love me, mister shroud

У Коры смешные губы. Нет-нет-нет, не в том смысле, что они — некрасивы или уродливы; они не вызывают сочувственной ухмылки или немого смешка; они не забавны — из-за них не смеёшься ты. Наоборот: это губы Коры — всегда веселы, насмехаются над тобой. Они изгибаются в элегантный вишнёвый Y — вяжущий и терпкий, словно бы красное вино; алое сухое вино с лёгким привкусом граната и спелого винограда; тёмный матовый перелив и вздёрнутые язвительно уголки её губ. Её губы — всегда ироничны, они смеются без смеха. Иногда, даже насмехаются. Издеваются ловко. Унижают игриво, ласкают колко, ехидно поддевают за самое болезненное. Умеют заставить тебя смущённо страдать. Но даже так, губы Коры — прекрасны. «Прекрасны» — неброское и заунывное слово, но это — лучшая мера, которой можно их описать; не подобрать других слов. Нет ни явственных формул, ни строгих расчётов, ни перечня ровных метрик, только простое, избитое, многократно повторённое «прекрасны» — но его достаточно. «Прекрасны» — её смеющиеся безмолвно вишнёвые губы. Идия их любил. Даже, когда смеялись не с ним, а над ним. Даже, когда обижался или хмуро сквернословил. Даже, когда самому было не до веселья. Любил, потому что губы Коры — смешные, насмешливые, своенравные, дерзкие, наглые, смелые, красивые и всегда тёплые. Прошло... достаточно времени, чтобы Идия наконец смог сказать: ему безвозмездно нравились эти пухлые суховатые губы, напоминающее о вязком хмельном привкусе вин. И ему столь же безрассудно и крепко нравилось, что теперь — спустя месяцы предвкушения — он наконец-то мог смотреть на них без... без осуждения себя. Смотреть, не прерывая липкий дрожащий взор на полувыдохе; не ощущая стыдливой дрожи на кончиках пальцев; не отрицая и не пытаясь объяснять; только влажновато-мутное, но честно созерцание. Теперь, среди мрака и пыли, в темноте вечера, в холоде наступающей осени, Идия мог смотреть, сколько того желает. И это стоило всех его судорожных мучений. Всматриваться в каждое мимолётное, почти неуловимое движение — в каждую ласковую, но неизменно язвительную улыбку. Как мало потребовалось времени, чтобы сломать себя — и израстись заново. Переломать себя где-то в хребте, поперёк позвонков; а потом — снова цвести. То́ были серебряные побеги. Совсем, как сломанный тополь, который расцвёл с первой весной. Её губы — алые, в темноте — почти что бурый багрянец. Идия не хочет думать, как долго и как отчаянно он взирает на чужое лицо. Как долго он позволяет себе быть наглым мальчишкой и мазано проводить взглядам по линии сладковато-горького Y чужой улыбки. Уже около часа он делил с Корой один кров, и всё то́ быстротечное время за растекающейся лениво беседой он смотрел. Быть может, в таком нахальстве стоило винить прокля́тые потные пары, из-за которых два томительных вечера ему пришлось провести в комнате. Провести одному. Одному. Без всякого снисхождения к его потребности быть рядом с Корой, учёба прерывала порой череду их... свиданий, заставляя Шрауда тихо сереть и тлеть в коробке собственной комнаты, готовясь к лекциям. С каждым таким неудачным вечером (то есть вечером без Коры), становилось всё сложнее подобные вечера переживать. И, к тому же, мириться с тем, что Кора всё ещё упорно твердила, что у неё якобы нет телефона и некуда скидывать ей месседжи. Поэтому сегодня и сейчас, наконец-то встретившись, Идия смотрел особо цепко и вожделенно на вишнёвые линии; и на бурые веснушки, обрамляющее терпким орнаментом чужое лицо. Тёмная смола карьих глаз отливала янтарным в тёплом отсвете каминного пламени. Нос — извечно вздёрнут; как и все её черты: от высоких скул до подбородка. Но при том, в светлой