблюдая за творящимся вокруг безумием, мне хочется набрать его номер и просто сказать то честное, что крутится в мыслях. Мне страшно, Яр. Мне очень страшно. Закрываю глаза и прижимаю руку к карману брюк, который раз за последние несколько минут разверзнувшегося ада проверяю, что телефон там. Будто он — моя последняя и единственная надежда на спасение. Тише, тише. Тише, Же-неч-ка. Нас постепенно оттесняют в сторону эвакуационного выхода, аккурат с торца огромного офисного здания, как никогда напоминающего стеклянный лабиринт, выбраться из которого кажется почти нереальным. И я слышу треск и звон разбивающегося, лопающегося от возрастающей температуры стекла, пронзительный визг, наполненный ужасом, стук пульса у себя в ушах, но не понимаю, что из этого на самом деле реально. Просто не хочу верить, что реально — всё. — Зоя! Зоя! — различаю имя Ковалёвой сквозь плотный гул раньше её самой, растерянно оглядываюсь по сторонам и замечаю прорывающегося к нам сквозь толпу Галицкого, расталкивающего всех на своём пути. — Там Егор, — тормошу её, запоздало замечая, с какой силой внешне хрупкие пальцы подруги впиваются в моё предплечье. У неё шок, ступор, и глаза с расширившимся до предела зрачками пустым и лишённым осознанности взглядом бегают из стороны в сторону, не фокусируясь ни на одном предмете. — За мной, в машину! — командует он и, не теряя времени, хватает свою Зою под локоть и тянет нас обеих вслед за собой, выталкивает на переполненную людьми лестницу, почти полностью затянутую дымом. Его так много, что идущие рядом люди выглядят расплывчатыми силуэтами, мельтешащими в панике тенями, сшибающими друг друга с ног. Кажется, что этот кошмар никогда не кончится. Семь этажей превращаются в бесконечную дорогу, в миллиард ступенек, по которым приходится идти на ощупь, цепляясь за обжигающе-горячие перила или хватаясь за любого идущего рядом человека. И на отдалении тревожно мечущихся в голове мыслей сидит воспоминание далёких школьных лет, призывающее пригнуться, дышать через ткань, постараться избежать отравления угарным газом. Но чем тяжелее становится дышать, тем с большим страхом, поддаваясь мимолётным импульсам, я вытягиваю шею и жадно выхватываю новую порцию ядовитого воздуха, закашливаюсь и еле сдерживаю рвотные позывы. — Сюда, сюда, выходим! — командует чей-то мужской голос, с каждым шагом становящийся всё ближе, и сердце подпрыгивает в груди от осознания того, что мы почти добрались до выхода. А потом замирает и разгоняется ещё быстрее прежнего, ведь я уверена, что всё это происходит из-за меня. Какие-то события, даты, разговоры, цифры — всё кружится в стремительном хороводе и разлетается в стороны, чтобы спустя секунду попытаться собраться вновь, сложиться в чёткую последовательность, выверенный алгоритм. Сосредоточиться никак не выходит, но мозг орёт громче тревожной сирены и повторяет настойчиво, что сюда пришли за мной. Именно за мной. Молодая женщина поскальзывается и падает, растягиваясь вдоль лестницы, но толпа продолжает тянуться вниз, двигаться к спасению, словно в анабиозе топчась по живому, кричащему человеку. И Галицкий пытается их остановить, орёт грубо, перекрикивая все остальные звуки, но его слова просто разлетаются вокруг, ударяются в стены и рассыпаются по ним, не проникая в чужое сознание, забитое паническим страхом и желанием выжить любой ценой. Он выпускает Зою, остающуюся висеть на мне, а сам вместе с каким-то мужчиной рывком поднимает окровавленную и еле держащуюся на ногах женщину, помогает ей преодолеть последний лестничный пролёт до первого этажа, где двое охранников держат распахнутой дверь на