love me, mister shroud

Горло драло́. Сухость по глотке, водянистое желание сдохнуть, сиплый и ноющий хребет. Типичное утро полуночного задрота Идии Шрауда, ничего нового.               Горло — раздирало, до короткого всхлипа. И глаза были мутные и топкие, словно бы залепленные чем-то гнойным. Ноги шатало криво, и каждый шаг казался тошнотворно зыбким. Ещё немного — и Идию бы густо вывернуло наизнанку прямо на кафель ванной. Конечно, а как по-другому, когда спишь по четыре-пять часов за ночь? Не привыкать, но всё равно — пиздецки паршиво; до сблёва паршиво.               Личная ванная — одна из тех редких якобы привилегий, которая прилагалась к бесполезному и гнетущему статусу «староста»; свой кусок белой и чёрной плиток, где ютились убого узкая ванная и квадрат душевой. Хотя. По придирчивому мнению Шрауда эта комната больше походила на экспериментальную душевую, где драили прямо из шланга подопытных, чем на комнату для живых людей из сальной плоти и жидкой крови. Но таков был колледж: тут всё было жалким, стрёмным и крайне неэффективным. Приходилось терпеть.               Идия редко вставал (а не ложился) так рано — где-то в шесть тридцать утра. Но сегодня же был день обязательной сдачи проекта по «Истории магии»... Дата наступила, а проект так и не был готов. Так, что, у Идии было только пара минут на сполоснуть лицо и зубы, а потом за банкой энергоса придётся приступать... к работе. И слово-то какое мерзкое — «работа»... Мерзкое-мерзкое слово.               Ладони пробирает скользким и мокрым холодом, когда Шрауд кладёт руки на раковину, наваливаясь всем своим тщедушным телом на скрипнувший фарфор. Ноги всё ещё подрагивают, и кожу пробирает прелым воздухом ванной.        Идия совершенно не хочет заставлять себя открывать кран; всё, о чём он способен хоть как-то затуманено думать — сон. Никакой воды, никакой холодной плитки, никакой клубничной пасты — только сон. Однако, подобное удовольствие для нервной системы в его случае — недоступно. Единственное, что остаётся — часто жмуриться, чтобы не уснуть стоя, и пережёвывать тяжёлый язык во рту. Чего желал, то и получил; но от понимания простой истины — не легче.        Он сам проторчал вчера у Коры почти до двенадцати. Не мог... не хотел уходить. До самой темноты вёл какие-то бесцельные разговоры с улыбающейся Корой, совершенно забив на часы. Вчера ему было всё равно, во сколько вставать и какие бесполезные проекты сдавать... Хотя, почему «вчера»? Шрауд уже неделю проёбывал всяческий тайминг: сразу после клубных занятий, а пару раз — сразу после пар, он воодушевлённо тащил свои косточки к зданию Ветхого. Идия Шрауд сам отнимал у себя время от проектов, научных работ, эссе и лабораторок. И жаловаться — вообще не было смысла, хотя, конечно, и очень хотелось. Однако. Кора стоило всех проёбанных домашек. Она улыбалась и заглядывала ему в глаза упоённо. Была рядом и от неё пахло дубовой корой. Ради времени подле неё, конечно, можно было и задержать обязательные сдачи и прогулять парочку пар. Но легче от этой мысли не становилось.               Что-то вроде хриплого кашля скомканно вырывается из глотки в тот миг, когда Идия всё-таки поворачивает скрипучий кран. И шумный вздох воды бьёт ему влажно по ушам, заставляя судорожно поморщиться.        Нет, конечно, он всё-таки сам выбрал... выбирал проводить время с Корой — по-другому быть теперь не могло — но всё-таки... настолько заруинить тайм-менеджмент, чтобы вставать в шесть двадцать ради ебучего проекта... Это было верхом унижения и тупости.        