love me, mister shroud

Ровно две минуты после открытия библиотеки — это его неизменное время.     Всегда точность, пунктуальность, сдержанность, вежливость и в совершенстве отполированные носки лакированных туфель. Ничего лишнего, ничего личного — только безусловная аккуратность в каждом шаге. Размеренный острый ритм поступи — словно бы симметрия шипов на высоком стебле; мрачная симфония смарагдовых листьев и жёстких, почти жестоких тернов. И только лишь узкий свежий венец-бутон — как смягчающее обстоятельство чужой немилосердной строгости. Совершенно ничего лишнего — только упорядоченный расклад дня и вечера, напоминающий багровую колоду ровных карт; на рубашках которой цвели мелкие садовые розы. Тоже алые. Как и их хозяин — маленький алый деспот в отглаженных брюках, очаровательный и поразительно педантичный.   Кора уже почти успела привыкнуть к его компании. Хотя, она всё ещё посредственно понимала, зачем сдавать книги так рано, так в срок, с таким важным лицом.   Кора почти привыкла к Роузхартсу: к его непогрешимым манерам, официозным привествиям, стопкам из дюжины книг, которые он извечно приносил день в день. И если бы был антоним к слову «студент» — им стал бы именно Риддл Роузхартс; в котором не было ни капли студенческого веселья, непосредственности и желания простодушной свободы. Риддл воплощал в себе все те страстные чаянья преподавателей о неуловимом студенческом «идеале», а оттого — чужое пресноватое и всегда хмурое лицо (по мнению Кору) всё время казалось ей непередаваемо уставшим и скучным. И в чём-то даже печальным. Интересно, насколько грустно ему было быть совершенством? Судя по всему, это весьма утомительная работа, которую нелегко нести на таких узких плечах (да, ещё и с таким-то ростом).             Риддл Розухартс — ровно через две минуты после открытия. Как банально, как ожидаемо.     Вставая из-за библиотечной конторки, Кора без лишних-бестолковых приветствий роняет пыльную кипу бланков на стол, ожидая, когда марш багровых каблуков окажется перед её сонным лицом. Каждый день начинался в последнее время поразительно одинаково: с ритмичного постукивания и тактичной жёсткости чужого голоса.       — Доброго утра, Мисс Кора. И звучит этот голос. До того сладостно-самонадеянный, что неплохо так будит измотанные веки Коры; слова напоминают всё те же стебли розовых кустов: красиво, со вкусом, вежливо и щепетильно, но раны и порезы всё равно алеют где-то под кожей.   Риддл всегда приветствует Кору именно этим душным и приторным «Мисс». Ни коем образом не слушая просьб оставить при себе бесцельное уважительные обращения. Он всегда говорил с неизменной бескомпромиссной любезностью, требуя ответных фальшивых радуший к своей строгой, хоть и впечатляющей персоне.     — И тебе «доброго» утра, — устало и без капли почтительной лести роняет Кора в чужую сторону, нехотя переводя взгляд к миниатюрной фигуре в красном. Было бы бессердечно называть Риддла «коротышкой» — поэтому про себя и для себя Коре больше нравилось говорить о нём «миниатюрный».   Такой же миниатюрный и придирчивый к каждой мелочи, как изящная фарфоровая фигурка на каминной полке. Его голубые глаза были дымчатыми, как благородная светлая краска поверх сероватой керамики. И маленькие, но всегда ухоженные ладони напоминали о старых фигурках антикварных бу́тиков. Хотя лицо Риддла и было ещё вовсе юным, не утерявшим молочных-плавных черт, Роузхартса трудно было уличить в «миловидности». Всегда сосредоточенные напряжённо губы, столь брезгливо скривлённые в жесте неодобрения; и хмурые тонкие брови, выказывающее флёр светского недовольства и раздражения. Характер Риддла отражался в его лице слишком ярко, словно бы мазки красной краски поверх белых роз. Как бы Коре порой ни хотелось подумать про него «милашка» — у неё это скверно