love me, mister shroud

Кора, сказать честно, не думала, что он придёт. Что Идия придёт столь скоро.   В её ленивых мыслях ожидание занимало куда больше времени. Она даже не особо готовила себя к такому «важному» приёму. Ей казалось, что Мистеру понадобится «чуть» больше времени, чтобы перестрадать вчерашний вечер. Как ни как, для юноши его лет и его нрава то́, что произошло между ветхий стен прошедшей ночью — было подобно маленькой смерти.   Но. Всё случалось иначе, намного иначе. Коре не оставалось ничего, кроме, как смириться. И наблюдать за тем, с какой очаровательной брезгливостью Мистер Шрауд протягивал свои истончённые паучьи лапки (они же пальцы) к чашке скверного чая.   Может и зря Кора потратила последние деньги на заварочные пакетики и сахар. Может, и зря пыталась угодить неугождаемому. Однако, сентиментального порыва было уже не удержать: и как бы ей ни хотелось отвратить от себя лишний пафос, получилось, как получилось. На кофейном столе перед софой стояли три упаковки чая — травяной, чёрный, зелёный — и рваная коробка тростниковых кубиков. Это была приторная картина, нереалистичная. Слишком клишированная и ожидаемая для их маленькой пьесы.  Скудная зарплата таяла, как белый песок таял на дне чашки. И к чему Коре был нужен столь бессмысленный и рафинированный сюжетный ход? — нет, конечно, сама она знала, но предпочитала об этом молчать. Всё-таки, пытаться впечатлить богатого и требовательного мальчишку подношением из лавки Сэма было не просто глупо, а даже почти отчаянно; пытаться угодить ему и выказать радушие было отчаянно. Впрочем. Идия — всё-таки был здесь. И это было хорошим оправданием для всего, что происходило. А Коре бы оправдания сейчас не помешали. Оправдания для всего. Как ни как, впервые с ней случалось нечто подобное: приводить парня к себе, тратить на него свои бедные деньги, наблюдать за тем, понравится ли ему «угощение»... Ещё полгода назад она даже через силу не смогла бы помыслить о чём-то столь сложном в исполнение. А теперь... Теперь всё стало поэтичнее и запутаннее, но оттого — даже как-то приятней. Хотя, безусловно, разгружать поставки товара вместе с Сэмом, рассчитывая после этого на скидку всего-то в какие-то десять процентов — «приятного» в том было мало. С иной стороны, скидка есть скидка, да и пару лишних движений телом Коре вряд ли помешали. Она же, вроде как, пыталась вновь «привести себя в форму».     Чай стоял на потрёпанном столе: тусклый картон, мятый и горький; раскрытая мутная пачка, внутри — песок из сухих листьев и аромат бергамота. Последнее сбережения пахли розовой мятой и дешёвой заваркой. Сахар — в упаковке двадцать кубиков — в сумраке ветшалых потолков казался серым. Как зола или прах, и хотелось бы верить, что на вкус — он был бы немногим, но лучше.   Сахар и чайные листья были угрюмым натюрмортом. Мрак был тёплый и густой, как чайная пена. Чашки растворялись в тенях, их было легко потерять. Это было всем, что Кора могла предложить. Её новые апартаменты и новая зарплата были скудны... Хотя, разве когда-то бывало иначе? Самой Коре вполне хватало в день пары капель кофе и крекера — посему запасы её яств всегда были незавидны; не стоило требовать от неё большего, чем чай и крупицы сахара. Идия и не требовал. На сей раз... Коре самой захотелось сделать что-то... что-то «из ряда вон». Что-то, что она бы сама от себя не ожидала. Какую-то фривольную и в чём-то даже «романтичную» вольность. К примеру, изменяя своей натуре, купить что-то... для кого-то... А не встречать гостя безвкусной голодной пустотой. Всё же, не так часто кто-то предлагал ей встречаться. Точнее — это было впервые.   