love me, mister shroud

Сегодняшнее утро было... было неплохим. Идия даже выспался.   Хотя. Нет. Идия наконец-то выспался. Голограмма пиксельных часов тускло высвечивала одиннадцать сорок три.  Мрак комнаты был свежим. Седоватый неон выгорал лениво, влажновато облизывая руки. Привычный затхлый беспорядок, жучий хаос. Ничего, что могло бы отвлечь — только густая темнота, перепачканная липкой лазурью его волос.   Да, наконец-то утро — обладающее всеми необходимыми параметрами, чтобы атрибутировать его, как «неплохое»; даже «сносное».   Он наконец-то выстрадал себе нормальное пробуждение... Даже, если для этого ему пришлось отказаться от всех былых постулатов и ментальных настроек. На-ко-не-ц-то.     Идия дёрганно опустил свои всегда мёрзлые кости в гейм-кресло в одиннадцать сорок четыре утра. Под сгорбленную спину — пару аниме-подушек с ахегао-фейсом; худощавые плечи — укутать клетчатым пледом.   Не изменяя своей мерзотной привычке выкручивать из себя сколопендру, Идия нервно подобрал на кресло ноги, упираясь острыми коленями в собственный подбородок. Остывшие за ночь позвонки отозвались тягучей болью и хлипким щелчком. Приятное ощущение ломоты по лопаткам дарило редкое водянистое тепло. Хорошо.   На пары Шрауд, безусловно, не пошёл — и от осознания данной истины становилось примерно на двадцать два с половиной процента приятнее трещать суставами вытянутых бледных пальцев. Как ни как, Идия был слишком гений, чтобы растрачивать свои ресурсы на посещение вычислительной магической математики и чего-то там ещё. О каких ничтожных, уёбищных, бесцельных и бессмысленных парах могла вообще идти адекватная речь, когда он смог снова... снова... Не просто смог нормально встать утром, а просто... просто смог задышать свободно. Сделать вздох. Уделом Орто пусть останется посещение всей этой «социальной жизни», коэффициент полезного действия от которой равен полому нулю. Если мелкому так нравилось играться в несовершенного смертного — его право (которое Идия ему столь щедро подарил). А у Идии Шрауда были совершенно-совершенно иные планы на утро.     Голографический экран — прохладный. Плавные ярлыки рабочего стола казались переливчатыми каплями только что прошедшего дождя; весеннего стылого, но ароматного дождя, который умывает тебе лицо, и ты больше не хочешь пить. Скребя ногтем по сенсорным иконкам, Идия выпивает до дна — более не тратя свой энергетический ресурс на отрицания — выпивает до дна неспешные мысли о том, что в его голове появилось куда больше метафорических сравнений, чем раньше. «Дождь», «небо», «аромат дуба», «южный ветер», «всё, что наверху» — абстрактные неточные понятия, трактовка которых будет зависима от культурно-социального контекста; но какой же красивой песней эти старые термины ложились ему на рёбра. Лирика поэтов перестала казаться бессмысленной. Возвышенные слова — да, в них не было строгой стерильности логики, но от того их гармоничность не умолялась; слова о ветре в чужих волосах обрели новые ощутимые лишь кожей субсмыслы. Теперь Идия это понял. И потребовался ему для этого смехотворный минимум — умереть.   «Умирать» было больно, мерзко, скользко и долго. Ощущения были симметричны тем, что испытывает гусеница, которую внутри тёмной куколки раздирает на слизь и органы; но, если хочешь взрастить в лопатках бирюзовые крылья — страдай. Мучительно, невыносимо и крайне удушающе — именно так Идия чувствовал себя последнюю неделю, которая расцарапала ему нутро и облизала внутренности. Его хилый ум растекался серым гнойником, и от неспособности мыслить (а мог он лишь истошно истерить) ему было больно в теле. Тонкую синюю плёнку измученной кожи с него не сдирали, но фантомные боли были похожего спектра. «Умирать» было тяжело; тяжелее, чем жить.   