love me, mister shroud

У него были красивые руки — слишком красивые для живущих.             Бледные и сизые пальцы, как крылья плотоядной стрекозы. Полупрозрачные перламутровые вены расцветали бутонами на тыльной стороне широкой ладони, и тонкие высвеченные бирюзой жилы оплетали запястья. И каждое нервное, неуловимо мимолётное движение напоминало о смерти — полупрозрачный memento mori в каждом жесте.     В сумраке отсыревшей гостиной руки Идии смотрелись особо изящно; им шёл дождливый полумрак, а маслянистый свет камина высвечивал причудливыми тенями острые костяшки. Коре уже давно было не стыдно было смотреть на мелодичные изгибы белых, всегда холодных рук.   «Всегда холодных»...  На ладони Идии оказывалось стыло даже просто смотреть, не то, что их касаться — издали они казались обтёсанным бледным камнем, прикоснувшись к которому — замёрзнешь и уснёшь. Впрочем, Коре всё равно нравилась их прохлада — даже, если нравилась лишь на словах. За руки они, безусловно, ещё не держались: то́ было бы слишком больши́м потрясением для столь ранимого и капризного юноши, как Мистер Шрауд.     Было около девяти вечера, ночь пахла зимней сыростью. Ночь была угольной, она явно была уже простужена. Финальные аккорды октября были чарующе промозглыми и щедрыми на мелкий, сопливый дождь. Коре безмерно нравилось это время года.   И нравилось, то́ с каким брезгливым ужасом Идия подбирал теснее к себе острые колени, натягивая старую толстовку на кисти продроглых рук. Его привычка выламывать себя до хруста суставов, дабы по жучьи вывернуться как можно более не-удобно — казалась Коре очаровательной. Не каждый юноша его возраста мог бы так округло гнуть позвонки, ныряя подбородком к коленям и ступням. В этом было что-то поэтически-возвышенное и что-то немногим тревожное.   Идия молча скрипел костями, с подозрением и странной внимательностью всматриваясь на книги на кофейном столе. Со стороны он выглядел недовольствующимся мотыльком, который гнул свои тонкие крылья, и желал как можно быстрее упорхнуть. Но его пламя — выдавало его даже больше, чем подёргивающиеся уголки иссушенных губ, которые судорожно кривились в полуулыбке.   Кора вдыхала глубоко и безнадёжно чужое пламя. Оно было ровным и тёплым, на вкус — чуть горчащим. Без единого лишнего оттенка — лишь благородная топкая лазурь. Редкие алые искры подлетали к её ладоням, кусаясь безбольно и игриво.   На жёсткой стареющей софе им вновь было удобно.   Мистер Шрауд сегодня как-то особенно мило молчал. В стыдливых ужимках он прятал какой-то прелестный-гадкий секрет, который Кора могла бы и узнать, если бы уже не знала. Мало какие секреты сможет от тебя скрыть интровертный юноша, доселе никому не открывавший своих прихотей; тот, кто столь лестно одаривал тебя своей хандрой и пренебрежением, вряд ли сможет умалчивать долго об очередной пакостной мелочи. Выбор среди чужих вязких и весьма нехитрых секретов был невелик. И, судя по тому, как порой Идия завороженно закусывал губы и смотрел чуть дольше в лицо Коры — догадки Коры относительно содержания секрета были верны... Но она, насмешливо уважая своего Мистера, предпочитала молча делать вид, что не понимает ни единого чужого взора и совершенно не знает, в чём дело. Подобная тактика спасала её уже не один раз. Пусть Идия и дальше «мило» помалкивает, наслаждаясь своими тайными, которые Кора намеренно выбирает «не знать».   Чужое тёплое синеющее пламя заставляло улыбаться лениво, но искренне. Даже без излишней издёвки. Просто улыбка — и Кора не знала, ловил ли Идия её довольные губы в эти сентиментальные моменты их вечеров... Как ни как он всегда столь неприступно и горделиво молчал перед началом их очередной беседы, что её неумолимо тянуло улыбнуться чуть ласковей. Хотя, сегодня Коре фривольно казалось, что Идия чуть больше замечал, нежели обычно, этот мягкий незначительный жест.   