коже её переливалась плавная мягкость. Будто бы тугая плавкая бронза, раскалённая и ещё нежная. Лицо Коры было отлито из лучших металлов, а поверх алой позолотой проступали созвездия ехидных веснушек; которые смеялись над всем и вся вместе с пухлостью багровых губ. Идия Шрауд не столь уж давно, но перестал себе врать, что он (как будто бы) вовсе не тонет в линиях и перегибах чужого лица; что дерзкая нега в жарком, лишь наигранно расслабленном взгляде ему не нужна. Не столь уж давно, но не то, чтобы недавно, Идия Шрауд позволил янтарной смоле затечь ему в лёгких, заполнив каждый сосуд. Он задыхался... этой женщиной. И то́ было приятно до дрожащих рук. Время притворства закончилось, как заканчивается любая игра на собственных нервах. Он ещё найдёт иной повод дать солгать себе. А Кора... Кора больше не причина, чтобы молча страдать и не верить; не верить в очевидность её красоты. И её щедрости. Ведь она так сладко улыбалась ему своим укусом алых губ. — Мистер Шрауд, что-то интересное на моём лице? И голос Коры столь же пьянящий, как и она сама. Всегда чуть хриплый, низкий и — как бы пошло это не звучало — бархатный. Бархатный, как дорогая красная ткань театральных кулис; которая скрывает за собой мистерию представления. Как роскошное платье, плотно скрывающая соблазны изгибов. Как приятный к касаниям ридикюль, внутри которого тайна. Голос вельветовый, чуть сиплый и с сильным, рычащим r. Чем больше вслушиваешься в каждый глумливый вопрос — тем явственней ощущаешь, на кончике языка, привкус виноградных вин Города Цветов. Сколь бы Кора ни была порой неопрятна в своих манерах или бранных словах, флёр чего-то сценического всегда угадывался в её речи; такой безукоризненно благозвучной и мелодичной, словно бы старая колыбельная. Всё-таки, изыски её родного города были в её крови и в багрянце её низкого, ласкающего голоса. Голоса, который коготками скрёбся у Шрауда в груди. Так играются с тобой кошки: они чутки к твоему восхищению, но стоит тебе улыбнуться чуть шире дрожащими губами, сразу же с болью пройдётся по коже незримая полоса — тебе поцарапают. Идия любил кошек. А Кора — была кошкой с сумрачных улиц старого Города Цветов. Говорила, словно бы одна из низ. И выглядела, порой, тоже... — Мистер Шрауд? Когда Кора с чуть большим спесивым напором произносит его имя, Идия словно бы просыпается; отходит от грёз и бессовестного любования, начиная суетливо бегать глазами по пыли софы и стола. «Мистер Шрауд» — это её личная пытка для него. Так бесцеремонно и нагло, что даже трепетно. Стоило Коре лишь раз когда-то произнести это забавное, деланное прозвище, как оно стало слаще мёда для Идии. Слаще и жарче. Каждое её «Мистер Шрауд» — как тихое прикосновение её жёстких пальцев к его бледным, пепельным скулам. Весьма... интимное прикосновение. И от того... от того такое распаляющее и заставляющее тихо вскрикнуть куда-то в собственное нутро. Идия вновь сидит напротив Коры. На продолговатой подгнившей софе, ставшей ему почти домом. Кора неизменно называет его «мой Мистер», восседая расслаблено и гордо рядом. На ней — чернота шорт и всё той же футболки. Никаких лишних нюансов, только медные пряди её пышных волос поверх ткани. Путанные, но столь мягкие переливы топкой электры в густых волосах. Чернильное и рыжее — ей подходило. Контрасты во всём, никаких полутонов и недосказанности. Лишь утончённая самоуверенность. Идия вновь сидит напротив Коры. И вновь неизменно тупит в те моменты, когда залипнет. Когда их беседа вдруг оборвётся истончившейся седой нитью, и на пару мгновений повиснет паутиной молчанье; не неловкое, но всё же — молчанье. В краткий миг которого можно утонуть в красоте чужого