love me, mister shroud

Красивая-красивая-красивая-красивая-красивая. Кора была такая красивая.   Идия думал лишь об этом. Всегда... Всегда думал лишь об этом.     Он глотал глубоко и жадно каждую вязкую мысль о её красоте, давясь до всхлипа. Её голос, её аромат, её походка, её ладони, её взгляд... Её всё — заставляли в изнеможение извиваться внутри собственной кожи; и в каждый из дней Идия с истомой вспоминал о том, какая Кора красивая. И горячая — как янтарь.   Губы сводило до дрожи, когда Идия думал о том, как сильно ему хочется согреть свои кривые пальцы о её тело... Хотя бы кончиком узловатого пальца мазано поддеть белую ткань и, забравшись под рубашку, провести по её жаркой коже. Спешно и отчаянно, мимолётно и удушающе нежно. Провести в надежде... Что Кора сама... перехватит крепко его худощавую кисть. Прикоснуться к ней, чтобы потом она сама сжала медными пальцами его изголодавшуюся руку; сжала до изнывающей боли; сжала, не позволяя отстраниться в стыдливом страхе; не позволяя даже думать о том, чтобы отстраниться.   Кора бы с силой притянула Идию за руку ближе. Нахально раскрыла бы ему холодную — всегда холодную — костлявую ладонь... и заставила бы коснуться себя, коснуться её ключиц. Её пленительных точёных ключиц, по которым рассыпались пятна злачёных веснушек. Пылкая и горькая кожа отозвалась бы под трясущимися пальцами Идии чем-то ласковым, хоть и вовсе не нежным. И он бы перестал дышать, глубоко вбирая в себя рёбра. Идия бы исступлённо всматривался в то, как пепел его руки уродует её матовое тело; как пятнает белую ткань рубахи. Ту самую ткань той самой просторной рубашки, которая обрамляла изысканным намёком черты плеч и груди Коры; ту ткань той рубашки, которая так и умоляла Идию узнать — что́ же кроется под полупрозрачной вуалью утончённой ткани. Да... Кора бы бесцеремонно поднесла его тусклую ладонь к своим натянутым ключицам, заставляя прикоснуться. И улыбнувшись, хитро́ и надменно, произнесла бы багровыми губами с пьянящей хрипотцой: « — Прикоснись, если так хочешь».   И Идия бы сипло млел. И покусывал бы себе губы до рваных ранок, не смея решиться на большее — скользить леденящими пальцами дальше, за ворот; чтобы потом отвести по́лы ткани, и... и... раскрыть для себя её жгучее тёплое тело... Слишком волнующе... слишком «слишком». Нечто настолько сокровенное, что подгибались пальцы на ногах, и дыхание начинало обжигать горло. А Кора бы только и говорила с льстивым прищуром: « — Ну же, прикоснись».   Кора бы повторяла с ироничной издёвкой, посмеиваясь уголками губ. И одним только своим голосом — кусала. Говорила бы с Идией со спесью и со скучающим пренебрежением, не ставя его ни во что, будто бы вовсе не интересуясь им; но вместе с тем — Идия бы ощущал, как страстно Кора впивалась бы в него каждым словом. Как цепко она держала бы его руку в своей, как болезненно вычерчивала бы своими карьими глазами его приоткрытые губы.   Кора бы снисходительно-глумливо заглядывала в его худое лицо. И Идия только лишь надрывно шептал бы что-то несвязное, ощущая, как Кора сама расстёгивает пуговицы собственной рубашки, позволяя... Хотя нет, скорее, заставляя его скользить ладонью по своему телу ниже.   Кора бы пытала собой — в ней не было бы ни капли милосердия к его стыду и его восхищению; она бы выпивала до дна его неумелое вожделение. Идия был беспомощен против изгиба её вишнёвых губ. Он не сопротивлялся бы ничему, лишь... изредка прерывисто вздыхая. И делал бы то́, что она хотела.   Да.   