НеРавнодушные

— Когда мы будем запускать программу? — спрашиваю у Кости ещё до того, как он успевает опуститься на бархатный стул напротив, и сразу же отмечаю недовольную мину, появившуюся на его лице. Да-да, я помню, что о делах лучше не разговаривать в общественных местах, но в кафе сегодня на удивление немноголюдно, а страстно сосущаяся парочка студентов в углу не похожа на подосланных шпионов. По крайней мере со стороны все попытки мальчишки залезть своей подружке в трусики незаметно для окружающих не выглядят наигранными. — Ответ на этот вопрос знает только Яр, — он смотрит на меня испытующе и наверняка замечает разочарование от прозвучавших только что слов. Потому что мы оба знаем, что спрашивать у Дронова я не буду, несмотря на то, что оба уверены — мне бы он ответил. Вот что самое паршивое в этой ситуации — вновь возникающее ощущение того, что я действительно значу для него что-то особенное. Когда-то давно подобное заблуждение уже закончилось для меня очень болезненно. — Зоя почти в ультимативной форме требует познакомить её с Ваней, — неохотно озвучиваю свою проблему, ни на мгновение не сомневаясь, что именно Морозов сможет в полной мере понять всю суть. Зоя любопытна, настойчива и очень проницательна, а у меня заканчиваются разумные объяснения, почему я прячу от неё парня, с которым практически живу вот уже два с половиной месяца. Два с половиной месяца открытого присутствия Яра в моей жизни. Каких-то чёртовых два месяца и три личных встречи стёрли границу, усердно возводимую мной долгих десять лет. — Так познакомь их. Думаешь, Ванька не справится? — А ты думаешь, я справлюсь? — пытаюсь поймать его взгляд, чтобы понять, издевается ли он или правда не видит во всём этом проблемы. Увы, синие глаза Кости только насмешливо блестят в приглушённом свете кофейни, а на расслабленном лице вовсю красуется умиротворённо-беззаботное выражение. — Одно дело просто врать Зои о том, какой Ваня замечательный, и совсем другое — разыгрывать перед ней счастливые отношения двух влюблённых. — С тем парнем из вашего ВУЗа ты тоже от счастья не светилась, так что она ничего не заметит, — в его голосе проскальзывает ехидная нотка, которая отчего-то сильно меня коробит. Я ведь уже давно поняла, что находилась под контролем у Дронова с первого дня приезда в Москву, но степень осведомлённости Кости обо всех аспектах моей жизни всё равно удивляет. — Ты лично следил за мной? — Приглядывал, — хмыкает Костя, — для слежки у нас есть отдельные люди, но привлекать их было бы очень опасно, ведь рано или поздно у них могли возникнуть вопросы, кто ты такая. А мы сделали всё возможное, чтобы никто в этом городе не мог связать тебя с сестрой. — Я думала, ты у Дронова большой начальник. — Я работаю только на Яра. Занимаюсь самыми важными проектами, о которых никто не должен знать, вроде того, в котором мы участвуем сейчас. — И при этом больше трёх лет подрабатывал моей нянькой? — мне хочется нагло ухмыльнутся, но естественное любопытство одерживает верх, и на Костю я смотрю пристально и выжидающе, не собираюсь давать ему ни единой возможности увести этот разговор в другом направлении. — Самые спокойные три с половиной года в моей карьере. Никаких тебе попыток покушения, разборок и прочего дерьма, участвуя в котором никогда не знаешь, доживёшь ли до конца дня. Спасибо той Зойкиной подружке, что мне пришлось выйти из тени — ещё и развлёкся с вами от души, — он улыбается широко, поддразнивает, вопросительно приподнимает бровь, заметив мой хмурый и сосредоточенный взгляд. — Я не верю тебе, — уверенно выдаю я и игнорирую недовольное фыркание Морозова, как всегда держащегося с королевским спокойствием. Его вряд ли получится прошибить чем-либо и заставить признаться, но я буду пытаться до последнего. — Зачем нужно было следить за каждым моим движением столько лет подряд? Почему именно ты? — Меня попросил Яр, ты ведь и сама об этом знаешь, — равнодушно пожимает плечами, жестом подзывает к нам официантку, трижды нервно поправляющую причёску, прежде чем подойти