НеРавнодушные

Я целенаправленно иду именно к Дронову, даже не глядя на время, наверняка застрявшее где-то в интервале между трёх и пяти часами утра. Хотя бы в этом моё тело пока ещё придерживается постоянства. — Мне не положено никаких дополнительных инструкций? — спрашиваю прямо с порога и чуть сникаю голосом к концу предложения, сразу заметив перемены. Дронов ничего не печатает. Видимо, давно, потому что его очков нигде не видно. Просто сидит, подпирая рукой подбородок и смотрит в хмуро пустую стену. Задумчиво, напряжённо. Болезненно. Не как человек с огромным могуществом, привыкший получать своё любым путём и брать от жизни больше, чем причитается, а как ребёнок, лишённый детства и слишком рано и чётко осознавший, что надежды нужны лишь для того, чтобы разбиваться в пыль при столкновении с реальностью. Мне больно видеть его таким. И обычный-то раздражающе нахальный Дронов отбрасывает меня на десять лет назад эффективнее любой машины времени, а сейчас я настолько отчётливо чувствую под собой продавленный бабушкин диван и слышу скрип раскладушки, что по телу пробегают мурашки. — Костян скоро придёт, — отзывается он и поднимается с места, в один шаг оказываясь у плиты. За тем, как он варит кофе в турке я наблюдаю без особенного интереса. Просто механически слежу взглядом за отточенными движениями обтянутых чёрной водолазкой рук и тем, как длинные бледные пальцы ловко управляются со всеми банками — крышками — ложками, а потом ныряют вглубь сахарницы и достают два кубика рафинада. Именно в этот момент я ловлю себя с поличным и резко отворачиваюсь, мысленно отвесив себе смачную оплеуху. Что же ты делаешь, Женя. Он ставит кружку на стол аккурат посередине между нашими местами. Медленно. Вдумчиво. Не случайно. Теперь уже точно — нет. Я хочу задохнуться от кофейного аромата, так бесцеремонно ворвавшегося в моё пространство. Хочу посильнее оттолкнуть человека, влезшего в мою жизнь ещё более нагло и словно действительно не испытывающего ни капли сожаления из-за того, что лишил меня сестры. Ещё тогда, десять лет назад, задолго до её смерти. Но мы замираем оба. Он — сбоку от меня, опасно возвышается исполинской статуей и как будто даже не дышит. Я — набираю полные лёгкие пьянящего кислорода, чтобы наконец уверенно послать его нахер, но сдуваюсь как выпущенный из рук шарик, чувствуя прикосновение. Его мужские пальцы зарываются в мои волосы и аккуратно перебирают прядь за прядью, а я не могу отстраниться или спросить, что он делает. Не могу совладать со своими мышцами, заледеневшими и ноющими от разрывающих их изнутри кристаллов льда, не могу пошевелить губами, онемевшими и дрожащими, не могу сдержать дикую злобу, которая разрастается, закручивается внутри и рвётся наружу разрушительным смерчем, желающим разорвать нас обоих в мелкие клочья. Блондин опускает что-то на стол, на мгновение касается пальцами тыльной стороны моей ладони, мёртвой хваткой вцепившейся в мышку. Пёрышко. Маленькое, светлое, с коричнево-рыжим пятном. Наверняка вылезло из подушки, пока я крутилась во сне. — Пойду собираться, — отмираю я только в тот момент, когда сероглазый возвращается на своё место. Просто потому что нет сил и дальше смотреть на эту равнодушную, лишённую эмоций маску и гадать, кроется ли под ней хоть что-то человеческое. Мне не интересно. У меня давно уже своё скучное, размеренное существование, в котором нет места призракам прошлого. Только нет оправдания, почему на языке я снова чувствую кислый вишнёвый привкус вперемешку с коньячной горечью.