А ведь раньше в её жизни был лишь секс на пару дней. Отличный, конечно, секс, но без удручающих обязательств. Утолив жажду, каждый утекал в свою сточную канаву. Кору такой расклад карт вполне устраивал, у неё каждый раз выпадал флэш-рояль. Никаких лишних мыслей, лёгкий цветочный флёр мимолётной привязанности. Жизнь в побледневших оттенках недосказанных слов. Сплетение тел — и облегчение, никаких долгих и мутных связей. Очень даже неплохо, когда хочешь прибывать в тихом покое.   Что же переменилось сейчас?   Начать стоило бы с того, что и у Идии — было прекрасное имя и тонкие, всегда холодные пальцы. Закончить можно было тем же. Достаточная причина, чтобы пересмотреть свои мнимые принципы, не так ли? Коре ещё в их первую неясную встречу среди ясеней и орешника показалось достаточным даже... Нет, не его женское имя или его дрожащие ладони. А просто... просто его тень. Лазурная светлая тень, такая же, как и его волосы. То́, что Кора легко и непринуждённое изменила свою жизнь ради лишней встречи с молодым юношей с каждым прожитом часом вызывало у неё всё меньше и меньше подозрений к самой себе. Она всегда отличалось эксцентричностью, и, если что-то становилось желанным — она это получала. Ирония и сарказм были в том, что обыденно ей ничего не хотелось. Ничего, кроме сна, пары душных квартирных вечеринок, и, быть может, чтения «Диалогов» Платона.   Если в Сену опадал лист — он плыл неспешно по грязным каналам, наслаждаясь сырыми видами Сите́. Рыжий лист наблюдал не без интереса за потухшими глазами прохожих, но его путешествие было в один конец, без остановок. Кора привыкла считать себя таким листом. Ей наивно казалось, что жизнь её пройдём в медленном сплаве до самой сточной канавы. Она будет кружить среди ряби, натыкаться на мусор, и подгнивать под тёплым дождём.   Но, как оказалось, у Идии Шрауда на неё были совершенно иные планы. Даже не у самой Коры — её-то планы были лаконичны и приземлённы; а именно у этого маленького, капризного и вполне себе всесильного Бога Смерти. Ведь. Кора по собственной воле не стала бы предлагать ему нечто столь хрупкое, как «встречаться». Переспать без обещаний столько раз, сколько бы Мистер захотел — всегда пожалуйста; но завязывать ему на бледной шее удавку из любовных клятв пылких признаний — никогда, разве могла именно Кора так поступить. У неё было самомнение, но не такое же... чтобы предлагать кому-то «отношения» с собой.   Да. Идия ей нравился. Без Идии было уже тяжело.   Но дальше шальных мыслей о возможном и близком — у Коры не заходило. Она оценивала себя по-хамски завышено, но до определённой меры. Она была хороша, но уж явно не настолько, чтобы богатые мальчики здешнего заведения теряли разум от «любви» к ней. Быстро отцветающие интрижки пропитали этот улей злокозненных ос, называющейся колледжем; на подобную легкомысленную интригу под покровом ночи Кора и хотела рассчитывать.   Но, как оказалось, у Идии Шрауда на неё были совершенно-совершенно иные планы. Столь неожиданные, что Кора даже сейчас, перебирая пальцами по надколотой чайной ручке, оказывалась обескуражена (громкое слово — но, пусть будут).   Она ждала его. Упорно и без лишних слов, как ждут на щите. А Идия... он решил вернуться к ней со щитом. На следующей же день.   И в этот раз он даже не стоял под дверью минут десять, так и не решаясь постучать. Не хотелось называть такую его смелость «странностью», но у Коры на языке вертелось лишь это слово с привкусом чего-то отвратительно-сладкого. Так странно было услышать его уверенный стук сегодня. Неожиданно.   Кажется, это был первый раз, когда чутьё её подвело, и Кора неумолимо просчиталась. А ведь вчерашнее их «первое» и «свидание» наталкивали совершенно на иные мысли.   Идии вчера было дурно. Больше обычного, пресыщеннее обычного.   