ближе и принять у него заказ. Я молча наблюдаю, как он невзначай улыбается молоденькой девушке и просит принести десерт на её вкус, а она растекается сладким ручейком, косится на безымянный палец на его правой руке и следом на угрюмую меня, оценивая свои шансы. Да, браво, Костик! Я и так догадывалась, что он ни разу по-настоящему не пытался понравиться ни мне, ни Зои. И нет смысла бить себя кулаком в грудь и утверждать, что мне хватило бы стойкости не закончить одну из наших встреч в постели, если бы он сам хоть единожды приложил к этому усилия. Интересно, а спать со мной ему блондинистый начальник открыто запретил, или это само собой подразумевалось? — Хотя были у меня и личные причины заниматься этим, — тихо добавляет он, потирает подбородок и смотрит на меня с издёвкой, будто смог прочитать мои мысли и теперь изощрённо мстит за них. Официантка ставит перед ним чашку эспрессо и в наглую стреляет глазками напоследок, на краю белоснежной салфетки виднеется наспех накарябанный авторучкой номер телефона, на который Костя смотрит с безразличием, словно не сам только что распускал свой павлиний хвост. — Какие, Кость? — в последнее мгновение понимаю, что я уже сижу на самом краю дивана, грудью навалившись на стол, но пытаюсь придвинуться ещё ближе к нему, наседаю и отчаянно желаю добиться хоть какой-то правды. Он раздумывает. Вижу, как мысленно взвешивает все за и против, еле заметно поджимает губы и хмурится, без сожалений комкает салфетку и отодвигает в сторону с какой-то странной брезгливостью. Остановившаяся возле нашего столика тень кажется смутно знакомой. Я бросаю мимолётный взгляд на высокую девушку и уже почти отворачиваюсь, прежде чем снова изумлённо уставиться на неё. — Мир перевернулся? — Костя отмирает первым и улыбается смущённой Зои, успевшей опуститься на соседний со мной стул. Она судорожно проводит ладонью по своим волосам, ещё в обед, когда она уезжала по очередному поручению от директора, привлекавшими внимание своим ярко-алым цветом. Я настолько привыкла к именно такой дерзкой Ковалёвой, что невольно теряюсь и вовсе не знаю, что сказать, глядя на спускающиеся к пояснице блестящие шоколадные локоны. — Да, я знаю как это неожиданно, сама ещё в лёгком шоке, — отмахивается от нас Зоя, натягивает дежурную улыбку и поспешно утыкается носом в меню. Вздрагивает от резкого шума, доносящегося из недр кафе, испуганно зажимается, ёжится от наших испытующих взглядов и выглядит удивительно беззащитной, словно вместе с цветом с неё слетела вся прежняя непробиваемая броня, обнажив хрупкое и уязвимое тело. Костя упражняется в остроумии, и после третьей его шутки становится понятно, что цель этого импровизированного марафона юмора — разрядить обстановку, отчего-то сгущающуюся грозовыми тучами в тот же момент, как мы замолкаем. Разговор не клеится, фразы обрываются на середине, суть ускользает юркой ящерицей, вильнувшей зелёным хвостом перед своим побегом. Я и сама отвечаю невпопад, мысленно возвращаясь к прерванному недавно разговору. И сверлю, сверлю пронзительным взглядом самодовольное лицо Морозова, предпочитающего моё внимание будто не замечать, и правильно. Потому что постоянно вскипающая внутри меня злость, такая непривычная, нездоровая и неконтролируемая, на самом деле предназначена совсем другому человеку. Внезапный звонок заставляет его напрячься и выбежать на улицу, а мы с Зоей молча наблюдаем сквозь огромное окно, как он нервно расхаживает взад-вперёд, выкуривает две сигареты подряд и раздражённо ковыряет ботинком рыхлый снег, продолжая выслушивать что-то по телефону. И в сердце противно так ёкает от волнения, но я убеждаю себя, что это нормально — переживать, если на работе вдруг проблемы. А весь этот сраный проект, придуманный Дроновым, для меня просто работа. — Извините, но мне нужно срочно уехать, — разводит руками Морозов, вернувшийся с мороза в наигранно-отличном расположении духа. Наши взгляды встречаются всего на миг, но ему оказывается достаточно и этого: один уголок губ дёргается вверх, оценив степень