получалось. Мальчишка был слишком серьёзным. Однозначные и взыскательные мысли портили его молодую красоту, рисуя в его жестах и в его фигуре образ маленького, но сурового диктатора. …и только его волосы — красные, как свежая кровь — казались неуместным нюансом в его немилосердном облике. Алые, подстриженные коротко, уложенные скрупулёзно пряди волос Риддла горели багровыми лепестками, выбиваясь из стройной картины праведной аскетичности. Коре нравились эти волосы — такие же непослушные и пряные, как у неё самой. Будто бы что-то общие у них на двоих, таких непохожих, но — отчего-то — не так уж и плохо проводящих время вместе.     Мысли лениво растекаются и переплетаются одна в другую, пока Кора с каким-то неясным даже для себя одобрением наблюдает за тем, как безупречно Роузхартс заполняет библиотечные бланки о сдаче учебной литературы. Чернилами он выводит каждую букву и символ столь точно и легко, словно бы вся его жизнь была одним сплошным уроком правописания и каллиграфии. Такие уверенные, но по-своему нежные движения.   — Траполла всё ещё не принёс Вам на сдачу учебники по неорганической алхимии? — вопрос как бы между строк и между необходимых в подобной ситуации приличий; Риддл спрашивает без цели узнать очевидное, но с целью выказать «даме» хорошие манеры, как того требует вездесущий этикет.   Кора только усмехается на выдохе, понимая, что ответить — придётся, но ей так не хочется; слишком очевидным видится ей последующий за ответом пасьянс нотаций и увещеваний в сторону масти червей.   — Нет, — покачивая головой в такт словам, Кора вытягивает руки за спину, прогибаясь в пояснице с обречённой улыбкой. — Не совал своего наглого носа в библиотеку с прошлой недели.   «С прошлой недели» — отвечает Кора. Но по ощущениям, ей кажется, что она не видела самодовольную перечную ухмылку Эйса Траполлы с того самого чаепития.   ...это случилось в самом начале учебного года: в укутанную зелёным юную осень; когда розы ещё цвели багровым и белым, а их шипы пахли свежей выпечкой; когда кусты лабиринта ластились к ногам, а шёпот шиповника казался пряным и сладким. Они называли этот праздник «Чаепитье Дня-Не-Рождения» — и звучало это столь же убого, как и выглядело со стороны. Ленты, шары, рюши и бутафорские сласти казались до абсурдной смешной фальшью. Словно бы кривой зазеркальный рисунок со страниц пожелтевшей книги сумасшедшего сказочника. Что-то безумное было в переплетение тряпичных флажков и вездесущих черничных кексах. Что-то педантично-тревожное мелькало в воздухе вместе с ароматом прелого чая.   В тот переслащенный день учителей и прочий «взрослый» персонал колледжа «радушно» приглашали к столикам на тонких бледных ножках — приглашали нехотя, но обязательно. Гостям раскладывали по узорчатым фарфоровым тарелкам кремовые пироги и песочное печенье, наливая при любом неудобном случае ещё немного крепкого старого чая. И данное зрелище было ещё более забавным, нежели само несуразное чаепитие.   Коре не то, чтобы хотелось посещать элегантный розовой сад и элегантное алое общежитие; если откровенно — то она вообще не видела смысла удостаивать вниманием различные утончённые увеселения, где точно не наливали ничего крепче угрюмой чашки эспрессо. К началу сентября она уже успела неплохо освоиться на новом месте, и потому — прекрасно понимала, что в стенах «благородного» Хартслабьюла вряд ли стоит ожидать предложения вместе раскурить кальян (для этого существовали другие общежития); а потому смысла в пребывании в саду «Красной Королевы» — Кора не видела (да, и не хотела особо-то видеть).   