love me, mister shroud

— Сколько ты уже работаешь в библиотеке? — сухой голос, требовательный до невозможности; тон человека, прожившего ни одну жизнь.   Кора не сразу отвечает на бесхитростный вопрос. Сейчас — слишком рано для спешных ответов. Нет ещё и восьми утра. Горло — сиплое, а ладони — жёсткие ото сна (или его нехватки). Однако, удостоить наглым молчанием душку-Трейна — непосильная задача для Коры.   Как только хотя бы немного ясности возвращается к мыслям, Кора отвечает лениво, продолжая свою неблагодарную работу среди книг:   — Чуть меньше трёх месяцев, — коротко и по делу.     Не было ничего необычного в том, что Господин Мозус Трейн столь рано порадовал библиотечные полки своим прибытием. Он нередко навещал Кору до открытия основного корпуса и начала выдачи экземпляров, дабы проверить насколько хорошо его подопечная подготовилась к новому дню. Профессор был крайне щепетилен и очаровательно-казуистичен в вопросах ярлыков и бланков. Первое время он с придирчивым недовольством проверял, как Кора заполняла бланки чернилами; с досадой для себя отмечая, что упрекнуть её, практически, не за что. Мелкие замечания сошли на нет на восьмом-девятом дне работы. Впрочем, Господин Профессор всё равно продолжал свои утренние моционы до библиотеки и обратно. Чего он жаждал увидеть и чего так и не узрел — для Коры оставалось загадкой, которую не очень-то и хотелось разгадывать.   Посему, ничего необычного не было в очередном утреннем визите. Странность заключалась в том, что Трейн сегодня заговорил с Корой. Да, ещё начал их раннюю беседу со столь... «неожиданного» вопроса.     Быть может, если бы Кора была чуть больше в себе (чем вне себя), она бы даже что-то заподозрила. Но последние два дня — подло подставили её, оказавшись слишком насыщенными лазурными всполохами; последние два дня мысли не желали сосредотачиваться совершенно.   Утро сегодня было недобрым и паршивым, собственно, как и вчера. Они с Идией слишком долго разговаривали. Смотрели друг другу в глаза. Переплетались языками без поцелуя. И им было тепло среди отсыревшего древа.   Идия ушёл только к трём ночи. И это было так... привычно. Звучит абсурдно, но именно «привычно». Иначе быть не могло — иначе, чем «расстаться после трёх». Кора ещё на «первом свидании» поняла, что лишь глубоко за полночь Мистер Шрауд направит свои ноги к порогу. Они ведь так упоённо разговаривали. О всякой ерунде, обо всём, что знали, о чём ещё могли помнить. О каком страхе и желание сбежать могла идти речь?   Идия долго отгадывал сладости: столь упрямо перечислял изысканные десерты, что Коре даже сделалось его жаль; однако, поддаваться в этой маленькой игре было не в её правилах. Идия долго мучился, но надоело ему лишь часа через полтора. Он так и не угадал, а услышав её ответ — долго грязно ругался, уличая её в блефе. В каком конкретно блефе, конечно же, Идия так и не уточнил — то́ было излишне.   Их разговоры ткались неспешное, размеренно, плотно. Что-то о книгах, иногда о фильмах, и, кажется, пару раз Идия обмолвился о семье. Рассказывал про брата и о полётах к звёздам, о мечтах и о том, как звонко мечты бьются. Столько всего было сказано, высказано, произнесено... Сколь многое, оказывается, можно было разделить между двумя за столь короткое время.   Кора помнила все те слова, что бирюзовыми мотыльками спархивали с тонких губ. Ничто не ускользнуло. Она помнила и оставляла себе его речи – и всё-таки... О какой же ерунде они говорили, так наивно, почти невинно. Говорили. Среди мрачной и затхлой мебели, среди вкуса паршивого чая. Говорили и говорили, словно бы до того их рты были защиты, как у покойников.   Идия назвал эти встречи и эти чувства «хоум дэйт». Звучало, по мнению Коры, глупо, но смысл был верным.   Хотелось бы верить, что теперь «хоум дейт» станут частым их развлечением, не закончившись на количестве двух.     — ... Кора, ты изволишь слушать?   Да, сегодня — ещё слишком рано. Кора ещё не отошла от вчерашнего аромата чая и прищура Идии; от их общей бездумной фривольности и нарушения всех уставов.   