Но, как бы Шрауд не умолял судьбу прекратить собственные дрожащие страдания — то́ было бесполезно; а ещё больше — лживо. Как можно остановить себя от того, чего сам же и хочешь? — логическая ошибка во всей красе. Ведь на самом деле ему нужны были эти муки. Ведь он хотел «умереть».   Ибо смерть ласково подавала ему желаемое. Смерть оказалась поразительной нежной в её рыжих руках.     Идия был ограничен в познание того, чего нельзя было познать. Как бывает ограничен простой, ничтожный смертный.... Именно поэтому, он рассчитал совершенно нерациональные и неэффективные схемы собственного поведения относительно Коры. Он-то думал, что после посещения Ветхого — он превратится в лужу стухшей плоти. Окончательно растечётся, как ком грязной воды. Потому, что паника слоилась между волокон его мяса, и под веками набухал припадок. Идия не ждал, что в единый миг закончится нечто настолько болезненное. И, конечно же, оно не закончилось столь скоро. Он сам себя протыкал тонкой спиртовой иглой, как протыкают бабочку для препарации. Вводил под кожу и под ногти себе кучу игл, извиваясь. «Умертвлял плоть ради высшего блаженства» — раньше ему казалось выражение абсурдным. Впрочем, это было раньше. Как бы Идия не страдал телом и не изводил свою пюсхе в свой первый романтический вечер с... с... с Корой — этот вечер этот даровал ему покой. Наконец-то покой. Стабильный эмоциональный фон, когда ты умиротворённо плещешься на поверхности вод собственного занудного сознания; а не утопаешь где-то на илистом дне сожалений. Лёгкие больше не перекручивало вязкой тиной сомнений.   На свидании Идия вернулся к своему обыденному состоянию за короткие сорок пять минут, проведённых подле вздёрнутого носа Коры и её уставших, но горячих речей. Адаптация ещё никогда не была столь нежной, тёплой и необходимой.     Пересекая уже второй раз сгнивший порог Ветхого, Идия вскользь отметил, какой же странной субстанцией по сути своей являются человеческие чувства; чувства, не поддающиеся симметричной логики и анализу-синтезу. Душа смертного — противоречие противоречия, в которой такие лохи, как Шрауд, извечно ищут смысл (которого, нет).   Ещё в ночь после первого их свидания его промокшая изнутри кожа и сырая снаружи толстовка показались ему облегчением. А прощальный согревающий взгляд Коры — оправданием для всего.     Да, да-да-да. Идии Шрауду просто нужно было найти себе апологетический нюанс. Вся его жизнь зыбко сжидилась на судорожном оправдание собственной персоны: не делать всё то́, что тебе так противно не из-за того, что ты — в страхе и социальном ужасе, а из-за стройной причины и логичного следствия. Когда Идия чего-то страстно, до мутных синяков под глазами, желал (или не желал) — он находил себе оправдание столь лаконичное и тонкое, что это было почти искусством.   Два дня назад Идия вытащил немыми пальцами очередное оправдание из глубин собственных кишок для того, чтобы расправить позвонки; и взглянуть с упоённым предвкушением в глаза Коры.     Теперь больше не тянуло плакать и убиваться. Жребий был брошен — и он указал тополиным прутом на Кору. Неприятно немного, что Мойры выбрали Кору и её правоту о том, что Идия был в неё влюблён; но с иной стороны — из-за того, что эта рыжая мегера просочилась Идии в отнюдь не багровую кровь, он наконец-то понял, чего хочет.   Хочет не думать над тем, почему так легко снял удавку, которая его почти три месяца к ряду душила, не позволяя уснуть. Хочет не вглядываться себе в утробу, пытаясь понять — почему чувствует то́, что чувствует. Хочет принять должным «здесь», «сейчас» и «навсегда». Хочет спать и упиваться снами о Коре. Хочет приходить каждый вечер к ней в общагу и изводить её своим нытьём и капризами. Хочет говорить с ней и о ней. Хочет, в конце концов, продолжить жить. Жить, так, как может это делать лишь он: грязно ругаясь, игнорируя социальные нормы, виня всех вокруг в своей ничтожности, восхищаясь два-дэ тян, и цундерно, из-под опущенных ресниц, взирая на женщину, пахнущую дубом.   