улицу, подгоняя всех расходиться как можно скорее. Егор постоянно оглядывается, стараясь не упускать нас с Зоей из виду, и я тоже напряжённо слежу за ним, чувствуя свою ответственность перед ними за весь этот ужас. И стоит ему только передать пострадавшую женщину в чужие руки, как он стремглав подлетает обратно к нам. — Идите. Я отдельно, — подталкиваю ничего не понимающую и дрожащую всем телом Зою к нему, грубо разжимаю её пальцы, до лёгкого онемения пережавшие мою руку. — В мою машину, мы уедем отсюда, — уверенно говорит он, утаскивая Зою за собой, в сторону ещё одной лестницы, ведущей уже на подземную парковку. И, уже хватаясь ладонью за дверную ручку, оборачивается на меня, растерянным и ничего не понимающим взглядом смотрит, как я пячусь в сторону общего выхода на улицу. — Поехали, Женя! Он не понимает. А времени объяснять уже нет. Но если главная цель — именно я, то всем находящимся со мною рядом людям грозит смертельная опасность. А я не хочу, не могу их так подставлять. Не должна. Слишком много смертей уже лежит тяжестью могильных надгробий на моей душе. Невыносимо думать, что к ним добавятся ещё несколько. Раньше мне часто казалось, что так будет даже лучше. Намного проще. Умереть. — Я отдельно. Уезжайте, — кидаю ему хрипло, не уверенная в том, что мой срывающийся от волнения, низкий от удушья голос получится различить в общем шуме. Но у него получается, — или просто инстинкт самосохранения не позволяет и дальше уговаривать взбалмошную девчонку, когда на кону стоит своя жизнь, — и Галицкий смело открывает дверь и скрывается за ней вместе с Зоей, напоследок растерянно зовущей меня по имени и начиная рыдать. Женя! Как только за ними с хлопком закрывается дверь, я разворачиваюсь на пятках и снова бросаюсь вглубь толпы, выбирающейся из здания. Пытаюсь справиться со спазмом, обхватывающим горло, тру вспотевшие ладони о брюки и выдыхаю с облегчением, почувствовав, что телефон всё ещё у меня в кармане. Если есть шанс, то я им воспользуюсь. Впервые я так благодарна Яру за его фанатичное, нездоровое желание следить за каждым моим шагом. Бежать. Бежать как можно дальше отсюда, в ложной надежде на то, что он сможет найти меня раньше, чем смерть. — Подожди-ка! — говорит один из охранников, бесцеремонно хватает меня за локоть и дёргает прямо на себя, не стесняясь идущих вокруг людей. Впрочем, в этой суматохе всем давно плевать друг на друга, и мне бесполезно кричать или звать на помощь. Как это иронично: мой личный капкан оказался вовсе не в объятиях пламени или в пелене пьяняще-отравляющего дыма, а именно здесь, на долгожданном свежем воздухе и под издевательски-жизнерадостными лучами летнего солнца. Я вижу, как охранник оглядывается, подзывает к нам кого-то жестом, и отчаянно пытаюсь вырваться, хотя умом понимаю, что наши силы слишком неравны, чтобы у меня осталась такая возможность. Слабая, слабая, глупая Женя. — Тащи её в машину, — приказывает подошедший к нам мужчина, с коротким ёжиком волос и крепкого телосложения — просто типичный верзила, которому хватит пары ударов, чтобы пробить мне череп. И, оценив мои слабые попытки брыкаться, бросает грубо через плечо: — Не дёргайся, или свернём тебе шею прямо здесь. Лучше бы ты пошла со своими друзьями. От последней фразы у меня резко темнеет в глазах, и накатившая вдруг слабость подкашивает колени, вынуждая безвольно повиснуть в руках утаскивающего меня к дороге охранника. Только спустя несколько мгновений, проглотив очередной горький ком рвоты и откашлявшись, снова начинаю еле-еле перебирать ногами, не обращая внимание на то, как кренится и покачивается под ними земля. Пока меня