переживаний, высветившихся на моём лице огромным табло с неоновыми буквами. Ненавижу себя особенно остро, потому что ещё несколько минут не могу успокоиться и перестать думать о том, что не должно меня касаться. Сегодня у меня выходной, но если бы возник форс-мажор, то Ваня бы уже сообщил, а на любые возможные личные проблемы Ярослава мне вообще плевать. На попытки покушения, разборки и всё остальное дерьмо, про которое невзначай упомянул Костя. Осталось только найти нормальное объяснение тому, почему тогда мой пульс отбивает полторы сотни ударов в минуту. — Жень, как там у тебя с Ваней? — Всё нормально. Терпимо. Он милый. Делаю несколько глубоких вдохов и наконец прихожу в себя, поздно соображая, какую умопомрачительно хреновую формулировку дала своим бутафорским отношениям. Ковалёва тоже это понимает и хмыкает, очень усердно изображая размешивание ложкой сахара, который она никогда не добавляет в чай. — Слушай, вы с Костей сегодня очень странные. Ты хоть сама замечала, что с тех самых пор, как ты с Ваней начала встречаться, ваше общение почти свелось к нулю? И у него каждый раз находится какой-нибудь предлог, чтобы поскорее сбежать. Скажешь, что это никак не связано с тобой? Мне хочется зажмуриться и выбежать на улицу, чтобы позволить морозному воздуху нагло потрепать меня за щёки, как дальнему назойливому родственнику. Конечно, все эти странности связаны со мной: теперь мы с Костей видимся по три-четыре раза в неделю и возможностей поговорить у нас стало больше, чем нейтральных тем для разговора. И пусть со мной и Ванькой он всегда держится наравне, шутит и ведёт себя совсем не как начальник, у меня всё равно больше не получается общаться с ним так, словно мы хорошие приятели. Отныне для меня он — часть работы, а заодно и троянский конь, исподтишка засланный Дроновым. — Ему не понравилось высказанное мной мнение касаемо его личной жизни. Ты же знаешь, как со мной это бывает: ляпнула правду, не подумав, и обидела его, — сочиняю ложь, отхлёбывая остатки кофе с осевшим на самое дно сиропом. Скулы сводит то ли от приторной сладости, то ли от попытки изобразить улыбку. — Зой, что у тебя случилось? — Решила, что пора повзрослеть, — мнётся она и снова теребит пальцами шоколадные пряди, — мой бунт против условностей этого мира и предрассудков окончен. Суровая реальность всё же победила. — А у этой суровой реальности есть имя? — спрашиваю наугад, вспоминая свой побег в Москву и коротко остриженные на эмоциях волосы. Уж если даже такому чёрствому сухарю, как я, оказались не чужды банальные импульсивные выходки, то что говорить о Зои, которая в моих глазах до сих пор выглядела как девочка-гимназистка с двумя милыми косами, охотно позирующая для фотографии на торжественной школьной линейке и ещё не догадывающаяся о том, что спустя пару месяцев она потеряет любимого дедушку, по наивности так и не оформленную им в собственность родную квартиру и свой прежний интеллигентно-образцовый образ жизни. Она прикусывает нижнюю губу, отводит взгляд в сторону и раздумывает. А потом шумно выдыхает и скороговоркой выпаливает: — Егор Сергеевич. Оторопь проходит очень быстро, но вопросы до сих пор хаотично движутся в моих мыслях, не желая выстраиваться в логично связанную последовательность. — Галицкий? — переспрашиваю, не скрывая своего удивления в духе дешёвых бульварных романов, а на самом деле как могу тяну время, чтобы успеть прийти в себя и сосредоточиться. Она кивает в ответ. Вечер преподносит мне сюрприз за сюрпризом, как щедрый покровитель, мечтающий уже затащить меня в постель. Только вот подарки выходят сомнительные и отнюдь не приятные. Я надеюсь, что Зоя сама захочет поделиться со мной подробностями, поэтому не спешу с расспросами. Но молчание так затягивается, что я впервые замечаю, что в кафе всё это время играла непринуждённая музыка, под умело слепленной акустически обработанной мелодией припрятавшая пресную попсовую банальщину. — Сама не знаю, как так вышло, — тихо подаёт голос Ковалёва, упрямо не отрывая взгляда от поверхности стола. — Честное