И, конечно же, хочет с утра, сразу после пробуждения, начинать свой день с медитативного сталкинга Коры. Беглые узкие пальцы ползают по сенсору экрана совсем, как полудохлые стрекозы. Идия мазано, однако вполне себе цепко переключает вкладки работы наблюдательной системы колледжа.   От лени и скуки ещё на первом курсе Шрауд играючи взломал хлипкое видеонаблюдение во всех доступных сегментах школы; ведь порой, когда настроение становилось особенно гадким, он развлекал себя чужими жизнями. Теперь же взлому нашлось куда более достойное применение.   Необходимая папка внутри хакнутых баз видеоданных колледжа так и называлась «Кора». Раньше там было приписано вступительное уточнение — «ебучая Кора», но в контексте последних событий и тщательного самоанализа, Идия решил выбрать более лаконичный вариант названия.   В папке были сохранены пути просмотра локаций, где чаще всего можно былой поймать чужую уверенную поступь. Таких мест было не так уж много, но Идия с поразительной даже для себя скрупулёзностью составил алфавитизированный список кабинетов, коридоров, классов и книжных полок, где, в зависимости от часа дня и вечера, можно было отыскать чужой хитрый нос. В дополнение к основному визуальному наблюдению Идия выделил самые часто-встречающиеся паттерны её социально-профессионального поведения в качестве библиотекаря, дабы отметить текстовыми комментарием каждый из путей подсоединения к камерам. «Подписал» каждую локацию, чтобы знать, где и что Кора обычно делает (точнее, не делает, игнорируя работу). Если быть кратким — Шрауд облегчил себе жизнь для сбора всей необходимой романтической информации, которая могла стать решающей в вопросе изучения повадок, пристрастий, патий и антипатий и визуальных достоинств Коры. ...в конце-концов, теперь он должен был быть в курсе всех потребностей своей... девушки? ...да?   Два месяца и двадцать семь дней Идия начинал своё утро (если не прибывал в состояние истерии) с монотонного скроллинга видеокамер, занося в электронный блокнот заметки о различных ключевых характеристиках чужого характера. Подобные наблюдения довольно быстро позволили составить Шрауду уточнённый личностный портрет Коры: определить её MBTI (ENTP), пищевые привычки (которых не было), график сна, порог включения в рабочие задачи, любимые позы за столом и далее по списку на сто двадцать четыре листа ворда. Всё самое необходимое для аналитики дынных для выстраивания наиболее выигрышной стратегии поведения с сущностью женского пола... Которая... не столь давно... стала твоей... девушкой. Впрочем, сегодня у Шрауд были другие планы: внимательный научный сталкинг во благо обогащения баз данных он решил отложить, предпочтя ему расслабленное интуитивное созерцания прекрасного.     Одной рукой ловко настраивая желаемый угол обзора рабочего места Коры, другой Идия не столь умело, но кое-как изгалился налить себе кипятка из термоса в стаканчик с аниме-лапшой. Приятный химозный аромат отдавал рыбным бульоном и сушёными вёшенками. Подобный лёгкий завтрак в одиннадцать пятьдесят три утра казался благословением; особенно, после почти недели голодания и самобичевания.   Уроборос видео-загрузки сегодня пожирал сам себя на две миллисекунды дольше обычного, но Идия щедро прощал взлому подобные вольности. У Шрауда наконец-то появилось время... чтобы дышать. Немного подождать было... было можно. Он столько ночей без звёзд ждал, когда наконец-то «умрёт» — так, что дожидаться чего-то столь ничтожного, как загрузка программ, теперь было просто; и даже приятно.           Найдя со второго раза и не без матершины свои любимые керамические палочки с принтом вокалойда Гуми, Идия с блаженством идиота (которым не привык себя считать), уселся поглубже в кресло; мутно и немного вяло придвинув ближе стаканчик лапши, сдув с влюблённым смешком седой пар; жёсткие локти упёрлись в клаву, и тело сипло заныло в такую-то рань.             