***

Костя обещал, что будет ждать в первом переулке от здания нашей компании. Весь продуманный, идеально отточенный план заключался в том, что в три часа ровно я запускаю программу, и при любых проблемах немедленно сбегаю. Только поверить в то, что при тревоге службы безопасности меня свободно выпустят из офиса, никак не получалось. Я стараюсь не выделяться. Заваливаю рабочий стол папками с документами, завариваю себе кофе, к которому за несколько часов так и не нахожу сил прикоснуться. Живот сдавливает болезненными спазмами страха, тревога проходится по телу ударами раскалённого ремня и посыпает свежие раны снегом, и мне приходится намного чаще обычного бегать в туалет, чтобы холодной водой смыть с лица выступившие капельки пота и полюбоваться своей нездоровой бледностью. По всему отделу торчат пожухлые бутоны красных роз, преподнесенных нам ещё на восьмое марта и теперь свято хранимых как тотем для преклонения перед щедростью начальства. К удивлению Ковалёвой, я свои тоже храню: пурпурная коробка, из которой торчит ранее шикарный букет, удачно прикрывает от чужих глаз тот самый разъём на ноутбуке, из которого ближайшие недели две должна будет выпирать маленькая полоска выданной мне флешки. Телефонная трель вплетается в монотонный бубнёж переговаривающихся бухгалтеров, шуршат перебираемые наманикюренными пальчиками листы, клацают клавиши и тихо сопит над головой кондиционер. Звуки, звуки, звуки заполняют сознание и ритмично отсчитывают минуты до злополучного часа, никак не желающего наступать и изводящего меня неопределённостью. — Жень, может сходишь с нами? — Зоя тормошит меня за плечо и удивлённо приподнятыми вверх бровями показывает, что это отнюдь не первый вопрос, который прозвучал от неё прежде, чем я вынырнула из-под мутной толщи собственных страхов в окружающую действительность. — Нет, я не хочу есть, — по тому, как она закатывает глаза, у меня получается примерно прикинуть будущее количество уговоров присоединиться к коллективу — раз, и не бросать её одну в тех местах, где слишком вероятна встреча с нашим обворожительным директором — два. Егор Сергеевич и так слишком часто стал наведываться то на общую кухню, куда обычно отправлял своего секретаря, то лично приходить в финансовый отдел за какими-нибудь ерундовыми бумагами, и после третьего подобного случая это начало казаться странным даже с учётом того, что кабинет его находился на одном с нами этаже. Зоя, которой выделили самое неудачно расположенное место, — спиной ко входу и боком к основному коллективу из наших опытных финансовых мегер, — только заслышав приторный мужской голос цепенеет, бледнеет, покрывается румянцем и смотрит на меня жалобно. И я прохладно отвечаю на все его вопросы, игнорирую попытки пошутить и слишком грубо намекаю, что он мешает нам работать. Как будто очень хочу оказаться внезапно уволенной. Как будто очень хочу развести руками перед трясущимся от злости Яром, выйти из придуманной им игры по стечению почти независящих от меня обстоятельств и даже вернуться к себе домой с дыркой в груди, — на этот раз самой что ни на есть настоящей. — Мы вчера с Ваней пили вино и, кажется, я перебрала. Мутит, — бросаю я вдогонку Зои, когда большая часть отдела уже плотным косяком рыбёшек продвигается в коридор и наш разговор может услышать разве что тихая курносая женщина, уже привыкшая к моим странностям и с недавних пор переставшая изумлённо оборачиваться после каждой фразы, не укладывающейся в рамки этикета. — Мне уже нравится этот Ваня, — её губы складываются в довольную «ты-мне-ещё-всё-расскажешь» улыбку, — знаешь, с тех пор как вы вместе, ты стала намного мягче. И перестала высыпаться. Я качаю головой, а она смеётся, подмигивает мне и уходит есть, даже не подозревая, что должна бы быть уже сыта по горло моей ложью. Оставшись один на один со своими опасениями, я медленно схожу с ума. Дрожу. Дышу глубоко и размеренно, уставившись в одну точку и пытаясь ни о чём не думать. Мечтаю перейти в авиарежим: не принимать звонки