заталкивают на заднее сидение чёрного тонированного внедорожника, успеваю бросить последний взгляд на столпотворение ошарашенных людей, почти перекрывших даже проходящую перед зданием дорогу. Все они, как один, смотрят на высотку, охваченную алым пламенем, языки которого уже вырываются наружу со средних этажей, показываясь из лишившихся стёкол панорамных окон. И ввысь, в небо, взмывает столп густого, чёрного дыма, постепенно заволакивающего собой солнечный свет. Громила садится за руль и долго сигналит, матерится, открывает окно, чтобы орать на людей, находящихся в полном ступоре и не замечающих, что стоят прямо перед движущейся вперёд машиной. Мы едем медленно, очень медленно, и это дарит мне лишние драгоценные минуты выигранной жизни, за которую именно сейчас хочется цепляться до самого конца. Не знаю, есть ли у сидящего со мной охранника пистолет, но он не торопится его достать, просто держа мои запястья ладонью и цедя сквозь зубы «не рыпайся» каждый раз, когда я пытаюсь пошевелиться. Убегать будет слишком недальновидно и опрометчиво, сама это понимаю, к тому же после пережитого шока и явно полученного отравления силы совсем на исходе. Мутит. Так невыносимо, что, кажется, следующим предвещающим рвоту спазмом мне просто разорвёт пищевод. И хочется склониться, согнуться пополам, наклонить вниз гудящую и идущую кругом голову, но стоит лишь покачнутся, как болезненный удар локтем приходится под рёбра, вынуждая громко охнуть и огромным усилием заставить своё тело окаменеть. — Ну что с ней делать? — раздражённо спрашивает охранник, и краем глаза мне удаётся заметить телефон, прижатый к уху верзилы. — Хуй знает. Не отвечает этот мудила, — бросает тот в ответ и с очередным матом жмёт по газам, наконец преодолев затор из людей и выворачивая на широкую и как назло совсем свободную дорогу. И именно в этот момент слышится громкий хлопок, от которого покачивает даже огромную тяжёлую машину. Дребезжит стекло, орёт совсем поблизости сигнализация, кричат оставшиеся позади люди. Я забываю обо всех мерах безопасности, не обращаю внимание на впившиеся в меня до боли пальцы мужчины и тут же оборачиваюсь, чтобы сквозь затемнённое окно увидеть, как покачивается и оседает офисная высотка. Это был взрыв. Взрыв. — Давай, гони резче! — бормочет охранник, оглядываясь вместе со мной, а потом одёргивает меня и насильно прижимает голову к коленям: — Вот так сиди. Лучше бы я и правда пошла с Зоей и Галицким. Не успела бы даже испугаться, прежде чем умереть. Не получила бы возможности ненавидеть себя на самый максимум, сжираемая чувством вины за их смерть. Что же мы натворили, Яр? Что мы с тобой наделали? «Ты же не остановишься ни перед чем на пути к своей цели, да? Не удивительно, что Даша сделала всё возможное, чтобы не подпустить вас с Яром друг к другу». Удивительно, но меня не трясёт от страха. Только мелкая пружинка сжимается где-то внутри, — то под рёбрами, то внизу живота, то проскакивает по позвоночнику, — и назойливо вибрирует, разнося за собой неприятную, тянущую боль. А ногти впиваются в ладони и царапают их, в исступлении сдирают кожу от каждой неизменно проскальзывающей мысли о том, сколько трупов теперь выстилают дорогу к моей могиле. Мы несёмся по дороге, явно опасно петляя: меня то и дело качает из стороны в сторону, голова упирается в спинку переднего сидения, и тошнота становится почти невыносимой, плотными комками-сгустками забивает горло и выбрасывается в рот противной горечью. Сама не знаю, зачем, почему до сих пор пытаюсь сдержать её в себе, не хочу унизительно блевать себе под ноги, хотя перед грядущей смертью это такая незначительная