Экран издал стеклянный сигнал в миг прогрузки видеоматериала. Упоённо заваривая себе завтрак, Идия на привычных автоматизированных жестах смахнул открытое окно с видео в отдельную полноэкранную голограмму, усадив свою любимую фигурку для заваривания лапши в виде Инуяшики на тёплый картон.             Неспешно подняв глаза в обрамление синеющих век к экрану, Идия дёрганно облизнулся от мысль о том, как же давно он просто так... не смотрел на Кору. «Просто так» — без вожделенного удушения, после которого хочется отгрызть себе все ногти; без отрицания и бегства; без страсти, без нервного всхлипа. Давно он уже не смотрел на Кору «просто» — взгляд ради взгляда, никаких аффектов, только её янтарь. Вот такие были планы у Идии Шрауда — просто наблюдать за Корой; ничего лишнего — еда и Кора.   Хотя, когда Мойры были согласны с его планами? Никогда такого не было — и вот опять.     Кора... Кора. Кора. И снова Кора. Кора... Она срывала все замыслы, обнажая струны нервов.   Белый — цвет шёл ей. Поразительно шёл. Этот погребальный оттенок, этот вкус пепла. Белый — как саван, как зола, как платье невесты, как бесцветные слёзы, как первое молоко, как кожа покойника. Бледно-белый, как его собственные хладные руки. Белый цвет так шёл Коре, что от этого начинало тошнить.   Бесцветная блузка невесомо касалась её бронзовой кожи. Мимолётные поцелуи изысканной ткани к каждому изгибу её сильного тела: локти и плечи были окутаны ласковыми объятиями, полупрозрачными и, кажется, даже не ощутимыми. Просторная блуза устаревшего покроя растекалась седыми складками, обхватывая туго запястья; Коре она была второй кожей — до того ткань не ощущалась тканью. Лишь перламутр плоских раков-пуговиц напоминал о том, что Кора, всё-таки был одета. Но даже так... Даже, если ткань всё ещё была тканью, флёр интимной наготы проступал повсюду несовершенным-совершенством молочных линий. То́, как витиевато тонко и поразительно точно повторяла блуза янтарные изгибы тела Коры — заставляло гореть.     ...когда Идия видит, то́, что видит — он давится слюной. Глубоко давится, начиная кашлять судорожно и хрипло.   Он почти не верит голограмме экрана, которая со столь кошачьей издёвкой отсвечивает фривольными перегибами блузы поверх веснушек родных плеч. Он почти не может поверить, что блёклая ткань столь чувственно прикасается к изгибу её шеи.   Идия Шрауд почти не верует — но смотрит. Так пристально, что у него начинают накрапывать липкие слезы в уголках сонных глаз.     Кора была в новой блузке. Которую Идия раньше не видел. Которую он ей не покупал. И которая недозволительно соблазнительно и дразняще сексуально подчёркивала все её достоинства: от горделиво расправленных плеч до рыжеватыъ ключиц, которые обрамлял полунамёком ворот. Но не это было самым... самым ужасным.   Самым ужасным из всего вообразимого множества различных исходов было то́, что блузка эта была летящей в плечах и на сгибе локтя, но в груди... в груди она сидела тугим корсажем, оплетая мягкой тканью все... все упругие линии Кора. Блузка недвусмысленным и игривым вырезом расходилась по веснушкам груди, раскрываясь лепестками белого шиповника; шальным движением пуговицы распадались, словно бы жемчуг, бесстыдно обнажая матовую кожу Кору. Такую смуглую, по сравнению с белизной шёлковой ткани, кожу — окроплённую тёмным золотом восхитительных веснушек. В тусклом пламени библиотечных лампад тени нахально прикасались к впадинкам между косточек ключиц, просачиваясь глубже за расстёгнутые по́лы. Две верхние пуговицы блузки были небрежно расстёгнуты, и впадинка груди была... вычерчена сумраком лучше и слаще, чем скульптуры старых мастеров.   Тело Коры, окаймлённое изыском новой истончённой ткани, было... прекрасно. Эта развязная, пошловатая и вместе с тем аристократическая нега, которую источала поза Коры за письменным столом библиотеки, причудливо сливалась с формой новой... новой униформы, создавая новый вкус. Единство содержания и выражения — высшее блаженство для созерцающего.   