love me, mister shroud

      Диалоги тет-а-тет до утра за жили-были

От неё секретов нет, избавляемся от пыли

Я дышу её душой, она дышит моим сердцем

Я снимаю капюшон, отворяя ей все дверцы

              — Реально? Тебя числанули из университета из-за такой мелочи? Идия улыбается широко, и уголки его бледных губ скрипят. Он растягивает слова в гадкую и самонадеянную ухмылку. Его слова — сладкие до судороги. Коре нравится их пить, хотя для неё и немного приторно; вяжет язык.        — Ну, знаешь, в моём университете с прогулами было строго, — Кора отвечает мягко, почти не придавая голосу глумливых терпких нот; она говорит тише Мистера, но с не меньшей уверенностью в каждом коротком и незначительном слове. — Проекты и эссе я ещё сдавала, но вот посещение..., — Кора заканчивает свою короткую речь красноречивой ухмылкой, склоняя голову к плечу; и рыжие волосы растекаются тонкими нитками от уха до изгиба шеи. Вечер дышит влажно и холодно, но беседа греет Кору. Очередная незначительная беседа о чём-то мимолётном и не столь уж важном. Беглый, но пряный разговор обо всём, что с ней было; обо всём, что так очаровательно интересно Мистеру Шрауду. — Что в те времена ты ещё не научилась спать по пять часов за ночь? — Идия посмеивается чуть сипло, и продолжает упиваться своей омерзительной улыбкой. Он тоже склоняет набок голову, и пламёна его волос жидкой и спелой лазурью растекаются по линии его широких плеч. Кончики прядей — алеют бесстыдно, и пунцовые искры пахнут медовой гарью. — Научиться спать по пять часов за ночь и научиться переживать вечера с огромны количества алкоголя, после которых встаёшь на следующий день рано, — разные вещи, — Кора отвечает спешно и не особо размышляя над смыслом своих искренних слов; она пожимает плечами в такт своей речи, хмыкая немногим устало, немногим виновато. Хотя, ей было вовсе нечего скрывать; да, и не то, чтобы что-то такое было сочтено Корой предосудительным и нужным к сокрытию. Кора не стремилась быть образцом благоразумия и благовоспитанности, и ни от кого в колледже не скрывала ни своего дурного нрава, ни своих прошлых привычек. От Идии же — в особенности. Если Идия желал что-то узнать о Коре — она преподносила свой незамысловатый рассказ с уместными ироничными шутками и щепоткой правды. Идия смеётся низко и тихо, и в уголках его золочёных глаз видно сизые жилки — сколы благородного мрамора его кожи. Он жмурится по-кошачьи доверчиво, но вместе с тем — столь же по-кошачьи высокомерно; он прелестен в своих гадких мыслях о том, что он — божество, а Кора — всего лишь смертная у его ног. Быть может, он не столь далёк от их общей правды.        — Ты настолько много пила тогда что ли? Не могу представить тебя пьяной, — Идия с насмешливой издёвкой выгибает брови, продолжая ехидно смеяться. Он простодушен в своих мыслях, и его гадкая радость — пленительно невинна. Кора лишь прикрывает веки, вздыхая с театральной обречённостью.        — И не представляй. Это было разгульное для меня время, — отвечая с фальшивой и паясной строгостью, Кора выставляет перед собой раскрытую ладонь, словно бы пытаясь остановить Идию от расспросов. «Словно бы».        — Ох, хотел бы я увидеть. Мистер Шрауд неизменен в своих насмешках. Он подаётся грудью вперёд, склоняясь ближе. И софа тихо и сыро скрипит.        — Тебе бы не понравилось то́, что ты бы увидел, — Кора отвечает с редкой для себя честностью; даже с какой-то неуловимой и слегка отчаянной прямолинейностью. Улыбка становится чуть горькой, как хорошо сваренный кофе: вкус её губ сейчас — приятный, вяжущий, но не для всех. Неласковая, хоть и радушная улыбка.        Молчание повисает тонкой паутиной, вторя серостью вездесущей пыли. Идия — весел, он не перестаёт надменно ухмыляться. Молчит, словно бы обдумывая очередное язвительное замечание... Хотя, почему «словно бы». — Я бы хотел увидеть тебя в те времена: пусть пьяную, пусть заблёванную, пусть потасканную и уставшую, — как-то слишком серьёзно и в тот же миг любовно изрекает Мистер Шрауд. Он кивает согласно, словно бы не может быть иначе. — Уверен? — Кора выгибает бровь с насмешливой интонацией в голосе, позволяя себе зазвучать почти польщённо. — Конечно, — Идия отвечает спешно, даже немного сбивчиво; на выдохе. — Ты же моя девушка. Я хотел бы видеть тебя любой.