Было бы желание, и его собственных мозгов хватило бы, дабы выстроить эффективный и гармоничный временной план, чтобы успеть везде и всё. В конце концов, он был гениальный Шрауд — умение распределять время и усилия лучшим образом плавало в его крови. Но нет же.        Идия выбрал быть идиотом. Который уже недели две не спал нормально и уже почти ловя галлюны от недосыпа. Который еле стоял на ногах перед стылой стекляшкой зеркала. И вид собственного лица заставлял его лишь больше верить в то, что долбануться посильнее мордой о кафель — выход.               Вода — шумела. Затхло и мерзостно, до мокрых мурашек по хребту. Приглушённый неоновый свет ванны — тоже бесил; он был тусклый и седой, но в глазницы заплывал болезненно и влажно. Но это ещё можно пережить. А вот зеркало — нет.               Идия кашляет в кулак, дёргано отнимая ладонь от холода раковины. Саднит глотку до подогнувшихся пальцев на замёрзших ступнях. Паскудной утро. И такой же паскудный Идия. Там, прямо напротив — в зеркале.        Нет, красавцем он никогда не был — это понятно. Но чтобы сегодня отражение было настолько омерзительным... Обидно, если подумать.        У Идии было худощавое лицо. Белое и прямое, словно бы кусок бледного камня. Каждая черта скул или излома носа казалась прямой, но при том — какой-то неровной, неуместной и до дрожи холодной. Словно бы чьей-то рукой неаккуратно и криво начерченный бесцветный портрет. Прямой нос, какой-то слишком длинный и узкий. Синеющая нитка нервных губ вытянутая негармонично по лицу. Странноватый разрез глаз — чуть узкий, походивший на косточку протухшего плода, в обрамление неаккуратных острых ресниц, которые напоминали тупые иголки. Ещё и брови: вытянутые, выбивающиеся волоски, торчащие отовсюду; повезло, что хотя бы не срастались на переносице — хотя, кое где на ней виднелись лазуреватые всполохи. Да, красивого — не особо. Не самое гармоничное вытянутое лицу с острым подбородком; щелки глаз, цвета пресыщенной гнили; обкусанные шероховатые губы, которых толком даже не видно; и этот уродский твёрдый нос, длинный и особо бледный. Погребальные гипсовые маски выглядели симпатичнее, чем лицо Идии. Впрочем, его лицо было не просто «не симпатичным»— оно было отвратительным (если честно). И вот почему.        Прыщи. Которых было не то, чтобы много, но — твою же мать — какие они были мерзотные. Неописуемо гадкие покрасневшие бугры, усеянные мелкими белыми точками. Кое-где были гнойники, а кое-где — расчёсанные Идией почти до ранок особо чешущиеся ни то акне, ни то ещё что-то. Когда питаешься преимущественно чистым сахаром и приторной газировкой что-то такое и случается: аловатые высыпания, напоминавшие спелые бугорки зёрен.        Лицо Идии — оно было нервным и дёрганным, с расчёсанными до трещин скулами. С россыпью мелких багровых пятен. Его лицо отражало сполна его беспокойный характер. Такое же тревожное и убогое лицо, каким... он сам бывает. Нередко.               Кончиком обкусанного ногтя Идия неспешно и вымученно касается растёртой недавно щеки. На месте бывших гнойников теперь красные рваные ранки, неровные и взбухшие мокро. Разодрал себе кожу вчера, пока проходил данж. Потому, что и чесалось, и раздражало, и почему бы и нет.               Вода льётся глухо. Она топит сиплый больной вздох Идии. Всё-таки лицо его — пубертатное уродство. Утром — особенно, со всеми этими прелыми прыщами.        ...но с прыщами хотя бы что-то можно было бы сделать (ключевой тезис «было бы»). Есть нормально, спать часов по восемь, менять чаще постельное белье, умываться мягкой водой, не чесать... Что-то можно было бы сделать, если бы Идия захотел. А вот с тем фактом, что волосы на худом лице у него росли уёбищно — нет.        