Идия даже... Даже не думал, что Коре... Коре будет столь к лицу строгая официальность подобной одежды.... Хотя... Какая строгость? Униформа на Коре выглядела игривой роскошью барокко, отыгравшей на сцене культур и нравов своё, но до сих пор пленительной.    Второй сдавленный всхлип срывается с бескровного рта Шрауда в то мгновение, когда у него наконец-то хватает плакучих сил перевести свой взор от груди Коры к её... её... к её бёдрам.   Брюки тоже были но-вы-е. И отлично сидящие, «по фигуре».   Лоснящаяся ткань с бархатными вставки на высокой талии. Вороний цвет, глубокий и топкий, будто смола или чернила. Брюки атласно обвивались вокруг ног Коры, пикантно вырисовывая темнеющей линией её... её всё. Одной томной змеиной линией от узкой талии до подтянутых икр. Ткань натянуто подхватывало под коленями и дальше она утекала вальяжно, облегая поджарые голени. Узловатые складки были редкими, и они не портили картины, а, наоборот, словно бы добавляли насмешливости; приглашали к тому, чтобы прикосновением ладони их разгладить.   ...боги, как же всё это было вульгарно, но вместе с тем — поразительно обыденно. Будто бы каждый столь манящий тебя изгиб стыдливо прикрывал себя чёрным бархатом — и вот уже, вроде как, никакого соблазна. Нагота, одёрнутая тончайшим покровом, была уже не наготой. Но от этого легче не становилось. Становилось только тяжелей.   Ведь нагую Кору Идия часто видел в своих снах, а Кору — в новой сексуальной форме — впервые.               Она расслабленно сидела за пунктом выдачи книг. Неизменно закинув ногу на ногу. Чуть покачивая натянутым носком в такт мелодии, которую безмолвно напевала себе под нос. Откинувшись на спинку старого стула, Кора перебирала глазами пыльные строфы «Аргонавтики». Её волосы казались бурой, почти багровой медью в сумраке у́тра. Кора был совершенно спокойна. Небрежная безмятежность в каждом её выдохе, в каждом незначительном прикосновение пальцами к чернилам страниц.   Изредка она мутным взглядом оглядывала холл, но в обеденный перерыв мало кто посещал книжные полки. Она продолжала читать, иногда выгибая шею. И тогда янтарные нити утекали за широкий белый воротник, глумливо насмехаясь над Шраудом — ведь они могли прикоснуться к коже Коры, а он — нет. Эти гадкие-прекрасные волосы струились густо по плечам в глубину чужой груди, и Идия болезненно закусывал впалую щёку изнутри, мечтая влажно и липко, оказаться на их месте.     Лапша уже начинала неспешно стыть. Да, и картонка стакана — мокла и хлюпала. В комнате пахло пряным мисо. Но. Планы Идии сделались прахом. Белым, как полутона чужой шелковой формы.     — Нет-нет-нет-нет-нет, — сиплый полувздох был гнилым и скользким; словно бы у тебя в горле раздавили и размазали брюхо червяка. Дрожащие слова и стоны вязко забивались в глотку, и оставалось лишь шептать мокро.   Это не входило в план. Это никак, вообще, ни ком образом, ни в одном из допустимых вариантов ни входило в план.     Голографический экран плыл чем-то светло-янтарным, растекается на пиксели. Или плыл уж сам Шрауд — истерично пытаясь свернуть в миниатюру канал видеосъёмки. Однако. Потные пальцы — трясло, и сенсор неумолимо сбивался.   Идии пришлось два раза переключить языки ввода, чтобы наконец-то развернуть перед своим сгорбленным хребтом в миниатюрное окно запись камер. Маленькая тёплая съемка. Её рыжие-рыжие волосы. Её неприлично-роскошная форма. И всегда вздёрнутый хитрый нос, который плавает среди книг.       В горле плотной весенней почкой набух ком слюны. И трудно было сглотнуть. Губы немели, и Идия почти не ощущал язык. Он смотрел на экран — и ощущал только одно: как возбуждённо набухают мысли. В голове плавал ропот из множества скрипящих шёпотов, но все они были об одном. О чём-то совершенно горячем и красивом. О Коре.   