***

— Серьёзно? У тебя был mp3-плеер? — Идия задаёт тупой вопрос, и тон его голоса — тоже тупой; какой трепетно-ласковый, какой-то слишком влюблённый. Хотя, если рядом с ним Кора — то говорить иначе теперь уже сложно.               Софа становится короче с каждым их новым разговором; во всяком случае Идии кажется, что именно так оно и есть. Он почти слышит дыхание Коры — размеренное и тёплое. Согревающее её дыхание, почти жгучие... Почти такое же жгучие, как её улыбка-укус.        Они сидят напротив друг друга, и всполохи медовых огней камина переливаются жидким янтарём в чужих волосах. Медные пряди лоснятся по чужим плечам, и среди теней кажется, что волосы Коры — тоже горят. Совсем, как её ехидные и лукавые веснушки на скулах и щеках.               — Да, один из ухажёров матушки подарил, — Кора отвечает лениво и слегка устало, совершенно не понимая восторженность его вопроса; она поводит плечами, разминая извечно разгорячённые мышцы, и неотрывно вглядывается Идии в глаза; пока он тихо и сладко тает от их беседы о чём-то столь раритетном.        — Это же круто! Mp3 плеер — тру ретро, — Идия не пытается скрыть довольства, уголки губ натягиваются в усмешку; он говорит с радостью того, кто умеет истинно ценить хорошую старую технику. Кто умеет и ценить, и коллекционировать старые образцы. Что-то притягательное и даже кокетливое было в несуразных формах старой техники, которая была одновременно и неумело громоздкой, и по-модернистски изящной. Плавные пластиковые изгибы первого мака или приятная ладони нокиа-раскладушка казались Идии ещё с детства милыми; их хотелось перебирать в руках, нажимая на податливые хрусткие кнопки. Изредка он даже... жалел, что не застал того времени, когда всё эти лиричные и футуристичные ретро вещицы были в ходу.        Но теперь... Теперь у него была Кора. С хитрой улыбкой и медными ресницами; с горько-кофейным взглядом своих лукавых глаз; такая светлая, янтарная с бронзовым отливом. И бархатистым глубоким голосом. Которым она так неспешно и тягуче рассказывали Идии обо всём, о чём он хотел. Даже о своём mp3. — Правда, у меня было не так много музыки, — Кора продолжает неспешно, она говорит нарочито медленно, позволяя Идии наслаждаться теплотой её низкого, но столь мягкого голоса. Он и наслаждается. Греет свои пальцы о каждое слово. — Но главное, что на нём была Hips Don't Lie, — будто бы случайно роняет Кора, и голос её становится чуть ярче и горячее; она упоминает любимую песню словно бы между строк их беседы, но тó с каким пряным и сладким придыханием она произносит название старой хайповой композиции — выдаёт её вожделение. — Тебе бы только Шакиру, — Идия насмешливой ухмылкой отмахивается от слов Коры о её трепетной любви к музыке ретро-вейва, разводя свои широкие худые ладони в стороны в ехидном жесте игривого пренебрежения. — Лучше расскажи, какая у тебя была модель плеера. И в каком цвете.        Кора вздыхает, и в её топком карьем взгляде отражаются прелые каминные искры. Она улыбается Идии с таким нежным пониманием его ребячливого интереса, но и с какой-то обречённостью.        — Ты думаешь я помню? Мне было лет двенадцать, — Кора приглушённо смеётся, и в её смехе слышны переливы пламени и стрекот углей.        — Должна! — Идия отвечает сбивчиво, на быстром выдохе; он тоже смеётся через слово, и у него болят извечно синие губы от того, как долго он тянет улыбку. — Это же супер-важная инфа! Вспоминай давай, — звучит чуть наглее, чем следовало бы, но... это же их разговоры; можно восклицать сипло и звучно, можно шипеть, если захочется, можно просто молчать. Кора принимает любую речь и любые слова. И всегда отвечает. Их беседы всегда текут. Совсем, как растекается светлая янтарная смола чужих волос по ровной линии её плеч, когда Кора снова, и снова, и снова смеётся над Идией; и его «желанием узнать про всякое старьё». Её голос такой же пряно-вишнёвый, как её губы.        — Как же ты любишь своё ненаглядное «ретро», — Кора говорит с притворной тёплой усталостью, словно бы ей вовсе не нравятся все эти рассказы о DVD, кассетах и старых магнитофонах на плёнке; хотя, это её скромная попытка делать вид, что ей «якобы» не интересны разговоры о прошлом — уж совсем деланная. Она слишком часто и слишком охотно делилась с Идией тем, что с ней было; не скрывала ничего — ни грязи, ни лоска, ни семьи не себя. Идия знал о Коре многое, и каждую их беседу о её прошлом забирал себе особенно цепко. Кора нужна была ему любой.        — Ещё бы, — Идия растягивает слова хриповато и слишком довольно, так, что что тянет засмеяться гаденько от самого себя; он саркастичен и ехиден до ноющих губ и широких ухмылок, которые Кора ловит своим кошачьим взором.        — Обожаю ретро-вэйв, — Шрауд звучит спесиво, впрочем, с привкусом сладкой искренности. — Даже девушку выбрал «ретро». Настоящей ценитель.