Они сидели в стрекоте пожилого камина, который наконец-то начал гореть и греть. И им было хорошо.   «Хорошо» — Кора даже не утрировала, основываясь лишь на собственных чувствах. Быть может, пару раз чутьё и подвело её относительно Мистера Шрауда, но... но сейчас он явно был, хоть и дёрганный, как прозрачная моль, но при том — в его лице читалось между строк довольство. Как бы много и красноречиво, не гнушаясь никакой руганью, Идия ни говорил Коре о том, какой он «не такой», как он «не вписывается» в общество, как «ненавидит» социум, как презирает «нормисов», все эти громкие слова неспешно меркли перед соблазном быть тем самым типичным молодым дураком; который ожидаемо нарушает любой устав и привычно шлёт дальше всякую субординацию, чтобы по старой доброй традиции устроить вечернюю вылазку к своей девушке. Маленькие радости простой человеческой жизни не могли не пленять, не так ли, Мистер Шрауд?   — ... учебные пособия? — голос Идии стрекочет тихо и несмело, но без прежнего надрыва; посеребрённая струна лишь высекает немного фальшивый звук, но отнюдь не рвётся. Он говорит с осторожностью того, кто нарушает уют молчания; говорит смущённо, немного льстиво. И ужасно приторно. Пытается неумело сменить тему. Забавно, учитывая, что они ни о чём не говорили, хотя — и весьма пряно о многом молчали. Хотя, столь очевидно, что Мистер Шрауд пытается «сменить тему», — лишь в своих мыслях... Которые, видимо, оказались крайне неловкими и неприличными для них двоих сегодня. Хоть Кора и дышит спокойно ароматом чужих пламён, Идия так стыдливо прячет глаза среди книг, что ясно, о чём же он думал. Идия знает, что Кора знает о чём он мог помышлял... И ему повезло, что сегодня Кора учтиво не стала над ним издеваться, указывая на особо нежный оттенок розового на кончиках чужих прядей.   Кора вдыхает глубоко за́пах сладковатой серы. И нехотя склоняет голову к плечу, небрежно вычитывая название несчастной книги, на которую указал её маленький Бог.      — Тебя чем-то смущает грамматики Смита?  — Кора иронично выгибает медную бровь, улыбаясь чуть шире; её рыжий нос в каплях веснушек медленно ныряет ближе к кофейному столу. Поддевая рукой пособие, она заодно поддевает кокетливыми словами Мистера Шрауда. — Для тебя это оскорбительно простая книга?   Её голос смеется без смеха. Он такой же сиплый, как и растрёпанный ржавые локоны. Низкий тембр, не самый женственный, но зато для таких вот саркастичных вопросов вместо ответа — подходит просто прекрасно. Слова Коры напоминают дым от сигарет: они тяжёлые и горькие, немного мутные, но вместе с тем — лёгкие и совершенно ни о чём.     — Да, нет, в смысле... «Аттический»? — Идия отвечает торопливо и с каплями приторного яда в уголках треснувших губ; он окидывает многострадальную книгу улыбкой, и Коре нравиться то́, с каким нахальным ехидством Мистер прикасается кончиком ногтя к корешку пособия.   Ему шло быть капризным спесивцем, который каждую вещь и каждую душу в мире считал недостойный своего общества. Его бледное лицо озарялось особо нежными оттенками благородной лазури в тот миг, когда речь играючи заходила о том, дабы витиевато унизить чей-то вкус или интеллект. Идия был особенно собой, когда в нём разгоралось желание самоутвердиться за чей-то счёт. Он горел ярче, он был весел, и пламя его становилось горячим, словно бы золото. Кора вполне небезосновательно полагала, что Мистеру Шрауду была крайне к лицу маска трагикомедии, которая искажалась нервной насмешкой в минуты его горделивых суждений.     