мелочь. Наверное, просто действую по привычке, по используемому дольше двадцати лет шаблону, совсем не рассчитанному на попадание в смертельную опасность. А я ведь обещала себе. Обещала, что не влезу в такие же неприятности, из каких не смогла выбраться Даша. Обещала не втягивать в эту авантюру никого постороннего, тем более ставшую настолько дорогой мне Зою. Обещала, что это закончится раньше, чем появятся невинные жертвы. Грош цена твоим обещаниям, Женя. Чувствовала ли Даша такую же безысходность перед своей смертью? Понимала ли, что её вот-вот убьют? Раскаивалась ли в череде тех поступков и ошибок, которые привели её к такому концу? «Ты не понимаешь, Женька. У меня просто нет выбора. Теперь уже нет». Вот только у меня выбор был. И я сделала неправильный. Поддалась своим воспоминаниям, поддалась чувствам, которые однажды уже принесли много горя и слёз, изломали несколько душ и исковеркали наши жизни. Я сдалась, потянулась навстречу погибели, даже не догадываясь, что станет такой она не только для меня одной. Сколько раз мне хотелось сбежать. Сколько раз убеждала себя, что лучше закончить всё, оставить как было, разрубить связующие нас с Яром ниточки и сделать их лишь прошлым. Миражом, отголоском, отпечатком. Не смогла. И будь ты проклята, Женя Вязменская, что даже сейчас, по шею в чужой крови и слезах, не жалеешь о своём выборе. — Блять! — восклицает верзила, и машина вдруг идёт резким креном и тормозит, тонко и остро скрипя шинами. Мою голову с силой вжимает в сидение, и если бы не снова начавшееся вдруг ускорение, отбросившее меня назад, то шейные позвонки бы точно треснули и переломились пополам. — Чего он хочет? — взволнованно спрашивает охранник, и, пользуясь его замешательством, мне очень вовремя удаётся сгруппироваться, поэтому следующее экстренное торможение встречаю почти безболезненно. Только с невыносимо ноющим, развороченным сердцем. «Не могу я от него отказаться. Хочу, но не получается никак. Знаешь, Жень, как это оказывается бывает: умом всё понимаешь, делаешь осознанный выбор, принимаешь решение, а сердце всё равно ведёт за собой». Машину швыряет из стороны в сторону, слышен долгий и настойчивый гудок другого автомобиля, и на очередном повороте что-то ударяется нам в бок, отчего я испуганно жмурюсь и сжимаю кулаки. Ударяется наверняка легонько, вскользь, иначе на такой бешеной скорости нас просто раскрутило бы и развернуло поперёк дороги. — Блять, тормози! Лучше тормози, пока мы не убились к хуям! — орёт охранник, и я чувствую, как мы стремительно сбрасываем скорость, выставляю ладони вперёд, опасаясь очередного удара головой. Проходит, кажется, всего несколько секунд с того момента, как мы остановились, как снаружи раздаётся выстрел. Я еле глушу вскрик, прикусываю губы до ржавого привкуса во рту, начинаю дрожать, как в горячке, боясь каждого малейшего шевеления находящихся вместе со мной мужчин. Машина дёргается и странно оседает вниз, вместе со вторым выстрелом и вовсе быстро заваливается на бок, отчего меня по инерции почти вжимает плечом в громко матерящегося охранника. Дверь с противоположной стороны машины распахивается, впуская внутрь гул и свист оживлённого шоссе. А я не решаюсь поднять голову и посмотреть на того, кто стоит снаружи, молясь богу только о том, чтобы это был Костя. Чтобы меня нашли, догнали и вытащили из этого траурного катафалка. — Женя, выходи, — голос Яра заставляет меня вздрогнуть не столько от неожиданности, сколько от неприкрыто сквозящего в нём страха. Такого, будто он сам весь последний час балансировал на небывало тонкой, почти стёртой грани между жизнью и смертью, лютой