Но душка-Трейн был непреклонен. Он счёл обязательным для «новой сотрудницы» вальяжное посещение традиционного «Чаепития Дня-Не-Рождения». Ему, должно быть, казалось, что моцион до чаепития и обратно станет отличным поводом для Коры начать лучше разбираться в устоях и правилах этого незамысловатого колледжа. Однако, как то часто бывало, когда речь заходила о Коре — господин Трейн ошибся. И, если бы не пара нюансов в её поведение и причинах её поведения, то, скорее всего, Кору бы уже давно уволили за один день, одарив «завидным» сопроводительным письмом. Получилось бы забавно: вылететь с рабочей стажировки через пару-тройку дней найма; впрочем, Коре было бы ни в первый и ни в последний раз.     ...если кратко о причинах несбывшегося увольнения — то она весьма прилично, но и вместе с тем весьма жёстко высказала Эйсу Траполле все свои измышления на его гадкий счёт.   Конечно, выразить всё, что она думала представлялось невозможным, ввиду наличия в мыслях не самой изящной и допустимой лексики; но общую картину Кора всё-таки смогла красноречиво обрисовать. Вряд ли сын богатого папочки когда-нибудь слышал столь сочные и изощрённые унижения в его сторону. Ведь Кора старалась быть хитрой на слова брани, и, судя по дрогнувшим в довольстве губам Мозуса, у неё выходило виртуозно.   А что ещё было делать, кроме как высказать маленькому мерзавцу всё и в лицо? —Траполла сам так и напрашивался на хорошую словесную порку (и не только словесную, если подумать).             «Правила-правила-правила, прокля́тые правила» о которых с такой наивной и почти невинной ненавистью говорил Эйс, и правда, стоит отметить, были несносны; впрочем, на то правила и законы и были правилами и законами — чтобы жизнь не казалась уж слишком сладкой. И ради честности стоит сказать, что упомянутое Эйсом «дурацкое» поведение местного старосты и его упоительных подпевал тоже вызывало у Коры многие сомнения. Но даже она в своих недовольных изысканиях не доходила до абсурдной и крайне недальновидной идеи — до совершенно детской и капризной порчи чаепития.   Кто был прав, а кто был повинен — эти вопросы Кору интересовали мало, как и любые этические размышления. По её нескромному мнению идиотами можно было назвать обоих парней. Однако в пищевой цепочки кексов и мармеладок Эйс Траполла стоял безысходно намного ниже такой большой птицы (фламинго), как Риддл Роузхартс. И из этой нехитрой логики вытекало следующее: Эйсу лучше было бы закрыть свой слегка поганый рот и удалиться с праздника, избегая ненужных конфликтов. Право поливать старосту приторными помоями нужно было ещё  заслужить; а Эйс, как было видно, ещё даже не получил привилегию простого тихого сплетничества за спиной у вышестоящих, что говорить об открытой войне.   А посему, то, что Кора высказала Эйсу в лицо все свои обоснованные претензии и неудовольствия от закипающей вместе с местным чаем обстановки — было, конечно, по-хамски, но зато честно. У неё было дурное настроение, испорченное слишком уж нарядным видом бестолкового праздника и замечаниями Трейна по поводу её внешнего вида. Так, что слова о том, что Траполла ведёт себя, как «ничтожеств без имени и прав» — были ещё меньшими из зол, которые могли исторгаться из Коры. Она хотя бы не переходила (почти) на личности.   Мальчишка с червонным клеймом даже не сразу успел ввязаться в совестную дуэль с Корой, которая столь изящно отчитала его за сумасбродное поведение, несоответствие месту и времени, и за склочный характер. Пару мгновений он хлопал густыми рыжими ресницами, потирая уродливый замок на собственной шее. Он пару раз что-то кинул про «уродство» и «рост» Коры, но на большее его, увы, не хватило.     Почему именно Траполла решил в итоге покинуть чаепитие — было вне понимания Коры; но ей хотелось самодовольно думать, что её гадкий язык сделал своё дело. И Эйс попросту понял, что ещё одно сквернословие от него в сторону старосты — и Кора распустит себя на нечто большее, чем простые замечания о его восхитительной дурости.   