В этом была красота — «делать, что хочет Кора». Только наслаждение и её игривая воля. Кора была всем. Ему наконец-то не нужно было думать. Только ощущать. Только чувствовать уверенность Коры и то́, как она ломает Идию. Ощущать до самых глубоких жил, как Кора выламывала бы ему кости, как не позволяла бы прекратить страдать. Он вился бы червяком, играя в её игры — так сильно хотелось отстраниться стыдливо, но так больно было без её тепла.   У Идии бы ныло запястье — ведь Кора сжимала бы без всякой жалости. Впрочем... эта ноющая топкая боль была великолепна. Влажноватое чувство, что растекалась под кожей вязким и илистым, заставляя судорожно выгибать спину. Дрожаще гудело по позвонкам, и Идия сдавленно сипел бы... заплетающимся языком прерывисто глотая её имя.   « — Прикоснись»   Кора бы измывалась над ним, даже не пытаясь жеманно скрывать своей забавы. Она никогда не скрывала того, что любила — и все пёстрые издёвки выдыхала ему прямо в лицо; она опаляла бы Идии уши своими бессовестными речами. И он бы мог лишь подбирать под себя ноги, нервно сгибая колени.   Если бы Кора так сильно сжимала ему запястья, если бы... Только... То Идия бы глазами тёк по изгибу её шеи — от натянутой кожи в бурых ехидных веснушках к выпирающим туго косточкам ключиц и до плавной впадинки груди. Он бы облизывал сухие губы, стараясь не расплескать свой грязный взгляд по её сильному телу.   А Кора бы только смеялась, и не спеша скользила бы его рукой по своей отливающей светлой бронзой коже. Она бы подводила бы тонкие пальцы Идии к самому краю рубашки, без слов намекая многословно о том, что он может и должен сделать.   « — Ты же хочешь узнать, какая моя кожа на вкус под покровами ткани, м?»   И, о боги, он бы хотел. Это всё, чего бы он хотел. Или почти всё.   Ощущая упругую теплоту и бархатный жар её кожи, Идия бы вылизывал глазами те лоснящиеся тени, какие новая белая рубашка кидала на её стройные черты. Собственную ладонь стыло потряхивало бы от волнения, и чем ближе к груди были бы его пальцы — тем больше Идии бы хотелось выкусать себе все губы; тем кривее и уродливее становилась бы его предвкушающая ухмылка.   Это форма. Эта новая строгая форма была такой красивой-красивой-красивой. Кора была прекрасна.   Она была совершенна в своих нагих кошачьих жестах... Но её жаркое высокое тело в обрамление формального кроя казалось стало ещё вожделеннее. Соблазн крылся во всех тех низких, вульгарных и откровенно пошлых домыслах, какие набухали липко в мыслях Идии при взгляде на новые одежды. Он извращал каждую складку рубашки и вельветовый шов брюк, превращая их в бесстыдный фетиш, гадкий кинк. Официозная собранность костюма придавала Коре особого лукавого, самодовольного злословия. От которого у Идии сводило ноги.   Если бы... если бы только всё это было по-настоящему — тогда он бы кончил. Просто от того, что был бы так близко: что мог бы вживую всматриваться в её рыжую кожу через вырез широкой рубашки; что мог бы на самом деле вслушиваться исступлённо в её надменный голос.   Идия судорожно проводит холодной рукой по члену. Он прерывисто оттягивает дрогнувшими пальцами влажную плоть, и выгибается на резком выдохе. У него ломко хрустят позвонки, вся спина — ноет неудовлетворённо. Ему горячим спазмом крутит нутро. Он грубо скребётся ногтями о набухшую крайнюю плоть. Боль вязко кусает и пачкает изнутри. Но в последнее время... последние месяцы... ему нравится так: без нежности и снисхождения; никаких мягких прикосновений самыми кончиками пальцев. Только требовательные дрожащие движения, которые сам же, через скрипящие зубы, прерываешь... лишая себя удовольствия. Бьёшься в истоме, нервно мыча в сомкнутые плотно губы, но не даёшь себе большего. И всё — из-за неё. Идия ладонью клейко скользит по твёрдому члену — медленно, хоть и жёстко. Он отчаянно и судорожно подаётся бёдрами вперёд, готовый сипло скулить. Выглядит жалко, не давая сам себе нормально подрочить, но... Но он знает, что именно так бы его и касалась Кора.     