virtue

      Он, сидя в позе по-турецки, кусает пухлые губы. В светлой и тёплой квартире ему одиноко и холодно, ведь кроме него никого здесь нет. Омега сильно нервничает, он прикусывает мякоть губ почти до крови, жуёт и теребит её. Пальцами стискивает телефон, то откладывая его подальше, то снова притягивая к себе и постукивая длинными пальцами по металлическому гладкому корпусу. Что ему делать? Что. Ему. Делать? Сокджин в смятении, он был в таком состоянии ещё после того, как Намджун шагнул ему навстречу, с момента, как их губы столкнулись с таким неистовством, что Кима едва не снесло с ног шквальной волной чувств. Он не понимает, чем был движим прежде чтящий кодекс альфа, глава Сайоны, почему… почему он вдруг обратил свой взгляд на Джина? В момент, когда омега почти решился на то, чтобы отстраниться от него окончательно, когда был готов наконец-то отпустить и уйти, Джун приковал его к себе ещё крепче. Это опасно и опрометчиво, это грозит им серьёзной расправой. А как же Хосок?        Но достаточно ли омежьей солидарности и воспитания Сокджина, чтобы отказаться от того, кого он желает уже много лет? Хватит ли духу ему отпустить эту ситуацию и оттолкнуть Намджуна? Он не уверен, честно говоря. До колик в животе и потеющих ладоней не уверен. И, по идее, должен бы прогнать всё это прочь, поговорить с Намджуном и закончить спектакль, заранее обречённый на провал. Им не простят эту ошибку, но можно остановиться ведь, пока всё не зашло слишком далеко.        Сокджин оставляет телефон и поднимается с тёплого насиженного места на диване. Он бродит туда-сюда по квартире, словно мечется раненым зверем между стальными прутьями клетки, не находит выхода и решения. Здравый смысл кричит ему остановиться, забрать все свои чувства и запереть их на семь замков, предотвращая, кажется, катастрофу его личного масштаба. Любовь в душе оказывается троекратно громче, она поёт, зовёт и обещает много счастья. Счастья, которого, казалось прежде, Сокджину не видать. Радость быть любимым тем, кого выбрало глупое сердце, радость отцовства и семейного очага. Слова Чимина, опасно брошенные Сокджину в лицо маскировочной вуалью, впились в самое сердце и гноят там старые раны, которые чудились шрамами, а на деле всё ещё кровоточат. И Сокджин снова теряется, едва ли не сползая по стенке от отчаянья. Что же решить?        Он может уволиться. Может уехать как можно дальше, скрываясь от Намджуна и его приказов. У омеги скопилось за годы работы достаточно денег, чтобы начать жизнь заново в совершенно другом месте абсолютно иным человеком, но будет ли Джин в таком случае хоть каплю счастлив? Он ощущал себя правильным и счастливым в руках любимого альфы, который за два десятка лет впервые обратил на него внимание и подарил ощущение окрылённости. Там он ощущал себя закономерным, даже если сама ситуация аморальна и осуждаема как им самим, так и, без сомнения, общественностью. Любовник. Позор — сказал бы его папа, узнай только об этом. Блядство — говорит и сам себе Сокджин. Но лучше будет блядствовать с женатым мужчиной, чем всю жизнь корить себя за то, что даже не попробовал его на вкус.        