love me, mister shroud

—... так, что отец — только с виду такой весь милый, ага. На деле — он ещё страшнее мамы. Заставляет меня всякую муть делать: на физру ходить или отчёты по оценочным тестированиям сдавать. Ужас.   Идия поводит судорожно плечами. Жухлое движение, от которого внутри что-то скрипит.   Он делает это не из-за тревожной тоски — ему сейчас совсем не дурно. Наоборот. Ему уже привычно разламывать колкий сахар угощения между зубов; жевать дешёвые кубики тщательно; затаскивать влажные ступни на софу; и  стыло отсыревать в этой ветхой гостиной. В груди больше нет глумливых стонов.     Идия поводит худыми плечами — непропорционально широкими для его костистой неупотребляющий белок комплекции — лишь для излишнего драматического эффекта; ничего лишнего и личного — только гротескный жест из ретро-комедий, который придаёт его и без того выломанной фигуре ещё больше насмешливой... трагичности. Но всё же, сейчас подобный ужимки — допустимы. Не каждый же день их разговоры заходят о сдачи спортивных нормативах и о семье.     «Их» разговоры. Да. «Их» — хорошее слово.... Какое же хорошее...   Не столь давно переставшее входить в перечень табуированной лексики, и ставшее цельным романтическим символом, претендовавшим на всеобщую власть над сущностью худого тела Идии Шрауда.   Парадокс — Идия так истошно и так долго боялся подобного изречения «их», только ради того, чтобы в конечном результате удачного социального эксперимента абсолютизировать данное понятие, доведя его до предельных значений чувственности и абсурда. Если проще — то переключение между цундерной ненавистью и ласковой сталкерской зависимостью произошло, конечно, постепенно, но... как-то незаметно для него самого. И всё-таки, не смотря на постепенность, довольно быстро. Идия даже не в силах был отследить то небрежное мгновение, когда ему стало теплее думать обо всём, что́ было (и что́ явно будет) между... ними... в категориях притяжательных местоимений.   «Их» — беседы. «Их» — встречи. «Их» — время. «Их» — взгляды. «Их» — руки. «Их».   Как много общей принадлежности, делённой на сакральное «два». Идии... Ему даже нравилось.   Да. Теперь уже было адекватным применять именно это слово во всех значениях и при любом удобном случае, раз уж Идия Шрауд опустился столь «низко», что... прибывал в доме у живой три-дэ девушки, нарушая комендантской час колледжа и личный антивирусный кодекс хронического девственника-хиккана. Крах всех систем и социальных надстроек, но... Какой красивый крах. Эпичный и красочный, похожий на падение троянских стен. Величественный в своём романтическом бреде. И такой... сладкий. По вкусу — как гречишный мёд.     — Мистер Шрауд Старший, кажется, опасный мужчина. И голос, притворно усталый, но всегда столь горячий, заставляет забыть о собственных нудных мыслях; о тех бесцельных лирически отступлениях, которые бегущий неоновой строкой иногда подсвечивали Идии серый мозг. Голос — столь пренебрежительный, всегда спокойный, неизменно лукавый. Как самая изящная наигранная ложь. Как самая очевидная, но необходимая правда. Как что-то уже устаревшее, вульгарное, даже в чём-то пошлое, но всё равно пленяющее тебя своей бархатной мелодией. Горьковато-пряный выбор без выбора. Голос Коры. Лишь такой. Пьянит.     Идия дёрганным и неизменно суетливым, но уже... каким-то обыденным движением наматывает на узловатый палец комки собственных пылающих волос. Пряди грязновато-алого цвета выгорают тускло и путаются в ладонях, пока невротично растягиваешь их по ногтям. Идия не смущается Коры — пока нет. Но эти тупые горящие волосы, которые настырно лезут в лицо и смеются в ответ на её голос — бесят. Проклятье крови никого не делает лучше, оно лишь портит и без того тщедушный и заплёванный внешний вид.   — О папа — ещё какой, — собственный голос ломается глупо и стыдливо на мгновение, словно бы сухая трава; голос звучит по-идиотски довольно. Но сегодня, сейчас и, должно быть, завтра Идии — всё равно. Говорить, что думаешь даже самым тупым звуковым регистром — больше не стрёмно. Если рядом Кора.     Кора. Сидящая напротив. Такая... обыденно безупречная.   В ней вновь и вновь не было и капли — даже самой жалкой капли — возбуждения или завороженного волнения; она воспринимала все слова и все липкие, восхищённые его взгляды, как данность.   Кора улыбалась с хитрым полунамёком на издёвку над каждым словом Шрауда, но губы её, сплошной вишнёвый ликёр, всё равно казались горчаще-сладким совершенством, пусть и пренебрежительным. Совершенством, которое хотелось испить, даже, если захлебнёшься терпким вкусом уместно-ироничных замечаний.     Забавно отметить во время беседы, что Идия уже не терялся робко в миг, когда заглядывал в её лицо. Испещрённое тёмным золотом драгоценных веснушек. Такое глумливое, но для него — всегда ласковое лицо. С высоко оттёсанными из матовой бронзы скулами, с вздёрнутым любопытным носом, и медным отливом длинных ресниц. И шоколадным миндалём прищура. Её лицо он научился любить за каждый смешливый жест и за каждую выскальзывающую из ладоней улыбкой. Оно ему часто снилось...   Хотя, честно сказать, больше всего и крепче всего Идии всё-таки снились её глаза. Янтарные.   Только то́ был тёмный янтарь, глубокий и вязкий, с багрово-бурым послевкусием. В таком застывали мухи ещё со времён богов, оставаясь навечно пленниками своей переливчатой гробницы. Идеальный саркофаг, на солнце горящей ярче и лучше любого мрачного золота. То, что нужно для побитой моли без крыльев, какой и был Идия Шрауд. Можно больше не отрицать, game over, ха-ха-ха.     Кора сидит напротив — на длинной, как ноготь, старой софе. У неё высокие плечи, усыпанные рыжими поцелуями веснушек. И пышные, словно бы вызревшее колосья, волосы. Даже в чернеющей спортивной форме, растасканной на худощавые нити, она смотрится неуместно величественно. Хотя, и немного пыльно. Как скульптура — всегда столь прекрасная в своих чётких, жёстких формах и плавных светотенях; но след какой-то фальшиво-печальной усталости вырисовывает полумрак на теплеющем мраморе скул.     Кора, сидящая напротив, закинувшая свои гибкие руки на протёртый бархат обивки. Такая живая — даже в сумраке старых потолков. Дышащая мерно, спокойно. И всегда с блуждающей улыбкой, но только для него — пряной, даже приторной.     Идию уже не смущает пялиться на Кору. Весь его нелогичный и импульсивный «цун-цун» стыд теперь конвертируется в лишь редкие нервные жесты: вроде перематывания волос на руки или пережёвывания кубиков сахара. Но нечто большее — вроде тоскливых панических атак или опущенного взгляда — более ему не нужно; данных механизм защиты превратился в талый ручей; и утёк куда-то не сюда.   Можно всматриваться, сколько хочешь. Она же не против. И Идия... Идия тоже теперь не против. Ему нравится скользить взглядом ей за ухом, вместе с рыжей прядью. И говорить.     — Да... Да, «опасный», — лёгким смешком Шрауд скребёт себе горло, растягивая уголки губ до улыбки. — Мама так всё время про него и говорит. Ей нравиться эта его «крутая» черта, — Идия смеется без смеха, высекая доверчивые слова хрипящим голосом. Его забавляет даже отнюдь не чужой надменный взор, такой светлый в этой темноте; взор, словно бы говорящий тебе с родной издёвкой «да-да, конечно»; его забавляет на многие проценты больше то́, с какой лёгкостью он говорит с Корой о своей семье. Рассказывает сущие глупости о матери и об отце. Словно бы Шрауды — это нормальная, обычная семья. Словно бы.     — Очевидно, всем женщинам... нравятся «опасные парни»... да-а-а? — Идия с тягучим привкусом глупости тянет свой бессмысленный вопрос, на который и так знает ответ; его голос походит на густую остывшую смолу: холодный, но липкий; его бесстыдный голос прикасается к коже Коры у самых её запястий, облизываясь и ласкаясь. Кора же — благосклонно молчит, слушая нескрываемо чутко. Позволяет ему говорить что́ угодно.   Идия ухмыляется в ответ на ухмылку Коры, которая горит багровым в мгновения их бесед. С ней так просто говорить. Она не судит.   ...во всяком случае, не судит, как судят простые недалёкие смертные, предел интеллектуальных способностей которых ограничен осуждением аниме-культуры и мыслями о том, что Шрауд — чмо. Если Кора и выносила свои софистические суждения насчёт его, Шрауда, ничтожности в каком-то вопросе, то всегда предлагала Идии их в качестве сладчайшего и изысканнейшего десерта, после которого у него немел язык в предвкушение ещё большего утончённо аромата её хитрых, хоть и обидных измышлений. Идия узнал неловко и экспериментально, что Коре — можно сказать, всё, что пожелаешь и не пожелаешь; любую гадость, мерзость и бессмыслицу. И она всё равно не уйдёт, как уходят живые. И не осудит.     Поэтому, Идия продолжает свой ленивый разговор, уже не пытаясь анализировать собственную речь — любые его фразы будут истолкованы Корой верно, максимально точно, и с лю-бовь-ю (как иначе — ведь... она же теперь его... девушка):               — Твой маме, видимо, мой отец тоже бы понравился... Она, кажется, любила «опасных» мужчин, — Идия вытягивает свою речь в подобие затянутой игры на костяной лире; звучит так себе. Но ему теперь «плевать», ведь собственный голос он уже показывал Коре любым: надломленным, капризным, гневным, уродливым, смущённым, крикливым, упавшим, разбитым, холодным и немного тёплым; И голос и слова свои Идия Шрауд уже давно продемонстрировал этой несносной рыжей мегере со всех нелицеприятных сторон. Поэтому немного мемных кривляний и эксцентричных ноток не помешают. Теперь. Когда откровенность с Корой стала для Шрауда второй тонкой кожей.   — Мистер Шрауд Старший явно понравился бы моей матери не совсем поэтому, —Кора низко смеётся; смех её напоминает медный перламутр алкоголя. Она с хищной усмешкой произносит каждое слово, и тогда клыки её улыбки — чуть выдаются, и кажется, что губы её почти укусили Идию за нос. Посему, он на автоматизированных настройках морщит лицо, выгибая тонкие бирюзовые брови.   — У твоего отца есть более привлекательная черта, для таких женщин, какой была моя мать, — Кора отвечает с вкрадчивой загадкой, которую столь легко разгадать; настолько легко, что начинаешь судорожно думать: а всё ли так просто в словах вертихвостки, которая одними лишь янтарными глазами умудряется тебя оставить ни с чем? правильно ли ты мыслишь? верна ли разгадка? Но Идия всё-таки знает правильный ответ.   Впрочем от пристального взгляда Коры и от собственных же заалевших волос переспрашивает неуверенно, словно бы сомневаяся:   — ...деньги?  — глотая слова, Идия скользит с осторожность по линии чужой шеи; по изгибу и переплетению густых волос.     Кора склоняет голову к плечу, как и всегда, стоит ему поймать в свои дрожащие ладони её интерес. И россыпь рыжих нитей растекается каплями густой электры от скул до ключиц.   — О да, — она отвечает с долгим, протяжным выдохом; отчего её грудь опускается медленно, но вздымается вновь ещё ретивее. — Деньги моя мать больше всего ценила в мужчинах. Ради денег она была готова на всё.     Идия глупо хихикает. Потому, что пока Кора произносит свою пламенную речь — то она смешливо жестикулирует руками, подражая жестам из лучших пьес Минандра. Да, что не говори, но в ней сплетались причудливыми мазками масляных красок праздная натура Города Цветов, флёр старых каналов Сены, и такая живая тоска по временам, когда Троя ещё не пала и в алтарях курилась мирра. Идии это нравилось.     — За деньги матушка отдавала всю себя: каждый кусочек кожи, каждый взмах ресниц, — Кора продолжает лирику; сарказм в её голосе — густой, как дым от сигарет, которые она ни разу ни перед ним не курила.  — На всё готова была ради денег и ради мужчин с деньгами. Мистер, ты бы только знал, как она старательно обхаживала богатых мира сего. Какие наряды выбирала...   Идия ещё раз хихикает безнадёжно влюблённо, хотя весёлого в разговорах про семьи, обычно, мало.   Но даже... даже такие мутные разговоры, от которых крутило потом кишки и от которых прошлое трепыхалось полудохлым, голосом Коры звучит чем-то... нормальным. Словно бы обсудить пристрастия её матери или строгость его отца — это обыденность, в которой не было ничего такого. Словно бы... Идия мог... Нет-нет-нет, слонов бы Идия хотел говорить с Корой о таком: о семье, которая была бременем крови; и о прошлом, которое было личным проклятьем. Хотя... такое желание было почти не странным. Ведь Кора же... не судит.     — Ой, звучит так, словно бы ты мать... п-п-п...проституткой хочешь назвать, — голос Шрауда ехидно сбивается, но он всё равно горд собой; Идия вполне мог бы сказать и более благозвучное слово «шлюха», если бы захотел — но не стал в угоду... чему-то вроде уважения. Как ни как рядом с друг другом они говорили слова и похуже, он — точно. Кеймили мерзостями не только учеников и учителей. Почему бы не заклеймить ещё и семью? Конечно, сам Идия не столь часто опускался до ругани собственной семьи, но... если бы Кора сказала, что семейка Шраудов — «конченные гандоны», он бы спорить не стал. Хотя, конечно, огрызнулся бы. Но... Кора на то и была Корой — она принимала нелицеприятною правду с лёгкостью танцовщицы, словно бы очередная гадость с дрогнувших уст Идии была для неё сладкозвучной музыкой для ещё одного летящего па́. Кора не стеснялась правды и себя. И за это, стоит признать, она ему... и нравилась.     — О, ты не так далёк от правды, — её хлёсткий и рыжий голос распаляет Идии уши, заставляя его заёрзать на софе. Не от нервов, конечно; просто Кора, хоть и великолепна, но живёт — в настоящей смрадной дыре, где даже диван — изощрённая пытка для задницы. Идия оборачивает лицо к пачке сахара, вынимая ещё один крошащийся о его пальцы куб. Извлекает свою безвкусную сладость медленно; так же медленно, как Кора, которая бессовестно неспешно бросает на него свой насмешливый взор. Самодовольный, почти собственнический взгляд из-за которого легко можно выронить сахар; но Идия — уже научен романтическим опытом, он цепко держит кубик, спешно заталкивая его себе в рот.   — Моя мать была «счастливой и достойной уважения особой», из тех, «которые необходимы обществу», — Кора улыбается каждым словом, и свет камина каплями мёда падает ей на клыки; она чуть рычит, так, словно бы, ей слишком давно не с кем было поговорить о том, кто есть её мать.     Идия хрустко давится кусочком любимой «белой смерти», когда до его багровых прядей долетают цитаты из весьма-весьма-ВЕСЬМА сомнительных книг. Которые, по статистике, читают только малолетние хорни-лохи, вроде него... А не эрудированные… женщины, вроде... Коры. Её вкус, хоть и представлялся сомнительным в некоторых аспектах кинематографии и букинистки, но всё же представлялся Шрауду тяготеющим к параметрам «тонкий» и «не для всех»... Поэтому... услышать такую откровенную цитату из столь гадкой книжонки... Идия давится сахаром, но быстро проталкивает языком вязкий ком в глотку.   Коре без промедления смеётся. Делает это сегодня особенно саркастично. Будто бы весь мир и сам Идия стали для неё лишь несмешной шутка, заезженной и звучащей убого. Но шутка эта столь давно звучит и звучит и звучит, что Коре только и остаётся — улыбаться. И окидывать сырые горящие волосы Идии хитрым и манящим взглядом.   — Ага, — она театрально кивает; и длинные медные пряди растекаются у неё по шее, поблёскивая пьяно и горько. Шрауд облизывает пачканные сахаром тонкие губы.   — Правда, моя мать предпочитала, чтобы её называли не «благородной блядью», а скромной «содержанкой», — Кора заканчивает свою невесёлую мизансцену жестом фривольным: ребром точёной ладони она заправляет выбившуюся прядь за ухо. На тыльной стороне крепкой ладони у неё сорок восемь веснушек, и Идия прикасается губами (в своих мыслях) к каждой из них. Прикасается, даже, если у него выгибается в спинку сопливой стрекозы хребет скрипящий позвонком. Прикасается, даже, если чужие слова горят чем-то... абсурдным, неуместным и пошлым (даже для Коры).     Кора отчётливо слышит его мысли. Идия чувствует.   Чувствует, как её лукавые полуулыбки наполняют доли мозга жаром. И вместо паразитарных червей-сомнений, что-то тёплое слоится между его лобных доле́й. Шафрановый аромат и пурпурный цвет затекает из пепельного черепа под веки. И Идии кажется, что — пусть. Пусть Кора всё о нём знает, слышит, пусть перебирает извилины его мозгов жёсткими пальцами. Они у неё — раскалённые, а значит — согреют его изнутри.     — Раньше или позже узнаешь — есть ли разница, — Кора размышляет вслух, и с пухлых её губ пикантным секретом для них двоих стекает это мимолётное признание; она прищуривает миндаль янтарных глаз. Идия знает, что она знает, что он знает. Знает, какой довольной её делают его трясущиеся кисти. И полураскрытый бескровный рот.     — Она... твоя мать... В смысле, она прям... «содержанкой» была? — Идия хрипло дрожит словами, не успевая понять и принять, зачем он вообще задаёт этот неуместный, бессмысленный, бестолковый и совершенно глупый вопрос. Хотя, да-да-да, глупых вопросов Коре — он уже сто раз задал, но всё равно не хочется показаться ещё более тупым, чем можно, в её карьих глазах.   Но Кора не судит. Ни разу.   Она лишь чуть подаётся своей упругой грудью в его угрюмую сторону, прекрасно понимая, что она — смертельно смущает Шрауда этим коротким движением. В торопливый миг их редкой близости Идия неравномерно и против всякой воли становится алым... бесстыдно алым — почти весь, стоит Коре оказаться чуть ближе, чуть теснее. И тогда она шепчет ему в лицо:   — Да. Со всеми необходимо контрактами, бумажками, финансовыми отчётами, медицинскими страховками и извращениями, — бархатистый и терпкий на каждой грассированный согласной голос; голос — горячий, об него неумело обжигаешься каждый раз.   Однако, стоит Коре приблизиться — что словом, что лицом — стоит ей лишь мельком прошептать, так интимно и честно, свою пламенеющую речь, как Идия в трепетном страхе... отстраняется. Вслушиваясь в каждое бархатное слово — сползает дождевым червяком дальше по скользкой софе. Утекает плаксиво и трусливо от жара, которого же сам желает. Но всё-таки... рядом... когда ближе... невыносимо горячо.   — Ага... П-п-понятно, — торопливо, сбиваясь на заплетающихся в узлы словах; мямлит себе под остывший нос какую-то чушь. Но Идия не знает, что ответить сейчас нормального. Если «нормально» вообще можно реагировать на такие беседы. Как ещё реагировать на признания Коры в чём-то таком... о её семье? Да, и... Как вообще реагировать на Кору, если она склоняется к тебе ближе? А ты — патологический инцел, который сгорает от её тела рядом. Боги. Идия ведёт себя, как дурак. Впрочем, на самом деле без «как». Но оправдания своего побега вниз по софе Идия находит себе здесь и сейчас: типо, какую ещё юзануть эмоцию и действие, если смешливый и непринуждённый разговор об отце закончился в итоге признанием твоей девушки в том, что её мать — высокосветская шлюха? Как реагировать? Ещё и Кора столь небрежно говорит об этом, словно бы это — что-то неважное, не постыдное (наверное), и... необходимое к сведению Идии.   