***

Идия — алый. Его искры — пунцовые; трепещут тревожно вокруг его улыбки, и окидываю его бледную кожу терпким багровым отсветом. В моменты его редкого, но столь спелого смущения его бледное лицо всегда казалось Коре перепачканным гранатовым соком; мазанные красные пятна по переносице и на прямых сколах скула, словно бы сок. С тех пор, как Кора узнала то́, как ярко бывает чужое пламя — она всё чаще с каждым вечером начинала замечать, как тлеет алый, такой кровавый алый, во всполохах чужих волос. И это, конечно, не могло не льстить.        Их беседы теперь часто заставляли искры Идия становится алее. И порой, Кора даже не особо понимала, что́ такого она сказала неосторожно и надменно, отчего по чужому лицу растекался румяный отсвет. — Ой, ну скажешь тоже, — Мистер Шрауд с жеманным стыдом прикрывает тонкими пальцами черты собственного лица, пряча в изящных белых ладонях свою улыбку; он смеётся чуть нервно, но больше — влюблённо, когда слышит очередной (вовсе даже не новый) комплимент. — «Краси-и-и-вый», не придумывай, — Идия тянет короткое слово, которое неосторожно сорвалось с губ Коры минутой назад; он жмурится с прелым довольством, и по его тонким запястьям — мелкая дрожь. Их хлипкая софа тихо скрипит, когда Кора закидывает ногу на ногу, с подобием виноватой усмешки оглядывая чужой лазурный стан. Она неотрывно взирает на пляску огней, позволяя себе, между тем, совершенно «случайно», и безмолвно тихо оказаться чуть ближе; подсесть чуть теснее. — Никакой лести — только правда, — Кора говорит с самоуверенным смехом; тоном, который не терпит упрёка или спора; хлёсткий ответ и столь же надменная улыбка, словно бы ласковый укус. Мистер Шрауд только на словах противится такому ответу; ведь его длинные мраморные пальцы скользят по паучьи неспешно по линиям его острого лица, пряча от Коры зардевшие бледные щёки; чужая алая от довольства кожа, чужие алые от комплимента искры. — Ой, ну... Ну, знаешь, ты..., — Идия шепчет, его голос похож на шелест сухих листьев и тёмных трав за окном; шёпот его ароматный и на вкус горчит, словно бы тёмный мёд. — Ты тоже... ничего... Мне... Мне н-н-нравишься, — он произносит еле слышно, особенно последнее заветное слово; так сдавленно, нервно и тревожно, будто бы... даёт клятву или признаётся в чём-то ужасном (что, по сути, одно и тоже). Его голос смущённо дрожит, и дрожь это пробирает ему всё тело. Но Кора с улыбкой знает, что... это теперь уже вовсе не первый раз, когда Идия говорит о том, что ему нравится в Коре, а не наоборот. За время их тягучих и вязких вечерних бесед среди уже зимнего холода сказано было многое; сказано громко, с насмешкой, с яростью, со спором, и с шёпотом. Признания и принижения, восхищения и саркастичные склоки. Прошло уже три месяца с тех пор, когда Идия в последний раз был молчалив; с тех пор, как он перекатывал в руках банку содовой, не отвечая не на единый вопрос. Теперь он говорит — говорит много; и, порой — как сейчас — говорит даже о Коре. — Да, спасибо, — Кора иронизирует нещадно, заставляя голос зазвучать уж вовсе нахально и сладостно; она не скрывает игривых нот ровно так же, как не скрывает своей привычной издёвки. — Приятно знать, что мы встречаемся и я даже тебе нравлюсь. Было бы обидно, если бы мы были парой, а я была тебе противна. Идия хихикает себе в руки, продолжая прятать лицо. Но пылающие волосы — не спрячешь. И ещё больше пунцовых всполохов танцуют вокруг, и некоторые из них вновь и вновь нагло садятся Коре прямо на вздёрнутый нос. — Ну, типа... Да. Нравишься, — Идия на глубоком и свистящем выдохе растягивает очередные признания, произнося их как будто бы в первый невинный раз.        Кора не может сдержать приглушённого смеха: слишком трепетные слова и слишком нежный, хоть и сиплый, чужой голос.        — Но ты только... не зазнавайся, поняла? — с поистине кокетливым пряным укором кидает Идия, слыша смешки в свою сторону.        Медленно он скользит широкими ладонями по своему лицу, отнимая блёклые пальцы. Его лицо искажает широкая ухмылка, сладкая до вяжущего привкуса на губах Коры.        — «Зазнаться?» — Кора иронично вторит чужим словам, подражая тону голоса Мистера Шрауда; она склоняет к плечу голову в каком-то слишком доверчивом жесте, щуря глаза. И добавляет совершенно не лживо:        — Как можно? Конечно, не буду.              

