love me, mister shroud

Чай дышит сизым паром. Пакетики сонно тонут в мутной воде. И аромат трав напоминает о чём-то затхлом и пыльном. Неизменный за́пах: где бы ты ни был — труха из старых стеблей и жухлых листьев одинаково сухо крошится по пальцам и одинаково грязно мажет воду в потёртых чашках. Ведь некоторые вещи остаются в твоей жизни навсегда, даже настолько мелочные вещи. Но Коре отчего-то спокойнее, когда мелочи — привычны, а чайный вкус — вяжет на языке. Словно бы есть нечто праздное и однотонное в её жизни, словно бы есть затишье. «Чай для бедных» заваривается лениво. В сыром холоде он кажется чуть приятнее и теплее, чем есть. Бесцветный жар подкупает подумать о нём лучше, чем есть. Чашки дышат глубоко и утробно, выдыхая белёсым паром. Чашки хорошо вписываются в безмолвие поздней осени, и прикосновения к тёплым потрёпанным ручкам обречённо согревает пальцы. В холоде вечера спасением кажется малость вроде нагретого чая. Безвкусный напиток, мокро-картонный, но здесь и сейчас — словно бы и не может быть лучше. Тем более, даже такой неказистый старый чай, как оказалось, дарит «атмосферу, как в а-ни-ме» — а это стоит много. «Как в а-ни-ме», даже, если вкус у напитка «мерзотная гадость». Кора хлёстким движением топит дешёвый пакетик глубже; держит «утопленника» дольше обычного и положенного. Впрочем, что заваривай, что не заваривай — всё равно будет гадко и не особо крепко; так, что можно забыть о всех изысканных правилах подачи чайных листьев и делать, что хочешь с тонкой влажной верёвкой. Сколько угодно можно опускать в кипяток пакетик, явно уже затягивая подачу. Но что поделать, если в сегодняшний вечер хочется немного лукавства и собственного каприза перед тем, как... Перед тем как. Как подать «бедный» чай и упаковку «хрусткого» сахара. В конце концов, сегодня есть особый повод помучить обделённого терпением вдвойне: не давая ему ни сладкий напиток, ни себя. Но кто в том повинен? Мистер Шрауд сам пришёл раньше уже «обычного», застав невыспавшуюся Кору за приготовлениями к их скромному, скомканному и столь трепетному «свиданию». Он смешливо скривил свои бледные губы в перламутровое крыло жука, когда услышал просьбу подождать немного на софе прежде, чем он получил бы своё угощенье. Идия был как-то особенно прелестно взвинчен в тот момент, когда его ноги пересекали мокрый порог. Он согласился ждать, но волосы его плыли влажноватым индиго, угрюмо отсвечивая Коре по коже мазаной тенью. Обиженные оттенки искр садились ей на плечи. Кора поймала его узловатые пальцы глазами, пройдясь взглядом от самых кончиков до острого подбородка. И дрожь его восхитительного мраморного тела показалась ей трелью струн. Торопливый отзвук чужих нервов и подрагивающие тревожно губы — сегодня Идия явно хотел чего-то; хотел столь терпко и безответно, что заставлять его мучиться в ожидание — было заманчивым святотатством... Но право, Коре ведь совершенно не оставалось ничего иного: лишь покинуть ради приготовлений чая своего возлюбленного гостя, который ловил остывший воздух бескровным ртом и замирал судорожно в желании что-то высказать. Но Идия так ничего и не сказал, когда Кора неспешно удалилась к заварке и кипятку в комнату, которую гордо звала «кухней». Но аромат его кислого недовольства витал среди стен вместе с синевой огней. Заставить его подождать, топя бессердечно чай дольше положенного — это было весьма подло; но Кору слишком сильно забавляло краем уха слышать, как Идия скребётся раздосадованным бледным ногтем по обшивке софы, спёрто проклиная её во всех существующих в мире грехах. Было особое удовольствие в том, чтобы по спине зыбко расплывался его сырой и недовольный взгляд. В тот краткий миг, когда Кора наконец-то нехотя заканчивает пытку несчастного дешёвого чая, раздаётся до боли прекрасный сиплый голос: — Скоро там? Идия звучит восхитительно требовательно, с приторным вязким капризом на тихом выдохе, и всегда столь извращённо ласково, что душит рёбра. Его голос — тягучий