и сообщения, не обмениваться ни с кем данными, зависнуть на каких-нибудь относительно цветных картинках из своей памяти и стать настолько бесполезной, чтобы никому больше в голову не пришло пытаться меня использовать. Ни-ко-му, сукин сын Ярослав Дронов, больше никогда и никому. В два все возвращаются с обеда, а у меня к горлу подкатывает тошнота и начинает кружиться голова. Несколько глотков кофе делают ещё хуже: кровь пульсирует в венах рваными, асинхронными толчками, ищет наиболее тонкое место, чтобы прорвать его и выскочить за пределы не по годам изношенного тела. Сердце сдавливает, стягивает стальными нитями, пробуждая только что задремавшую косматую панику. Только не здесь, Женя, только не здесь и не сейчас! У меня нет ни единого шанса спрятаться от панической атаки, зато есть несколько мгновений, чтобы спрятать себя, трясущуюся в агонии, от окружающих. Срываюсь с места, на ходу бросая скомканное «я сейчас». На подгибающихся ногах пересекаю огромное пространство, покачиваюсь на тонких высоких каблуках и бедром задеваю несколько острых углов на расставленных шахматкой рабочих столах. Осознанно отвлекаю себя от страха ноющей болью, чтобы успеть дойти хотя бы до коридора, а потом бежать, бежать, бежать по извилистому стеклянному лабиринту, не оглядываясь и не оборачиваясь на вытягивающиеся в отвратительные хищные морды лица людей. Мне нужен воздух. Много воздуха, чтобы справиться с собой, вернуться на положенное место и сделать всё как следует. Потому что я не умею иначе, хотя очень хочу. За первым же поворотом судьба хватает меня за шкирку и издевательски подбрасывает навстречу небольшой делегации, важно вышагивающей в сторону кабинета директора. Егор Сергеевич идёт на полшага впереди, лениво выслушивает своего занудного заместителя и блистает в самом прямом смысле: на нём белоснежная рубашка со слишком уж небрежно закатанными до локтя рукавами и костюм-двойка пепельно-голубого цвета из ткани, отливающей перламутром под офисным освещением. Он безупречен ровно настолько, чтобы фантазия смело перенесла его в какой-нибудь ролик с рекламой мужской одежды. Но не настолько, чтобы поверить, что этот баловень судьбы с лукавой улыбкой и лёгкой небрежностью в светлых волосах действительно способен возглавлять огромную компанию. И как бы не был хорош собой Галицкий, мой взгляд всё равно перескакивает на идущего рядом с ним Ярослава. По нему и не скажешь, что не спал уже три ночи подряд: выглядит отдохнувшим и расслабленным, со скукой смотрит на офисные стены и с обидным снисхождением — на меня. — Женечка, день добрый, — игриво бросает мне Егор Сергеевич, когда расстояние между нами остаётся совсем ничтожным и мне остаётся лишь благодарить своё тело, по инерции продолжающее нестись вперёд, к спасению от накатывающего удушья. — Добрый, — киваю в ответ, из-за шума в ушах вовсе не различая свой собственный голос. Пол дрожит и покачивается под ногами, трескается, разъезжается передо мной в стороны, открывая вход в персональный ад. Удушающе жарко. Страшно. Необратимо. И высокая фигура, облачённая во всё чёрное, словно замирает на мгновение, поравнявшись со мной, и вскользь задевает мой локоть. Еле ощутимо. Горячо. Специально. Так, чтобы я от неожиданности подняла голову, встретилась взглядом с самим Дьяволом и обожглась о полыхающий в его глазах огонь преисподней. Ощущение смерти, серой тенью скользящей за моей спиной, выталкивает меня на маленький балкончик, роняет на колени прямо в лужу подтаявшего снега и задирает мою голову к серому небу. Только глаза затягивает беспросветной тьмой, едким чёрным дымом от адского костра, графитовым туманом гиблого хвойного леса, заливает грязной и тухлой водой бездонного колодца, засыпает рыхлой влажной землёй, поросшей тёмно-зелёным мхом. Меня душит, давит и разрывает так, что начинают собираться слёзы, которые давно уже следовало выплакать. Но не сейчас. Сейчас мне нужно собрать по клочкам своё равновесие и научиться заново дышать. А потом понять, что Яр здесь делает.