Он напоминал подрагивающий под остывшим дождём бутон, который судорожно прижимал к себе лиловые лепестки. Хрупкий и тугой, бессловесный бутон, столь беззащитный в ночную бурю. От каждого жеста Коры, от каждого её редкого слова, истончённые тёмные лепестки чужих пальцев скреблись. И взгляд Идии был похож на липкую жёлтую пыльцу, которая оставляла мазанные следы повсюду. Коре порой казалось прошлой ночью, что ей стоило бы быть снисходительней к столь нежному юноше. Но она слишком была занята приятными мыслями. В голове вились странные речи с самой собой о том, что... Идия всё-таки пришёл, по своей воле, и даже открывал иногда бескровный рот, и так упоительно смотрел ей под ноги. Лестно — не правда ли? Что уж там — они даже смогли поговорить в тот вечер; о незначительных и малых вещах, столь неважных, но столь нужных. Что-то про супы и поэзию, беседа на грани сна и бессонницы. Их разговоры были трепещущими крыльями полупрозрачной бабочки. Новое место, новое время, новые они словно бы придавали какой-то особо хрупкости тому, что между ними было. Той зыбкой игре на чувствах Коры и нервах Идии.   Кора так и не поняла, насколько удачным можно было бы наречь их «первое» и «свидание». Как бы ей самой ни было хорошо во время их блаженных бесед, Идии всё то кроткое и душное время было всё-таки дурно. Он не любил новшества. Дёрганный, как прибитый к земле стебель, он весь вечер задыхался. Именно из-за подобных нюансов и за-за того, как суетливо-тревожно Мистер Шрауд попрощался в конце с Корой, она и сделала свой заносчивый вывод о том, что завтра (которое уже сегодня) пройдёт для неё в спокойствие. И отсутствие его прохладного дыхания. Безусловно, никаких договорённостей о том, что Идия не придёт — между ними никогда не звучало.   Но. Идия пришёл.   И все неизящные надуманные её планы были превращены во прах, который было бы уместно засыпать в погребальную урну. Что она и сделала, что она и делала. Конечно, что-то вроде незримой вуали грусти легло на веснушки её плеч в то мгновение, когда она услышала стук в дверь. Тот самый стук. Такой же, как и вчера. Сухой скрежет костяшек. Словно бы скулёж пальцами.   А Коре ведь хотелось чуть лучше подготовить своё жильё к их ныне «романтическим» встречам. Взять в апартаменты пару пледов из библиотеки, купить что-то хотя бы немного сладкое, обзавестись достойным чайным набором для искушенного гостя. Быть может... Подобрать костюм чуть более элегантный, чем поношенные чёрные шорты и рваная футболка. Коре даже хватило наглости договориться с Сэмом о выгодном обмене: она несколько дней в неделю помогает ему с поставками, он — предлагает ей скидку и карамельные крекеры. Увы, но до крекеров она так и не успела добраться. Сегодня Сэм расщедрился лишь на чай и сахар. А Коре хотелось удивить Мистера Шрауда чем-то более весомым.   Хотя, можно ли «удивить» хоть чем-то мальчишку, у которого денег больше, чем в рыхлой свежей земле подземных ручьёв? Если только удивлять своим взбалмошным поведением и порывистым прикосновением рук.   И именно этим Кора и собиралась занять себя в этот вечер. Не зря же Идия пришёл к ней.     Софа была узкой и в меру пыльной. Жёсткая ткань, отсыревшее дерево, стёсанные подлокотники. И всё же — им было уютно.   Кора говорила «им» весьма горделиво для той, кто уже раз просчиталась, пытаясь ухватить туман чужих мыслей. Но, чем глубже её взгляд проникал под чужую сизоватую кожу, тем крепче казалось — что Идия сегодня чуть более благосклонен. Благосклонен ко всему тому «неудобству», которое он обыденно называл «ебучей нищетой»: к ветхой пыли, к дряхлой мебели, к неприбранной и растрёпанной Коре. Она прекрасно понимала, что подобные отвращающие мелочи небогатой жизни для Мистера — критичны. И видит Бог — Кора пыталась привести своё скромное жильё в порядок, как и себя саму. Но Идия сам сделал иной выбор, придя...   Просто «придя». И вновь скривив губы. И вновь нахмурив лазурные, тонкие брови, напоминающие стрекозиное крыло.   