love me, mister shroud

Oh god, can you make my heart stop? Hit me with your killshot, baby I mean it so serious God, can you make my heart stop?Honey, with your killshot, baby I mean it so serious

 

      Какие же красивы были его руки.   Прекрасные холодные руки, с такими тонким бледными пальцами. Словно бы ветви седой ивы, выточенные узко из синеватого мрамора. Стылая кожа полупрозрачно липла к соцветиям сизых вен. И можно было, приглядевшись, уловить, как бьётся его остывшая кровь в этих обворожительных цветущих жилках.   Худые, с проступающими костяшками руки. Хрупкие лишь на первый недоверчивый взгляд, а на самом деле — руки эти были жёстки, как немой камень. Прикасаясь к ним, можно было ощутить их скрипящую твёрдость. Ладонь была крепкой и широкой, и, если взять её в свою — чувствуешь безмолвно, как цепко тебе могут сжать пальцы; почти до пряной боли. Красивые на изломе кисти и ещё более безупречные на кончиках каждого пальца руки. Напоминающие струны старой серебряной лиры. Всегда мёрзлые, такие жадные и капризные.   Да. Руки Идии были больше, чем «прекрасны». Но у Коры не было слов языка смертных, чтобы сказать что-то иное. Она лишь судорожно повторяла — «красивы-красивы-красивы».     ...порой накатывали «странные» мысли. Ожидаемо «странные» и все совершенно об одном. О нём.   Такие мысли были густые и томные. От них не отделаешься просто так.   Хотя, не то, чтобы Кора хоть как-то хотела сопротивляться чему-то столь осязаемому и спасительно-прохладному как мысли о чём-то столь красивом. Она с привычной ухмылкой, всегда чуть кислой, пускала к себе размышления о том, как сильно она (оказывается) умеет скучать. И хотеть. Даже... Даже лучше сказать по-другому — желать.       Кора знала, что она, скорее, умеет влюбляться, нежели не умеет. Но чтобы настолько глубоко увязнуть в пленительных ожиданиях и мутных грёзах — раньше такого не было... Впрочем раньше рядом с ней не было никого настолько красивого. И любимого.   А теперь рядом был Идия. Такой далёкий, что уже почти близкий. Такой пугливый. И желанный.   С красивыми-красивыми руками.   Если бы только... Кора... могла.     Если бы она могла делать, что хочет. Не думая ни о чём. Даже о его нервных вздохах и столь невинных просьбах остановиться. Он бы просил сдавленно и шепчуще не делать того, что она делала. Но разве Идия хоть раз мог её остановить? Пытался бы, но.   Всегда есть «но». Их «но».   Идия... Ему никогда не нравилось быстро: порывистая бездумность в каждом движение, сближение от сизого холода к пепельному жару, никакого времени на дрожащий вдох-выдох, никакого призрачного «подожди». Идия презирал с брезгливостью спешные прикосновение к своей тонкокрылой душе и к своему бледному телу. Всегда с лёгким аккордом струны на «спешные», но никогда на «прикосновения».   Но что поделать, если Кора не хотела сейчас иначе? Она долго ждала. Считай «слишком» долго. Как ни как, она — смертный человек, слабый своей тленной плотью и своим терпением.   Ей до безумия хотелось касаться. Его рук. И вовсе не собственными пальцами или ладонью. А языком.   Идия бы умолял прекратить — весьма правдиво, онемевшими губами, которые бы гнулись гибко синеватым стрекозиным крылом. У него бы подрагивали веки, и острые нити лазурных ресниц трепетали судорожно. Его худое мраморное лицо казалось бы ещё бледнее и жёстче в тот миг, когда его белые-белые губы говорили бы нервное «нет». А волосы в тот миг — алели бы тёмным пурпуром. Но Кора бы не слышала.   