И тут, получается, что до Сокджина наконец доходит. Он уже сделал выбор, оттого и мечется, потому что совесть продолжает стучать в виски, надеясь дозваться здравый смысл. А тот внутри умерщвлённый давно собственными руками, задушенный, покоится в самом тёмном углу. Сокджин уставляется в окно, снова вспоминая, каковы были губы Намджуна, какими сильными казались его руки, стискивающие талию Кима. Как было, чёрт возьми, хорошо рядом с ним, в его объятиях, в его губах и глазах. Он хочет Джуна до мушек перед глазами, и едва ли оказавшийся ожидаемым шаг навстречу разбивает всё составляющее омегу и сжигает мосты отходных путей. Он готов рискнуть всем, чтобы попробовать. А предложение Чимина как нельзя подходящее.        И стоило бы, конечно, задуматься, почему и как Пак вообще узнал, но бешеное биение крови в ушах от каждого сумасшедшего удара сердца затмевает всякий разум, оставшийся в его дурной влюблённой голове. Сокджин, объятый красной пеленой решительности, в два шага преодолевает расстояние до дивана, чтобы схватить оставленный там смартфон. Стремглав несётся в прихожую, где положил визитку, данную младшим сыном Сайоны, судорожно, задерживая дыхание, трясущимися пальцами вбивает красиво выведенные на обороте картонки цифры чужого номера телефона. Его словно оглушает, когда Джин прикладывает к уху динамик гаджета, кровь застилает глаза от решимости и страха, что всё может пойти не так. Но старт преодолён, барьеры разрушены, и Сокджину плевать на всё. На Хосока и его чувства, на решение избавиться от балласта давящих к земле привязанностей, на последствия тоже плевать. Он решился, он готов, чего бы ему это ни стоило.        Гудки всё идут, и нервы натягиваются, словно канаты, готовые вот-вот порваться. И после трубку снимают, а на том конце разливается бархатный голос, словно бы ответивший предвидел, что Сокджин позвонит.        — Тебе понадобилось много времени, чтобы решиться, но это значит, что решение ты принял взвешенное.        — Вы говорили, что поможете мне в случае необходимости, — почти шепчет Джин, словно кто-то может опасно их услышать и уловить его намерения касательно судьбы не только своей, но ещё и других людей.        — Я обещаю, что помогу тебе в любом случае, — уже более серьёзно проговаривает бархатный голос Пак Чимина на том конце линии. Джину почему-то кажется, что он в этот самый миг подписывает себе смертный приговор. Но готов всё равно стать смертником, если это даст ему хотя бы шанс на желаемое. — Но и ты должен постараться.        — Я сделаю всё, зубами выдеру, — хрипит Джин, впервые ощущая эту ярость, насыщающую тело через кровь вместо кислорода. И он правда готов.        — Тогда через пару часов в том же месте, — бросает Пак и тут же оканчивает звонок, вынуждая Сокджина проморгаться. Вот так… просто?        Но это обманчивое ощущение эйфории, к нему не стоит прислушиваться и тем более доверять. Сокджин делает первый ход пешки, клетка за клеткой, чтобы подобраться к королеве и сбить её с пьедестала, объявляя шах и мат. И королева эта падёт, а имя ей Чон Хосок. Он сжимает телефон в руках и смотрит на пасмурную серость городских улиц за окном. Под стать настроению и ситуации, отчего омега хмыкает. Иронично.