Как-то спешно и незаметно, Идия вновь зацвёл. Потому, что с того порочного момента их поцелуя в библиотеке Коре казалось, что в нём что-то надломилось; как надламывают молодую ветвь тополя по весне. Посеребрённая кора и резные седые листья ломаются с тихим перезвоном, и по ранам течёт сладковатый сок. Но ведь тополь — на то и тополь: он быстро лечит свои надрывы, и даже голая ветвь от капли дождя — расцветает нежной белёсой зеленью.   Идия быстрее, чем можно было ждать, вернул себе привычную маску снобизма и недоверия. И Кора была рада опять слышать его сиплую ругань, всматриваясь в его недовольное всем и вся лицо. Ему шло быть собой; а не разыгрывать трагичную комедию, где его роль была ролью мёртвой мухи. Он, скорее уж, стрекоза — бирюзовый перламутр и больны́й укус в самую ладонь. Сколько стрекозу не лови на пальцы — она всё равно упорхнёт, разодрав тебе кожу на прощание. Но поймать, всё же, ужасно хочется.       — ... чего ты на меня...  так смотришь?   Кора быстрым движением выкидывает мысли из головы, потряхивая ржавой гривой. Жестом одновременно размеренным и резким, она откидывает волосы с рыжего лба и веснушчатых скул. И делает насмешливый долгий выдох, иронично улыбаясь. И вслушивается голос Идии.   Вновь стихший голос, с нотками восхитительного мятного каприза: свежесть на кончике языка и лёгкая немота. Непреходящее послевкусие еле уловимой свежести. На вкус голос Идии — даже такой недовольный и притворно недоверчивый — восхитителен. Чуть дрогнувший и слегка надрывный, но вслушиваться в такой голос — всё равно, что выпить из источника; продроглый и обжигающий холодом вкус. Кора скучала по глубоким глоткам каждого слова Идии.     — Да, ничего такого, просто..., — Кора отвечает медленно, нарочно придавая голосу безынтересный тон; она произносит каждое слово плавно, немного длинно, однако вовсе не мягко. У неё нет желания строить из себя лёгкие ажурные кружева. У неё есть время лишь на то, чтобы быть собой. Чтобы голосом покусывать Идии его прямой, брезгливый нос (всё равно, ему это по нраву).     Они сидят друг на против друга. На старой и жёсткой софе. В серости и полумраке общежития их фигуры походят на тени, что некогда жили, а теперь — застыли в непонятном танце страстей. Бесшумное молчание перед тем, как смешаться в вязкое чёрное нечто, из двоих — одно.   — «Просто» что? — чужое раздражение — вновь пряное и горькое, словно бы сорная трава. Но даже так, Кора лишь улыбается шире, ведь недовольство и спесивые речи — признак сносного настроение Мистера.   Идия здесь. Он поразительно близко, совсем рядом. На другом краю их маленького чёрствого челнока, плутающего по густым водам ночи. В сумраке ускользающих во мрак потолков его высокое тело напоминает лиру. Костяную, остывшую лиру, на которой давно не играли. Каждая черта сумрачной линии его лица, его рук, его кистей звучала... Кора еле ощутимо могла уловить эту заунывную и протяжную мелодию. Блёклый мраморный блик на скулах и выкусанных губах — далёкая трель, которая нехотя звала к себе. Идия был красивым. Как бывает красиво нечто бегущие, утекающее, потерянное. Красота на грани зримого, на тугой и вымученной грани — как нить; прикоснёшься — останется гранатовый срез.   Идия был красивым — он нервно сидел на софе, подобрав к подбородку колени; точёные крылья лопаток и перегибы рёбер проступали намёком через ткань серой толстовки. Его белые руки с мазанным отсветом на запястьях с опаской тянулись к столу. Ладони были широкими и даже смотреть на них — было холодно. Его белые ловкие пальцы юрко смыкались на сахарных кусках. Идия не без жестокости отправлял уже пятый куб сахара в свою чашку, наблюдая с благосклонной ухмылкой за бесшумной маленькой казнью утопление. Кора почти не слышала звука всплеска чая — Мистер безмолвно и тихо продолжал свою лихорадочную пакость; и даже в такой незначительной малости, даже за чашкой паршивого чая, Идия был безумно-безумно красив.     — Что ты на меня так пялишься?   Кора на минуту просыпается — словно бы вспоминая кто она, где она и зачем — но лишь для того, чтобы, поймав на себе внимательный золочёный взгляд, уснуть вновь.   