***

              — Я до сих пор удивляюсь, как ты догадалась, что я буду именно у того автомата в тот вечер? Типо, да, это — мой любимый автомат, но как ты это поняла? — Идия говорит спешно, чуть жёванными словами; собственные хитрые смешки перебивают его речь. Он прикасается торопливыми губами к чашке с мерзостным травяным чаем, отпивая хлипкий глоток как можно быстрее.        — Ну, знаешь, наблюдательность и всё такое. И Кора отвечает ему размеренно, с обыденно ленивой издёвкой; в её словах сладковатый привкус бурого мёда.        Софа отзывается скрипом жучьих крыльев, стоит позволить себе хотя бы движение. Шрауд дёргано ёрзает по ней, словно бы потная мокрица, раскидывая свои бледные руки по прелой обшивке. Он — несносно резвый сегодня, и какой-то слишком довольный тем... что позволил себе сесть на пять с половиной сантиметров ближе к Коре. Его Коре. — Какая ещё наблюдательность? — Идия тянет влажно вопрос, хрипло смеясь и жмурясь; в уголках глаз чешет, и губы ноют от каждой широкой ухмылки. — Как ты вообще заметила меня в школе? Мои траектории перемещений выстроены таким образом, чтобы встречать на пути от комнаты до аудитории наименьшее число студентов и преподавателей. Я не один год потратил на настройку маршрута! — Идия палит слова быстро, превращая их в полу-выдохи; его речь — походит на те рыжеватые искры, которые дурашливо пляшут вокруг его грязной и путанной башки. Кора лишь молча наблюдает за тем, как каждое своё слово Идия сопровождает жестом худой руки. Она насмешливо окидывает цепкими взором его запястья, с каким-то особенным... интересом задерживая взгляд на выступающих на кистях косточках и натянутой блёклой коже. — У меня свои... Способы, — уклончиво отвечая, Кора столь же уклончиво поводит плечами, потягивая тёплые мышцы под матовой кожей. Она слегка отворачивает своё лицо, театрально изображая подобие жеманного секрета. Веснушки на её вздёрнутом носу хихикают и что-то говорят друг другу. И Идия почти разбирает их лукавую речь. — И какие же? — Шрауд игриво тянет вопрос, ощущая кисловатый колкий привкус в своих же речах; особо хороший сегодняшний день хочется закончить таким же сносным и немного капризным вечером. Докопаться до Коры по поводу давно прошедших дней и ситуаций двухмесячной (почти трёхмесячной) давности — слишком соблазнительная забава, чтобы от неё отказаться; быть «нормальным» и вести романтические беседы — какая гадость, Идии куда больше подходило быть душной сучкой... Кора, кстати, считает так же. Вопрос Идии отгорает в сумраке каминного пламени. Но Кора не отвечает. Она лишь подпирает ладонью высокую скулу, позволяя янтарным прядям волос растечься у неё между пальцев. В пламени старого камина её волосы горят так же ярко, как её топкий горчащий взгляд. — Ну, какие? — Идия задаёт неуместный вопрос немногим тише, ведь голос на мгновение сипло дрожит; стоит лишь коснуться глазами расслабленной позы Коры и её медных волосы, как где-то меж рёбер начинает сладко ныть. Кора не отвечает. Снова. ...впрочем, её взгляд — куда многозначное и пестрее любых витиеватых слов. Она смотрит снисходительно-пристально. Она издевается своим молчанием, и явно упивается собой. Её терпкие вишнёвые губы дарят улыбку, и Идия слышит в стрекоте каминных угле́й всё, что Кора говорит безмолвно и игриво. — Ну, ладно тебе, какие наблюдения? — Шрауд хихикает себе под нос по-дурацки наивно, будто бы молчание не есть знак согласия. Согласия с той короткой, но нахальной мыслью, которая срывается с его сизы губ: — Не сталкерила... В смысле, не выслеживала же ты меня по всем углам? В гостиной пахнет каминной гарью и чуть сыростью. Идия успевает обрывисто смолкнуть, делая глубокий и хриплый вдох прежде, чем Кора всё-таки размыкает свои багряные губы, отвечая неторопливо: — Нет, как можно? Её голос — смеётся ярче, чем смеются отблески золочёного пламени в её глубоких глазах. Её переспелый сарказм настолько очевиден, что... Идия не сразу понимает, как вспыхивает чем-то пунцовым пламя его волос. Пламя куда быстрее понимает пленительную интонацию её насмешливых слов. — Да, ладно, не говори так, как будто..., — Идия вязко запинается на торопливом слове, сам не совсем понимая, что хотел бы сказать. Словно бы... есть ли смысл брезгливо возразить Коре? — она ответила «нет», какие могут быть возражения? Но... в её столь бархатно рычащем «нет» было что-то совершенно, просто неописуемо ласковое и согласное с его мыслью. — Я ничего и не говорю, — Кора тихо смеётся, продолжая ладонью подпирать скулу; волосы топко бегут по её лицу, медными нитями растекаясь по ключицам и плечам. И Шрауд лишь недоверчиво морщит свои тонкие брови, думая, что эта большая рыжая кошка Кора — снова играется им, так неосторожно и саркастично отвечая; словно бы так и хочет, чтобы он в её отрицании услышал признание в чём-то столь... столь интимном, как сталкерство. — Ой, знаешь, ты так «ничего не говоришь», что... — Идия не успевает спешно возразить и вновь уличить Кору в чём-нибудь хитром и лукавом; она перебивает его речь мимолётно и столь уместно, будто бы это Шрауд — говорит некстати. — У меня были хорошие информанты, — Кора отвечает хлёстко; впервые за весь разговор как-то особо надменно, с намёком на язвительное замечание. В её глазах отражаются искры камина и искры волос Идии; и это — особая красота, столь горячая и недоступная; что-то, к чему не прикоснёшься, а лишь увидишь. Кора, меж тем, продолжает уже не столь вязко и небрежно: — Ашенгротто много чего интересно про тебя рассказал, — со смешливым самодовольством, Кора столь непринуждённо вновь произносит свои саркастичные... признания в чём-то явно странном. Идия замирает на мгновение, словно бы трепещущая струна — он вытягивается позвонками; он всего лишь пересекается с Корой взглядами, но ощущение такое, что прикосновения их глаз при таком... необычном разговоре — это почти... поцелуй. Все недосказанности и слова за словами придают какой-то особый вкус сегодняшней беседе. Не сразу вспоминая, что́ именно сказала Кора, чьё имя она назвала, Шрауд расплывается на минуту в своей уже такой привычной глупой-влюблённой улыбке; он скользит глазами по изящному Y чужой усмешеки, думая о том... что даже разговор о чём-то смущающем и потаённом — всё равно ему нравится; если разговор с Корой, то даже намёки на сталкерство — становятся так... важны и прекрасны. Хотя, кто сказал, что Идия прав? Кора могла не отказывать прямо, но.. Идия из-за своей анимешной профдеформации и склонности к романтизации упорно ищет сейчас смыслы в чужих саркастичных словах; смыслы, которых нет. Кора играет с ним, как кошка, а не сталкерит. Это же Кора. — Так, погоди, — Идия не сразу подаёт дёрганный голос; лишь когда пламя волос перестаёт пылать чем-то алым, он вдруг... вспоминает и понимает, о чём же на самом деле вела Кора речь (пока он прело мечтал о сталкерском тропе в их любовной игре). — Погоди, Ашенгротто? — Шрауд хрипло давит из себя вопрос, наконец-то замечая, как хитро ереливаются чужие глаза чем-то тёмно-янтарным; такой насмешливый взгляд, такая простая, но действенная издёвка над ним. Конечно, какие игры в сталкера? Очевидно, что Кора — куда проще добивается своих целей. Стала бы она ходить за Шраудом шаг в шаг от клуба, скажем, до автомата? Стала бы прятаться по кустам и за углами? Такое — только в его голове. — И что же Азул тебе про меня рассказал? Напиздел, наверное, кучу всего, — Идия давится словами, всматриваясь в то, как Кора заливается беззвучным смехом; её улыбка становится шире и нахальнее, а волосы медовым отливают в томном сумраке. Идия Шрауд делает глубокий вздох, понимая, что романтика их разговора сменяется чем-то липким и уже не столь «любовным». Но на то и дана им ночь — чтобы говорить обо всём, чтобы перетекать от одних чувств к другим.              