***

Десять лет назад. Невыносимый зной неохотно отступил после нескольких дней лёгкой мороси, успевшей на удивление хорошо пропитать землю. И я смотрела на свои исчерченные грязными брызгами щиколотки не столько с брезгливостью, сколько с тоской. Потому что могла бы постараться и объехать особенно глубокие лужи. Могла бы пройти вслед за всеми, протоптанной дорожкой, а не влезать в притягательные заросли сорняков, к средине лета уже дотягивающих мне до носа. Могла бы проявить благодарность к щедрости Даши и, неохотно надевая очередной её светлый, невесомо-воздушный сарафан, не сидеть в нём на влажной траве, рискуя окончательно заляпать. Я наблюдала за тем, как ребята плещутся в прохладной речной воде, обливают друг друга, устраивают догонялки вдоль берега, — с удовольствием разогреваются, прежде чем совершить очередной заплыв до островов. Разбитое недавно колено нещадно саднило, — наверное, потому что пальцы до сих пор по инерции тянулись к ранке и беспощадно расковыривали свежую кровяную корочку, снова выдёргивая оттуда несуществующие соринки. Зажмуриться. Вдохнуть поглубже. Забыть. О холодных прикосновениях на содранной коже, и как скользил вдоль кровавых ниточек тёмный вязкий взгляд, под которым всё застывало, замерзало, немело. И как собственное имя неожиданно пробрало до мурашек, стало резким, оглушающим и горячим, как пощёчина. Это был сильный испуг. Болевой шок. Последствия почти бессонной ночи, когда я проснулась за полночь от трели капель по карнизу и больше не смогла уснуть: лежала, прислушиваясь к щелчкам открываемой-закрываемой входной двери и чувствуя запах сигаретного дыма, тянущегося из окна лестничной площадки и воровато прошмыгивающего внутрь комнаты через приоткрытую форточку. Меня изводила необъяснимая тоска, не тихая и светлая, а съедающая изнутри огромной тёмной субстанцией, чёрной дырой, которая засасывала в себя все только появляющиеся импульсы эмоций. Сколько бы я не пыталась вырвать это из себя, становилось только хуже. Мы соединялись, приживались, становились зависимы друг от друга, и мне больше не хотелось оставаться одной. Пусть с тьмой, обволакивающей сердце, лишь бы не наедине с реальностью. — Чё, ботаники опять на берегу? — ухмыльнулся Никита, выбежавший из воды ради нескольких жадных глотков пива, предусмотрительно оставленного в тени мощного дерева с раскидистыми ветвями. Он придирчиво следил за Дроновым, который отрешённо разгуливал чуть позади меня, среди бело-жёлтых извилин донника и пушистых кисточек ковыля, изредка присаживался на корточки и увлечённо копошился среди травы, игнорируя все попытки Ника его задеть. А Шведов и не думал отступать, несмотря на то, что его постоянная агрессия успела порядком утомить всех, включая Дашу, чьего внимания он так отчаянно добивался, ежеминутно высказывая готовность вцепиться в глотку любому, кто встанет у него на пути. Яр на его пути не вставал и, откровенно говоря, ни разу не попытался вынести на всеобщее обозрение свою симпатию к моей сестре, которая, безусловно, была, — её просто не могло не быть, ведь Даша до одури нравилась всем без исключения, и сама она не стеснялась без какого-либо повода строить ему глазки или неожиданно бросаться с объятиями, смотреть на которые мне становилось немного стыдно. Но как бы себя не вёл Яр, он жил с нами под одной крышей. Спал с Дашей в соседних комнатах. Ужинал с ней за одним столом на маленькой узкой кухоньке. И за всё это Никита испытывал к нему искреннюю, пылкую, не поддающуюся контролю ненависть, каждый выплеск которой невольно касался всех нас. — Ну да, ты ж с ногой, — сам себе напомнил Шведов, покосившись на мою голень, до сих пор перепачканную