***

       — Я подъеду в течении получаса, — раздаётся холодный голос в трубке, пока Чимин бредёт по лестнице на второй этаж особняка.        — Нет необходимости, — выдаёт омега ровным тоном, — я уже знаю сумму залога. Но его счета арестованы на время расследования.        Он легко толкает дверь спальни, разглядывает развороченную давно постель, остывшие простыни и серый свет пасмурного неба, тускло падающего в пространстве.        — Возьми со своих счетов, у тебя их предостаточно. Какую сумму запросили для залога? — Намджун серьёзен и напряжён, стоило сообщить ему о том, что Нишинойя находится под стражей, так он сразу же отложил все дела. Чимин понимает — не может бросить зятя из-за угрозы над их головами.        — Сотню тысяч баксов, — фыркает Пак, подходя к прикроватной тумбе и проводя кончиками пальцев по холодной хрустальной пепельнице.        — Даже как-то мало. Обижают, — хмыкает Намджун, а Чимину хотелось бы всадить эту самую пепельницу ему в голову. — Держи меня в курсе, я сейчас в таком случае уеду по делам.        — По делам, связанным с Нуарами? — спокойно спрашивает омега, застывая и напрягаясь всем телом, хотя голос его не изменяется ни на децибел.        — Оставь это дело мне, Чимин.        Пак усмехается. У него внутренности горят от желания выпить, но держится, потому что нужен трезвый рассудок, ведь ситуация накаляется всё больше.        — Нет, теперь это не только твоё дело. Оно относится ко всей семье.        — Я не стану от омег принимать помощь, — становится ниже и опаснее интонация Монстра.        — Тогда не проси меня и о другом, — взрывается Чимин. — Если я не заслуживаю твоего доверия, сам занимайся Нишинойей, сам вытаскивай его из дерьма, с которым мой муж не сумел справиться даже с могущественным покровителем как ты, впридачу с крышей в виде Чона.        Намджун несколько секунд молчит, в трубке Чимин слышит шум дорожного движения и редкие сигналы клаксона.        — Нуары опасны для нас. Из-за Ви стали ещё опаснее. Мы выходим на открытое противостояние, к которому я готовлюсь. И основное давление может пасть на вас с Хосоком и Юнги, — выдыхает Монстр. — Ты сам понимаешь, что в случае давления через родных Ви сорвёт крышу, и даже я не сумею его остановить.        — Так может стоило дать ему разнести Нуаров? — хмыкает Чимин, присаживаясь на постель.        — Нет, — рокочет альфа в трубку. — Я не могу доверить ведение дел с Нуарами Ви, пока он безумствует.        Чимин несколько минут молчит, анализируя.        — У него снова?.. — выдыхает он, предполагая очевидное. Нужно было раньше догадаться, нужно было учесть, что такая вероятность существует. — Джун, ты ведь должен следить за ним, чтобы он пил таблетки.        — Я следил, — рявкает Намджун на том конце. — Но после разговора о браке он взбеленился. Я не смог контролировать его в Варшаве, если не мог дозвониться. Ты сам знаешь, что слежка бы не помогла, и в агрессивной фазе он мог поубивать даже своих парней.        Чимин потирает переносицу, жмурясь. История болезни Ким Тэхёна сложна, он постоянно должен принимать препараты, подавляющие его агрессию, и если перестанет, это чревато для всех окружающих. В некоторых моментах даже Чимин недостаточно осведомлён.        — Юнги начал его стабилизировать. Не было никаких дурных знаков.        — Монстр, ты не можешь полагаться на силы семнадцатилетки, когда дело касается Тэхёна, — повышает голос от раздражения Пак. Потому что Тэ может навредить кому угодно, объятый беленой злости. — Ты должен выяснить, пьёт ли он лекарства. Иначе мы окажемся в заднице. Он и так нас туда загнал.        Они никогда старались не упрекать Ви в его болезни. Никогда не считали неравным себе из-за неё, но факт остаётся фактом — Тэхён нормальный только в случае, когда стабильно пьёт выписанные психиатром лекарства. Монстр на том конце напряжённо молчит снова, он вообще в принципе немногословен.        — Занимайся Ниши. Если будет что-то важное, я расскажу, — это кажется то ли издёвкой, то ли началом какого-никакого доверия. Но с Намджуном всегда так — лишь полумеры, тонким кружевом скрывающие пороки правдивости. Чимин психованно сбрасывает звонок, не удосужившись ответить.        И следом, бродя по спальне, пустующей сейчас, набирает со второго телефона номер Чонгука. Они не связывались с момента ссоры, и Чимин от нервозности чуть пальцы не сгрыз. Не хочется этого признавать — существования привязанности к альфе, до зубовного скрежета не хочется. Но в данной ситуации нужно узнать течение дел, сказать Чону всё, что известно ему самому, да малость накидать хоть какой-то план действий. Его встречают кажущиеся холодными гудки линии, Ша долго не подходит к телефону, но Чимин, стиснув зубы, терпеливо ждёт, пока звонок окончится его привычным баритоном.        — Слушаю, — встречает так резко, что погрузившийся в мысли Пак едва ли удерживается от дрожи.        — Ниши выпустят в скором времени под залог, — выдыхает без приветствий Пак. Всё как всегда, но даже так чудится, что атмосфера между ними кардинально изменилась. Он задел Чонгука своими словами? Сделал больно?        Что же, если альфа намерен дуться за собственные промахи, Чимин не собирается нянчить его эго. Но молчание задерживается надолго, и омега уже нервничает.        — Я понимаю, он прикажет выкупить его, — рокочет баритон альфы. — Будут допросы ближайших родственников. Как ты собрался подстраивать следующие шаги? Он станет куда осмотрительнее.        Чимин прикусывает ноготь на указательном пальце и падает на постель. Интонации Чона так и сквозят затаенной обидой и задетой гордостью, и это Чимину не нравится.        — Я придумаю, как всё выкрутить. На допросах я не смогу его сдать, ты ведь понимаешь.        Конечно, если Чимин всё чистокровно выдаст на допросах, которые с вероятностью в сто процентов вскоре начнутся, его тут же словят за хвост. Но он должен сделать всё искуснее, остаться за кулисами на время всего представления, и появиться неожиданной фурией только после того, как тяжёлые портьеры начнут опускаться, и то — лишь на миг, чтобы зрители-участники постановки в последний раз мимолётным всплеском узрели правду, выжигающую глаза. Чимин должен оставаться сокрытым от всех, и потому на допросе ему придётся защищать мужа. Но он-то знает, что сделает помимо этого.        — Да, я осознаю, — так же обдаёт холодом его Чонгук.        И это даже не похоже на их вежливо-колючее общение в самом начале. Это нежданно… ранит. Чимин и сам не понимает почему. Вроде, не должно таранить сердце и оставлять на нём кровоточащие ссадины, но ледяные нотки в красивом голосе крошат его кости на осколки и царапают внутренности. Омега хмурится на это, злость просыпается вновь, сказывается ухудшившееся за последние дни состояние.        — Ты, скорее всего, тоже окажешься на допросе, — хмыкает Чимин, слепо уставляясь на потолок спальни, пока лежит на холодных простынях, постепенно крадущих тепло его тела.        — Чимин, я умею общаться с органами правопорядка, — звучит грубо, хлёстко, словно пощёчина. Раздражает.        — Прекрати на меня дуться, — шипит в трубку Пак, резко подскакивая на месте и впиваясь посильнее в корпус смартфона.        — Мне не десять лет, чтобы дуться.        — Нет, ты как раз-таки дуешься, словно именно столько, — он поднимается с кровати и начинает бродить туда-сюда, пересекая расстояние от окна до постели.        — А как бы ты себя вёл в данной ситуации? — хмыкает Чонгук на том конце и чем-то мерно постукивает. — Я столько дерьма от тебя выслушал. Я, конечно, на многое ради тебя готов, но ты выказал банальное неуважение ко мне.        Чимин вспыхивает, словно подожжённая спичка, его скулы покрываются пятнами яростного румянца, дыхание становится гораздо тяжелее, что эхом слышится на линии звонка. Но ничего сказать омега не успевает, его прерывает низкий голос альфы:        — Лично поговорим. Я не могу обсуждать с тобой такие вещи, не глядя тебе в глаза.        — Я сказал, что нам лучше не встречаться пока, — рявкает Пак в трубку, нахмурившись.        — А я тебе отвечаю: могу поговорить только лично, — спокойно, железобетонно, так что не поспоришь.        Чимин смеживает ненадолго веки и выдыхает через нос, отчего крылья его нервно трепещут. Он даёт себе несколько секунд, чтобы успокоиться, а потом анализирует. Чонгук накосячил относительно его плана. Но Тэ убил его правую руку, и невозможно смолчать на такую провокацию со стороны Сайоны. И Чонгук всё ещё нужен ему для исполнения планов, он предоставляет ресурсы в виде людей, скрытности, отвлечения внимания и доставки доказательств. Чонгук по крайней мере заслуживает в действительности личного разговора, спустя время и когда омега немного остыл.        — Через два часа у меня встреча, — тихо, но твёрдо заявляет омега. — Перед этим мне нужно будет избавиться от хвоста в виде людей Ви.        — Они всё ещё рядом с тобой? — усмехается Ша Нуар.        — Да. Не нарушают приказ Тэхёна и не отходят от меня, как и от других.        Чонгук многозначительно молчит.        — Я сам доберусь до твоей квартиры, — устало проговаривает Пак, поглаживая подоконник, у которого замер секунду назад. — Жди меня в пять часов.        — Буду ждать, — Чимину кажется, или на мгновение голос альфы слегка смягчается, даже трескается корка льда, которой покрылся Чонгук после того, как омега вызверился на нём? Но не время сейчас думать об этом. Ему необходимо встретиться с Сокджином, который звонил ранее.        Паутина его задумки растёт. В неё вплетаются всё новые участники, оттого рисунок видоизменяется, нитки то рвутся, то образуются заново в отзеркаленном изображении. Проблема в том, что попавшие в эту паутину — тоже пауки. Так что нужно быть предельно осмотрительным.

***

       Намджун останавливается, как ни странно, возле полицейского участка. Нет, заходить внутрь он совсем не собирается. У Сайоны достаточно влияния и сил, чтобы даже в гнезде стражей порядка имелись свои люди. Намджун ждёт. Он терпелив и настойчив, а сейчас самое главное — узнать то, что необходимо взять во внимание.        Пока он находится в томительном ожидании, задумывается. Обо всём, что происходит в семье, о членах её. О том, что Хосок кажется ему слишком притихшим, и стоило бы уделить этому больше внимания. О том, что Юнги едва ли не погиб, а Ви настолько съехал с катушек, что Джуну едва удалось его остановить. О том, что Нишинойя приносит слишком много проблем. И вообще стоило бы от якудза избавиться, сбросить как балласт с хвоста, да Джун пока не может. Они слишком тесно сплелись за десять лет. Чимин зависит юридически от Ниши. Предприятия связаны с бизнесом Монстра. И, самое главное, — если Нишинойя почувствует, что летит в бездну, оказываясь без помощи Сайоны, он сдаст их глазом не моргнув. Монстр готов от него что-то подобное ожидать, скользкий этот альфа, хитрый и мстительный.        Он устало потирает переносицу, вспоминая момент в кабинете, когда потерял контроль. Даже сам отчасти не понимает, что с ним такое происходит, словно бы разум заволокло туманной дымкой, какие-то дикие, не принадлежащие рассудительному Намджуну, эмоции взяли его под контроль. Он был будто бы опьянён чем-то, и стоило увидеть Джина, тем более узнать, что он хочет покинуть Монстра, как бешенство взяло над альфой верх. Не должен уходить. Не должен отказываться от Намджуна. Перед ним будто помахали красной тряпкой, и Ким не устоял. Вот только последствия могут быть невероятно разрушительными.        Он ведь женат, законы Сайоны строги, и для них не существует поблажек, даже если ты глава. Если кто-то узнает об этом случае, Намджун упадёт ниже некуда. Парни на него равняются, Сайона постоянно смотрит за ним зорким оком, не оставляя права на ошибки.        Порой ему кажется, да и казалось с самого детства, что чем выше твой пост в организации, тем проще группировке тебя сожрать. Сайона — чудовище, готовое растерзать за малейший промах, и Намджун сам продолжил построение этой иерархии, когда вступил на пост главы.        