love me, mister shroud

— Ну, давай, повтори уже нормально. И Идия смеётся. Протяжно и гадко. Собственный голос напоминает сиплый взмах крыльев мотылька: серый, но столь претенциозный голос, изломанный, с хрипотцой. Идия смеётся. С бессовестной искренностью. Потому, что он — должно быть — подло счастлив. Конечно, счастлив. В тот миг, когда уже шестой раз за хмурый вечер он поправляет Кору в её неумелом и простоватом произношение родных для него старых слов. — Боги. Прошу, избавь меня от этого, — и Кора столь лукаво и снисходительно усмехается уголками вишнёвых губ; в её словах звучит насмешка над собой и над ним; её слова сочатся пряным пьянящим довольством; даже, если речи её — нахальная просьба прекратить. Софа скрипит жалостливо и слезливо, когда Идия перекидывает собственные худощавые ноги одну на другу, скрещивая своё тело и скрипучие кости. Сизый сумрак гостиной Ветхого отсыревше липнет к коже, влажновато забираясь под по́лы футболки. И становится холодно. Но Идия — привык. Ужепривык. Ощущение, конечно, отвратное: будто бы мокрые улитки под плёнкой кожи, но если такова цена за то́, что он может говорить что́ пожелает и столь пакостно смеяться — то оно того сто́ит. Издеваться над Корой — это безусловно сто́ит всего. — Нет-нет-нет, — и Идия снова ухмыляется мерзостно, так, что собственный язвительный яд капает с тонких губ на худые колени; его голос звучит среди мутных и пыльных сводов Ветхого как-то слишком пряно, словно бы забродивший мёд. Но что он может поделать? В том нет его вины, лишь вина Коры. И только её. Этой невыносимой рыжей женщины, которая совершенно спокойно и ленно возвышается среди затхлой темноты, всматриваясь в его глаза. Кора. Как и всегда — янтарная недосказанность взора и россыпь медных волос по надменным плечам; неизменно в чёрной спортивной форме и всегда с закатанными рукавами. Её веснушки смеются высокомерно, даже как-то игриво-напыщенно, огарками багровых искр окропляя её кожу. Тут и там — неясные алеющее созвездия, в которых путается собственный взгляд. Кора. Расслабленная поза, переливающаяся бронзой кожа. Крепкие руки и двусмысленный изгиб шеи, по которому растекаются чем-то горячим густые рыжие пряди. Кора. В чьи карьи глаза Идия целый вечер нагло и бесцеремонно заглядывает с улыбкой засранца, который... влюбился как-то слишком сильно. — Можно я не буду больше повторять... И мы пойдём дальше? — голос Коры бархатистый и немного сухой, словно бы гранатовая кожура; столь ароматная и столь терпкая. Она произносит свой усталый вопрос наигранно лениво и притворно измотанно, чуть прикрывая веки. И её рыжие ресницы поблёскивают канифолью в отсвете каминных огней. Идия улыбается шире — до болезненно натянутых синеющих губ. Тянет улыбку дрожаще, не отводя взгляда цепких и жадных глаз от чужого лица: вздёрнутый нос и алеющая функция смешливого Y в улыбке-укус. — Нет уж, — без права на споры и упрёки, с категоричным нахальством кидает Шрауд, скрещивая длинные бледные руки на худощавой груди. — Раз начала учить язык — учи нормально, исправляй своё плебейское произношение. Смех Коры — низкий и ласковый, столь трепетно благосклонный. По вкусу — тёмный шоколад: горький и приторный одновременно, от которого вяжет неумолимо язык; который течёт топко по глотке, и на нёбе остаётся еле заметная сладость. Смех Коры — такой теперь привычный. — Хорошо-хорошо, попробую ещё раз, — звучит с якобы кротостью жаркий голос; впрочем, Кора хорошо играет смирение — она чуть понижает голос, наигранно печально хмуря брови; кончиком пальца она с осторожностью проводит по пыльной бумаге учебника, прикасаясь легко к нужной строке. — Хи́-ме-рà. Голос Коры звучит изящно. Неуместно изящно для мокрой пыли и разводов на дряхлом полу. Почему-то, мягкие бархатистые отзвуки придыхания напоминают о том, что с тем же изнеженным вкрадчивым тоном она говорила на паризийском. Та же мелодичная интонация, напоминавшая о прикосновениях к потёртому золоту. Идия вслушивается в ласковые изгибы чужого голоса с улыбкой. Жаль лишь, что с улыбкой иронично-язвительной. — Да перестань ты