лица, чужих рук и локтей, волос и ресниц, и всего, чего только можно. Залип — удобный термин, чтобы описать своё упоение; или же что-то весьма близкое к тому неосознанному, но осязаемому липкому «хочу». «— Хочу смотреть на Кору». — А, я, я... Да, я просто задумался, — запоздало, но Идия всё-таки начинает говорить; своим ломанным голосом, дрогнувшим на высоком тоне. Нервно он произносит слова, но дрожь на сей раз — не истошная, ничего от истерики. Он, скорее, смущён... Хотя, есть ли в смущение смысл, когда Кора видела его уже любым? Если это и было смущением, то просто... с привкусом жеманства, смущение — ради какой-то их неясной игры; в которой нет правил и всегда лишь один проигравший. Кора изгибает с издёвкой округло левую бровь, прищуривая взгляд карьих глаз. Она чуть пожимает плечами, продолжая мерно отпивать свой дешёвый безвкусный чай. — О чём же? — произносит Кора неспешно и немногим тише, прикасаясь губами к сколотой чашке. И Идия неизменно думает, что на месте битого фарфора должен был бы быть он. Кора изгибает длинную шею, усеянную мелкими поцелуями веснушек. Потягивается бесстыдно, не гнушаясь показывать себя, своё тело и свой глумливый нрав. — А, просто... Просто мы говорили о манхвах, а потом, — Идия замирает на мгновение, и голос его делается шипящим; шепчущим, как пенистые подземные ручьи. — А потом... Я подумал, что... у тебя красивые..., — как-то слишком истерзано и робко для человека, который уже говорил своей девушке о её красоте, давит из себя волнительно Идия. — Что у тебя красивые... губы.... Да. Он уже говорил что-то такое. Произносил всё недосказанное со столь же глупым, расплывающимся в идиотской улыбке лицом. Говорил до пунцового пламени волос, которое особенно ярко растекалось на пышные искры. Но всё-таки говорил. Где-то дня четыре назад, когда вырвалось из груди почти стоном — «У тебя такие классные глаза, мне нравятся... Крутые». Убого — бесспорно, но зато без семени сомненья. Честность на грани с глупостью. Но Кора тогда, как и положено Коре, не осудила. Лишь коротко усмехнулась в кулак, прикрывая пушистой медью ресниц глаза. И сказала с кроткой печалью в голосе: «спасибо, Мистер». Как это было на неё похоже: лаконично и бесцветно благодарить, будто бы Идия врёт; но самой при том каждый вечер от случая к случаю терзать бедного «Мистера Шрауда» редким, но болезненным комплиментом. Кора говорила о его красоте красноречиво. В самый лукавый момент, словно бы невзначай, столь игриво упоминала о том, что она так любит в Идии. И от её дурацких, хоть и кратких восхищений становилось нечем дышать. Она и раньше так делала — ещё во время их долгих, топких прогулок от автомата до зеркал. Даже тогда умудрялась сказать что-то бесцельно-возвышенно о его «пламёнах» или «ихоре» глаз, или имени, или ладонях. Наивный Идия Шрауд тогда думал, что все эти речи — издевательство и не более. Нынешний Идия Шрауд был уверен, эти речи — издевательство, но и кое-что ещё. Многим большее, чем просто насмешка. Многим более тёплое. И нужное в первую очередь ему, а не Коре. Кора часто упоминала о его «красоте» и «мраморных скулах». А Идия... лишь теперь позволял себе тоже сказать что-то подобное. Правда, пока получалась лишь одна неэффективная тупость. Вроде «крутое лицо», «прикольные глаза», «красивые губы», «у тебя ничё такие руки». Но... хотя бы так, для начала; для такого лоха в социальных взаимодействиях, как он, было... вполне себе неплохо. — «Красивые губы»? — голос Коры звучит слишком близко и слишком смешливо, чтобы вновь дать себе заплутать среди воспоминаний. Идия нервно потряхивает головой, захлёбываясь стыдливыми думами о том, как эпично он лоханулся ещё