витиеватыми подтёками зелёнки, щедро выплеснутой мне на рану Яром. — А ты, Дрон, почему с нами не идёшь? Стесняешься что ли? — Да, Ник. Давно стесняюсь признаться, что ты не в моём вкусе и у нас с тобой ничего не выйдет, — голос Ярослава спокойный и отстранённый, и если бы он только поднял взгляд, то увидел бы, как мерзкая улыбочка сползла с лица раскрасневшегося Никиты. — Прости и иди плавать без меня. — Ты совсем охуел что ли? — злобный рык привлек внимание остальных ребят, и Дашв в одно мгновение оказалась рядом, взмахнула густыми светлыми волосами, обдавая Никиту прохладными брызгами, и схватила его за локоть. — Никит, а я тебе говорила, что брать с собой больше не буду? — кокетливо напомнила она, неторопливо забрала из его рук бутылку с остатками пива и приложилась к горлышку, насмешливо поглядывая на него из-под полуопущенных ресниц. Никита смотрел на неё с восторгом и обожанием. Его плечи приподнялись вверх и резко опустились, выдавая глубокий судорожный вздох, рот чуть приоткрылся, словно он хотел что-то сказать, но не смог, и только несколько раз нервно облизал свои губы. А я не сдержалась и отвернулась, не желая становиться свидетелем этой впечатляющей картины. На языке осела вязкая горечь, имя которой мне не удавалось подобрать. Отвращение? Стыд? Зависть к тому, какое впечатление могла производить родная сестра, пока от меня люди шарахались, как от прокажённой? Даша много раз убеждала меня, что мозги нужно использовать как липкую сладкую ленту, в которую рано или поздно попадётся достаточно большая и жирная муха, а не носиться с ними наперевес, как с огромной бесполезной мухобойкой. Но я так не умела. Или не хотела. И просто отворачивалась всякий раз, когда она вот так открыто демонстрировала, какой я могла бы быть, откажись от своего упрямства. — Даш, да мы же шутим просто, — пролепетал подтаявший и размякший Никита. — Ну-ну, знаю я твои шуточки, — фыркнула она, сунула ему обратно пустую бутылку и, погрозив пальчиком, пошла к воде, бросив через плечо: — Ждать тебя не будем! — Я уже бегу! — заверил её Никита и, дождавшись когда она отойдёт на достаточное расстояние, злобно зыркнул в сторону Дронова, продолжавшего делать вид, будто всё происходящее его никак не касается. — Продолжай собирать свои цветочки. Будешь много пиздеть, в больничку с ними и поедешь. Ярик проводил его широкую, накачанную спину искренней острой лукавой улыбкой и презрительным серым своим взглядом, от сочетания которых мне вдруг стало как-то не по себе. Холодно. Словно по оголённой коже медленно водили кубиком льда, заставляя мелкие волоски встать дыбом и оставляя влажный след, растекающийся и медленно впитывающийся в кровь сильным ядом. Пальцы вновь коснулись ноющего колена, провели по тонкой и шероховатой бордовой корочке, подцепили и содрали её, смахнув подушечкой тут же выступившую капельку крови. Вот только почему же больно всё равно в груди? Я стала рассеянной. Забывчивой. Перестала заниматься, до сих пор не прикоснувшись ни к одному из увесистой стопки учебников, которые откладывала себе на лето. И каждый раз, сталкиваясь в коридоре с Яром, который держал в руках одну из моих книг и с еле уловимой насмешкой, укором, тоской спрашивал, когда же мы снова будем учиться, я придумывала какие-то скомканные оправдания, раздражённо вырывала у него книгу, чтобы потом швырнуть обратно в общую кучу и злилась сама на себя за эти детские выходки. Я лучше одна. Не сегодня. Я это уже прочитала. Кажется, тебя бабушка искала. А в его прищуренных глазах рассыпалась рваным полотном серые изумрудные перья папоротников, стелился по сырой земле серебристый туман, и всё страдало, выло, извивалось в предсмертной