ненавистью к себе и попыткой вгрызться зубами в любой шанс остаться в живых. Я смотрю на него и не верю своим глазам. Смотрю на плотно сомкнутые губы, играющие желваки, на горящие адским злом серые глаза, выпирающие сильнее обычного точёные скулы и на напряжённые, перекрученные вены на его руке, крепко сжимающей пистолет, приставленный прямиком к виску сидящего рядом со мной мужчины. Я смотрю на него, и боюсь пошевелиться, моргнуть, закрыть глаза и вернуться в ту реальность, где он так и не пришёл за мной. — Без фокусов иначе глазом не моргну, убью мразь, — бросает он грубо сидящему за рулём верзиле, и только нарастающий в громкости звук сразу нескольких приближающихся к нам мигалок помогает мне сделать последний, отчаянный рывок прочь из машины. А улица оглушает меня чередой громких, тихих, шипящих и свистящих, тонких и низких звуков. Только все они — словно сквозь плотно обёрнутую вокруг моей головы ткань, и перед глазами кружится и мигает тысяча оттенков серого цвета, от почти белого до насыщенно-графитового, с мелкими вкраплениями антрацита. Меня сжимает, перекручивает, распирает и пронзает какой-то странной, отвратительной болью, и тело скрючивает точь-в-точь так же, как в злосчастной машине, и становится совсем невыносимо дышать. «Я ухожу и снова возвращаюсь. И мыслями всё возвращаюсь именно к нему. А иногда смотрю на других мужчин и думаю: ведь они лучше. Благороднее, честнее, хоть и те ещё мудаки. Но тянет всё равно к нему, как себя не выворачивай. Это так… странно. Ну как меня угораздило так влюбиться, а, Жень?» Веки — как чёртовы железные шоры, которые мне еле удаётся сдвинуть. Свет режет глаза, исподтишка прокрадываясь к ним сбоку, потому что единственное, что я вижу непосредственно перед собой, это всё тот же асфальт, только на этот раз уже залитый непонятными мокрыми пятнами. Во рту, в носу всё жжёт, свербит, сводит от горького вкуса желчи, выходящей из меня мучительно маленькими порциями, с такими мощными рвотными спазмами, что выламывает всё тело. — Женя, Женька, Женечка, Жень, –нашёптывает на ухо Дронов, обхватывая меня поперёк живота одной рукой и придерживая волосы на затылке — другой. Взгляд плывёт и еле фокусируется на остановившихся рядом машинах, отделяющих нас от дороги: полиция, два автомобиля ДПС и чёрная иномарка с красной полосой и надписью «следственный комитет». — Яр, там… — еле справляясь с собственным осипшим голосом и распухшим, онемевшим языком, киваю ему в их сторону, краем глаза замечая и брошенную рядом, хорошо знакомую синюю Панамеру. Люди в форме стремительно выбегают из машин, но нас обходят стороной, не удостоив даже мимолётным взглядом. И меня почему-то начинает трясти ещё сильнее, чем прежде. Я боюсь, что мы оба просто сдохли, и стоим сейчас здесь незримыми призраками. Боюсь, что это лишь затишье перед бурей, и через мгновение нас схватят, заломят руки за спину, защёлкнут на запястьях наручники и отправят прямиком за решётку. Никита этого заслужил, а ты что, нет? — Это наши люди. Всё будет хорошо, маленькая моя, — успокаивает он, легонько покачивая меня в своих объятиях, целует в затылок, дышит загнанно, рвано — чувствую это по тому, как быстро и часто движется его грудь, прижимающаяся вплотную к моей спине. — Зоя… Галицкий… там был взрыв? — чертовски злюсь на себя, что не получается нормально сформулировать простой и самый важный сейчас вопрос. Губы не шевелятся, язык примерзает к нёбу и зубы громко клацают друг о друга от идущего по телу озноба. — Не думай об этом. Пожалуйста, просто не думай об этом хорошая моя. Ты в безопастности. Я тебя теперь на шаг не отпущу. Тшш… И он стал