Она возводит к потолкам свои краплёные бурым руки, потягивая плечи и шею. Выгибается без намёка на пошлость, просто разминает свои явно уже не молодые кости. Хрустит бессовестно шеей, тихо смеясь про себя. Где-то под локтями слышен скрип чужого взгляда — по щекотливым ощущениям напоминает лапки многоножек. Пристальный, неотрывный и кусающий взгляд, но, меж тем, — затаённый. Свернувшейся в мокрицу, из-под опущенных век, из-под прядей волос. Не тайна, что Мистер Шрауд часто пересчитывает её веснушки. Правда, признаться в том — он не спешит. Ему куда больше нравилось, чтобы Кора всем своим нахальством словно бы заставляла его смотреть. Провоцировала и потрошила каждый его каприз и была причиной каждому его недовольству; чтобы Кора пальцами вытягивая, словно жилы, его честные глаза из омута сомнений, вынуждая взглянуть на себя. Порой, их отношения... и правда чем-то напоминали гаруспику, как когда-то выразился Мистер Шрауд. Они вынимали багровеющие внутренности и взгляды друг друга, но в разных масках: Кора — таллия, Идия — мельпомена. Не самое востребованное сплетение образов на сцене амфитеатра, впрочем, их двоих — вполне устраивало.     — Я пялюсь не на тебя, — начиная будто бы издалека, Кора тянет каждое слово. Она прикрывает глаза, окунаясь в бодрящую пустоту, продолжая наконец-то говорить. Не стоит увиливать от беседы, если до этого они минут двадцать провели в тишине заварочного пара.   — А на те несчастные пять кубиков сахара, которые ты утопил в чашке, — не растрачивая сил на то, чтобы сокрыть ухмылку, Кора нагло усмехается; она продолжает вытягивать руки и прокручивать каждый сустав. Волосы понемногу убегают из рыжего хвоста, но желание разминать тело, как разминаешь слова — сильнее забот об опрятности (которой у неё никогда и не было особо).   Слышать то, как оскорблённно надувает губы очаровательный Мистер — лучше любого его ответа. Ответа колкого или шипящего. Ответа, который ничего для Коры не стоит, ведь всё, что она хотела услышать и увидеть — она увидела. Она просто произносит маленькое замечание чужому гастрономическому вкусу — а лазурь на самых кончиках путанных волос становится ярче; пёстрая тёмная лазурь, отливающая застоявшейся кровью.   Чужие острые колени содрогаются единожды, и вот уже чужой подбородок вздёрнут, а губы — кривая струна. Идия не так быстро, но не столь медленно, как вчера, обращает к Коре своё лицо — мрамор и синеватые прожилки спелых соцветий. Прежде, чем заглянуть ей в глаза, он прикасается взглядом к её вздорному носу, лишь потом заглядывает несмело, но горделиво своим взором в её взор.   — Ой, заткнись, — хриплый отзвук и еле слышная брань на протяжном, чуть свистящем выдохе.   Кора с теплотой и нескромным умилением тянет губы в ещё более широкой улыбке, бесшумной отсмеиваясь в кулак. Ей куда больше нравится злой и едкий язык, напоминающей жало, чем язык Идии, который боится вздохнуть.   Право, Мистеру Шрауду ужасно к лицу скепсис и призрение, они высветляли ему каждую черту и полутон. Он становился сизым огнём в обрамление витиеватого узора из бледного, прозрачного камня. Становился собой.   Кора не может сдержать надменную улыбку, пока Идия так самозабвенно ищет в её лице хоть каплю сострадания к самому себе. Он поджимает губы ещё туже, и не смея разорвать узы их глаз, кидает ещё один тлетворный кубик себе в чай (точнее в то́, что должно быть «чаем»).   — Между прочим, сахар — питает мозги, — Идия выплёвывает слова, словно бы вытаскивает из глотки улиток. Кисло строит гримасу недовольства, без ненужной скромности намекает на то, что у Коры, по его мнению, «мозгов» особо нет, раз она пьёт чай пустым.   — Да-да, я знаю, Мистер, — Кора даже не пытается язвить; её обычный расслабленный тон с намёками на сиплую усталость, и без того прекрасно передаёт всю её саркастичную натуру. — Но мне, всё же, трудно представить, что кому-то может понадобиться шесть кусочко-, — однако, она не успевает вальяжно закончить свой ничтожный упрёк. Её слова обрывают, будто старую нить.   — Восемь. Низкий и холодный хрип Идии походит на рык. Он даже немногим скалит зубы в надменной и горькой улыбке, отвечая с небрежной заносчивостью. Его тон — мокрая неприязнь, которая мутным ручьём перетекает в лелеющее довольство самим собой.   Кора не сразу успевает сообразить, что именно имеет в виду Идия. Она чуть клонит голову к плечу, слыша медный шелест растрёпанных волос. Почти не хмыкая и даже не строя саркастичную гримасу, она с осторожностью заигравшейся уличной кошки, чуть подвигается по рваной софе. Мимолётное, но уловимое движение.   Всё же, ситуация позволяет немного абсурда — к примеру, оказаться чуть ближе к Мистеру Шрауду. Какие-то жалкие пару сантиметров, растворённые в темноте, совсем, как сахар в тёплой воде. Сегодня (ведь сегодня — уже не вчера) Идия даже не вздрагивает каждой костью. Он лишь скользко и чуть торопливо окидывает волосы Коры взглядом, как-то особенно жадно перебирая глазами, как длинными пальцами, пряди на плечах. Но молчит и не возражает против того, что Кора теперь — чуть больше рядом.   — Для данного объёма чая мне понадобится восемь кубиков сахара, — снисходя до объяснительных слов, коротко хмыкает Идия себе под прямой нос. Он всё ещё фыркает вполне себе злобно, напоминая недовольную чёрную птицу.   — Mon Dieu, — Кора многозначно и крайне красноречиво вытягивает слова родного языка. Придаёт тембру немного вельветовой снисходительности, чтобы звучать на ощупь, как тяжёлая тёмная ткань. Её маленькая шалость для Мистера. Который столь забавно и рвано поводит широкими плечами, почти выпуская из паучьих пальцев заветный белый куб.   — Е... Ес... Если... Ты не любишь чай с сахаром — то это значит лишь одно: у тебя дурацкий вкус, — очаровательно шепча слова, которые на мгновение отдают недовольным смущением, Идия словно бы нехотя вновь обращает своё бледное лицо к такой же бледной, как он и сам, чаше.   — Разве?  — пожимая устало плечами, Кора позволяет голосу чуть смолкнуть. Она притворно покорно следует за Мистером Шраудом, тоже переводя измотанный работой взгляд к своему питию.   Чай ещё тихо дышит седым паром, остывая неспешно. Обычный чёрный, без добавок, без вкуса. Лучшие пакетики Кора выставила перед гостем, себе же решила заварить старый чайный набор, который ей как-то подарил их «щедрейший» директор.   — Стопроцентно, — тоном, не терпящем споров, заканчивает бесцельную беседу Идия. Он более обычного сгибает спину, утопая между собственных коленок. И самым кончиком костяного пальца поддевает последний кусок сахара.   — Я просто не люблю сладкое, — неосторожное замечание; недозволенная язвительность в отношение Мистера Шрауда. Ведь, как ни как, а столь простая фраза, якобы не имеющая никаких намёков, была не чем иным, как спором. Спором с мнением маленького Божества.   Кора не успевает сделать и вдоха, как сразу же, стоит только отгзвучать её нахальной фразе, Идия устремляет на неё свой неизменно золотой взор, сочащейся перезрелым заносчивым ехидством; он внимательнее обычного вычерчивает Коре уголки губ. И продолжает презрительно-сипло:   — Все любят сладкое, — чрезмерно претенциозно, но от того не менее мило, отвечает с благоволением и кивком Идия. Он прищуривается, и разрез его глаз напоминает тополиные почки.   Кора бесчестно всматривается в чужие глаза, не в силах осечь себя. Ей нравится больше привычно, больше допустимого, когда Идия смотрит на неё столь категорично.   — Разве? Ну, может, ты и прав, — говоря, скорее, без знака вопроса, чем с ним, Кора играючи продолжает играть на струнах чужой строптивой души. Она постукивает ноготками по дешёвой керамике чашки, так и не решаясь отпить.   