в тот самый в первый раз, назвав её утончённое светлое лицо «прикольным». В этот раз вроде бы... комплимент вышел лучше, но всё же в уме и на языке были столь поразительно разнящиеся вещи. — Спасибо, — Кора продолжает неторопливо говорить, лёгким движением руки отставляя полупустую чашку на кофейный стол. — Как лестны твои комплименты, — с толикой обманчивой мечтательности добавляет она, переводя свой взор от пустеющей чашки к вздёрнутому Идии. — Ага... Да, не то, чтобы..., — продолжая свои неумелые трясущиеся запинки, Идия не замечает как начинает переламывать себе с хлипким хрустом блёклые пальцы в такт словам. — Ну, да... Ну, ты, точно много уже слышала похвалы... в свою сторону, да. Так, что-..., — он старается звучать с усмешкой и какой никакой уверенностью, но не успевает закончить свою глупую мысль, как у него рвётся дыхание на изломе. — Нет, ни сколько, — и голос Коры звучит; такой же терпкий и жёсткий, как ароматные зёрна граната; речь, что сочится странным надрывом, словно бы вымученная, словно бы... неприятная её вкусу. Кора поводит плечами, как будто бы желая сбросить хмурые оковы только, что сказанных слов. Жест её — так естественен и ретив, будто бы движение пылкого танца. Шрауд без всякой лживой скромности прикасается взглядом к натянутым мышцам на изгибе шеи. Почти поцелуй. — Ты всё-ё-ё время так говоришь, — Идия растягивает слова с глуповатой, но отчего-то слишком уж искренней улыбкой на обкусанных тонких губах. — Я тебе не верю. Нагло и даже дерзко, совершенно бездумно, но Идия хмыкает с приглушённым сучьим весельем себе под нос, протягивая в сторону Коры свою дрожащую сухо ладонь. Он повторяет забавный жест из старых аниме столь виртуозно, что это — неизменно забавляет и его, и её. Машет рукой капризно, отметая тем самым любые признания Коры, как неизящную ложь. — Думаешь мне есть смысл тебе врать, Мистер? — Кора неспешно сменяет жёсткий тон на свою мимолётную и усталую милость; произносит игривый вопрос не столь уж категорично, но с ясным намёком на то, что права здесь — только она. Но Идия — весьма прихотливая маленькая тварь, когда ему это надо. Он не верит. И несмело продолжает стоять на своём, даже, если пунцовые волосы выдают в нём смущенье. — Просто... Ну, у тебя же... Были парни, мужчины там, — вкрадчиво, но уже почти без опаски звучит собственный голос; может быть, голос чуть дрожит от волненья, но, если только слегка. Слишком уж многое было сказано, чрезмерно много секретов между ними двумя. И нет уже смысла бояться. Идия знает о том, что жизнь, увы, вовсе не аниме ром-ком. Он не будет у Коры ни первым, ни даже вторым, уж точно не третьим. Она жила жизнь, где лил стылый осенний дождь и были чужие руки; как сама говорила «всегда находила, с кем и как скоротать ночь». Такая женщина, как Кора, не может оставаться без сладости чужого внимания — Шрауд понял это ещё... ещё в их первую, саму первую, встречу. Даже, если тогда по началу спесиво подумал что-то дрянное о ней, где-то в груди тлело чем-то жгучим — «она имеет всё, что захочет и кого захочет». Таки женщины —нет, хуже — такие люди, как Кора, никогда не бывают одни. Слишком тёплые. Ни первым, ни третьим Идия не будет уже никогда — обидно до кислого нёба. Но. Ведь последним стать может, верно? — Как будто они не говорили тебе о... том, что у тебя... что-нибудь — красивое, — Идия продолжает с запинками; неловкость момента всё ещё душит его иногда, но он сумело научиться душить в себе сомненья. После того, как он начал коротать вечера после комендантского часа в чужом общежитие наедине с женщиной — о каких тревогах могла идти речь? Идия Шрауд достаточно обнаглел, чтобы наконец приходить в