Вся пустотая комната — в смехе её веснушек. Идия их считал языком, дыша глухо и сипло. Кисти рук — подрагивалм в иступлённом предвкушение. А глаза — мучительно вытекли, напиваясь её красотой. Его тело явно любило Кору больше, чем того хотела бы душа. Невозможно не разгораться из искры в пламя, когда видишь её заносчивые вишнёвые губы в хищной полуулыбке; такой притворно расслабленной улыбке, но такой цепкой, как фантомный укус. Как могло к ней не влечь? У неё была такая красивая бронзовая кожа — горькая, чуть сухая, но столь тёплая (даже через экран). Да, тело Идии знало, чего оно хочет.   Быть может, не всегда был столь уже плох тот непреложный факт, что Орто — любил смертных и их забавы; уходил куда-то, делал что-то, общался с кем-то.       В комнате — душно, затхлая сырость от пола и к потолкам. Пахло лапшой и мусором. В темноте всё тихо дремало и чуть гнило   У Идии — опухший и синий взгляд, вены под глазами вздувались червяками. Ему почти было больно моргать.   Он нехотя — через силу — перевёл отёкший истошный взор к картонке лапши. Глянул на фигурку поверх крышки с усталым извинением, отодвигая кончиком узловатого пальца еду подальше. А влажные салфетки с клубничным вкусом придвигая ближе.   Нет, дрочить с утра пораньше на Кору — точно не входило в планы Идии. Но с ней вечно все планы — горят погребальным огнём.      

***

    Было где-то двенадцать дня. Пахло книжной пылью, волосы лезли в лицо.   Кора лениво смахивала путанные пряди, продолжая упоённо читать. Новая форма игриво ласкала плечи и руки и, несмотря на тонкий бледный оттенок, согревала в сумраке высоких сводов.   За последние пару-тройку часов Кора практически свыклась с роскошью новой одежды, перестав дёргать ворот или поправлять карманы. Размер подходил идеально, и стоило ей за чтением очередной античной книжицы забыть о ценнике униформы, как стало намного легче работать. Лукавые комплименты от юношей тоже делали своё подлое дело — Кора уже почти успела забыть о том, что на ней «новое платье» старого «короля».   Благо, часы библиотеки учтиво напоминали ей своим тяжелым утробным боем о том, что свежая форма должна была стать подарком не только ей. Да, двенадцать дня — в этом время Мистер Шрауд должен уже и проснуться.         Сегодня его ожидал фривольный прогул пар по «вычислительной магической алгебре» и полнейшее пренебрежение занятиями физической культурой; а значит, именно к полудню Идия мог бы и встать.   Кора прекрасно знала о том, что в этой школе и в этом странном, вывернутом наизнанку мире, Идия — и правда «видящий». Он ни раз, ни два и даже не трижды не брезговал перед Корой бравадой о том, как легко и непринуждённо они с младшим братом вскрывали любые желанные ими тайны; как без усилий они «хакали камеры», узнавали секреты «личных переписок», «сливали данные в сеть». Мистер Шрауд и его любимый младший брат были богами, которые сверху взирают на «простых смертных», не утруждая себя нормами морали и права. Кора не была против такого расклада. Её это даже, в каком-то особо трепетном смысле, забавляло. И немного возбуждало.     Часы стрекотали двенадцать часов в тот миг, когда Кора, словно бы невзначай, театрально-непринуждённо расстегнула третью пуговицу на груди; отводя по́лы рубашки пошире; поправляя одной рукой волосы в высоком хвосте; чуть выгибаясь шеей. Она проделывала всё это столь небрежно-естественно, что сама почти верила, что лишняя пуговица — от духоты, а изгиб в шее — из-за затёкших мышц.   Кора себялюбиво ухмыльнулась самыми уголками губ, скользя взором по сладкозвучному гекзаметру старой книги — «словно служанка, останусь одна в опустелых чертогах, жгучей тоской по тебе исходя».   Откинувшись на спинку скрипучего стула, она расправила лопатки, отводя плечи назад. И белая ткань оголила ей грудь и чернильный намёк от лифа.   Что ж, Мистер Шрауд, приятного Вам утра.