Кора не успевает дать вразумительный ответ на упрёк — слишком долго окидывает взглядом линию чужих скул — и Идии приходится продолжать свои словесные увеселения-унижения самому:   — Типо, это же самый хайповый диалект, зачем он тебе? — он грызёт зубами слова, и его синеватые губы смешливо растягиваются шире. Возбуждённо подрагивают его сизые ресницы, но глаза Идии — спокойны: они выгорают мерным золотом, не потухая.   — Это академический общепринятый диалект, Мистер. Поэтому я взяла Смита, что бы..., — Кора чуть задирает подбородок в жесте, достойным ритора и софиста, но на полуфразе Идия перебивает её не менее нагло, чем умеет то делать она сама.   — Ой, «конечно», да-да, — Идия вязко и искренне хихикает через каждое короткое слово, что столь любовно-презрительно срывается с его ехидного языка. — Неужели ты на том уровне понимания античной культуры, когда хочется учить «аттический»? Он хмыкает с надменной уверенностью в собственной изящной правоте, а Коре остаётся лишь с притворной покорностью взирать на то, как неумело Мистер рушит ровную стопку книг на столе, желая тонкими пальцами вытащить пособие почти с самого низа.   Пыльные тома глухо бьются о такой же пыльный стол. Идия продолжает паучьими ладонями притягивать к себе «Грамматику» Смитта. Кора с виноватой жалостью смотрит на то, как библиотечные фолианты косо распадаются по деревянной столешнице, а пара из них — и вовсе встречает объятия пола.   — Я на «том» уровне забытия базовой грамматики и отсутствия более узкоспециализированных книг для изучения диалектов, когда Смитт — это хороший выбор, — Кора отвечает с глумливой сдержанностью, оправдываясь почти театрально; её голос вкрадчивый и лаковый, словно бы кошачьи лапы, у которых втянуты коготки.   — Фу, ты как нормис: хочешь учить тупой диалект всех душных преподов, — с издёвкой корча из слов рожицу, Идия закатывает глаза в жесте однозначного светского осуждения. Его юркие пепельные пальцы поглаживают испуганную книгу, которую он столь немилосердно держит в руках. Хотелось бы быть на месте пожелтевшей обложки, но пока, всё что может позволить себе Кора — лишь смотреть с внимательной негой на претензии своего прекрасного Мистера.   — Этот диалект наиболее доступный с точки зрения количества пособий и их качества, — Кора пожимает учтиво плечами, и пряди волос щекочут ей ключицы. Она поводит рукой в жесте ритора, указывая раскрытой ладонью на томик Смита, который её милый гость всё так же вертит в своих белёсых руках.   — Жалкий лепет лоховских оправданий, — Идия на распев, чуть хриплым и чуть уставшим голосом произносит своё маленькое проклятье, проговаривая каждый сырой звук с утончённым удовольствием; он низко смеётся себе под прямой греческий нос, иногда окидывая веснушки Коры каким-то особо претенциозным взглядом. Кора делает вид, что не понимает, что́ на самом деле он имеет в виду — к чему он сегодня такой довольный. Играет весьма сносно непонимание — мол, к чему сегодняшний особо пряный каприз; к чему эти расслабленные ухмылки. Притворяется (совершенно немного) что ей столь трудно разглядеть в сумраке обветшалой гостиной розоватые искры.   Как бы Мистер Шрауд ни пытался скрыть себя за саваном мрачного отчуждения, даже такому «забитому хиккану», как он, было нужно немного бунта и смены настроений. Коре пьяняще нравилось осознавать, что именно она стала «саботажем» Мистера: его нарушением всех табу, любых предписаний, правил, устоев и традиций. Его омутом, в который окунаешься, пока молод.   Розоватые всполохи на кончиках чужих растрёпанных волос соглашались с ней, и она только лишь многозначно улыбалась. Думая, что с каждым их общим вечером — будь то вечер у автомата с газировкой или в этом якобы общежитие — Идия становился по-своему смелее (хотя в тот же миг — и придирчивее): они сидели уже в меньшем отдаление, чем два дня назад, и Мистер Шрауд ни обмолвился ни единым резким словом; его глаза стали смелее, он уже куда более нагло касался Коры взором, вычерчивая её лицо. Всё шло так, как обычно и случалось в романтических мелодрамах в шесть вечера.   