агонии и пульсировало так, что дрожало всё тело. Потому что это неправильный ответ, неправильный ответ. Неправильный. Ответ. И он это знал. Дронов замер совсем рядом со мной. Вроде бы и сбоку, но на каких-то полшага позади. И самым тяжёлым оказалось не повернуться к нему и не попытаться перехватить взгляд, наверняка как и у меня обращённый к удаляющимся по водной глади тёмным точкам. В каждый чёртов заплыв до островов я с трясущимися от подсознательного страха руками наблюдала за светлой макушкой сестры, под обеденным солнцем отливающей золотом, а на расстоянии превращающейся лишь в обычное блеклое пятно. Смотрела, хотя клялась себе этого больше не делать, ведь где-то там, в подкорке сознания, до сих пор трепыхалась болезненная мысль о том, что родители умерли прямо у меня на глазах и я не смогла ничего сделать. Вдруг прямо сейчас, в этот тусклый летний день, всё повторится вновь? — Не шевелись, — внезапно нежно мужским баритоном прошептал Яр, и я подчинилась. Только обратилась не в камень, а в наспех слепленную песчаную фигуру, готовую рассыпаться от любого грубого прикосновения. И я вплетала в свой погребальный венок только что распустившиеся бледно-розовые бутоны оставшихся в голове вопросов, оборачивала шершавую, тугую лозу гордости вокруг хрупких светлых стебельков сомнений и расправляла острые и колючие листья совершенных ошибок. Оставалось только вложить туда кровавые цветы, проросшие прямиком в моём сердце и до сих пор не получившие правильного названия. Он неторопливо перебирал мои волосы, перекидывал чёрные пряди вперёд, рассыпал их по груди и по-детски пухлым плечам, лишь изредка касался шеи самыми кончиками бледных прохладных пальцев. И сердце больше не стучало маленькими молоточками, оно замирало, сокращалось и болезненно дёргалось, когда из него прорывались один за другим всё новые и новые капельки-зачатки, набухающие с током крови и распускающиеся, раскрывающиеся невинно-белыми хрупкими лепестками. Я зажмурилась, задержала дыхание и медленно умирала. Молилась Богу, чтобы прошло, отпустило, закончилось. Уверенно раскладывала свои мысли по полочкам, где им быть и положено, а чужие, раздражающие и неправильные чувства запирала в самый тёмный и страшный чулан, для достоверности закрывая дверь на тяжёлую задвижку «простых биохимических реакций», амбарный замок «элементарного тактильного голода» и скрипучую цепочку «детской впечатлительности». Только вот ничего не помогало. Я чувствовала. Впервые так ярко, чётко и на разрыв чувствовала что-то, с чем никогда ещё не сталкивалась и что не могла, — не хотела, — понимать. — Вот, — довольный собой, подытожил Ярик, и я в тот же миг распахнула глаза и обернулась к нему. В пальцах у него был пурпурный шарик репейника, заботливо вытащенный из моих волос и быстро перекочевавший ко мне на раскрытую ладонь. Найти бы ещё разумное объяснение, зачем он мне нужен. — На твоём месте я бы назвал его Никитой. Пока блондин со круглой серьгой в одном ухе садился рядом со мной на траву, я начала смеяться. Так искренне, звонко и неугомонно, что пришлось закрывать себе рот ладонью, чтобы как-то сбавить громкость, пока мой смех не успел донестись до Даши, которая устроит из этого целое памятное событие и не успокоится, пока не вытрясет все подробности. А рассказывать ей не хотелось. Пусть у меня её игрушки, на мне её сарафан и меня принимают только в компании её друзей. Хотя бы это должно остаться только моим. Это — привязанность. Та самая, от которой я шарахалась по углам нашей маленькой квартирки, обходя стороной высокую худощавую тень с растрёпанными волосами, наивно полагая, что если избежать физического контакта, то получится