выделять таким сильным падающим тоном последний слог, — собственный голос кажется сухим огарком в сравнение с бархатной гармонией звуков на чужих губах. Идия сипло усмехается — даже, пожалуй, гаденько хихикает — себе под нос, перебивая без сомнений и совести несчастную Кору. Которая уже полвечера пытается верно произнести одно единственное слово из подаренной ей книги. — Мистер Шрауд, я, если не заметно, очень стараюсь, — усталым и растрёпанным, как и её волосы, тоном добавляет Кора, улыбаясь уголками багровых губ. Она неторопливо запрокидывает ногу на ногу в такт собственным словам, словно бы этим жестом желая спасти себя от избитых придирок. Между ними буреет длинная софа, потрёпанная и затхлая. Но их разговоры кажутся слишком близкими для тех, кто столь далеко друг от друга; их взгляды так тесно переплетены. Даже их дыхание — словно бы одно на двоих. Кора возвышается среди мутной тьмы вечера чем-то тёплым и пылким. Огни камина поблёскивают в её волосах, а по коже — всполохи пламени: лазурные и каминные искры играючи целуют ей пальцы. И Шрауд даже успевает поймать тот миг, когда он совсем немного — всего на два сантиметра три миллиметра — подаётся ближе; следуя за дорожкой собственных пунцовых искр, которые капризно и требовательно каждый раз подлетают к чужому вздёрнутому носу.  — «Я стараюсь», мя-мя-мя, — Идия передразнивает скрипучим голосом, столь насмешливым и ломанным, что начинает драть в горле; он вскидывает бледные ладони, чтобы выглядеть совсем уж абсурдно.  Идии... нравится, что Кора, в ответ на бредовые колкости и наглые подколы лишь качает как-то даже согласно головой, бросая наигранно виноватый взгляд на учебник дорийского. В вопросах языка и звучаний эта несносная мегера была порой покладистой, как сейчас. Кажется, Кора не вра́ла в мгновениях их прошлых бесед, когда говорила, что ей нравилась учёба в университете; даже странно, как столь закопавшуюся в тему истории студентку могли отчислить... Хотя, в Городе Цветов — всё вечно шло через задницу. Собственно, как и во всём Пироксене; как, собственно, и во всём непросчитываемом нелогичном неалгебрачином мире за пределами реки Стикс. — Я правда пытаюсь, разве не заметно? — Кора выгибает вопросительно медную бровь, продолжая с терпеливым трепетом окидывать страницы книги пытливым взором. Кора спокойна.Даже, если её уже задолбали ехидные смешки Идии и его замечания по поводу языковой составляющей. В конце концов, она сама сегодня встретила Шрауда на пороге с учебником дорийского в руках — а значит, сама же и дала повод для проверки её успехов в изучение этого благородного, древнего, элегантного и благозвучного наречия; которое, между прочим, являлось вторым обязательным языком к изучению и тестированию среди языков, официальных используемых в СТИКСе. — Ну-у-у, твоё старание «немно-о-о-ого» заметно, — Идия растягивает слова, чтобы звучать ещё пакостнее; приятно быть мерзким, если это вызывает у твоей... девушки одну лишь улыбку. Улыбку мягкую и даже ласковую, хотя, конечно, не без строптивых ноток в чертах алых губ. Кора говорила, что любит, когда Идия ведёт себя, «как того сам хочет»; вот она и получала гадкого Шрауда, который бесшумно подполз к ней чуть ближе по душной обшивке софы. — Давай: скажи уже правильно, — Идия смеётся сдавленно, стараясь заставить голос звучать хотя бы немного ровно. Кора отвечает саркастичной, почти бесшумной ухмылкой на его насмешливые претензии. Она наконец-то отрывает свой взор от книги, обращая лицо к нему, к её требовательному «Мистеру Шрауду». Идия смотрит на Кору стараясь лишний раз не моргать. Смотрит глаза в глаза — ведь больше ему... не страшно; тревога не крутит нутро, и паника не забивается в горло. Он может теперь сколько захочет заглядывать в её топкий янтарный взор, напоминающей тёплую смолу. Может смотреть на то́, как собственный тусклые искры отражаются в радужке её глаза, пляшут там что-то, поют там о чём-то... На пару мгновений — слишком коротких, дабы их считать — они замолкают. Молчание — не душит, наоборот — в нём есть свежесть, напоминающая порыв морского