Она бы вообще не слышала бы ничего иного, кроме того... как рвалось на седую паутину чужое судорожное дыхание — глубокое дыхание, частое, вздрагивающее и горячее.   Идия весь был бы тогда — горячий. Багровый и пахнущий дымом.   Кора бы не слышала ни единого смущённого слова. Слова — пустоцветы. Им они никогда не были по-настоящему нужны.     Кора бы целовала его руки.   Она бы цепко, до тугой боли сжала бы его ладонь в свою — не отстранишься; и притянула бы изнывающую в предвкушение руку Идии к своему лицу, опаляя горьким дыханием сизый мрамор его бесцветной кожи. Какие же красивые были эти руки — струны, звучавшие гулкой горестной песней. Кора бы целовала их как в последний раз, отдавая им всё своё дыхание.   Мелкие и редкие поцелуи по началу — еле теплеющие касания между бледных и жёстких костяшек его пальцев, в тыльную сторону костистой ладони, везде, куда дотянешься; это были бы почти невинные прикосновения её разгорячённых губ к холоду его посеребрённой кожи. По чужим ки́стям струилась бы паника, и вкус её отдавал бы кислым и незрелым. Кора бы исступлённо целовала его запястья и глотала бы чужую дрожь, пока не захлебнётся.   Идия бы прятал своё лицо в спутанных всполохах алых прядей, и втягивал бы в себя рёбра. У него бы стучали зубы, и лицо искажалось холодной мокрой тревогой. Но он бы не пытался отпрянуть.   Короткие поцелуи к его прекрасным ладоням — по каждой выступающей линии руки, в каждую подушечку пальца. Так, чтобы гарь от её губ заставляла чужой голос становится всё более сиплым и надрывно тихим. Пусь Идия говорил бы, что только пожелает, любые «постой» — Кора слушала бы лишь его тело; такое податливое и стремящиеся к ней. Она бы лишь всматривалась с голодом в его руки.   Кора бы не сдерживалась. Нет. Поцелуи расцветали бы чем-то жарким — влажные и глубокие; когда приоткрываешь жадно губы, чуть задевая тёплым языком кожу. Поцелуи по длинным бледным фалангам: так пошло и низко, так болезненно и восхищённо.   Кора целовала бы его руки именно так — протяжно касаясь губами, пробуя дрожь на вкус, и не гнушаясь порой провести языком между холодных косточек. У неё бы сводило скулы от жажды распробовать Идию — каждый твёрдый изгиб, каждый суховатый скол, каждую синюю вену.   Кора бы скользила влажно, мазано и долго своим вязким языком по его длинным пальцам, по его трясущимся пальцам. Порой бы она целовала отрывисто и мелко каждый бледный ноготь, напоминавший сырой бутон. Иногда бы Кора позволяла себе задержать жадные губы на ребре его ладони, ощущая шелест чужой ледяной кро́ви. Как много она бы рассыпала своих влажноватых прикосновений по его коже...   Прикрыв глаза, Кора бы не дышала. Лишь продолжала бы облизывать ладони и терпкие пальцы Идии, вслушиваясь упоённо в его спёртые, утробные выдохи — похожие так чертовски на сиплые мольбы.   Кора бы измывалась, слыша его прерывистое дыхание; измывалась, слыша, как он извивался, но не смел отвести руки́. Из-под заалевших ресниц Идия кидал бы короткие, сдавленные и такие липкие взгляды, полные топкого золота; и его тонкие губы хватали бы воздух безвольно.   Идия бы так очаровательно подкашивал острые колени, скрещивая нервно ноги. Хотя, к чему скрывать то́, что не сокроешь? Тёмная ткань брюк, туго натянутая и жарко напряжённая, должно быть, причиняла бы боль... Не самое приятное чувство, когда набухшая нежная плоть головки трётся грубо о ткань. И ведь... даже нет рук, чтобы помочь судорожно себе. Потому, что его руки — в её руках.     Кора бы целовала и облизывала каждую костяшку до того сиплого мгновения, пока чужой голос не сорвался бы наконец-то на выстраданный и протяжный стон — на затаённом выдохе, почти скулёж.   