слово, Жень, ты же помнишь как я всегда высмеивала и презирала рабочие романы? Особенно такие, как у нас: молодой пижон-начальник и новенькая рядовая сотрудница на испытательном сроке. А однажды я забыла свой телефон в офисе и пришлось за ним возвращаться — это был вечер пятницы. Мы встретились у лифта, обменялись парой фраз и он предложил подбросить меня до метро, но довёз в итоге до самого дома. И я уверена, так бы всё и закончилось, если бы не этот проклятый новогодний корпоратив. — Так эти слухи про то, что он с кем-то… — Да, Жень. Мы перебрали и заболтались, он повёл меня к себе в кабинет, чтобы доказать, что всё — гнусные сплетни, и там просто физически невозможно с кем-либо потрахаться, и тогда мне это показалось дико забавным. И переспать с ним прямо в приёмной тоже выглядело очень заманчиво, пока Егор не вспомнил, что там стоят камеры. Как же это всё стыдно, — она прикрывает ладонями лицо, встряхивает головой с копной густых длинных волос и до меня добирается запах табачного дыма, такой концентрированный и едкий, что на мгновение я словно переношусь на светлую кухню снятой для Ваньки сталинки. И со страхом, ужасом, удивлением понимаю, что именно там мне хочется очутиться, когда прежде крепкая земля под ногами вдруг превращается в зыбучий песок. — Никто об этом не знает. Если бы вас заметили, или запись увидел кто-то из охраны, слухи давно бы уже пошли. В нашем отделе так уж точно, — успокаивать я отродясь не умела, поэтому просто перечисляю сухие факты, которые могут хоть как-то обернуть всю эту ситуацию в плюс. И вспоминаю, думаю, злюсь на себя, потому что я ничего не заметила. Не сопоставила факты, не стала анализировать странности в поведении или просчитывать возможности. Такое чувство, что пока я училась запускать написанную Руденкиным программу, напрочь забыла, как пользоваться своей собственной, давно уже функционирующей в голове. Поддалась эмоциям. Стала слишком слабой, чтобы нормально выживать в мире, где каждая неурядица прилипает пиявкой и стремится высосать кровь до последней капли. — Он всё крутится где-то рядом в офисе, а я с ума схожу от мысли, что кто-нибудь узнает или догадается. Я ведь работать хочу. Хорошим специалистом стать, строить нормальную карьеру, а не числиться очередной любовницей шефа. И что мне теперь делать? Я не могу уволиться: кто меня потом возьмёт на нормальное место, если на первом я и полгода не продержалась. И продолжать спокойно работать у нас в компании, а все выходные проводить у него — это невыносимо же. А отказаться от него я не могу, хотя каждый понедельник обещаю себе, что с меня хватит. Но не могу! Он такой… я лет с пятнадцати ни в кого так искренне, отчаянно не влюблялась. — Потерпи ещё несколько месяцев. Получишь минимальный стаж для трудовой и уйдёшь в любую другую компанию, — Зоя судорожно кивает в ответ на мои слова, но по её щекам уже вовсю бегут слёзы, остановить которые мне точно не под силу. Единственное, что могу сейчас сделать — взять её за руку, крепко сжать в своей ладони и не отпускать, пока она сама не успокоится и не начнёт весело тараторить о разных глупостях, доказывая, что отныне всё отлично. На душе невыносимо тошно и я намеренно не говорю о том, что всё будет хорошо. Потому что с максимально приближенной к ста процентам вероятностью понимаю: всё закончится очень плохо. Хотя бы потому, что они люди разного социального уровня, а сказка про принца и золушку в столичной реальности не имеет счастливого конца, сурово обрывается после нескольких месяцев страстного секса и оставляет после себя горькие слёзы одной стороне и в лучшем случае приятные воспоминания — другой. Хотя бы потому, что рабочие романы редко выходят за рамки работы, а на смену одной сексапильной молоденькой работнице с восхищённым взглядом обязательно придёт другая, с грудью на размер больше или восхитительным умением орудовать своим ртом. Хотя бы потому, что по какому-то охуенно ироничному совпадению именно я помогаю достать компромат, который будет стоить её возлюбленному жизни.