ветра; солёные нотки и аромат дубовой листвы... Аромат Коры. Идия вдыхает полной грудью, до еле ощутимой боли по рёбрам и до свистящего выдоха. Кора только лишь улыбается — кусается и улыбается. Идия знает — её губы, что так близко и так далеко, — так и норовят вцепиться в него. Если бы могла, Кора бы точно отгрызла бы ему что-нибудь: к примеру, нос, или ухо... Или впилась бы в шею... Во всяком случае, ему так хочется думать. Среди байхового стрекота камина голос Идии раздаётся не столь красиво, как он себе представлял, зато особенно пафосно: — Хи́-мерà. Он произносит слова медленно, пресыщенно скучающее; стараясь скрыть ликование в голосе. Но, кажется, переигрывает — и простецкое слово звучит, скорее, как заумная похвала самому себе... Хотя, не то, чтобы Идия не мог похвалить себя. Как никак он один из последних, кто может заставить умирающие слова звучать так, как они когда-то звучали. Он один из немногих, кто произносит слова той речи, которую забывают, столь легко, без всякого старания. Он тот, для кого эта речь стала первой и, должно быть, когда-то станет последней. Родной язык для любого Шрауда по крови — что сказать, конечно, Идия в совершенстве им владеет. И немного... понтов вполне ему дозволительны. Тем более, разве... разве это не естественно — желать выставить себя в крутом свете перед своей девушкой? Кажется, Кора с ним согласна. Во всяком случае, в её глазах — восторг. О да, тот самый восторг-восторг-восторг. Который раньше до мучительного подтачивал кости, напоминая о своей бездумной храбрости в архиве, а теперь — стал чем-то вроде... обыденности. Коре нравилось всё архаичное, античное и мраморное — и, как же повезло — дорийский в исполнении Идии был именно таким. Такая лоховская малость, как первый и родной язык заставляли огоньки, цвета охры, в чужих глазах трепетно извиваться, танцуя и радуясь. Даже если на лице Коры всё так же цвела ироничная ухмылка, её глаза Идии никогда не врали. И всегда столь щедро дарили ему жар восхищенья; даже, когда он не просил или не заслужил... — Божественно, — усмешка в голосе Коры отдаёт чем-то крепким и чуть горьковатым. Кора произносит свой комплимент лениво и неспешно; вытягивая руки куда-то к пыльному потолку, потягиваясь в шее и позвонках. И россыпь медных волос чем-то вязким растекается по матовой коже её плеч; по плавны изгибам гибких рук; по россыпи драгоценных веснушек. Идия глупо смеётся себе под нос, довольствуясь красотой. Наслаждаясь бессовестно тем, как... элегантно может выглядеть Кора в отсвете каминных огней; даже одетая в обноски, даже вымотанная за день работы, даже растрёпанная, даже столь ироничная и неумелая в произношении (хотя она уже пару дней как учится язык — и пора бы уже разобраться, что к чему). Кора улыбается, Идия смеётся. Книга лежит раскрытой на пятьдесят третьей странице на кофейном столе. Софа — всё ещё неудобная и затхло пахнет, а у́гли камина шипят теплотой. Такой уже обычный вечер. Спокойный. Позволяющий побыть чуть больше самим собой. — Теперь ты повтори, — хрипло прерывая свои ужимки, Шрауд с анимешно-театральным драматизмом поводит раскрытой ладонью в сторону Коры; его бледные пальцы почти не дрожат, а синеватые жилки запястий смешливо кажутся почти чёрными в холодном мраке гостиной. — Думаешь, у меня сейчас получится? — продолжая саркастично увиливать от всяческого ответа, Кора снова выгибая дугой медную бровь; её голос вместе с её пряными глазами покровительственно насмехается над Идией и его благородными попытками научить Кору верным словам и выражениям. Она даже не представляет насколько милосердно с его стороны подавать ей пример — кто ещё научит её говорить так, как говорят только в Стиксе и только те, у кого не алая кровь? Идия такой заботливый парень, такой самоотверженный. Класс. — Я в тебе не сомневаюсь, их-и-и-и, — давясь ухмылкой и булькающим по глотке хохотом, Идия говорит уклончиво и совсем немного-немного-немного лживо; но ложь его — сладкая, словно бы светлый травянистый мёд. Можно ли сомневаться в Коре? Раньше казалось, что да... Но довольно быстро ошибочность