Горящая багрянцем башка сухо бьётся о гейм-кресло. По затылку бьёт гулко, но Идия лишь больше прогибает худощавую спину, у него потряхивает колени. Он похож на мотылька, который сам себя насаживает всё глубже на иглу. Продолжает мучиться. Но... как же всё-таки хорошо. Наконец-то позволить себе дрочить, как нравится. И думать при этом о Коре. И смотреть при этом на Кору.     Перепачканными пальцами Идия тянется к голограмме экрана. Увеличивает разрешение на пару значений, усмехаясь спёрто. Ему нравится спесивое лицо Коры в тот момент, когда она расстёгивает ещё одну лишнюю пуговицу. В новой униформе школы её привычные-любимые жесты выглядят как-то необычайно развязно: мимолётная грация, полузабытый флёр чего-то элегантного — но притом Кора неизменно самоуверенна и фривольна; она умудряется доминировать над ним даже через битые пиксели камер. Седлая библиотечный стул, она кажется ещё более довольной, нежели обычно. Новые ткани и новые стежки одежды придавали ей спеси и взбалмошной красоты. И как бы хотелось быть на месте этого стула...   Член отзывается тревожным наслаждением, когда Идия обводит кончиками мазолистых пальцев головку. Он всё больше прогибается, так что ломит водянистым холодом в пояснице.   Преющие фантазии на фоне сизой голограммы библиотечных камер — какая теперь это обыденность (хотя, чтобы вот так, утром, — это, конечно, впервые). Смотреть на Кору, неуловимо далёкую, и всё же — близкую, и при этом столь пошло и грубо касаться себя, доводя почти до оргазма... В этом было какое-то больное, несбыточное и неизменное наслаждение... Идию заводили мысли о том, что он может смотреть на Кору и мастурбировать. Вседозволенность оказывалась пленительна, она заставляла часто сглатывать вязкую слюну.   У неё была горькая краплёная кожа и медные, густые, как нива, волосы. Идия бы так хотел уловить тонкий аромат каждой пряди, и языком распробовать на вкус гарь веснушек. Он крепче сжимает влажное кольцо ноющих пальцев; стараясь растянуть удовольствие по твёрдой плоти. Губы подрагивают. Ему нравилось мечтать — до прикрытых век и протяжных, сиплых полувздохов.     Если бы Кора была рядом. В этой монохромно-чопорной униформе, столь жеманно подчёркивающий каждый её изгиб и каждый её короткий, хлёсткий жест... Она бы дала Идии прикоснуться к себе. Даже, если бы он в притворном смятение опускал бы глаза, невыносимо смущённый бархатистыми изломами ткани, столь туго оплетающие её тело. Кора бы с жестокостью и лаской кошки прижимала бы его хлипкую, вспотевшую холодно ладонь к своим ключицам, неспешно и мучительно скользя его пальцами всё ниже. К груди.   Это было бы невыносимо: ощущать шелест разгорячённых вен под теплотой её кожи, немногим сухой — но такой топкой и упругой... Ах, вместо раскрытой судорожно ладони поверх выпирающих ажурных ключиц должен был бы скользить его язык... Если бы было можно... Идия бы сыро целовал онемевшими от наслаждения губами каждую веснушку, каждую впадинку. Он бы оставлял мокрые следы на её плечах — если бы только это были его губы и язык, а не просто ладонь.   Кора бы слышала каждую его пошлую мысль: улыбалась бы хищно багрянцем своих смешливых губ, теснее вжимая его руку — так, что бледная кожа Шрауда начала бы гореть. Она всегда знала о чём он думает. Но разве это хоть когда-нибудь значило, что Кора была к нему снисходительна? Кора перекатывала бы по нёбу каждую неловкую, стыдливую ужимку на лице Идии. Беззвучно усмехалась. И делала только то́, чего хочет. Ей нравились ироничные игры, где всегда был только один ничтожный проигравший. Вся несдержанная и низменная страсть Идии была такой игрой.   