***

У Коры тёплые усмешки алых губ порой бывали сладкими. Настолько, что от них вязало язык. Вслушиваться и всматриваться в усмешку ласковую и игривую было особым... удовольствием. Но бывало, конечно, и по-другому. Случалось, что её улыбка становилось горькой. Столь горькой и насмешливой, что перехватывало горло и где-то на кончике языка саднило. Настолько прогорклый вкус, что от него сводило немотой скулы. Вкус такой же, как и сейчас.               Идия знает, что издёвки и тонкий сарказм — спутники Коры везде, всегда, отовсюду. Без этих её черт она бы попросту не была собой; лишилась бы той изящной манерности, которая присуща всем коренным жительницам дождливого Города Цветов. Намёк на что-то язвительно-ироничное прятался в изящном изгибе функции её пухлых губ даже, если Кора попросту молчала, безмолвно окидывая тебя лукавым взором. Вся она была — живым воплощением надменного снисхождения, немного усталого, немного пресытившегося. Но, меж тем, всегда заинтересованного в тебе.        Но, кто сказал, что Идии Шрауду всегда должен нравится этот самодовольный тон её улыбки? Иногда чужие губы бесили. Неимоверно.        — Я что-то смешное тебе только что рассказал? Идия хрипит слова низко. Шипит их утробно через зубы, сжимая скулы до ноющих желваков где-то на висках. Он звучит мерзотно, с клокочущей в словах чем-то влажным претензией. Весьма резонной, между прочим, претензией.               — Да, нет. Вовсе нет, — голосом расслабленным и совершенно безразличным отвечает неспешно Кора; она лениво тянет слова так же, как она тянет себя по обветшалой линии спинки старой софы. Она спокойна, даже — спасибо и на том — не иронизирует. Лишь глаза её — топкий и тёмный мёд — смеются. А лучше сказать «насмехаются» над Шраудом. Долгий, затянувшийся смех над капризным идиотом, не иначе.        — Да-а-а-а? — Идия сипло выплёвывает слова, которые чем-то стылым пачкают Коре веснушки лица. — Что-то не заметно, — он продолжает прело и перетянуто шипеть свои речи, морща бледный и сопливый нос.               Между ними — шесть ладоней старой обивки. Они сидят близко. Ближе, чем могли бы. Ближе, чем раньше. Но Идию сейчас мало волнуют сантиметры смущающих расстояний. Искры его волос выгорают темнеющим индиго, а в глотке застревает недовольный смешок. И от гадливой улыбки тянет где-то в уголках тонких, обветренных губ.        Кора непринуждённо молчит, Ничего не отвечает ни иссеня-чернильным искрам у своего хитрого носа, ни Идии, который кривит бледную нитку собственных губ. Ей, конечно же, весело.        Весело в своей праздной манере издеваться над бедным «Мистером Шраудом».               — Вот только обесценивания мне не хватало в жизни, да, — Идия кашляет слова, подбирая под себя глубже мёрзнущие ноги; он вновь сидит на софе в позе жука со сломанными лапками: кутается в растянутую толстовку и грязные брюки, криво сгибая спину и столь же криво выгибая свои слова.        — Что бы я ещё раз тебе рассказал про свои проблемы, ага, — он ухмыляется словами, хрустко перебирая собственные пальцы. — Конечно, куда тебе до такого? «Тупые будни колледжа», — голос скребётся по горлу стервозно, но Идия всё равно продолжает. Его мало заботит то́, что Кора молчалива. Она даже не пытается его перебить. А значит, либо согласна с ним... либо, снова насмехается без слов.        — А то то́, что я шесть пар — шесть пар! — проторчал впервые за два месяца от и до, так это так — фигня! Куда мне до твоих «взрослых» проблем, да? Идия всё ещё, скорее, плюётся словами, нежели говорит. Ему дерёт горло, и он комкает звуки. Получается что-то сипловатое и отдающее влагой.        Но Коре... ох, ей кажется просто... безразлично. Она ничего не говорит против... ни единого остроумного замечания; не возражает даже изогнутой медной бровью (как она умеет). Кора улыбается блуждающей между строк их беседы улыбкой: немного мягкой, немного нежной, но больше, безусловно, самодовольной. Идия чужие губы настолько же нравятся, насколько они его сейчас бесят.        — Я ничего не говорила, — Кора отвечает медленно, перекатывая по нёбу все свои вальяжные слова; её речь растекается чем-то липким и чуть приторным между пальцев Шрауда, и он весь перепачкан в этой её... расслабленной и совершенно заносчивой интонации.        — А говорить и не надо, — Идия спешно отзывается лихорадочным голосом, цокая языком; его слова отдают чем-то придирчивым и переспелым. Он переплетает собственные пальцы и хрустко заламывает их, поджимая под себя колени почти до скрипа.        — Ах, вот как, — Кора бросает небрежно на полувздохе свой снова саркастичный ответ, пожимая устало плечами; она столь... умиротворённо склоняет голову на бок, вновь оказывая большой наглой рыжей кошкой; ей будто бы вовсе нет никакого, даже самого малого, дела до слов Идии. Её глаза в отсвете камина кажутся на мгновение глубже и чуть светлее; в карей радужке танцуют янтарные блики. Её глаза — безмятежны, но очень, очень хитры.               — «Ах вот как», — Шрауд не пытается повторить чужой тон, он лишь коверкает беспечно сказанные чужие слова своим сиплым и надрывным голосом. — Конечно, куда мне и моим студенческим проблемам до тебя, до твой ра-бо-ты, — растягивая хрипло и заунывно слова в подобие плаксивого упрёка, Идия скрещивает колени, заплетаясь в узел.        — «Всего-то» шесть пар отработал и до сблёва задолбался, — он продолжает говорить плевками, стараясь угадать в чужих глазах хоть что-то кроме... игривой усмешки. Идия ищет в веснушках чужого лица и в чужих губах хотя бы каплю — каплю! — вины за высокомерие. Но Кора... Кора на то и Кора, что она лишь продолжает смотреть на него неотрывно, улыбаясь со спесью и какой-то неясной, еле ощутимой... нежностью.        — Конечно, что это такое — «шесть пар»? Это тебе не бездельничать в библиотеки с семи утра до восьми вечера! — Идия ощущает немногим запоздало, как ломается его голос; на излёте своём становится выше и словно бы рвётся. — Другое дело ты — ничего толком не делаешь на своём посту. Только «Илиаду» с комментариями в двенадцатый раз перечитываешь!        Идия хрустит запястьями, переминая себе истошно руки. Он ощущает чем-то кислым свои искры, которые становятся в цвет чужих медных волос. Почти чувствует горелый вкус собственных прядей на языке — мерзкий оттенок чего-то жжёного и солоноватого. Но всё же... даже пламенеющие бурным-рыжим волосы не столь саднят рот, как собственные же слова. Шрауд давится своими же претензиями, хотя давиться ими должна Кора.               — Ох, ты уже успел посчитать, сколько раз я перечитала «Илиаду»? Чужой голос — обманчиво мягок; словно бы поступь кошки, которая гуляет где ей вздумается и когда ей вздумается становится притворно ласковой. Идия слышит столь отчётливо в бархатном голосе Коры насмешку, которой нет.        Неясный для него парадокс: Кора и правда задаёт свой игривый вопрос без всякого фарса или насмешки; она звучит спокойно, с толикой интереса. Будто бы она и правда приятно удивлена и даже немного восторженна тем простым фактом, что Шрауд не составила никакого труда подсчитать по прокля́тым камера сколько именно раз через её ловкие руки прошёл том «Илиады».        — Конечно, успел, — Идия отвечает сбивчиво, почти сразу; он захлёбывается холодным воздухом Ветхого, почти кашляя свои слова.        ...и так же он захлёбывается чужой улыбкой, которая на миг становится шире; становиться какой-то очаровательно-хищной. Кору забавляет его монолог. И тёплые губы её — сладки.        Молчание повисает чем-то пыльным и душным всего на минуту. Как ни как, Идия уже не первый месяц столь близко к Коре — он хорошо успел выучить её повадки. И все её умения переводить тему, утекая от ненужных бесед. — Так, — с тенью азарта, но больше — с деланным недовольством, Идия хрипло перебивает сам себя, вновь хрустя фалангами бледных пальцев. Его голос надменен настолько же, насколько лукав чужой взор. — Не об «Илиаде» сейчас. А о том, что ты меня обесцениваешь!                     