Книги и бланки в руках походят на неэлегантный веер. Кора лениво откладывает их на библиотечную тележку, наконец-то обращая заспанное и чуть более неопрятное, нежели обычно, лицо к Трейну.   Смарагдовые огони в канделябрах учтиво посмеиваются над её влюблённым страданием, чуть сильнее искрясь в тот миг, когда Кора без всяких приличий начинается потягиваться прямо перед лицом Мозуса.   Кора не спешит с тем, чтобы окинуть своего дорогого Профессора измотанным взглядом. Ничего нового она всё равно не узрит. Трейн всегда один и тот же — не меняется, как и положено хорошему красному вину (чей вкус он ей так стойко напоминает).     У Мозуса Трейна была седина. Благородная и степенная, как и он сам. Всегда безупречная причёска, такая же жёсткая и лощённая, как и его безрадостное лицо. Пряди коротких волосы походили на соцветия бесцветной вербы: кое-где они были светлее, где-то — темнели. Совсем, как морщины на строгом лице, которое не уродовала улыбка. Порой Коре казалось, что черты чужого лицам — прямые и жёсткие — довольно молоды для его лет: да, местами по коже шли глубокие щели, но педантичной свежести было больше. А порой, Кора видела в тяжёлых, глубоко утопленных глазах и изнеможённой летами шее, старика. Который просто хочет домой, выпить кофе.   Трейн был и старым, и молодым в одно и тоже время. Ведь иначе не объяснишь его пугающую пунктуальность, любовь к ворчанию, скверное настроение каждый день и поразительную для его лет деятельность; он брался за все проблемы этой потрёпанной школы и решал их столь виртуозно и честно, что оставалась лишь аплодировать (чем Кора в лучшие дни и занималась).   Чужой багровый плащ и безупречно вычищенные туфли сделались Коре почти что родными. Густой мужской парфюм с нотками вишни взывал к хорошему настроению.   А пакостный Люциус, не покидающий взыскательных рук в белых перчатках, давно уже стал покладист. Его оказалось нетрудно соблазнить похвалой и кокетливым поцелуем в нос. Люциус уже почти перестал раздирать игриво Коре локти, если взять его на руки.   Мозус Трейн и его единственный строптивый любимец были придирчивым кошмаром большей части колледжа, но Кора... Кора была очарована этим взрослым, эрудированным мужчиной (который, к сожалению, годился ей в отцы). У Мистера Шрауда мог бы появиться не в меру опасный конкурент, если бы только душка-Трейн дал своей подопечный шанс.     — Кора, ты издеваешься надо мной?   Аскетичный, но грозный вопрос заставляет лишний раз проснуться; хотя, конечно, не очень хочется.   Кора встряхивает кроплённые веснушками руки, и лениво заглядывает в лицо напротив. Требовательное и высушенное лицо, с паутиной морщинок, и приглушённым изумрудом взгляда.   Для ещё даже не восьми утра, Господин Мозус Трейн выглядит чрезмерно опрятно и неприлично бодро. Как и всегда, у него — безукоризненно прямая спина, словно бы тоже выглаженная чугунным утюгом, как и брюки.   Кора улыбается хитрой и непризнающей вину улыбкой прежде, чем ответить:   — Да, конечно, — иронично посмеиваясь в своей самой развязной и неуважительной манере, Кора жёсткими ладонями перехватывает тележку с заказами сегодняшнего дня; всем своим усталым, но приверженным работе видом показывая Мозусу, что она, хоть и хамит, но зато делает это за важным поручением — распределением книг.   — А в чём был вопрос? — словно бы случайно, как бы между строк пыльных фолиантов, кидает в довершение своей неохотной речи Кора, подмигивая Люциусу.   Невыносимо тяжёлый и крайне многозначный вздох Трейна Кора расценивает как лучший комплимент собственной вздорности.   — Я тебя спрашиваю ещё раз: как долго ты будешь расхаживать по колледжу... в этом? Ты же... библиотекарь в приличном учебном заведение, — Мозус растягивает дидактично последнюю фразу со скепсисом; вряд ли он сам верит в то, что сказал — эта школа была какой-угодно, но явно не «приличной». И всё же, Трейн говорит непреклонно, риторически. Повеления в его словах больше, чем снисхождения.   