***

Я ненавижу сюрпризы. Потому что всё, что не укладывается в алгоритмы, не вписывается в формулы и не отвечает теории вероятности моментально вышибает меня из равновесия, и стремительно, неумолимо раскачивает из стороны в сторону, заставляя почувствовать себя той дешёвой китайской собачкой, которые в моём детстве все ставили к себе в машины. У меня есть полезно-дурная привычка просчитывать всё наперёд и очень опрометчиво верить своим расчётам, порой забывая, что люди — не цифры, и не подчиняются строгим правилам. Именно так, по сложившейся уже традиции, я ожидаю в следующий раз увидеть Яра через месяц. Но месяца не проходит. Не проходит даже недели с нашей последней встречи, когда я возвращаюсь после работы в особенно дерьмовом настроении и натыкаюсь взглядом на две пары мужских туфлей, пристроившихся в коридоре рядом с потрёпанными кедами Вани. В ушах до сих пор пульсирует скрипучее: «Женечка, как же вам повезло! Какой заботливый у вас мужчина!», с придыханием произнесённое Ларисой Ивановной, нашим куратором в финансовом отделе, при виде привычно ожидавшего меня на улице такси. И именно тогда меня начало трясти, а горло перехватило болезненным спазмом, потому что я-то знаю правду, кто на самом деле заказывает и оплачивает всё это. Не мой мужчина. И если это везение, то как у утопленника. С кухни доносятся оживлённые голоса и взрывающимся праздничными фейерверками мужской смех, что ставит меня в тупик. Во время рабочих встреч я непременно сижу с непроницаемо-серьёзным лицом, Ваня предельно сосредоточен и явно боится хоть на мгновение показать себя не как отличный профессионал, и только Костя может позволить себе вольготно раскинуться своим почти двухметровым ростом на половину свободного пространства и пытаться вести с нами беседы о жизни. А уж Ярик и вовсе походит на Медузу Горгону: под его безэмоционально-ледяным серым взглядом все моментально каменеют. — Все уже слышали, как ты пришла, Же-неч-ка, — доносится из-за двери громкий хриплый голос Дронова, от которого меня пробивает высоковольтным разрядом тока. Я не уверена, что вообще когда-либо раньше слышала его настолько весёлым, поэтому совсем нелепо останавливаюсь в нескольких шагах от кухни и врастаю ногами в пол. Он пьян? Мне есть до этого дело? Вперёд я прохожу медленно и неуверенно, как та самая дурочка из сказки, которая согласилась терпеть невыносимую боль от каждого шага и лишиться собственного голоса ради призрачной любви. Только мои страдания обусловлены исключительно желанием найти и расквитаться с виновным в смерти сестры, а все остальные сантименты здесь ни при чём. Никакого нелогичного чувства вины, никакого желания разобраться в прошлом, никаких ложных надежд, так и не вытравленных до конца за столько лет. — Если хочешь подслушивать, не стоит так громко хлопать входной дверью, — с самодовольной широкой острой ухмылкой замечает Яр, взглядом указывая мне на свободное место, оставшееся за столом. То самое место, на котором я сижу всегда. Прямо напротив него, а мне категорически не хочется на него смотреть. И именно поэтому, наверное, я замираю в дверном проёме, скрещиваю руки на груди и не отвожу от него взгляда, которым мысленно хотела бы донести всё, что испытываю к нему. И это даже не ненависть, а злость, презрение и жалость к тому, что он отчаянно пытался из себя представлять, прикрываясь новой жизнью, статусом и деньгами папочки. — С чего вдруг такое веселье, Дронов? — А почему бы и нет, Вязменская? — он удивлённо приподнимает одну бровь и картинно разводит руками, а я успеваю заметить краем глаза, как недовольно хмурится и качает головой Костя. За одну минуту мы умудрились ляпнуть слишком много лишнего при Вани, знавшего меня исключительно как Ласточкину. — Последний раз твоё неадекватное веселье закончилось для меня незапланированной остановкой на МКАД, — я всё же опускаюсь на свой стул, выждав достаточное время с момента его отвратительно-властного приглашающего жеста, хотя дурой себя всё равно ощущаю. Как будто все странные причины, руководящие моими поступками, вместе с моими звонками, смс и историей браузера транслируются прямиком к нему в ноутбук. Стыдно вести себя ещё глупее, чем в свои тринадцать. — Я бы рад обсудить самую незабываемую ночь в твоей жизни, но у нас есть работа, — блондин искренне забавляется и ждёт от меня хоть какой-то реакции, а