Это была даже не борода или что-то в этом роде. Даже не щетина. Клочья волос просто торчали тут и там путанными кусками, отрастая то над губами, то где-то на щеке, то на подбородке. Росли неравномерно и пахли горькой гарью. Были такие же синеватые, как и волосы — только выглядели ещё жалче.        Да. Идия ненавидел свои волосы. Это про́клятое наследие, эту... странную метку сопричастности. Это пламя, которое было убогим и сизым, отличавшее его от всего сущего. Собственные всполохи — бесил. И, следовательно, простой и лаконичный факт того, что синеватые волосы у него росли не только на голове, но ещё и на лице, в силу мужской унизительной физиологии, — бесил ещё больше, бесил неимоверно. Это ведь значило, что каждый день, лет с пятнадцати, приходилось подчищать себе скулы и впадины щёк, трясущимся лезвием отдирая пылающие волоски от сухой кожи. Гадость, что ещё скажешь? Даже, если бриться с помощью магии — всё равно паршиво. Те же скребущиеся и чешущие ощущения, что при бритье станком.               Идия медленно и болезненно накрывает раскрытой ладонью своё убогое лицо. Оттягивает шелушащуюся кожу внизу потуже, так, что под веками видно красноватую плоть. Он не знает при всей своей гениальности, что именно значит собственный же жест. Должно быть, что-то на грани между отвращением и усталостью. Встать в шесть двадцать и сразу устать от себя и своего отражения — как-то «слишком» даже для него.        Но... в последние время... за последние восемнадцать дней и три часа... Идия всё чаще начинал всматриваться в своё отражение с особой, душноватой... Нет, не ненавистью — но чем-то куда более липким и брезгливым. В последние две недели под кожей стрекотали мурашки, когда он видел себя... такого забитого и потасканного. Похожего на тухлого мармеладного червяка, из тех, которых он так любил липко жевать.               Идия заглядывает в свои глаза через мутную стекляшку зеркала. Взгляд у него опухший, под глазами лиловые обвислые синяки. Смотреть на своё лицо — отдельный вид треша.        Но упасть измотанными глазами ниже — ещё бо́льшая му́ка.        Широкие худощавые плечи, обтянутые блёклой плёнкой кожи. Взбухшие тёмные вены на тонкой, сгорбленной шее. Всё те же прыщи на плечах и где-то на загривке. Торчащие клинья рёбер, впалый бледный живот... Словом, фигура перетянутая, совершенно осипшая, исхудавшая, и такая... хлипкая, словно бы высохшая тополиная ветка. О чём-то живом в Идии напоминали только всё те же вездесущие юношеские акне-прыщи, да и ещё вереница уродливых густых волосков от низа живота до пупка (да, бриться Идия ненавидел, причём бриться — везде). Вода продолжает биться о раковину. Разлетается влажной пылью, оседает на коже. Время течёт, но Идия медлит.        Он продолжает выискивать в себе уродства, чтобы убедиться снова и снова в том, что он — гадкий, нескладный, противный и больше мёртвый, чем живой. Даже забавно. Раньше его мало заботил внешний вид и опрятность, чистота одежды или разошедшиеся ранки на губах. Он мог позволить себе лишний раз не пойти в душ, не умыть отёкшее от ночного фарма лицо как следует, не поменять майку, или обгрызть неровно ногти. Раньше ему хватало лишь холодного всплеска в лицо — магия воды, немного ловкости кривых рук, и улетучившиеся спешно сон. Пару грязных мазков крема «15 в 1», чтобы шелушилось не так паскудно, и всё. Ничего лишнего, просто хикканская оплывшая морда после аниме-марафонов. Изменилось ли что-то теперь? К сожалению, да.        