и горьковатый, будто бы стылая вода у илистого берега. В нём путаешься, пачкаешься, увязаешь и в конце концов тонешь. Голос самодовольный и влюблённый в себя, голос лиловый и жадный, не знающий отказа. Полный язвительной насмешки. Такой уже привычный, в чём-то, быть может, даже... родной. Да. Кора столь бессовестно любила его текучую и тихую речь; особенно, когда Идия позволял себе говорить столь омерзительно-ехидно, крайне заносчиво и без всяких приличий. Как никак, Кора любила, когда он был собой. — Терпение, — бросая игривой усмешкой через плечо, Кора подхватывает в руки сколотые чашки и пачку сахара. Ловкое движение, и какое-то слишком привычное для первой недели «свиданий». — Не копайся, пожалуйста, — слышится капризным плевком где-то в гостиной. Идия говорит судорожно, у него трясёт пальцы и губы. И в его придирчиво-вежливом «пожалуйста» — слышится унижение и обида. Ему столь невыносимо сегодня ожидать. И именно поэтому Кора с наслаждением медлит, наслаждаясь тем тревожным предвкушением, которым переливается тёмно́ чужие пламёна. Пасть камина кидает янтарный отсвет огня по их ногам. Сухое тепло капает между пальцев, седоватым дымом дышат чашки. Кора неспешно преподносит к софе скудную трапезу, окидывая коротким и «скучающим» взглядом чужие глаза — особенно пряные. Идия сегодня и правда немного на взводе. И «немного» — изящное преуменьшение. Однако, вкус его тревоги сейчас иной: не холодная, влажная паника по кончикам пальцев; а, скорее, предвкушение — до того приторное, что немеет язык и в горле вязко тонет вскрик. Что-то на тонкой, липкой грани между невинной восторженностью и топким самодовольным бахвальством. Редко... редко Идия бывал таким: довольствующимся собой в полной не терпящей отлагательств мере. И редко при том он ещё и выказывал абсолютное пренебрежение к Коре. Раньше лишь в пылу особо жаркого спора его худое бледное лицо становилось пурпурно алым в отсвете багрового пламени; Однако сегодня — у Идии вновь потряхивает мелкой дрожью руки и во взгляде его тлеет жгучая искра. Он столь болезненно и неуёмно всматривается в ладони Коры; всматривался так, словно бы с мучительным предвкушением ожидает мига, когда наконец-то сможет говорить — и говорить нечто упоительно горделиво, не в меру вредное, и крайне гадкое. Ощущаешь в отзвуке его пламени, как сильно Идия хочет не ждать Кору с её неизменными гадкими издёвками, а говорить. Интересно было лишь одно — что такого задумал высказать Мистер Шрауд? Что же такого богомерзкого сорвётся с его прелестных сизых губ сегодня? Кора догадывалась мимолётно, что́ именно ужасного приготовил для неё её Мистер. В конце концов это был первый раз, когда он принёс ей не только свои кости, но и свой рюкзак. Рюкзак, к слову, был весьма милым — совершенно к лицу Идии. Округлый, пронзительно голубой, в форме мягкой кошачьей лапки, с россыпью розовых кривоватых нашивок и маленьким брелком в форме посеребрённого бубенца на одной из тысяч застёжек. Немного безвкусный, немного ребячливый, но крайне уютный рюкзак — идеальное сочетание абсурда и «попсовой» восточной культуры, которое столь трепетно восхвалял Мистер Шрауд. Какой ещё рюкзак мог бы носить Идия, если не нечто такое — несерьёзное и елейное? Если только что-то с кричащим принтом «Ева-нгели-она» или символикой какой-нибудь из мириады его излюбленных игр. Кора пристально, но коротко скользит по сырым линиям рюкзака; но фасон и крой её мало интересуют — одна лишь безделица. Куда больше ей нравились худые цепкие пальцы, что так жёстко и бессердечно переминали потухшую ткань. Бледные и костянистые, столь безупречные в своей мраморной белизне. Идия переминал рюкзак в широких ладонях до еле слышного скрипа угрюмой ткани. Он словно бы кусал его ненасытными руками. Мял и скрёб в ожидании... В ожидание чего-то о чём Коре не особо хотелось думать. — Прошу, Мистер, — Кора звучит с тонким флёром усмешки, праведно играя непонимание собственным голосом; она произносит слова неспешно и