получает лишь равнодушный пустой взгляд и мизерную преграду между нами в виде специально приоткрытого мной ноутбука. — Сейчас будем запускать программу у меня в офисе. Флешку я оставил, систему безопасности продублировал на свой телефон, так что любой сигнал тревоги из компании моментально поступит лично мне. Если всё пройдёт как следует, к утру получим первые данные. — уже нахмурился он. — Почему к утру? — встреваю я, сразу улавливая расхождение с той информацией, которую рассказывал мне Ваня при первом знакомстве с программой. — Потому что у нас возникли проблемы и поменялись планы, — пожимает плечами Яр и тут же обращается к крайне взволнованному Ваньке, взбудораженному и раскрасневшемуся.— Объяснишь, что к чему? — Да, я это… В общем, как узнал Костя, в компаниях недавно была установлена система защиты, которая реагирует на попытки быстро и резко передать большой объём информации что внутрь системы, что из неё. Это достаточно частая и простая схема защититься от хакерских атак, но нам она сильно помешала, поэтому программу пришлось подкорректировать так, что данные будут переданы не все разом, как предполагалось изначально, а вытекать небольшими порциями. Следующие минут десять я старательно выпадаю из общего разговора, сталкиваясь со слишком большим количеством терминов и только в общих чертах понимаю, о чём именно они так увлечённо спорят. Мои задача, цель, работа — цифры, которые совсем скоро появятся передо мной и, возможно, смогут приблизить к ответу на главный вопрос последних нескольких лет. Что случилось с Дашей? Запуск программы происходит как-то внезапно не только для меня, но и для Вани с Костей. Ярослав просто замолкает на пару мгновений, предоставляя им возможность закончить обсуждение того, в какое время лучше начинать, а потом коротко сообщает «готово» и спокойно выдерживает на себе их возмущённо-испуганные взгляды поправляя одной своей рукой короткие блондинистые волосы, щуря не без того прищуренные глаза. Первые секунды наполнены волнением и предчувствием чего-то ужасного, и все оторопело смотрят на ноутбук Дронова, словно тот может взорваться как недостаточно испробованный перед первым запуском космический корабль. И только Яр улыбается торжествующе, а в глазах его разгорается лютый пожар, беспощадно охватывающий всё и обращающий в чёрные угли. Это огонь победы над своими страхами и опасной решимости идти до конца в этой войне. И я бесстыдно пялюсь на него и понимаю, что ему важна не столько успешность задуманного плана, сколько само ощущение того, что у него хватило наглости вообще всё это начать. Спланировать. Продумать. Претворить в жизнь собственное детище, которое нагнёт раком две компании с отменным штатом специалистов в области информационной безопасности. И самое главное — компанию собственного отца. Ожидание растягивается и противно липнет к рукам, как пережёванная жвачка, сигаретный дым нагло заползает в квартиру с балкона, куда все выбегают покурить, чтобы отвлечься на пару минут и охладиться влажным мартовским воздухом, а растворимый кофе сегодня какой-то особенно паршивый на вкус, зато привычно бодрит своим горьковатым ароматом. Я пытаюсь заниматься своими делами для аспирантуры, но сосредоточиться никак не получается, и мысли расползаются бесформенной вязкой субстанцией, и слух против воли цепляется за каждый шорох. Но самое отвратительное, что я из раза в раз обнаруживаю, что сфокусировалась уже не на мигающем на экране ноутбука курсоре, а на верхней пуговице белой рубашки Яра. Мой прямой и пронзительный взгляд он трактует по-своему, как и чрезмерную задумчивость и рассеянность, вообще мне не свойственную. — Полагаю, особой необходимости сидеть здесь у нас нет, — замечает он, демонстративно поглядывая на часы, — можем расходиться спать. Если нам нужно будет срочно бежать из страны, я дам вам знать. — Я пока разложу кресло в гостиной, — срывается с места суетящийся пуще прежнего Ваня, но оказывается решительно перехвачен за руку уже почти в дверях. — Не надо. Яр не будет ложиться, а я пока уйду, — спокойно поясняет Костя и получает согласный кивок от Дронова, слишком усердствующего с самоуверенной хитрой улыбкой, чтобы можно было в неё поверить. В постели я долго кручусь, жмурюсь и стискиваю пальцами подушку, но заснуть получается только в тот момент, когда приходит смирение с очередной бессонной ночью.