эти стены; и наконец говорить то, что вздумается воспалённому мозгу. Ну, или почти всё — зависело от ситуации. — Мне кажется, мой дорогой Мистер, ты не особо понимаешь, что такое «отношения на пару ночей», — Кора звучит с ласковым сарказмом в пряном голосе, говоря немного тише; словно бы читает снисходительно нотацию. Впрочем, если «нотация» будет сказана столь сладким голосом, звучавшим чуть мягче обычного — Идия не то, чтобы против. Хотя, вязкое послевкусие какой-то неясной холодной печали в её голосе — ему особо не нравится. Всё могильно холодной и остывшее было Коре отнюдь не к лицу. — Я прекрасно всё понимаю, — наигранно хмуря пепельный нос, Идия закатывает глаза; делает это просто ради общего драматургического пафоса, раз уж разговор их превратился в тягучую словесную игру «кто кого убедит». — Но случайны секс, вроде как, не отменяет того, что можно... восхититься партнёром или типо того, — хмыкая самоуверенно, но не особо уж и ехидно, Идия подтягивает ближе к впалой груди худые колени; как и всегда, он сидит в позе гниющей мокрицы на старой софе, изгибаясь ломко остывшими косточками. — Ты хочешь мне сказать, что тебе никто не говорил о том, ну что, у тебя... хорошие волосы или... прикольные веснушки? — с подозрением в голосе и в липком взоре, Шрауд неспешно перебирает паучьими тонкими пальцами по ткани толстовки. Он бросает шутливый, насмешливый взгляд Коре — та ловит его умело. Отвечает на него широкой улыбкой, в которой, отчего-то, вновь ощущаешь еле уловимую, дождливую стылость. — Редкие комплименты моей заднице считаются? — Кора выгибает слова в ту же дугу, в которую она выгибает левую бровь; вишнёвые губы её улыбаются с язвительным упрёком, а в карьих глазах — тенями и искрами пляшет бурый янтарь. — Нет, ну... Ну да, может быть, но...., — спешный ответ, тревожный на пару мгновений голос, и алый пожар из вороха искр; Идия говорит чуть шипяще, думая неосторожно о том, насколько «редкие» комплименты правы́, и насколько они — бестолковы. Красота Коры крылась во многом — а не только лишь в её заднице. — Ну, вообще — нет, не считаются, — заставляя голос стать чуть твёрже, Идия кивает сам себе, будто бы доказывая кому-то что-то; будто бы он сам не разу ни думал нечто... такое о Коре. — В таком случае — никто не делал мне изящных комплиментов, — Кора отвечает чуть резче, чем обычно; и чуть надменнее. Довольная своей правотой она тихо и низко смеётся, заправляя за острое ухо густую рыжую прядь. В сумраке каминного пламени её волосы переливаются потёртой канифолью и ро́досской медью. — Я тебе не верю, — Идия хрипит ехидно, склоняя голову к своему острому плечу; волосы шелестят огарками алых пламён, и к потолку взвиваются новые розоватые всполохи. Кажется, Кора желает непременно возразить. Она вскидывает медные брови и в жесте ритора возводит к потолку крепкую руку (на правой ладони горят багровой смолой тридцать четыре веснушки). Кора желает остаться правой. Но Идия — Идия решил по-другому. Он спешно перебивает ещё не начавшую свою речь Кору, продолжая свои торопливые мысли: — Но, если ты так хочешь, сделаем вид, что так как бы и есть, — снисходительно цокая языком, Идия тоже позволяет себе еле слышный, почти прозрачный смешок. — Значит, буду у тебя первым в смысле комплиментов, — добавляя словно бы невзначай, лукаво посмеивается Шрауд, покачивая головой; говорить подобные пафосные речи, однако, приятно; речи на вкус отдают медовым нектаром, а выглядят Шрауд со стороны, должно быть, особенно круто. «Круто» — да, определённо. Ведь Кора с ним явно согласна. Она смолкает. И улыбка её наконец разгорается — в танцующее алым тёплое пламя; которое вновь кусает Идии нос.