И тогда бы... только тогда. Кора наконец бы. Укусила.     Да. Она так хотела бы укусить. Его руки.   Искусать до багровеющих, почти лиловых следов. Чтобы впиваться зубами в иссушенную кожу без нежности и ласки. Чтобы ему было больно и хорошо — и Идия выгибался бы в позвонках до мокрого хруста. Кусать эти прекрасные белые руки, чтобы они вились и отбивались. Чтобы искали спасения, которого нет. Чтобы его трясло от того, как мучительно-невозможна эта острая игра. Кусать нещадно и выцеловывать мокро каждый укус, словно бы извиняясь за ту летучую, мимолётную, но столь хлёсткую боль, которую причиняешь. Кусать.   Кусать-кусать-кусать-кусать-кусать-кусать-кусать-кусать.   Каждый палец. Прикусывать до ощущения твёрдой кости́, и до тихих сопливых глотков слюны по чужой глотке.     Идия бы подавался чуть ближе... с каждым новым укусом. Жмурясь столь невинно. И всё туже переплетал бы свои ноги, задыхаясь от тревожного возбуждения. Влажная ткань брюк терзала бы его вставший член.   А Кора бы... Кусала-кусала-кусала-кусала-кусала-кусала-кусала.   Если бы только она могла. Если бы.       ...на библиотечную конторку с глухим отзвуком падает картонный пакет. Изысканная чёрная лента и золотые узоры. Чуть смятый, но всё ещё бесстыдно дорогой. Пахнет паприкой и жёлтой куркумой.   Прозрачная пыль спешно разлетается повыше к библиотечным свободам. Прямо, как мысли Коры, что мгновенье назад были такие тёплые. А теперь — вновь холодны и усталы.     — И что на этот раз? — Кора хрипло задаёт бессмысленный вопрос, прикрывая трагикомично уставшие от бессонных ночей веки. Она звучит столь убедительно безынтересно, что сама почти верит в то́, что ей душевно плевать на (уже) постоянного гостя.   — Подарок! — голос звонкий и ласковый, словно бы бесцветный дождь; всегда столь весёлый и бодрый, словно бы старый колодезь среди пустынь; голос достойный сказок о маленьких принцах и змеях.   Кора почти привыкла к тому, как шумно может стать в стенах библиотеки всего лишь из-за одного студента, который палит седым солнцем тебе глаза и кожу.   Калим прыгает с ноги на ногу у конторки, без всякого терпения ожидая внимания к себе.  Он, как и всегда, слишком пёстрый и жаркий для таких ленивых гадюк, как Кора, которые любят сырость подземных ручьёв и бледность тонкой кожи.     — Ты же вчера сказала, что хотела бы попробовать тех лепёшек из моего города! Я принёс тебе две дюжины, хватит? — столь поразительно играя юношескую наивность, Аль-Азим бесстыдно озаряет своей несдержанной улыбкой унылый сумрак библиотечных коридоров, совершенно не обращая внимания на заспанный вид и заспанное недовольство угрюмой Коры.   Какой уже раз за месяц Калим преподносит свои «скромные дары», жаждя подобным подкупом утолить свою жажду в достойном собеседнике — не сосчитать, да, и смысла в том мало. Одно, конечно, прискорбно: Калим платит больше положенного. А ведь ему не так уж много и нужно — лишь того, кто сумеет услышать за переливчатой трелью диковинной птицы скрежет золотой клетки.     Привычно, Кора отрывает ноющую спину от стула из чёрного бука, поднимаясь ближе к своему угощенью. Как ни как, аромат выпечки — бесстыдно пленяет.   Впрочем, пленяет куда меньше, чем те грёзы наяву, которые Калим столь нагло и прервал своим появленьем. Выбирая между двумя голодами — Кора предпочла бы утолить тот, что живучей и неизменней; голод по чужим рукам.     Но, раз уж таков злой рок, то придётся принять подарок. Всё равно теперь от Калима не отделаться часа два. А так — он хотя бы обеспечил Коре достойный ужин.