и эмоционально отгородиться от нежеланного соседа. Но вот, не вышло. Иногда так случается — сколько бы сил, времени и упорства не было потрачено ради достижения цели, она всё равно выскальзывает прямо из рук. Или, напротив, сама крутится поблизости, напористо, но аккуратно вторгается в пространство, которое должно было остаться запретным навсегда. Но главное, что это — привязанность. Потому что в тот же самый миг, как я дала имя этому дикому, хищному, неизведанному чувству, оно замурчало и покладисто легло на брюхо. Это — просто привязанность. И теперь осталось только найти нужный учебник, чтобы разобраться, что же делать с ней дальше. — Ты не умеешь плавать? — вопрос вырвался из меня легко, как и любые другие слова, заставлявшие людей вокруг ощущать себя некомфортно. Вот и ухмылка Яра, впервые с воскресенья третьего мая так сильно напоминавшая улыбку, оборачивается мрачным оскалом. — Не умею, — на удивление спокойно согласился сероглазый щурясь и пошарил рукой по своим карманам, пока не вытянул наружу помятую пачку сигарет и потрёпанную зажигалку. Впервые так близко я видела, как он зажимал сигарету тонкими, чётко очерченными губами, прокручивал пластиковое колёсико худощавыми длинными пальцами с выступавшими суставами, выдыхал из себя маленькое сизое облачко с запахом, который почему-то знала наизусть. А потом он покосился на меня и добавил: — Меня никто не учил. Даже смешно, но меня плавать учил тот самый Никита Шведов, который сейчас скорее бы утопил своими собственными руками. Четыре года назад я ещё не была настолько раздражающе-противной всезнайкой, стремящейся высказать своё мнение в любой неподходящей для этого ситуации, а ему в голову тогда ещё не успели ударить спермотоксикоз и щенячья любовь к моей сестре, из глупого, но доброго и отзывчивого домашнего мальчика сотворившие неадекватную гориллу с интеллектом чуть выше среднего среди себе подобных. — И не сказал никому из-за Ника? — Пока что он и так отлично выворачивается, на пустом месте находя новые причины, к чему бы придраться. Не ожидал от него такой изобретательности, — его голос низкий и тихий, серый и пасмурный, как октябрьское небо и его глаза, а взгляд пугающе-пустой, глубокий и затягивающий, словно раскинувшаяся под ногами тёмная бездна. Он посмотрел на небо, покрытое сетью трещин-ветвей над нашими головами, повернулся ко мне, красиво усмехнулся. — Можешь подарить ему эту информацию на день рождения. Воспользуется, как только я сюда вернусь. — Зачем тебе сюда возвращаться? — А ты думаешь, меня там ждут? Сомневаюсь, что спустя восемнадцать лет все родственники встретят меня с распростёртыми объятиями и примут, как родного. — А ты сам их примешь Яр? — я подтянула колени к груди, поёжилась от пробежавшегося по плечам холодка, когда Яр случайно задел меня локтем, и заодно прикрыла краем сарафана разбитое колено. Снова чешущееся от жгучей боли и сочащееся кровью, размазывающейся по хаотичным разводам зелёнки. Только бы выбросить из мыслей смелое предположение о том, что он действительно сюда вернётся. И сотню раз повторить, что это — привязанность, отчего внутри всё трепещет и тянется навстречу заведомо гиблому холоду. А он придвинулся ещё ближе, позволяя прочувствовать исходившие от него волны ненависти, настолько обескураживающей, пугающей, объяснимо-предсказуемой, что мне хотелось протянуть руку и узнать, какова же она на ощупь. Словно я уже тогда знала, что мне суждено будет примерить эту ненависть на себя на долгие, мучительно пропахшие серебром, хвоей, яблоками и пасмурностью годы. Ярослав же прищурился, яростно вдавил бычок во влажную землю под своими ногами и уверенно хмуро произнёс: — Никогда.