И у этого «сожаления» было имя, дурной и хитрый нрав, россыпь пляшущих медно веснушек, густые сладкие волосы, матовая кожа, и улыбчивые маня́ще губы. Это «сожаление» никогда не ждало от Идии ничего, кроме него самого. «Сожаление» не требовало быть лучше, опрятнее, выпрямить спину или перестать болтать только об аниме. «Сожаление» принимало его полностью, как принимают... нечто... совершенно родное. Бархатный смех рыжего «сожаления» заставлял пылать пунцовым и чуть задыхаться. Ради «сожаления» хотелось вставать по утрам... чуть раньше, чтобы привести себя... в менее убогий вид.               Идия хрипло кашляет, сплёвывая вязкую слюну в раковину. Сон всё ещё затекает ему в глотку, и стоять на ногах — паскудно тяжело. Но деть себя некуда: он решил вчера задержаться у Коры, чтобы лишний раз послушать тёплый голос, который его согревал.        ...если подумать, то ради этого голоса теперь Идия был готов пострадать. Преодолеть свою ненависть к ранним подъёмам, сдать великолепное эссе по «Истории», закончить проект по «магической алгебре» на два дня раньше, подчистить все хвосты (и даже... по физре).        ...а если ещё подумать, то Идия был даже готов сегодня и сейчас... побриться. Сам. Без магии — ибо с ней её больше «лень».               Руки безвольно шарят по ванным полкам, в тщетных поисках пены. Шрауд всё ещё сонный до сблёва, его жидко лихорадит по каждому суставу недосыпом. Но даже так — он всё равно ищет пену, лосьон, электростанок.        Такая малость — «привести себя в порядок». Бесполезная и неэффективная трата ресурсов чуть живого организма; не более чем социальная надстройка для нормисов; сущая глупость. Но. Идия всё же находит безвольной ладонью пену для бритья, стаскивая её с зеркальной полки.        Мысли пухнут. Думать — нет сил, стоять — мучение. Зачем портить себе отвратное утро ещё и умыванием, чисткой зубов и бритьём? В этом нет смысла.        Смысла — нет. А вот Кора — есть. Живая, дышащая, такая красивая. Такая близкая, что не хочется... её пачкать. Собой. Своим невыспавшимся и заросшим лицом. Или грязью из-под ногтей. Или клоками спутанных волосы, которые липли на лоб.        Кора принимала его любым. Не судила. Всегда улыбалась с лукавой лаской. И была по-своему иронично добра; особенно в те мгновения, когда говорила о том, как ей нравится его взгляд, его руки, пальцы, плечи или что-то ещё. Все эти смущающие... комплименты между слов их долгого диалога... Кора не стыдилась того, что ей нравится Идия. Она этим... как будто бы гордилась. Всегда жарко усмехалась и грела собой.        И потому....        Потому хотелось не пачкать ей взгляд неухоженным и совсем уж измятым мутным Идией Шраудом.        Это было что-то сложнее рационального и глубже эмоций. Чувство на грани неощутимого... Такое неясное и новое чувство, щемящее прело рёбра и грудь. Идия не знал его имени, но... но следовал за ним, хоть и не хотя. Но ради Коре же... Ради неё можно и последовать...               Идия снова хрипит воспалёно себе под нос. Ему дурно и хочется забить хуй на утро, на домашку, на пары.        Но не выходит. Потому, что на кончике языка ему сладко горчит чужим именем.        Идия не знает ответа. Почему ему теперь так важно содрать с себя щетину, почему важно вычистить набело зубы, зачем ему расчёсывать лишний раз путанные пряди. Он просто... Просто ощущает, что так надо.        Ощущает еле заметно и призрачно, что перед Корой... хочется быть... не «как обычно», а... по-другому.... Хочется... Для начала побриться.               Вода шумит липко в ушах, и Идии кажется, что он сходит с ума в такую рань. У него рябит в глазах, и собственное отражение вязко плывёт.        И всё же. Он протягивает под прохладную струю крана ладонь. И по коже мокро и душно.