лихорадочно целовать всё моё лицо и в губы. Меня выворачивает. Снова и снова, с каждым разом скручивает желудок с новой силой, выжимая из него всё, до последней капли. Редкие слёзы вылетают из глаз и шлёпаются в растекающуюся под ногами лужу желчи, на асфальте выглядящей густой чёрной жижей пока он продолжает меня целовать, обнимать, успокаивать и унимать свою дрожь и испуг. — Это для милой дамы, — какой-то мужчина останавливается рядом с нами и протягивает аляпистый флисовый плед и бутылку с водой, которую я тотчас же бесцеремонно выхватываю из его рук, растерянно вглядываясь в незнакомое лицо. Молодой, нос с горбинкой, оценивающий взгляд и неуместная для ситуации кривая ухмылка на тонких губах. Грубые, слегка непропорциональные черты, в совокупности друг с другом необъяснимо притягивающие взгляд. Некрасивый. Харизматичный. — Спасибо, Данил, — отзывается Ярослав и не спешит выпускать меня из своих стальных объятий, несмотря на то, что мне удаётся кое-как принять вертикальное положение и сделать несколько глотков воды, колючими комками прокатившихся по горлу. — Вы допросили их? — Этим занимается Костя. — Давай вместо него, — Дронов совершает какое-то быстрое движение и в следующую секунду я снова вижу в его руке пистолет, протягиваемый неизвестному. — Ускорь процесс. Сердце делает ещё один кульбит, плюхается прямо в выпотрошенный желудок и наполняет его кровью, льющейся из лопнувших вен. Живот крутит, сжимает болью, тянет от солнечного сплетения и вплоть до лобка, словно меня уже вспороли для вскрытия. Ты умерла, Женя. Зажмурься и вспомни, что ты умерла. — Обижаешь, — хмыкает неизвестный, сдвигает в сторону край своей куртки и достаёт пистолет, показательно щёлкает затвором с широкой улыбкой и скрывается за той машиной, в которой меня везли. Я чувствую, как густая и горячая кровь течёт по моим рукам. Вопреки всем ебучим законам физики поднимается вверх, от кончиков трясущихся пальцев, по ладоням, к предплечью через запястья. Чужая, невинная кровь. Слышу голос Зои, выкрикивающей моё имя и её слёзы на глазах перед тем, как пойти на смерть. И теперь мне слышится в нём не растерянность, а страх и мольба. Желание жить, острыми клиньями вспарывающее меня и раздирающее на ошмётки. Выстрел. Крик. Выстрел. Громкий стон. Вибрирующее по склизкому воздуху «пожалуйста!». Думай, Женя, думай. Тебе есть, что вспомнить. «Я нашла его, Жень! Того, с кем хотела бы быть рядом всю жизнь. До последнего вдоха». «Он мой Король. Как думаешь, я заслужила стать сразу королевой, не побывав в роли принцессы?» «Я так поздно. Только вернулась домой из Его Королевства. Женька, ты не представляешь, как там сказочно красиво!» Король, королевство, король, король… Принц. Королевство. Король. Ты же говорила мне, Даша. Ты говорила мне об этом так много раз, а я не понимала тебя до последнего. — Яр! — попытка быстро развернуться к нему чуть не заканчивается моим падением прямо на землю, и лишь в последнее мгновение нам удаётся синхронно вцепиться друг в друга. — Я знаю, кто это. Я знаю, я поняла… — Яр, — на лице подходящего к нам Кости шок и растерянность. Все те же реакции, что испытывает Дронов, глядя сначала на него, а потом снова на меня. Он понимает. Чувствует. Читает мои мысли — как обычно. И сжимает меня крепко. Продавливает пальцами кожу и мясо, вплоть до костей, врастает в меня намертво, когда у нас не остаётся больше ни одной ложной надежды на счастливое будущее. Как бы глубоко ты не проник, Ярослав Дронов, теперь тебе придётся от меня оторваться. — Костян, звони Валайтису. Проси о встрече. Срочно. Яр зажмурившись поцеловал меня в лоб прижав к своей груди.