Между тем, Мистер Шрауд, кажется, крайне не приклонен в вопросах глюкозы и её получения. Его взгляд становится густым, словно бы горящее масло в лампаде. Ловкими и юркими (когда нужно) пальцами, Идия с гадливостью и капризом берёт в руки чай. Он держит несчастную чашку в белых ладонях, будто бы хочет её придушить.   И Коре становится совсем немного жаль, что она не могла... должно быть, никогда бы не смогла угостить Идию чем-то достойным; чем-то, что тому искренне пришлось бы по вкусу. Хотя, стоит ли жаловаться? Кора прекрасно поняла, ещё с первого дня в этом колледже, какие учатся здесь юноши. Какое место в жизни у них, и какое у неё. Пытаться чем-то угодить Идии, пытаться его угостить или преподнести подарок, было всё равно, что искать темноту в темноте. Бессмысленно, конечно, но завораживающе. Тянуло попробовать.   Минуты молчания накапывают с потолка. Крыша в гостинной не протекает, но Кора всё равно слышит гнусавую капель в тишине. Идия смотрит всё так же спесиво — ждёт преклонения перед его единственно верной истиной. Мелким и судорожным глотком отпивает чай, почти сразу кривя лицо, изламывая брови.   — Нельзя не любить сладости, без них думать не сможешь, — покусывая тонкие и блёклые губы, Идия прикрывает глаза. Острые, как стимфалийские перья, ресницы; такие же лазурные.   — Тебе по-любому нравится какая-нибудь «крутая» сладкая хрень, типа ромовых пирожных со взбитым шоколадным кремом. Идия ловит носом паутинку пара от горячей чашки. Снова делает быстрый и презрительный глоток переслащённого чая.   Почему-то, Кора перестаёт натягивать улыбку. Ей всё ещё смешно от тех мимолётных глупостей, что срываются с губ Идии мотыльками, но... Губам, отчего, не весело.   Странное чувство. Из-за него непослушные рыжие пряди начинают щекотать загривок и ключицы, и хочется их убрать. Тяжёлые всё-таки у Коры волосы...   Слова Идии — ведь это, по сути, его претензия на то, что он может знать Кору. Познать — значит увидеть, увидеть — значит владеть. Неплохое самомнение и даже смелость, если Мистер и в правду полагает, что он... может знать её. Не она Идию — а Идия знать её.   Волосы путают лицо, и Кора отмахивается от них. Шелестящая медь назойлива. Она перекидывает ногу на ногу, но сидеть на софе всё равно — жёстко. Даже ей, — а она и не на таком сидела.   Странное чувство. Конечно, Идия и раньше мог себе позволить высказывание о том, что он, гений среди смертных, всегда во всём прав и всегда знает всё, знает всех. Что его мысли — истина, а остальной мир — ложь. Что его слова — бытие, а всё остальное — фантик от конфеты. Однако сейчас... Сейчас Идия выразился немного иначе.   Странное чувство, словно бы... Идия запомнил некий нюанс о ней, о котором Кора даже не думала. И о котором не подозревала.   Кора поправляет волосы ещё раз, склоняясь чуть ближе к кофейному столу. И непозволительно долго размышляет над чужой шутливой фразой. Идия говорит так, словно бы уже владел чем-то... Что было частью Коры.   Глупость. Звучало бездумно и слишком уж «романтично».     Должно быть, молчание Мистер Шрауд воспринимает чрезмерно буквально. Он делает ещё один ненадёжный глоток, вышёптывая про себя что-то пакостное о «еде нищих»; дёргает нервно плечами, и ещё ближе подбирает колени к лицу. Продолжает Идия тем же несносным и излишне своенравным голосом, не знающим ни отказа, ни меры, ни покоя:   — Нет что ли? — выгибая дугой бирюзовую бровь, он глумливо кривит улыбку в неровную бледную нить; такими нитями, с виду почти бесцветными, но крепкими, как удавка, обычно ткут одежды божествам или покойникам.   — Ах да, ты же вроде не любишь изделия из муки. Какие пирожные, — сарказмируя безбожное Идия закатывает театрально глаза и возводит к потолку свою скорбную чашу.   — Тогда, должно быть, какое-нибудь ягодное мороженное с соусом из шампанского и сливок, — хихикая ехидно, Идия прикрывает глаза в каком-то особом блаженстве; словно бы ему нравится копаться в своих чувствах. Чувствах к Коре. И чувствах — весьма горделивых: спеси в чужом тоне столько, что Кора удивляется, как Шрауд умудряется не захлебнуться ей; потому, что её он топит своими высокомерными догадками довольно неплохо.   Вслушиваясь в названия десертов, которых Кора не то, что не пробовала — не видела собственными глазами, кроме как на фото в старых журналах, она не может не усмехнуться нервно и сдавленно в кулак. Однако, Идия не даёт ей и минуты на передышку — Кора не успевает даже коротко поправить футболку, что царапает грудь, и отбросить прядь волос за спину.   — Опять нет? — как-то спешно и непонятно отчего нетерпеливо кидает ей прямо в веснушки лица Идия, распаляясь от своей же замысловатой игры. Мистера Шрауда тешит её промедление, и он того даже не скрывает.   Кора не то, чтобы... настороженно поводит плечами, но всё же... Трудно подобрать верное выражение для чувств. Но, если постараться, то можно сказать неизящно, что-то вроде: «странно, что Идия сегодня заинтересовался Корой, а не самим собой». В иные дни они больше говорили о том, что любит он; чего хочет он; что нужно и важно ему. Как нетрудно было понять по чужим истерзанным глазам, Мистер — был из тех, кому не хватает достойного собеседника. Месяца пролетали в молчании, и тонкая и незримая душа Идии требовала излить собственные страдания кому-то... Кора была не прочь вслушиваться в чужие речи о высоком и низком. Ей нравилось парировать и колоть под рёбра лукавым вопросом или надменным несогласием. Но стоило Идии заречься о вещах, которые были связанными туго не с ним, а... с ней — и это слегка удивляло. И заставляло перекинуть ногу на ногу в каком-то странном порыве.   — Чего молчишь? — Идия вновь хихикает с увлечённо, словно бы такие словесные игры с Корой и о Коре заставляют его ощутить себя чуть больше богом, нежели смертным; судя по тому, как он шире и шире улыбается бледными губами — он и правда находит во всех своих предположениях особое удовольствие.   Кора не сразу отвечает. Она знает, что́ сказать и как. Но для начала предпочитает поправить футболку на шее и заправить особо длинную рыжую прядь за острое ухо.   Глоток собственного чая она так и не делает, но тёплую мутную чашку всё же проворачивает в руках.   — Не угадал. Попробуй ещё раз, — пряно-медленно и даже немного стервозно отвечает Кора, покачивая головой в такт собственных слов.   Идия... беззлобно смеётся. Сипловато и негромко, без избитой истеричности, но вполне себе искренне. Смеётся благоволяще, будто бы даже прощая. Прощая Коре наглость, вздорность, жадность до его холодных пальцев и приязнь. Которая как-то слишком неумолимо начинается казаться уже чем-то большем. Навроде влюблённости.   — У меня вся ночь впереди, думаешь не угадаю-ю-ю? — язвительным тоном, который не дозволит с ним не согласиться, роняет каплями яда с губ Идия, отставляя полупустую чашу куда-то на стол. Он косным, но лишённым былой стыдливости движением, разворачивает свои колени и худощавые ключицы к Коре. Всматривается всем тело в её тело.   — И-и-итак, — с лживой праздностью тянет Идия, довольствуясь собой до крайности; даже его голос — теплеет; в точности, как и его волосы (на кончиках которых уже распустился нежный пурпур). — У меня вся ночь впереди, чтобы отгадать.   И правда — у него целая ночь впереди. Чтобы выиграть эту странную игру, в которую он играет сам собой, без ведома Коры.   — Хотя, через пару мгновений я уже выиграю, — по-юношески хвастливо растягивает свои шелестящие слова Мистер, предвкушая свой маленький триумф.   Кора не отвечает колким замечание на подобную браваду, только закатывает глаза в непривычном для себя жеманном жесте. Устраивает маленькую сцену перед тем, как вкрадчиво и льстиво ответить:   — Ну, что ж, попробуй.     И правда — у Идии целая ночь впереди. Чтобы проиграть.