мягко, будто бы их сегодняшняя встреча — обыденна, совершенно обычна, неизменна. Подавая гостю его тёплую чашку, Кора блуждает улыбкой по чертам чужого лица. Прикасается к линии губ глазами с редкой для себя нежностью, но подобное — простительно; не каждый всё-таки день Идия приносил с собой что-то. Чашка дышит белёсо. Сахар в темноте кажется серым. Но Идия не притрагивается и кончиком пальца к своему извечному угощенью. Он лишь делает глубокий, почти свистящий вдох. Его рёбра натягивают туго, он немногим прямит спину, расправляя широкие плечи. И в этом незначительно-значительном жесте столь много горделивого задора, что Кора... Кора сдерживает свой смех. Ей искренне и столь глубоко приятна попытка Мистера показать сейчас себя чуть лучше, чуть больше и чуть выше — для него таким редким было желание расправлять позвонки, что нельзя было не улыбнуться. — Это — потом,— голос Идии чем-то приторно-горьким заползает в уши, облизывая их изнутри; слова коротко, но хлёстко ворошат мысли, заставляя задумчивость Коры утечь в щели старого пола. Идия ловит глаза Коры в свои в тот миг, когда она послушно отводит собственные руки от собственной же чашки с подобием чая. Идия крепко держится за её взгляд — так отчаянно вглядывается, будто бы желая вытащить всё её нутро; перебирает незримо по веснушкам лица; смотрит с предвкушением... И Кора ему всё это позволяет, отвечая на пачканный вожделеющий взгляд улыбкой, приглашающий к пиршеству. Идия резковато и криво поводит плечами, словно бы ощущая на своей шкуре их неизменную общую истину: он знает, что Кора о нём всё знает; от Коры не скроешь своего нетерпения и своих тайн. И это лишь её выбор — продолжать «не догадываться», чего сегодня хочет сделает Идия. — Да-да, как скажет Мистер Шрауд, — Кора, дразнясь меньше, чем могла бы, всё-таки отвечает (даже почти без иронии); с мнимой и быстротечной покорностью она откидывается затёкшей спиной на спинку скрипучей софы. Заводя руки за спину, Кора тянет уставшие мышцы, позволяя рыжеющим прядям растечься густо по её шее. Нити медных волос щекочут кожу. — Так, да... Да, отлично, да, — Идия сдавленно перебирает слова, голос его хриповато и ломко звучит среди сумрака. Он юрко перебирает пальцами по обшивке рюкзака, касаясь поношенной ткани словно бы клавиш рояля. Он будто бы жаждет извлечь звук из своих беззвучных касаний, словно бы его хлипкие нервы и судорожные вдохи могут стать протяжной мелодией, почти колыбельной. Жёванно Идия тянет за извилины молний, поддевая рвано ногтями драпировку. И несчастные нашивки сипло скрипят в путах из его бледных рук. Кора хмыкает себе под нос, чуть поводя головой. Рыжие пряди вязко ползут по ключицам, смешливо оплетая грудь. В чернеющем мраке старой гостиной её волосы кажутся бурым пятном — словно бы засохшая не столь давно кровь. Мистер Шрауд с пристальным упрёком наблюдает за тем, как волосы Коры медно лоснятся в огарках камина; его взор — растрёпанный, как и её низкий незамысловатый хвост. — Да, да, как раз... Я хотел, — с его тонких изломанных губ сизыми мотыльками спархивают слова; и Кора ловит их на каждом выдохе, в каждом изгибе, в каждом жесте. Идия сегодня говорит особо торопливо; его мысли — разлетаются белокрылыми мотыльками, и он не успевает поймать каждую; говорит всё и сразу — или ничего не говорит и никогда; в молчание — он шумный, но беседы его — рвутся молчаливо. «На взводе» — хорошие слова. Не совсем точные, но благозвучные. Коре нравился Идия и таким: больше обычного вытянутым в струну, которая фальшивит; больше обычного подёргивающим длинными пальцами; и при том — столь прелестно алеющий нежнейшим оттенком молодого шиповника. Иной вкус его тревоги: на сей раз — сладкая жажда, му́ка приторного ожидания; нечто, скорее, терпко-пряное, нежели удушающе-горькое. Кора жадно испивает новые оттенки чужого взвинченное беспокойства, не в силах утолить жажду. — ... ты слушаешь? — голос Идии с капризным флёром сипло звучит где-то у самого лица; и, хотя между