***

Сон. Сквозь густое сплетение ветвей над головой почти не видно солнечного света, и тьма издевательски неторопливо подбирается ко мне со всех сторон, когтистыми лапами впивается в щиколотки, сбивает с ног, наваливается сверху тяжёлой ледяной тушей и сдавливает моё горло, не позволяя дышать. Я дёргаюсь, извиваюсь, отчаянно хриплю, пытаясь скинуть её с себя, но как и всегда отчаянно проигрываю в этой неравной схватке. Сердце заходится от страха, грудь сдавливает невыносимой болью и вместе с противным хрустом трескающихся рёбер меня вышвыривает обратно в реальность, гнетущую намного сильнее этих кошмаров.

***

В ванной комнате я оказываюсь быстрее, чем успеваю толком проснуться. Стою прямо в темноте, вцепившись в края скользкой раковины и склонившись так низко, что в лицо бьют брызги включённой на максимальный напор холодной воды. И мне так страшно, чёрт побери, что хочется забиться в ближайший угол и никогда оттуда не вылезать. Покрыться плесенью, заржаветь, сгнить заживо или исчезнуть. Всё, что угодно, лишь бы больше не оставаться на очную ставку со своими внутренними демонами. На кухне горит свет, и ноги сами несут меня к нему навстречу, а разум охотно подкидывает достойные варианты оправданий собственной слабости. На этот раз меня не удивляет вид работающего и хмурого в половине четвёртого ночи Яра, как не задевает и тот факт, что моё появление он снова предпочитает не замечать. — Хотелось бы верить, что спать тебе мешает совесть, — срывается с моих губ, по которым тут же хочется сильно хлопнуть ладонью. Разбить их до крови и наказать за предательство, за чёртов сговор против меня же, пронесённый сквозь многие годы. — Увы, спать мне мешает только переписка с деловыми партнёрами из Токио, — его серый серьёзный взгляд продолжает избегать меня, но один уголок губ тоже предательски ползёт вверх, словно моё предположение кажется ему по-настоящему забавным. Мужские пальцы отрываются от клавиатуры, быстро снимают и откладывают в сторону очки, а потом яростно трут переносицу. Рукава рубашки закатаны им почти до локтя, выставляя напоказ огромный шрам, тянущийся через всё предплечье его правой руки. Длинный, кривой и глубокий, вызывающе-алого цвета, он выглядывает из-под белоснежной ткани, перекручивается и сплетается с рисунком сильно выпирающих вен и внезапно останавливается на запястье, словно ныряет вглубь бледной кожи и прочно закрепляется под ней. Я смотрю на эту метку, грубую и уродливую, и от участившегося дыхания во рту становится почти болезненно сухо. Чувства, противоречивые и не до конца понятные, сплетаются внутри тугим комом, который распекает грудь, резко срывается, падает в самый низ живота и разлетается там горячими искрами. Растерянно мечусь взглядом по столу, по инерции хватаю кружку, успевая отметить, что теперь она точно моя, — на краю белой глазури ещё красуется смазанный отпечаток персиковой помады, — и делаю жадный глоток. Кофе горячий, крепкий и ароматный. Явно сварен, а не разведён кипятком из гранул, потому что у меня на языке остаётся лёгкий осадок мельчайших кофейных песчинок. И на этот раз — с сахаром. Не представляю, какие эмоции сейчас можно увидеть у меня на лице, потому что контроль над собой я теряю окончательно и бесповоротно. С немым вопросом, недоверием и изумлением гляжу на Ярослава, пока тот не бросает в мою сторону один мимолётный взгляд и не произносит отрешённо-короткое: — Я могу пить и сладкий. И возвращается к своей важной рабочей переписке, словно этим дал ёмкое объяснение всему происходящему: и тому, какого чёрта взял мою кружку, не удосужившись её даже помыть, и тем более тому, зачем готовил с расчётом на мой вкус. Но вместо того, чтобы задать свои правильные — неправильные вопросы, я молчу и делаю вид, словно ничего не было. Отвлекаюсь. Нервно вычёркиваю это происшествие из своей памяти и обещаю себе никогда больше о нём не вспоминать. Потому что не уверена, что смогу выдержать его ответы. Какими бы правильными они ни были.