подобных сведений была подтверждена экспериментально. Эта наглая и своенравная женщина, повадками порой напоминавшая дикую рыжую кошку, всегда добивалась чего хотела; заставляя при том тебя нервно трепетать от того напора, с которым она добивалась чего-то или кого-то. Какие могут быть в ней сомнения? В Коре и в её страсти к античным словам? Правильно, никаких. Но кто сказал, что даже такая мегера, как Кора, сразу добьётся всего? Посмеяться над ней, пока она столь упоительно и самоотверженно пытается произнести с правильным тоном старое слово — это привилегия, которую Идия не просто заслужил, а выстрадал за последние месяцы. Всё-таки, когда ты запуганный социофоб с нулевым скиллом в социальных навыках, приятно позволить себе немного поглумиться над кем-то столь крутым и красивым, как Кора. Перед тем, как повторить уже в восьмой раз неудобное для её пухлых багровых губ слово, Кора делает вдох — шелестящий, подобный согретой золе в камине. — Хи́-мē-рà, — Кора бархатно и насмешливо рычит вместо того, чтобы с лёгким витиеватым придыханием произнести несчастную χ; её губы роняют с протяжной мелодичностью тягучие гласные, и вместо верного тона — она скорее поёт короткое слово. Она на затаённом дыхание произносит с кокетливой вопросительностью первый слог, повышая тон весьма верно, но вот потом... Потом она как-то слишком долго и вязко тянет коротки «αι», самовлюблённо руша гармонию трёх слогов. Даже забавно, хоть и ожидаемо, что Идии... на самом деле до покалывающих пальцев нравится, слушать, как Кора говорит на его языке. Пусть пока слова её — несовершенны, музыкальное ударение — петляет, а тоны — не соблюдены. Пускай будет так. Скоро это пройдёт: ведь это же Кора — она всегда получает то, что хочет. — Эх, ну почти-почти, — Идия отвечает чуть запоздало после того, как его отпускает. Он тянет широкую улыбку и продолжает звучать по-дурацки самовлюблённо; ему определённо слишком нравится иногда помыкать Корой, заставляя её вот так мучиться. Раньше он и не думал, что в его продроглых руках и словах есть такая власть — «помыкать Корой»; но, как оказалось, когда большая игривая кошка наконец заключила его в свое когтистые тёплые лапы, то она стала на удивления покладистой. Хотя... скорее, она стала искусно таковой притворяться. — Вот если бы ты не растянула короткий «е» и в длинный — вообще бы было идеально, — стараясь сквозь улыбку якобы серьёзно произнести своё очередное замечание, Идия осторожно делает неосторожное движение; он вновь подвигается чуть ближе по горькой софе к чужому телу. В такт собственным нахальным словам он делает этот короткий жест — передвигается к теплому пламени чужого взгляда. Быстро, почти безболезненно, почти даже естественное. Словно бы просто хочет «лучше донести» свою речь. Будто бы... всё так, как и должно быть. Кора отвечает без слов. Соглашается, чуть склонив голову к плечу. Её блуждающая улыбка-укус становится слаще, и вкус её губ — крепкий и приторный; от него чем-то пьяным заволакивает взгляд. Идия знает, что Кора знает, что все его ничтожные придирки и гадкие замечания — лишь форма чего-то близкого к понятию «любовь» (с подписью «неумелая»). Поэтому она столь спокойно всматривается в его мутные от идиотской радости глаза; поэтому она так снисходительна к нему, к его резким словам и неосторожным фразам. Поэтому... самому Идию до ноющих позвонков нравится ловить своим взором её взор — тёплая янтарная смола, которая затекает тебе в глазницы и греет тебя изнутри. — Я тебя научу, как правильно, — неожиданно даже для себя, мимолётно бросает что-то... что-то вроде клятвы Шрауд; его голос на мгновение становится белее, напоминая цветом бледность его кожи; суховатый блёклый голос, но зато твёрдый; голос, произносящий... признание? Хотя, лучше сказать обещанье. Кора усмехается беззвучно, на миг опуская глаза куда-то к сырому полу. Её ресницы искрятся медью, когда она на двенадцать секунд прикрывает глаза, опуская веки. Она отвечает на одном дыхании. Так просто и уверенно, словно бы знает наперёд, что никогда не будет иначе: — Конечно, Мистер Шрауд.