Кора легко и без особых усилий улавливает мимолётный смысл за смыслом: «Хватит позорить мою библиотеку своим неопрятным видом, Мисс». Медленным, но довольно-таки демонстративным движением, Кора оттягивает по́лу выцветшей футболки тёмно-синего цвета; рисованная эмблема «Царя Мёртвых» почти стёрлась, оставшись намёком где-то на груди.   — Пока «щедрый» директор не поднимет мне заработную плату, — снисходительно ухмыляясь, Кора наигранно кивает; собственный голос звучит без всякого недовольства, она, скорее, высказывает факт, нежели кого-то обвиняет. — Я не могу себе позволить что-то лучшее: мой верный друг — кладовка спортивных клубов.   Нищая правда со стороны, должно быть, богатых и обласканных выглядит незавидно; но Кору такое положение вещей вполне устраивало. Целый шкаф некогда-то списанных и поношенных вещей — и все они лишь для неё, да ещё и бесплатно. Конечно, не всё подходило по размеру, но это было терпимо. Большинство мальчишечьих маек и кроссовок сидели неплохо.   ...но милашка-Трейн явно бы иного мнения. То́ с каким брезгливым пренебрежением он поджимает губы, окидывая небрежным взором Кору от кончика носа до завязей шнурков говорит о многом; но в первую очередь — об отвращение.   Иногда Коре становилось немного интересно: как долго Мозус сможет терпеть её неприбранный вид в своей пожилой, как и он сам, библиотеке? Кто-то столь строго относящейся к приличиям и своду правил... Ох, у Трейна, должно быть, каждый раз багряной кровью обивалось угрюмое сердце, когда он видел Кору в очередном изношенном спортивном костюме.   — Так я и думал, — слова Мозуса, короткие и не терпящие возражения, разлетаются вороньём среди высоких потолков.   Кора не успевает до конца распробовать все оттенки чужого недовольства в этой маленькой фразе, ведь Трейн перебивает её многозначный кокетливый взгляд своим педантичным повелением.   — Пойдём.   Он поразительно резво для своих лет разворачивается на острых каблуках туфель, начиная степенно удаляться. Его силуэт обрамлён изумрудным отсветом, и чужая тень заботливо укутывает Кору.   — Куда? — больше от безысходности положения, нежели от праздного интереса, кидает сипловато Кора, начиная неспешно шагать вслед чужой мрачной тени. Её голос ломко хрипит, веселя заспанного Люциуса; тот мяукает протяжно, глумясь над положением одной чрезмерно наглой библиотекарши.   — В мой кабинет, — не растрачиваясь на излишества речи, чуть тише и намного требовательней бросает Мозус. Непреклонный жёсткий тон, совсем такой же, как мозоли на руках Коры.   Если ей не изменяла память, то именно такой голос Трейна — ядовитое жало чернеющей кобры — взывал к ужасу среди студентов. Однако для Коры такой повелевающий тон «пожёстче» — был симфонией в стиле джаз. То, что ей нужно утром вместо крепкого кофе, которого нет.  

 

***

  Кабинет Мозуса был не столь далёк от библиотеки. Должность хранителя архива и преподавателя истории намекали на то, что столь импозантному мужчине требуется своё пространство где-то рядом с книгами (которых, между прочим, он уважал поболее собственных учеников).   Не всякий преподаватель в этом помпезном колледже мог позволить себе роскошь отдельного кабинета; небольшой, однако гордый закуток между сырых камней.   Кабинет Трейна был тесноватым, но уютным. Даже столь именитый профессор, как Мозус, не смог отстоять себе большего у Сороки, довольствуясь скромной по меркам хороших университетов комнатой.   Впрочем, места для внушительного дубового стола, стеклянного книжного шкафа и пары широких кресел — хватало, а что ещё было нужно? Только французское окно в пол, которое было одёрнуто лиловым вельветом. С другой стороны, к чему окно тут было — Кора не совсем понимала, ведь каждый раз оказываясь в кабинете «начальника», пыльное стекло было занавешено плотно мрачным партером из шелестящего вельвета. Изумрудные канделябры и позолоченные подсвечники топили комнату в полумраке, и чаще кабинет напоминал Коре спальню, чем место работы. Кабинет Профессора утопал в сумрачной возвышенности, и, пересекая порог чугунной двери, Коре время от времени делалось неловко, что кто-то столь растрёпанный, как она, беспокоит местные изыски интерьера своей незавидной персоной.   