Кора упоённо всматривается в Идию. Может себе позволить после рабочего дня. Однако, Мистер явно воспринимает её молчание превратно — как согласие с его весьма важным мнением. Растягивая кусанные губы ещё шире, он продолжает сладкозвучно придираться:   — Ты должна учить дорийский диалект, — саркастично и очень-очень-очень самонадеянно бросает с благосклонностью господина Идия, быстрым взором окидывая Кору от вздёрнутого носа до ступней и обратно. — Это самый благородный диалект и самый благозвучный.   — Я не разбираюсь даже в классической «кабинетной» грамматике. Не думаю, что смогу учить дорийские уточнения и фонетику, — Кора нахально спорит даже в тот миг, когда в золотых глазах Мистера Шрауда мелькает жгучий укор, подобный стрекоту осиного жала.   Но сегодня вместо поджатых оскорблённо губ, Идия выбирает быть едким и злачным мёдом, который сладок до отравы. Он хлёстким движением раскрывает бедным том Смита где-то на середине, указывая бледным обколотым ногтем на одну из чернильных и старых строк.   — Я бы не стал общаться с нубом, Кора, — хихикая очаровательно-омерзительно, Идия издевается с наслаждением и явным умением; когда ему хочется быть засранцем — он способен виртуозно исполнять эту роль. И всё что может Кора — лишь аплодировать про себя, подыгрывая каждый раз этой его роли.   — Идия, я училась в университете столько лет назад, — предвидя чужие речи, Кора отвечает с толикой измотанного оправдания, взглядом поглаживая чужие острые скулы. — Я мало что­­́ помню.   — Всё ты помнишь, завались, — Идия отмахивается своим самоуверенным голосом от очень даже обоснованных сомнений Коры, морща вечно холодный нос. — Такие, как ты — ничего не забывают. И уж точно не зубрёжку академическую, необходимую для изучения дорийского.   Мистер Шрауд не принимает ни единого возражения, он слишком сильно хочет верить в свою же маленькую ложь: словно бы Кора может помнить что-то с первых лет обучения. Впрочем, его улыбка — такая хитрая, что начинает казаться, что он может быть и прав...   — Ты думаешь, мне нужны были бы пособия, если бы я всё помнила и понимала? — с неожиданной для самой себя обречённостью в ироничным голосе отвечает без ответа Кора, довольствуя Идию ухмылкой не менее пёстрой, чем его собственная. — Я просто хочу немного вспомнить классику....   — Ты и так всё помнишь, — Идия прерывает Кору на полуслове весьма холодно и словно бы даже строго; он говорит так, словно бы знает больше о Коре, чем сама Кора.     Минута проходит в тишине. Камин сипло жуёт угли, и Кора снисходительно ожидает слов своего любимого Мистера Шрауда. Такого категоричного и всегда упрямого.     — Ты не тупая, чтобы забыть базу, — он пожимает острыми плечами, чуть расправляя клинья лопаток; говорит немного тише, но его текучие пряди всё так же цветут спелым багровым шиповником. Он как-то необычайно трепетно ухмыляется вдруг. Всё-таки, Коре чертовски нравится, когда он ведёт себя, как засранец. Она ухмыляется тоже — только чуть слаще.   — Итак, начнём с лёгкого, — Идия неожиданно начинает беседу, игриво и льстиво. Он чуть склоняется к Корк; еле ощутимое движение — и всё-таки движение ближе к ней. Кора кивает ему с наслаждением и своенравным одобрением.   — Назови мне все притяжательные местоимения, производные от «Я», — Мистер Шрауд первый произносит вязкие слова, которые источают аромат смеха и мирры.   И Коре ничего не остаётся, кроме как вздохнуть глубоко и немного печально, проигрывая эту игру. И ответить:    — Эмо́с, эмэ́, эмо́н....