ними вновь раскинулась пожелтевшая обивка софы, голос его шепчет в самые губы; такие тёплые, почти жгущие слова — Идия опаляет каждую веснушку. Кора лениво переводит свой взор к искристому золоту чужих лукавых глаз. Не особо приятно быть пойманной за нос в то время, как отвлекаешься от светских-важных бесед. Потому, она — медлит, прежде, чем позволить Идии понять, что она не совсем «слушает». Кора как-то самовлюблённо задумалась — вновь — о чужой красоте: об изгибе худого запястья и о лазури волос; думы её были о соблазнах куда более витиеватых, некогда было разбирать чужие слова... — Ладно, не важно, — не давая и мига на раздумья, Идия горделивым словом пресекает любую попытку оправдаться; он жеманно машет рукой в сторону Коры, зарываясь ладонями в темнеющее нутро несчастного рюкзака; он немилосердно потрошит пальцами застёжки и карманы, и шепчущий тканевый звук туго переплетается со стрекотом янтарного камина. — Закрой глаза, — почти беззвучно, одними губами; его слова цвета мутной холодной лазури. Идия кивает резко, до тихого щелчка позвонков. Его жест сочится нетерпением, его жест — без всякого права возразить; пылкое повеление без единого права на льстивый отказ. Кора не сразу понимает, чего на самом деле хочет её Мистер. Она подпирает скулу ладонью пару раз окутывая Идию взглядом сомнительным и наигранно невнимающим его «просьбе». Медленно мысли её завязываются в узлы, и что-то похожее на понимание чужой шалости приходит на ум. — И к чему мне закрывать глаза? — Кора вальяжно перечит вопросом, усмехаясь неслышно; она прекрасно знает, что Идия — терпеть не может, когда она не делает то́, чего ему столь отчаянно хочется. Но именно поэтому Кора и задаёт свой неуместный вопрос. Она слишком любит вслушиваться в отзвуки чужого суховатого голоса в те моменты, когда её Мистер язвительно и требовательно унижает её за такое распутство. У него неплохо выходило быть виртуозным засранцем. — Ой, умолкни, — слишком нежно для оскорбления, слишком ласково для упрёка, с дрожащей улыбкой на синих губах, отзывается Идия, продолжая перебирать широкими ладонями нутро вспоротого рюкзака. — Просто закрой, если я прошу, — не сквернословя и не придавая голосу обидчивых синих нот, Идия лишь шире тянет плутовскую улыбку; он говорит с беззвучным смехом, говорит с редкой для него теплотой. Словно бы вместо «закрой глаза» — звучит не звучавшее между ними «люблю». Кора жеманно, на манер елейных девиц, встряхивает головой. Волосы рассыпаются повсюду — от линии плеч, к изгибу локтя, по вытянутой шее, застилают лицо. Хвост — почти распустился, и практически все несчастные пряди выбились медными нитками. Кора напоминает себе сноп рыжих колосьев. — Ладно-ладно. Как скажешь, — смеясь бессовестно гадко, она вскидывает ладонь в жесте бывалого ритора, которые знает, как усмирить беснующегося подле себя любителя споров и повелений. Прикрывая неспешно уставшие веки, Кора слышит, как тихо и пакостно смеётся её самовлюблённый и от того столь прекрасный Мистер Шрауд. Столь искренняя мерзость и спесь в его сладком, как мёд, голосе; в его пьянящем, как забродивший мёд, голосе. Если малость вроде закрытых глаз и мрака перед собой сделает Идию немногим счастливее — Кора не против подчиниться; на время умолкнуть, чуть жмурясь; и ловя вздёрнутым носом аромат приторной гари. Звук шелестящей ткани скребётся где-то под ухом. Молнии сипло гудят. И что-то тяжёлое пыльно и глухо прикасается к столу перед ними. Но Кора, слыша копошащиеся жуками звуки, не слушает их. Для неё скрип и стенание ткани — незначительная безделица. Ей не так важно что́. Ей важен лишь кто́. Смысл есть лишь вслушиваться с упоением в подлый, ироничный смех Идии; такой сдавленный и такой надменный. Каждая неосторожная ухмылка, что пылает в чужом лице, незрима для Коры, но столь ярко слышна. Сколько бы Мистер ни сдерживал свой низкий, стыло хрипящий голос — Кора осязает на коже каждый смешок и каждую улыбку; они кусают липкой ей плечи и хотят зарыться