Кора шла на три-четыре шага позади их с Люци «хозяина», стараясь заставить себя хоть немного думать о чём-то важном, а не о... понятно о ком. Получалось так себе.     — Прошу, — голос Мозуса тяжёлым эхом колыхнул зелёное пламя кабинета, вынуждая Кору проснуться снова.   Ей отнюдь не сразу хватило сил сосредоточить не очень живое внимание на том предмете, на который суровой жилистой ладонью указал Трейн; точнее, сосредоточить внимание на свёртке из старой бумаги, который покоился среди седых бумаг стола.   Милашка-Мозус терпеть не мог глупые, не имеющие смысла вопросы. Его время было слишком ценным и быстро утекающим, дабы растрачивать его на разъяснение очевидного. Кора это хорошо знала. Посему, выводить из равновесия души Профессора, который, кажется, удостоил её своей немилостью с самого утра, смысла было мало. Если у Трейна появилась нужда отдать ей подозрительный картонный свёрток — хорошо; Кора примет подношение без благодарности, но с интересом.   Вынуждая Господина Профессора ждать, Кора медленным, но широким шагом прошлась по чёрным доскам кабинета ближе к столу. Тот встретил её ароматом дерева и неприветливым бликом чернильницы. Выхаживала Кора медленно, не степенно — а именно «медля». Однако, в руки свёрток она взяла практически сразу. На вес он был не сильно лёгким, но очаровательно мягким. Поверх старого измученного картоны проступал английские инициалы «Barbie. T.».   — Открывай же, — голосом толкая Кору в спину, устало протянул Трейн, усаживая мурчащего Люци на его любимую подушку на одном из старых, местами подранных коготками, кресел.   Выбора особо-то не было. И Кора со всей своей аккуратность развернула картон. Он хрипел и надрывался. В руках что-то ароматно и бархатно растеклось.   — ...одежда? — на выдохе, почти искреннее её удивление.   — Нет, подлинник «Дневника Пастыра», — на грани между пряным негодованием и самодовольным сарказмом.   Его шаги за собственной спиной показались Коре тише обычного, но и настойчивей обычного. Атласная ткань, мягкая и пахнущая лавандовым саше, ласкала бессовестно Коре пальцы; пока она пыталась понять простую вещь — как лучше держать в руках нечто столь.... ценное, дабы не измять. Ей, конечно, доводилось в жизни видеть дорогую, по-настоящему дорогую одежду. Но этот костюм из брюк и блузы... Лишняя выдернутая нитка или растянутый шов — и Кора не расплатится до конца жизни.   — Примерь.   Когда Трейн отзывается у самого плеча Коры, она не вздрагивает; но в животе туго стынут кишки. Мозус, время от времени, сам напоминал кота — одного из тех, которых так любил пестовать. Мягкие лапы, собранный голос, бесшумная поступь, а потом — задушит тебя, загнав в угол.   Кора улыбается слегка нервно, слегка удивлённо прежде, чем обернуться лицом к мужчине, который предлагает ей такие сомнительные и весьма фетишизированные мероприятия.   — Профессор, какие подарки? Что вы имеете в виду? — обнажая зубы в саркастичной ухмылке, Кора вкрадчивым голосом, манерно и томно задаёт те самые очевидные вопросы, которые милый Трейн не переносит на дух.   — Оставь свои пошлые догадки, — изнеможённым голосом отвечает с очередным вздохом Мозус, виртуозно закатывая глаза. — Я просто больше не могу смотреть, как ты ходишь... в рванье по библиотеке.   Кора тоже закатывает глаза, вздёргивая свой конопатый нос к темноте потолка. Спорить с Трейном — ещё бесполезнее, чем спорить с ней самой. Однако, вот так просто согласиться на главу роль в пьесе «Новое платье Короля»... С другой стороны, когда она была против спонтанных дурных решений? Вся её жизнь в этом колледже — одно сплошное неверное решение с привкусом горечи.   Кора не отвечает согласием на выразительный взгляд Трейна, который обдаёт ей холодом лицо. Молчит вместе с ним, иногда переводя глаза к лапкам Люци.   Она многозначно хмыкает вслед самонадеянным шагам Профессора, что спешно скрывается за дверью кабинета, оставляя «даму» наедине с её новым будуаром.