Уходя, Траполла смотрел на неё снизу вверх с той же дерзостью, с какой на судью смотрит приговорённый к гильотине.   А Роузхартс тогда оказался весьма доволен подобным «разрешением» «небольшого» «конфликта» — уголки его губ натянулись вверх, словно бы у дамы из колоды червей.   Но довольствовался он ровно до того момента, когда Кора без всяких сомнений отрезала себе кусок каштанового пирога. И тем самым приступила уже к его унижению.             То, с каким возмущением и беспомощностью миниатюрный алый деспот взирал на губы Коры, которые уличали его в не самом лучшем исполнение роли старосты — стоило в итоге того, чтобы таки посетить сей бесполезный и душный приём.               « — Ты явно не понимаешь, зачем создают правила.   — Что Вы... такое... говорите...  Я... Я... Я прекрасно понимаю, зачем создаются правила и законы. Я изучил все восемьсот десять пунктов свода правил Красной Королевы, поэтому...   — Правила создаются не для того, чтобы их нарушали. И не для того, чтобы за них убивали. Правила нужны для того, чтобы им обучали. Так себе из тебя староста, если для первокурсника, который ещё толком ничего не понял в здешних стенах, ты избираешь просто-лёгкое «голову с плеч», а не стремишься кропотливо показать ему, как надо... Траполла три дня учится в этом колледже, в отличие от тебя. Он ничего не знает, у него трудный характер, и ведёт он себя, как придурок. Но ты то зачем себя так же ведёшь? Опускаешься до его уровня.   — Я... Я бы попросил Вас! Простите, конечно, но то, что Вы говорите — абсолютно неприемлемая глу-...   — Научись использовать правила ради полезных целей, а не просто следуй им без понимания, зачем они нужны. Может, тогда тебе станет проще общаться с остальными... А каштановый пирог, кстати, неплохой. Будешь?»     Библиотечная пыль садится бесцветными букашками на нос. И Кора даже не пытается её отогнать — лишь молча наблюдает за тем, как плавно танцуют чернила поверх стархы бланков. Как осторожно и бережно буквы складываются в причудливые имена, и каждый виток повинуется сторого и гордо взмаху чужой руки. С перьевой ручкой он обращался явно лучше, чем с людьми.     — …. Мисс Кора.   Голос Ридлла вытаскивает из вязкой полудрёмы бессовестно прямолинейно, заставляя сморгнуть с рыжих ресниц неудавшийся сон.   Их глаза путаются между собой на пару мноновений: так тасуют карты в карточной колоде — случайное движение, на первый взгляд; но ловкий шулер убедит вас в том, что лишь так карты и можно переплести между собой: нечто на первый невнимательный взгляд рассеянное есть лишь суровая закономерность.   Риддл смотрит на Кору обыденно пристально. Что-то находит или что-то ищет? Кора не хочет знать ответ. Может, он просто считает веснушки на её лице, а, может, ищет к чему бы ещё придраться в её внешнем виде и «несносном» поведение. У каждого в этом колледже свои развлечения.     Кора нехотя принимает из изящных рук в чёрных перчатках в свои мозолистые жёсткие руки тугие бланки и стопку книг о хороших манерах.   Нет нужды узнавать, зачем Роузхартсу понадобились вездесущие пособия по столовому этикету и светскому общению: одного коротко взгляда на студентов его «безупречного» общежития хватает, чтобы дать самому ответ на свой же вопрос. Бедные мальчишки беспрекословно подчиняются чужой воле, в большинстве своём. И всё те же бедные мальчишки посещают — как Роузхартс это назвал? — «собрания по улучшению манер»; обязательная пытка их общежития.   Ровно восемь уставших томов отправляются в тележку для распределения экземпляров, а кипа бумажек глухо опадает на стол. Риддл взирает с брезгливым принятием на то бесстыдство, которое Кора называет работой. Ей уже приходилось выслушивать его горделивые замечания о том, что подобный «тон», «внешний вид», «бардак на столе» и «подход к работе» — неприемлемы в стенах столь благородного (в каком месте?) учебного заведения. Но, благо, спустя пару недель ей всё-таки удалось убедить Роузхартса в том, что внешность — обманчива, подход к выполнению поставленных задач — субъективен, бардак — упорядочен, а  Кора — решительно неисправима, но зато «эффективна».   