***

Первые полученные из компании Дронова данные я обрабатываю на каком-то автоматизме, не вникая и не вдумываясь. Цифры мелькают перед глазами чёрными мушками, сливаются друг с другом и складываются в один и тот же сигнал азбуки Морзе, ритмично отстукиваемый длинными худощавыми миниатюрными женскими пальцами по клавиатуре. Три коротких — три длинных — три коротких. Осознание того, что мне всё равно придётся этим заниматься, совершенно не успокаивает и не помогает смириться. Я наспех просматриваю новые таблицы и стараюсь не замечать ничего вокруг. Не слышать обсуждения программы между Ваней и Яром и шутки Кости, не видеть постоянно направленный на меня тяжёлый, мрачный серый взгляд и не пить этот блядский кофе, исправно появляющийся передо мной на столе. Просто кружки у нас до сих пор только три, и Костя с Ваней не спешат отказываться от своих в чью-либо пользу. А я впервые в жизни не спешу решить проблему сразу же, как только она возникла. Вместо этого я просто убегаю — делаю действительно важную работу на отъебись, лишь бы скорее уйти в спальню и погрузиться в череду изнурительных снов. А потом просыпаюсь под утро и, задыхаясь, стою у настежь распахнутого окна, судорожно выхватывая ночной воздух. И повторяю, повторяю про себя наставление Бродского, даже сквозь гулко колотящееся сердце различая, как там, на кухне, с тихим щелчком проваливаются под подушечками вечно прохладных пальцев клавиши. Три коротких — три длинных — три коротких. Мне страшно думать, что до апреля ещё, — всего, — пара недель. И скоро я буду засыпать и просыпаться под звук разбивающихся о карниз капель, а снег под ногами снова растает и потечёт по улицам грязными ручейками, и каждый раз, когда заклевавший носом водитель резко затормозит и шины его машины громко взвизгнут от приложенных усилий, на меня накатит невыносимая тревога, из-за которой придётся обхватывать себя за плечи и делать вдох за вдохом. Три коротких — три длинных — три коротких. Меня трясёт от страха и холода, но подняться не получается, потому что ноги оплетают извилистые и длинные корни, торчащие прямо из земли. Ярко-алого цвета, они намертво впиваются в мои лодыжки и медленно прорастают под бледную кожу. Всё, что выходит сделать, — лишь повернуть голову вбок и прислониться щекой к мягкому и влажному мху, рвано выдохнуть, закусить губу, чтобы не заскулить от боли. Густая чаща леса расплывается и размазывается перед глазами, превращаясь в огромные тёмные пятна. Зелёный, серый и коричневый. Живое, умирающее и разложившееся. Запах у хвои тяжёлый, терпкий, но согревающий. И мне становится не хорошо, но нормально. Словно тело больше не собирается умирать. Словно мысли о смерти уже не пугают меня так, как прежде. И просыпаюсь я с этим навязчивым запахом, которого неожиданно так много, что во рту слегка горчит. Подушка подо мной мокрая, и пальцами удивлённо провожу по лицу, потом трогаю чуть спутавшиеся на затылке волосы, — нет, не плакала, просто во сне. Одеяло перекрутилось вокруг ног и мне приходится присесть и раскрутить его, чтобы всё же выбраться из кровати. Анализировать что-то нет сил. И так знаю: нервы уже на пределе. На меня свалилось слишком много, чтобы выдержать такой темп и не дать сбой в самый неподходящий момент. Например, сегодня, в три дня ровно. Когда мне нужно будет вставить одну маленькую флешку в свой рабочий ноутбук и запустить ту самую программу.