***

    — Можно заходить, — почти радушно и немного снисходительно. Кора как бы между прочим приглашает хозяина кабинета в его же кабинет.   Впрочем, она вовсе не слушает скрип обветшалой, но всё ещё изысканной двери. Да, и не смотрит на эту чёрную дверь тоже.   Все слова Коры, брошенные одолжением, вообще мало имеют смысла. Она говорит не потому, что хочет чужого внимания и одобрения, а потому, что (вроде как) надо.     Брюки жмут. Бархатная, тугая ткань слишком сильно обхватывает бёдра и голени, неровными путанными линиями растягиваясь тут и там. В свете канделябров мятые и нелепые перегибы кажутся пиявками. Немногим жаль, что столь красивый и элегантный крой, лакированные пуговицы и еле заметные гравировки вынуждены терпеть над собой подобное унижение — прибывать на теле Коры; укутывать собой пятна рыжих веснушек и высушенную кожу.   Брюки на пару размеров меньше, чем хотелось бы. Кора поправляет их с вычурной аккуратностью, стараясь не двигаться лишний раз. Рубашка ведь тоже мала.   Белая ткань прикасается нежно, дарит еле ощутимое тепло. В талии сидит в пору, но плечи — эти извечно про́клятые плечи — у Коры слишком уж широки́; на груди перламутровые бусины пуговиц почти не сходились, и медные ключицы Коры оставались наги́. Столь прелестной и утончённой смирительной рубашки ей ещё не доводилось носить: выкройка и ткань были приятны коже, но двигать в путах дорогой блузы — было практически невозможно. Ей даже не удавалось поправить воротник.   Красивый костюм — но явно не для кого-то вроде неё.     Трейн входит в кабинет не сразу. Должно быть, тоже не хочет видеть несуразный результат примерки. По тем недовольным французским звукам из-за двери, что Кора бесстыдно издавала, пока натягивала на себя узкие брюки и узкую рубашку, Мозус, видимо, хорошо понял, что его маленькая шалость прошла не столь гладко, как он того бы хотел.   Люциус утробно мяукает, фыркая мокрым носом, когда Профессор плотно запирает за собой двери. Оказываясь один на один с недоразумением в лице Коры и её нового платья.     — Ну, как? Сногсшибательно выгляжу, м? — Кора улыбается с приторной иронией, не лишённый тонкого, еле заметного момента самолюбования. Разводя (насколько позволяла рубашка) руки, она проделывает что-то вроде дрянного реверанса. Волосы небрежно выбиваются из хвоста, янтарными колосьями рассыпаясь по белоснежному крою. Выглядит Кора, бесспорно, смешно и нелепо, но ей отчего-то весело (хоть, и неудобно).  Быть может, это всё взгляд Мозуса? — он придаёт забавы всей этой абсурдной ситуации.   Трейн смотрит странно: без осуждения, но с каким-то пресным удручением; словно бы можно было ожидать иного исхода. Он нехотя подносит к лицу старую руку, потирая утомлённо висок. — Чего я ждал... — разочарованно в себе и в Коре, почти неслышно вздыхает Мозус. Он закрывает глаза, и Кора считает его ресницы — пушистые и седые.               — Ладно. Стой смирно, — неожиданным приказанием, достойным своего недоброго имени, Трейн пресекает жалкую и, в каком-то смысле, отчаянную попытку Коры в очередной раз заправить по́лу рубашки в брюки. Его голос — скорбно-строгий, словно бы сейчас её ждёт хорошая порка.             Однако, сладострастное ожидание увеселений в стиле Маркиза Де Сада, Кора не получает. Она успевает только лишь улыбнуться и подумать о том, как бы похитрее ответить Трейну — и более ничего.                 Кора не в первый и не в последний раз видела «магию». Эти игривые искры золотого шампанского, которые пахли кислым виноградом и сгоревшим рождественским огнём. Они рассыпались в воздухе переливчатой мишурой. Быстро затухали и иногда щипали ей нос. «Магия» была изрядно хаотична, у неё была угасающая форма и непредсказуемый нрав. «Магия» напоминала фейерверк, который мог опалить тебе руки. «Магия» — блестящий фантик от приторной конфеты. «Магия» — Не шла ни в какое сравнение с тем, что Кора видела.   Видела в плавной, соблазнительной пляске лазурных пламён. Изысканный неторопливый танец, шепчущие жесты и песни забытого языка. Каждый всполох пел тихо, извиваясь с жеманной грацией. Синеватые искры взвивались в небо с соблазном и насмешкой. Никакой беспорядочной путаницы блеска, ничего тленно и быстро умирающего. Лазурь была лукава и жива. То́ было не магией — слишком простое, ничтожное слово. То́ было бо́льшим.   «Магия» Кору перестала удивлять в первый же день работы. Она приелась, став картонной на вкус.     Так, что, когда сноп бледных огоньков, напоминающих пузырьки сладкой газировки, начинает кусать Коре кожу — она лишь жмурится. И Люциус жмуриться с ней.   Магия Трейна — бледная и пахнет сладким белым вином. Это всё, что о ней может сказать Кора. Ни её «силы», ни «формы», ни «элемента» она не чувствует. И даже теплоты искристых потоков — не может поймать. Всё, что доступно бездарности, вроде Коры — странное чувство удобства, которое начинает обнимать её со спины. И, кажется, ткань и швы неожиданно становятся в пору. Столь незаметно и льстиво, будто бы всегда так и было.   — Так лучше, — хмыкая с приглушённой уверенностью в своём умудрённом таланте, отзывается Мозус, когда гаснет последняя искра. Он изящным движением убирает палочку-ручку в карман багряной накидки, заканчивая акт пьесы и знаменую долгожданный антракт.   Довершением спектакля становится курьёзная, но важная деталь, которую Кора вскользь замечает у себя на груди: нашивка герба «Ночного Ворона»; вместо тысячи слов и одного бейдж. Стильно, со вкусом, и очень дорого.   Коре не остаётся ничего иного, как аплодировать. Не в переносном смысле.   Со всё тем же бестактным и неуместны удивлением, она разводит руки для глухих хлопков; охотно отмечая, что теперь одежды стала ей второй кожей (качеством получше первой).             Трейн закатывает глаза в который раз за это несносное утро, молчаливо прося избавить его от эксцентричных благодарностей Коры. Но просьбу его не исполнят.               — Благодарю Вас за услуги портного, — не пытаясь издеваться, но немного ёрничая, нараспев тянет Кора, склоняясь уже в куда более умелом и ловком реверансе. На который Господин Профессор взирает с неприкрытым удивлением. Должно быть, он не ожидал, что Кора что-то смыслит в танцевальных па́.   — И за это — тоже благодарю, — кивая рыжей гривой на свой новый наряд, явно не достойный её персоны, но столь приятный телу, Кора решает, что сегодня можно не поскупиться на улыбку. Искреннюю улыбку.   Однако, Трейн не ценит любезности. Он отворачивает своё лицо от Коры, решая ныне уделять внимание лишь одному сонному Люци, который растёкся на байховом кресле.             — Сначала взгляни в зеркало, а потом уже благодари, — безынтересным тоном Профессор указывает на очевидную очевидность. Кажется, он стойко не намерен принимать даже самую малую благодарность.   — Даже без зеркала — спасибо, — не решаясь на спор, но решаясь на небольшой бунт, усмехается Кора, делая пару широких шагов по сумрачному кабинету; брюки сидят прекрасно, и каждый шаг кажется лёгким и невесомым.   Мозус, каким бы он милашкой ни был, продолжает упорно безмолвствовать. Его пальцы сухо перебирают шерсть Люци, а губы вытягиваются в скрипичную струну. Продолжать беседу без беседы — бессмысленно. Да, и рабочие часы скоро начнут свой бег. Кора намёк понимает без лишних объяснений, ведь она — вздорна, но не глупа.   Однако, подходя к самой ручки двери́, она ловит прощальный голос.   — Эти вещи — моей жены. Благодарить меня — нет смысла, — через плечо, с равнодушной сдержанностью роняет Мозус.   Странное признание. Не совсем то, что Кора ждала и хотела услышать. Впрочем. Странное признание требует не менее странного ответа.     — Тогда передайте мои благодарности Мадам Трейн, — обыденно, совершенно спокойно добавляет Кора, цепко обхватывая чугун потёртой ручки.   Скрип петель двери разбавляет чуть стылый голос Профессора: так разбавляют льдом хвойный виски, когда становится слишком уж жгучим вкус.   — Не думаю, что мёртвым нужна благодарность, — вновь равнодушно, но без надрыва; без боли, без горечи, с простым человеческим смирением и пониманием, произносит свою реплику Мозус.             Кора не совсем понимает отчего именно сегодня, спустя почти три месяца её работы, Трейн удостаивает её приливом своей ностальгической щедрости. Конечно, её отвратный внешний вид сыграл свою роль, но чтобы вот так; просто отдать... Кажется, Кора ему будет должна. Но о плате ей спрашивать — не хочется. Тем более, когда есть слова получше вопросов о цене.   Кора в полоборота оборачивается к Трейну. Смотрит с прищуром, и губы её — лукавят:   — «Мёртвым не нужна благодарность»? Разве?   И попросту не нуждаясь в ответе покидает мрачный чертог. Работа не ждёт.