Шрауд всё давится своими придурковатыми «понятно», где-то с минуту. А Кора... Кора лишь смотрит на него с какой-то особой заботой. Словно бы... ждёт чего-то. Знать бы ещё — чего.     — Просто... Ну, знаешь: узнать на четвёртом свидание, что мама твоей д-д-де-девушки... — проститутка... Ну такое, конечно. Ну... типо не очень, я думаю, — Идия продолжает возню на софе, и голос у него так же грязно возится и шелестит; словно бы растянутая мятая толстовка по серой обивке. Он ляпает первое, что скребётся внутри головы. Но что ещё сказать, если разговор — полный кринж? Ещё и в сопровождение цитат из Де Сада.     — Тоже так думаю. Голос Коры — пленительно спокоен. Как горящий мерно огонь. Ровное рыжее пламя, которое дарит ласковое, хоть и жгучие тепло. Пламя — нежное, насколько нежным только может быть огонь. Пламя — среди тьмы, которой много и от которой плохо. Голос Коры звучит стрекотом огненных всполохов. Настоящих всполохов, а не тех убогих фальшивок, что у Идии вместо волос.   Кора молчит без осуждения. Она такая... щедрая на своё терпение... «Терпение» — потому, что Идия резко и болезненно думает, что, если бы кто-то иной сказал нечто столь же отвратное о его матери (даже в ответ на критику мамы с его стороны)... он бы превратил жизнь этого человека в ад. Идия бы дважды не думал. Даже единожды бы не подумал — за такие-то слова. А Кора...   Кора молчит. Но молчит столь пёстро и весело, будто бы Идии, жалкому и тупому, трясущемуся рядом с ней Идии — можно всё. Молчит столь многозначно, будто бы она простит любую мерзость, примет каждую неудачную шутку. И никогда не будет судить. Лишь... должно быть, любить. И позволять своему «Маленькому Богу Смерти» любые вольности.   Кора. Иногда она бывала невыносима...               Тишина вязко сдавливает судорожную глотку. До сиплого немного вскрика, который Шрауд зыбко цедит сквозь клацающие зубы. Его — липко мутит. И огарки жёванного сахара во рту вызывают рвоту. Ровно такую же гадкую рвоту, какое вызывает его дебильное замечание. Которое... Кора — зачем-то — так спокойно принимает на свой счёт.   Идия слишком хорошо чувствует её внимательный взгляд по своим плечам. Взгляд — совершенно обыденный, тёплый, и без всяких обид. Она касается жаркими глазами нежно.     — А з-з-знаешь..., — Идия не замечает, когда из его суженных и вытянутых голосовых связок вдруг трупными червями начинает выползать слабый, жухлый голос; такой убогий, что сейчас точно стошнит.   — Знаешь... Моя... моя мама... Тоже с-с-с-ст... ну.... странная, типо бывает, да... Со странностями она...— он говорит дрожаще-уродливо, будто бы признаётся в чём-то совершенно паскудном и пошлом; а не говорит (на самом-то деле) очевидную вещь про женщину с фамилией «Шрауд».   Идия совершенно не успевает проклясть себя за безмозглые реплики, абсолютно никак не спасающие положения. Потому, что звучит такой неожиданно лёгкий и лукаво-завороженный голос Коры:   — Расскажешь? — без вопроса, а, скорее, мягким повелением; слова с еле ощутимым, но столь пикантным паризийским акцентом — совсем, как он любит, любит до дрожи; кокетство без кокетства.   Идия знает, что это — вопрос-ловушка. Ведь сейчас он начнёт нести ещё больший и совершенно секретный бред, чем несла пару минут назад сама Кора. Но, конечно, слабый своей порочной плотью и слабый хорни мыслями «Мистер Шрауд», изголодавшийся за целый день учёбы по жарким уловкам и умелым манипуляциям своей любимой, попадается безвозмездно. И говорит, всё так же сдавленно и нервно, но с какой-то неожиданно предвкушающей усмешкой:   — Ну... К примеру, моя мама сталкерит всех сотрудников и членов семьи по камерам без их ведома.