***

— Серьёзно? «Человек, который смеётся»? Ничего оригинальнее не смогла придумать? Идия смеётся надрывно и чуть хрипло. В его голосе — кислая искренность, перемешанная вязко с тягучей насмешкой. Он звучит с липкой надменностью и без всякого сожаления. Красиво звучит. Коре безумно нравится.               Сырость гостиной слегка мутит. Во рту тянет чем-то прохладным и ленивым, и пока огонь в камине стрекочет сиплым теплом им вдвоём хорошо. Даже, быть может, уже можно сказать и большее — им спокойно. Их привычные места на софе теперь каждый вечер теплы. Обивка чуть скрипит от жестов и смеха. Идия чаще улыбается с нервной спесью. И придвигается немногим ближе каждый раз. Подобные вечерние мелочи уже стали обыденным делом. А казалось бы, прошло так предательски мало времени... Да, Кора уже говорила себе и скажет, пожалуй, ещё: к хорошему чертовски быстро привыкаешь. И это весьма досадно и витиевато прекрасно одновременно.        — Если бы я назвала «Собор Парижской Богоматери», ты бы ещё больше был недоволен? — Кора отвечает неспешно, слова её походят на смолу, что вытягивается нехотя в истончённые нити и густые капли. — Или нужно было назвать «Отверженных»? Или «Труженики моря»?        Кора улыбается, но её улыбка — лишь тень; едва ощутимая тень. Кора лишь вторит Идии, который сейчас столь наивно радостен для обсуждения старых книг и её нехитрых предпочтений. Кора повторяет неумело и неизящно за Идией. За тем, как свободно и без вуали тревоги улыбается он; за тем, как возбуждённо и жадно чужие слова стекают с чужих тонких губ; за тем, как искрятся неистовым золотом чужие глаза. Она вторит всему, словно бы струна, отдающая звук вслед за бледными пальцами арфиста, — и оттого остаётся лишь улыбаться.               — Нужно было быть оригинальнее, — Идия отзывается с насмешкой столь пряной, что от неё пьянеешь; он задирает свой прямой нос и с кривой ухмылкой лукаво окидывает Кору взглядом. Он скрещивает на груди руки, и кончики его волос алеют от столь нахального жеста.        — Гюго? Я думал, что ты назовёшь что-то поинтереснее, — выдыхая почти со свистом, Мистер Шрауд продолжает свои игривые упрёки. — Хотя, зная, что твоя любимая книга — это «Илиада», то... Не стоило ждать от тебя чего-то большего, — Идия произносит глумливые слова почти на распев. Он поджимает жеманно сизые губы, и его лазурные борви хмуро кривится. Столь очевидное кокетство; обрамлённое отсветом синеватого пламени, сотканное из чужих горделивых насмешек. Идии — бессовестно к лицу все его замечания и недовольства; он расцветает густым тёмным бутоном, расправляя бархатистые лепестки. Коре хотелось бы сорвать этот цветок.        — Не вижу ничего такого в том, чтобы любить своего национального писателя, — Кора усмехается еле слышно, позволяя чужим смешкам звучать громче собственных. Она подпирает ладонью скулу, и продолжает всматриваться в сполохи алеющего пламени. Неизменные пунцовые всполохи на самых кончиках, такие слабые и нежные, будто бы родосские лепестки. Пунцовые всполохи — спутник их бесед уже столько вечеров; Коре нравится особый аромат розоватых пламён: гарь с чем-то сладким, приторным, словно бы настоянный мёд.        — Просто, Гюго — такой сопливый писатель, — Идия улыбается своей пакости, разводя в один миг руки широко; раскрытыми широко ладонями он выказывает почти театральное пренебрежение. Кора с жадностью ловит чужие движения, пробуя их на вкус.        — Ты вроде уже выяснил, — начиная вкрадчиво и почти без всякого намёк на спор, кидает неспешно Кора. — Что мне нравится «всяка сопливая муть, вроде Гомера». Повторяя чужие слова, — становится теплее. Неуловимый жар где-то на кончиках пальцев.        — Нет, ну это да, — Идия соглашается в одно мгновение, столь очаровательно-самонадеянно придавая голосу чуть больше силы и звучания. Он кивает согласно с самим собой, вновь бросая на Кору полный... интереса и влюблённости взгляд.        — Просто, «Человек, который смеётся»? Что в нём такого? Любовь Гуинплена и Деи? — Мистер Шрауд произносит каждое имя с лёгким флёром отвращения; и он капризно заламывает себе пальцы, сплетая руки в замок. Кора лишь умиляется безвольно и как-то слишком наивно такой красоте пред собой.        — Не угадал, Мистер, — тихим, но неуместно своенравным смешком, Кора прерывает чужую речь, позволяя себе чуть потянуться, сидя в пол-оборота. Она тянет ногу в ровную нить, и почти задевает свой ступнёй чужое колено. Как ни как, не всё же только Идии источать кокетство? Она тоже может быть лукавой, если захочет.        