под кожу. Идия смеётся пока делает своё чёрное дело. Искренней хитрый смех, без смущённого страха и стыдливого отвращения. — Ну-у-у-у всё, можешь открыва-а-а-ать, — язвительно и крайне спесиво, не жалея надменных нот в каждом восторженном слове, тянет тягуче и вязко слова Идия. Он говорит почти на распев, хоть и голос его — дрожит немного; но уловить мелодию старой, почти забытой песни в его маленьком повеленье — вовсе не трудно. Голос его — источает довольство; приглушённая нетерпеливая радость в каждом отзвуке. Кора уклончиво догадывается к чему вся эта маленькая постановка, в лучших традициях старой драмы. Но вовсе не потому она своенравно мешкает. Ей попросту нравится вслушиваться в чужую (должно быть) радость; страстную радость — без всякой утайки, без всякого намёка на унылую грусть; радость — пылкую и почти наивную. Невинное ликование, хрупкое и желанное. Кора запоздало открывает глаза. Сначала чуть потягивается руками и шеей, вытягивая позвонок. И лишь потом, после тихого мурчания от хорошей растяжки, всё-таки разверзает веки. Мельком она заглядывает в чужое лицо — столь прелестно перекошенное ребячливой гримасой пакостной шалости: Идия тянет улыбку до синих жилок под кожей; и щурит золотые глаза в предвкушении; у него подрагивают бледные губы, и ресницы горят чуть багровым. Столь довольный собственной персоной, что сейчас просто не выдержит. Мельком Кора всматривается в чужие черты, быстро скользя от лица к белёсым рукам; к вытянутым тонким пальцам, напоминающем о плавности старых скульптур; к широким цепким ладоням в обрамление синих вен. Мельком она касается глазами чужого тела, великодушно решая не испытывать более чужое хлипкое терпение. Впрочем, окидывая взором кофейный стол, Кора, как ни как, делает одолжение и себе: малое, но всё-таки любопытство бесшумно точило ей кости с того момента, как ненаглядный Мистер Шрауд только-только пересёк гнилой порог. Она уже себе это говорила, но скажет ещё раз — впервые Идия принёс с собой рюкзак, и впервые он что-то из него вынул. Догадок было не так уж и много, если ещё и вспомнить о не столь уж и давнем разговори про сладости и кубики сахара. Но Кора вновь ошиблась — точнее, просчиталась, совсем немного. Как-то незаметно и часто она начала терять хватку — угадывать хитрые планы Мистера и его деяния становится всё сложнее; вновь осечка. Это был вовсе не горький шоколад, о котором Мистер Шрауд спрашивал её уже раза три («а тебе точно нравится эта гадость?»). Сегодня он решил принести ей нечто похуже. — «Дорика́ гно́сса?» — Кора произносит ломано и совсем неизящно благозвучную гордую речь, чуть запинаясь на долгих гласных; неумелым рывком она тянет долгие «а», с лёгким извинением стараясь угодить тому старому языку, который посеребрённым тиснением режет тёмную обложку. Обложку книги, которая столь неуместно и величаво занимает почти весь узкий кофейный стол. Багрово-бурый фолиант покоится степенно, почти лениво. Корешок поблёскивает в сумраке сероватым узором, а буквы выведены ровным греческим шрифтом. Бархат обложки кажется притворно мягким. Слишком дорого для учебника и слишком помпезно для обыденной книги. И уж точно «слишком» для такой пыльной дыры, как «Ветхое». —Па-па-ра-пааа! Сюрприз! — сиплый голос Идии звучит триумфально; именно, что «триумфально» — сколько бы пафоса не было в этом занудном слове. Столь довольный, гордый и отрицающий любые разумные возражения голос. Голос, звучащий с неутаённым восторгом. Столь невинная радость, и столь же порочное желание. Самовлюблённо, слегка дерзко, и безгранично ласково. Кора не сразу обращает лицо в сторону Мистера Шрауда; который продолжает хрипло напевать себе под прямой нос хвалебную песню — «па-па-ра-паааа». Столь увлечённый собственными проказами, Идия запоздало замечает, что Кора лишь самым кончиком пальца прикасается к книге, обводя еле ощутимо греческий шрифт; прохладные буквы неспешно вычерчивают слова — «Δωρικα γλώσσα». — И что́ это? — Кора бессовестно прерывает