Даже забавно. Они вместе каким-то истинно «магическим» образом нашли мимолётное равновесие в своих коротких беседах: скверный характер педантичного Риддла и Кора, отрицающая любые авторитеты, кроме милашки-Трейна, — и всё же общение их было, скорее, приятно-незамысловатым.   В колледже, где повсюду растекался аромат вседозволенности и шелестели деньги, найти кого-то искренне болеющего безумной идеей порядка — редкость. Коре нравилось изредка наблюдать, как Роузхартс отчитывал своих «подданых» в пёстрых одеждах с мастями карт. В конце-концов, хоть кто-то в стенах этой школы ратовал за соблюдения правил… Чрезмерно жёстко ратовал — но зато какое ни какое разнообразие.     Риддл с особым вниманием следит за ладонью Коры, которая неспешно берёт в руки бланк с его именем. Он выглядит снисходительно довольным каждый раз, когда замечает краем глаза почерк Коры. Должно быть, одобряет элегантные закорючки и тонкопёрные буквы — да, единственный из мужчин, которому письмо Коры было интереснее, чем она сама.     Как бы между делом, стараясь не отвлечь чрезмерно, Роузхартс спрашивает на тихом выдохе. И его голос шелестит как сушёный розовый лепесток.    — Правило Красной Королевы номер восемьдесят один ….. Ридлл говорит в пустоту высоких книжных сводов медленно и с садистским удовольствием. Каждый раз он устраивает маленькую казнь ленивой жизни Коры подобными вопросами ни к месту. Единственная его ребяческая черта — казуистический вопрос, который в тех или иных вариациях так или иначе срывался с его губ стоило ему оказаться подле неё. А всё лишь из-за того, что как-то раз Кора уверенно, но не благоразумно бросила ему в лицо красной тряпкой —  «думаешь ты один способен выучить весь свод правил Красной Королевы?».   — Клетчатый узор жилетки предполагает обязательное наличие одноцветной бутоньерки в виде красной розы в «День Рождения» и белой розы, выкрашенной в красный цвет, в «День-Не-Рождения», — не поднимая глаз к чужой сладковатой ухмылке, Кора выводит свою подпись на последней строке последнего бланка. — Существует четыре исключения из данного правила, но я не собираюсь перечислять их тебе. Уж не сердись, родной.   Риддл улыбается в тот миг, когда берёт бланк расчёта в свои руки; улыбается, когда складывает осторожным конвертом бумагу в нагрудный карман; и улыбается, когда заглядывает снова Коре в глаза.   Забавно, конечно, что они… вроде как, «подружились». Но ещё забавнее, что Ридлл каждый раз столь упоительно верит в то, что Коре и правда хватило сил, духу и ума выучить все восемьсот десять правил и столько же подпунктов очередного бесполезного свода законов. То, как ловко и виртуозно Ридлл каждый раз выбирал из всего списка устоев именно тот, который Кора помнила обрывками памяти — было поразительно. Если бы мадам Фортуна  каждый раз была на стороне Коры, как в случаях с этими вездесущими правилами, — как легка стала бы жизнь.     — Поразительно, что Вы за столь короткий срок смогли выучить весь свод законов, — Ридлл бросает комплимент на грани издёвки и оскорбления; он задирает подбородок и голос у него на вкус, как жжёный сахар.   — Поразительно, что ты за столько лет его ещё не забыл, — отвечая не менее лукаво и довольно, Кора фривольно подмигивает Роузхартсу не гнушаясь послать ему воздушный поцелуй.             Раньше бы он устроил истерику часа на два, отчитывая её за такое хамское поведения и распущенные жесты. Но сегодня, здесь и сейчас, он лишь хмурит тонкие алеющие брови, явно не одобряя происходящее. Но с гордостью принимая летучий «поцелуй» на свою щёку.