И Идия знает о том прекрасно. Он судорожно дёргается позвонками, и по его ноге мельком струиться дрожь... Но сегодня... как и вчера, как и двумя днями ранее... он больше не пытается извернуться и сесть дальше. Теперь он почти уже ждёт, когда Кора обнаглеет настолько, чтобы вытянуть гибко ещё дальше ногу, и провести, наконец-то, ступнёй но его колену. — В смысле «не угадал»? — на миг сорвавшимся на высокие ноты голосом, повторяет Идия очевидное; впрочем, уже не столь боязливо задавая вопрос. Он более не уворачивается ни от «почти»-касаний, ни от взгляда Коры. Лишь смолкает порой, и горит... горит ярче.        — А что тогда тебе вообще может нравиться в этой книге? — чужой вопрос с мелодичной спесью растекается в воздухе; и Кора делает глубокий развязный вдох, чтобы уловить аромат его слов, такой горчаще-сладкий.        — Больше всего меня привлекали главы об отношениях Гуинплена и Жозианы, — Кора отвечает без попытки задеть, без всякой шалости; её ответ есть простая истина о ней самой, никаких попыток казаться лучше или хуже. Кора пожимает плечами, замечая бирюзовые искры перед чужим мраморным лицом. Ведь на миг Идия стихает, и искристая пыль лазурно витает вокруг его высоких скул и изгиба сизых губ.        Мистер Шрауд не задаёт вопроса «почему» — это было бы вовсе неэлегантным признанием его непонимания; а подобные вещь, как ошибки и «сбои» для него всегда были отвратительны и по-своему фатальны. Признаться в том, что он в чём-то не понимает Кору — как можно? Тем боле... после стольких упоённых вечеров, после стольких слов и шелестящего смеха.        Поэтому, хочет Кора или же нет, ей приходится самой ответить на чужое безмолвия. Отвечать без смущения, но с самой малой каплей снисходительности.        — Понимаешь, любовь Гуинплена и Деи, конечно, — прекрасна, но..., — Кора чуть понижает голос, почти мурлыкая знакомые имена из пыльного романа. С ней такое порой бывало, когда Идия столь нелюбезно смолкал, заставляя её объясняться и быть совершенно «нагой» и понятной в своих измышлениях. Всё-таки не зря Мистер Шрауд сравнивал Кору столько раз с рыжей кошкой — дикой уличной кошкой, которая порой позволяет себе мурчание рядом с теми прекрасными руками, что её гладят.        — «Но»? — Идия всё-таки торопливо, но уточняет; нетерпение его вьётся в воздухе чем-то душным. Он всё ещё держит руки в замке из тонких и бледных пальцев, переплетая свои кости в причудливый узел суставов и сухожилий.        — Но их любовь — такая «небесная», как писал автор, — Кора отвечает без промедления, не смея задерживать Мистера. — Столь далёкая, можно сказать, непонятная простым смертным... А вот любовь, хотя нет... Скорее, страсть Жозеанны и Гуинплена... она такая низменная. И оттого настоящая. Кора заканчивает чуть тише, продолжая скулой опираться о собственную ладонь. Её волосы — рыжая путанная грива — растекаются по плечам и ключицам, пачкая медью. И Кора знает, что Идия... Ох, он столь неотрывно смотрит на то, как в пламени старого камина поблёскивает каждый её волос. Всё ещё неописуемое кокетство с его стороны.        — ... ты, ты... променяла бы «небесное» на «земное»? — неуверенно и дрожаще, голосом, потухшим от ветра; пожар чужих слов, такой пряный и пылкий, всегда было не так уж и трудно тушить. Лишнее слово или улыбка в самые чужие губы — и Идия стыдливо шептал.        Кора не знает, что́ в этот раз смутило её Мистера. Какие неосторожные слова заставили алые пламёна зардеть ещё больше. Неясно, отчего чужой голос стал слабым и непозволительно нежным.        — Зачем мне «небесное», если я — человек, живущий на земле, — Кора отвечает с приглушённой ухмылкой, касаясь глазами чужих глаз; заглядывая всё глубже, ища и находя всё то, что не сказано вслух.        — «Земное» — куда ближе. Да, и страсть Жозеанны, столь трепетная и в то же время ярая — не менее прекрасна. Её стратсь — настоящая, хоть и низменная. Страсть Жозеанны — живая и дышащая, горячая, способная палить. Жозеанна любила, как любят люди. Хоть и была капризна в своей любви: требовательная, жеманная, немного лжива. Но... в этом лишь её шарм. Жозеанна пылала в руках Гуинплена... в отличие от недостижимой Деи. Любовь — это то́, отчего входят всходы весной и отчего рождаются плоды... Кому нужна любовь «небесная», в которой нет живого дыхания, а только восхищения? Кора заканчивает ухмылкой свои «возвышенные» слова. Её речь — отнюдь не хвастовство, но всё же вышла какой-то бахвальной. Хочется опустить глаза и прикрыть веки от привкуса собственной важности, но Кора... не может отвести взор от чужих губ.        — Я бы хотела, что бы меня любили так, как любила переменчивая Жозеанна, — словно бы между строк, отрывисто и несвойственно себе тихо, добавляет Кора. Её неловкое замечание — почти случайность, капнувшие слова.        Идия отвечает так же приглушённо, стыдясь своих слов так же, как и Кора своих признаний:        — Я... я буду.