чужое самолюбование вопросом не в меру наглым; она звучит мягко, даже без нахальства и резкого вызова, но всё же... всё же тон её срывается на что-то вроде случайной претензии. Она выгибает дугою левую бровь, и губы её кривятся в ухмылке не столь уж радушной. Но, что поделать, если Кора прекрасно понимает к чему течёт разговор. И ей весьма хотелось бы, чтобы беседа утекала слегка в иное русло. Но Мистер Шрауд не замечает её недоумения. Он слышит, что пожелает слышать. И видит только янтарные огарки веснушек на её лице, судя по его самозабвенному взору. — Дорика́ гно́сса, ты всё правильно прочла, — Идия улыбается и словами, и тонкими губами; каждое слово расцветает вместе с соцветием полупрозрачных синеватых вен в уголках его хитрых глаз. Он жмурится и чуть припухшие веки оплетают мелкие морщинки высушенной белой кожи. Кора усмехается себе в губы, недальновидно позволяя себе раздумья: стоит ли ей ответить наглостью на наглость или всё же сдержаться и «тактично» объяснить мальчишке, что... его «подарок» — дорогое излишество, которому в ветхом доме совершенно нет места. Недальновидность, впрочем, стоит дорого Коре: пока он решает, что́ и каким тоном ей стоит ответить, пока она вновь и вновь растекается алчущим взглядом по дорогой обшивки толстого тома, Мистер Шрауд использует красноречивое молчание ловко и подло — он говорит первым: — Видишь, дорийский — не такой уж сложный для тебя, — смеясь беззвучно-гадко, он пожимает широкими плечами, позволяя голосу пролиться липким багровым соком терпкого граната меж них двоих. Он разводит руки в жесте наигранного непонимания промедления Коры: будто бы не видит её напряжённых рук и внимательных глаз. — Пару параграфов из учебника и даже ты сможешь поговорить со мной на простые темы, — продолжая посмеиваться низко, Идия издевается спесиво и даже того не скрывает. Минутная растерянность Коры щедро дарит ему уверенность в собственных себялюбивых словах. Он подаётся грудью чуть вперёд, словно бы пытаясь перехватить руки Коры; словно бы пару мгновений — и он болезненно-цепко перехватит ей запястья, не позволяя более касаться теснения греческих букв. Его желание витает в воздухе и пахнет чем-то прогорклым. Кора отрывает взгляд и думы от книги неспешно. И заглядывает в топкий омут чужих золочённых глаз. Настолько глубоко, что перехватывает дыхание и щемит грудь. Всматривается до мучительного в чужое ликование, столь бессмысленное, но столь искреннее. Идия шире улыбается: так, что у него проступают обкусанные ранки губ. И Кора не знает, как бы ему возразить, чтобы он продолжил всё так же... смотреть на неё, с этими... волнительными оттенками юношеской горделивой радости на лице. Возразить не возражая. — Дорогая книга, — интонацией расслабленной, но с затаённым дыханием, вкрадчиво начинает Кора; говорит будто бы случайно, просто подмечая очевидную, но интересную деталь. — Не, не особо, — сбивчиво отвечает Мистер Шрауд, не медля и не растягивая ответ; он с простодушной надменностью высекает слова вместе с ворохом багровых искр; улыбается всё шире и шире, должно быть, до ноющей кожи бескровных губ. Кора снова медлит. Она впервые видит, чтобы Идия... так улыбался. Когда самонадеянная улыбка переходит почти в оскал. Всё шире, шире и шире, словно бы ему сейчас и правда ужасно смешно. Словно бы её колеблющийся взор и протянутая волнительно к книге рука — что-то забавное для него. — Да, и какая разница что́ за ценник? Ты лучше открой, открой, — голос Идии вдруг взвивается к сырым потолкам; голос звучит чуть громче и чуть наглее. Но Кора не открывает. Не открывает и не отрывает взгляда от чужих глаз. Сегодня — особенно липких и озорных. Золото стрекочет. Да, всё-таки глаза Идии — совершенство. Быть может, если осмелеть, то Кора бы и сказала, что среди всей его красоты, именно его глаза — манят особо; что-то забытое и почти потерянное в его взоре; что-то обжигающее руки. — Ну, открывай! — Идия снова говорит так, словно бы неловкий упрёк Коры для