Идия бы покусывал себе взмокшие губы, переминая несмело пальцы по чужой коже, отливающей чем-то янтарным. И вслушивался бы до бездумных спазмов по члену в шелестящий, почти неслышный её смех.   Коре нравилось бы, как он подгибал бы ноги, проглатывая очередной еле ощутимый стон. Её... определённо заводили (бы) такие вещи. Она бы упёрлась жёстким коленом ему между ног. Без всяких излишних прелюдий — резким рывком надавила бы до тихого скрипа на натянутую плотно ткань брюк. Быстрое единственное движение, столь жёсткое, что... Что бы он мог сделать? Лишь, не сдержавшись, простонать на рваном водянистом дыхании её имя. Потому, что Кора бы знала прекрасно... как крепко у Идии встал... Встал, стоило ей просто взять его за руку; стоило лишь склониться к нему чуть ближе, позволяя широкому вороту рубашки приоткрыть вид её упругой налитой груди... Столь безупречная округлая форма, которая гибко подавалась вперёд при каждом её вздохе. Кора прекрасно бы знала, как растеклась во рту у Шрауда слюна, стоило его взгляду упасть во впадинку между её грудей. Поэтому, улыбаясь столь жалкому возбуждению Идии, она лишь неспешно давила бы чуть сильнее. Пока душащие сдавленное напряжение от ощущения её колена не перетекло бы во влажную топкую ласку. Каждое редкое движение Коры отдавалось бы вязким судорожным спазмом по бёдрам и позвонкам, и Идия ощущал бы горькую сладость от всех её ретивых касаний. Он бы лишь пару дёрганных мгновений ловил бы ртом воздух, согнувшись в груди до круглых рёбер. Пару мгновений, чтобы вздохнуть и... дать возбуждению истерзать тело. Дать себе вновь и вновь прикасаться к Коре, умоляя её бессвязно и гадко о большем. Ох, она бы смеялась над ним — но её смех был бы мутным и тягучим, как забродивший мёд; капал бы с её пухлых, всегда таких саркастичных губ. Можно сойти с ума, просто голодно всматриваясь в её язвительную улыбку. Как же хотелось поцеловать... Но всё, что он мог бы — тереться о её колено. Нелепо прижимаясь ближе, чтобы можно было ощутить твёрдость собственной плоти. Вдыхал бы до судорог рёбер аромат Коры, и скрёбся по-сучьи ногтям о её кожу. Она бы посмеивалась и жарко шептала бы ему с нежным высокомерием: «— Мой». И ему было бы хорошо... Им было бы.     Идия изводил себя мыслями о Коре. Такими мыслями. Он грязно прикасался к себе, вспоминая её приглушённые и пряные слова; вспоминая её заносчивые, но согревающие улыбки; вспоминая сплетения веснушек на руках.   Это было почти не пошло и почти нормально столь влюблённо дрочить на... свою девушку, разве не так? Все парни так делают... Ему лишь повезло, что он мог вспоминая — смотреть. Камеры были лишь средством, но и без них Идия прекрасно каждый раз справлялся. Ему... ему — как бы странно это не звучало — на самом-то деле было достаточно просто его собственных фантазий о Коре, не нужны были даже съёмка или... игрушки.   Каждое новое движение ладони по головке члена заставляет прогибаться всё больше. Ступни практически не касаются пола, и Идия ощущает, что ещё пара томительных жадных мгновений — и он снова перепачкает себе ладони густым семенем. Он пьяно усмехается в сомкнутые губы, продолжая оттягивать ноющую мокро плоть. Крепче сжимает пальцы, давясь собственным дыханием. Хочется уже кончить, но больше хочется — продолжить услаждать себя пыткой. Одиночество подталкивает ко всяким извращениям. Как и хитрый взгляд Коры в самый объектив камер.