него — сущая мелочь; он весел и не желает замечать ничего, кроме собственного упоения собой же. Судя по тому, как истерично он подёргивает широкими плечами, Мистер Шрауд весьма взбудоражен своей хитростью; что́ ему нравится больше: осознавать себя маленьким богом, который дарует ценности смертным или ему больше по сердцу приходится минутная, но явная её растерянность — Коре так и не ясно. Кора хочет сказать... что-нибудь; не то, чтобы даже возразить, просто... Просто сказать, как есть: что бархатистая обложка книги — уж слишком абсурдна. Игра не стоит себя, ставка — слишком высокая: их маленький недозволительный мирок не станет пышнее или слаще от того, принесёт ли Идия с собой что-то, подарит ли что-то, сделает ли шаг вперёд или назад. Их мир — хрупкий и недолговечный, что совершенно очевидно, несмотря на все сумасбродства; а фолиант книг — долговечное напоминание. Дорогое, долговечное, роскошное. Совершенно не подходящее для них. Для неё. Кора хочет ответить... Ответить что-то вразумительное и немногим мелодраматичное. Но всё её в этот миг неумолимо влечёт к смеху. Всё тому же гадкому смеху Идии, напоминающему стрекот крыльев перламутровой стрекозы. Прохладный, высокомерный смех. Искренность издёвки, с какой Идия ухмыляется с многозначным прищуром — пьянит. Он редко позволял себе открытость. Почему же сейчас — столь откровенен? Ни единой, даже самой малой капли притворства; лишь шипящее довольство до самого дна бледного сосуда, имя которому — Идия Шрауд. Пьянящая честность, напоминавшая созревший плод граната. Смех Идии по вкусу — как гранатовое вино. — Ой, ну давай, — чужое недовольство на миг чем-то горьковатым пачкает линию бледных губ; его голос подрагивает на высоком изломе, но через пару мгновений Идия вновь усмехается весело. Кора ощущает, как незримо, но столь необычайно жадно Идия перебирает пальцами ей веснушки; этот жест — которого нет, что-то вроде фантомной боли. Но даже так, Кора чувствует его ледяные ладони на собственных же плечах. Вновь запаздывая с колким ответом на вальяжный каприз, Кора не успевает остановить Идию от очередной странности, считай, глупости. Он самым кончиком худого белого пальца поддевает край серых страниц, открывая учебник где-то в самом начале; на какой-то простецкой теме несложных вопросов о том, кто ты и каково твоё имя. Кора просыпается от дрёмы не сразу — она сама не замечает, как сначала она растекается взглядом по греческим буквам старого тома; как цепко впивается в каждый параграф и ловит полужирный курсив скучных правил. Кора просыпается не сразу — но как только, так сразу бросает на Идию недоверчивый взор. — Ага-а-а-а, — чужой густой голос течёт по её лицу, и Кора ловит губами каждую топкую каплю, каждый язвительный звук. — Я же говорил — тебе понравится, — чрезмерно уверенно даже для самого себя, продолжает вытягивать свою надменную речь Идия, отводя свою белёсую изящную руку от книжного переплёта. — Только учти: тут нет диакртики, она — для лохов, — вязкое замечание на выдохе. Чувственная сладкая гадость, которую Мистер произносит любовно; он ласково снисходителен в своих неизменных усмешках. Кора смотрит в переплетение книжных строк, невольно вспоминая былые дни и учёбу; ей чуть щемит где-то меж рёбер дурачливым удовольствием вновь видеть греческие буквы. Всё-таки книга — слишком уж хороша; раньше она не могла ни то, что касаться подобного — даже смотреть. А сейчас... шанс прикоснуться к прекрасному, который она не в силах упустить. — Ну, что? — насмешливый голос Идии на миг звучит столь близко — что Коре палит острое ухо. Идия — хитёр в своих издевательствах. Он всё так же сидит на краю софы, но голос его — более не напуган; самодоволен и распущен, прямо, как чужой взор. И его голос, отчего-то, столь близко. Идия смотрит упрямо ей в глаза. Кора смотрит ему куда-то глубже. Прежде, чем с гнетущим вздохом ответить, Кора дёрганным движением рыжей ладони заправляет за ухо особо пушную прядь: — Да ты издеваешься, Мистер.