Почему-то в мыслях возникают образы из прошлого. Вот он — десятилетний мальчишка. Он уже идеален. Он уже холоден и сдержан, как учит отец. Он уже показатель и пример для всех, предмет гордости отца и папы. Способный к учёбе, к спорту, к дополнительным занятиям, почти гений, как любил величать его Союн перед гостями. Рядом с Намджуном — маленький Тэхён. В детстве он был довольно плаксивым, даже Чимин этот период не застал, только лишь Джун. Он помнит, как любил Тэхён папу, как тянулся к нему, как тянулся к Намджуну в поисках поддержки и решения каких-то проблем, которые в четыре года считал катастрофой.        Намджун помнит всё. Он может спроецировать в воспоминаниях, как отец хлестал его по спине ремнём за каждый, даже самый маленький проступок. Он так же хлестал и Тэхёна, но реакция у мальчиков была разная. Намджун учился анализировать и предотвращать. Разбил вазу? Нужно сходить и честно признаться, тогда отец будет не так зол и наказание выйдет мягче. Ведь маленький Джун взял на себя ответственность за своё решение. Не оказался первым в этот раз и словил разочарованный взгляд? В следующий раз его успех станет ошеломляющим и настолько звучным, чтобы затмить отцовские воспоминания о прошлом проигрыше. Намджун учился просчитывать свои шаги наперёд лет с пяти, но всё равно не получалось досконально предугадать ситуацию. И всё повторялось: угрызения совести, чувство собственной ничтожности, заполняющее нутро, желание предотвратить неизбежное в следующий раз.        Тэхён, в противовес старшему брату, не учился искать выход и способы избежать порки. Он выходил лишь на агрессию. Если в десять лет после наказания брат прятал слёзы в злости и тренировался до потери пульса в секции по боксу, то в пятнадцать он уже начинал скалиться на отца. Он ведь кинулся на него с кулаками единожды, и это принесло непоправимые последствия.        Намджун и без того всегда замечал странности младшего брата. Его замкнутость, его задавленные, обращающиеся в злость чувства, его тоску после смерти папы от болезни. Но Намджун не обращал внимания, будучи ребёнком, на эти вещи. Пока Тэхён едва не совершил ошибку. Никто этого не знает. Никто, кроме них двоих. Даже Чимин не в курсе.        Он был слишком мал в то время, а Джун и Тэ — уже довольно взрослыми, если можно так сказать. Это случилось после того, как Тэ начал встречаться с омегой-одноклассником, учась в старших классах. Правила отца были строги: никаких отношений без его ведома, но Тэхён его опрометчиво нарушил. Отец сделал ему предупреждение, однако дерзкий характер альфы не дал смолчать, и Тэ крупно поругался с Союном, едва ли не ударил. Если бы Джун не оказался рядом, могло бы случиться непоправимое. И отец впал в настоящее бешенство.        Он помнит крик Тэхёна после объявления в новостях о том, что один мальчик-омега шестнадцати лет оказался убит в переулке неизвестным. Ничего не было взято — ни бумажник, ни телефон. Им обоим не составило труда догадаться, что это дело рук Ким Союна. Первая любовь Тэхёна умерла, а вместе с ним — и какая-то часть души альфы тоже. Монстр, конечно, сомневается, что это была настоящая любовь, но данная ситуация настолько уничтожила Тэ, что тот… никогда вновь не стал тем, с кем рос Намджун.        Альфа помнит не только крик Тэ от ужасных новостей, он вспоминает ещё и собственный вопль после того, как нашёл его в ванной в состоянии припадка с пеной, струящейся изо рта. Его едва спасли, ещё немного — и Тэхёна не стало бы. Хрупкая подростковая психика альфы, сломленная ещё в детстве, не выдержала, Ким начал сходить с ума. Издевательства отца, смерть папы, безразличие и злость, жестокость и немилосердное отношение к чужой жизни сказались на нём слишком сильно. Тэхён всегда был сильным, но в тот момент он почти сломался.        Его откачали. Чудом вернули с того света, но уже какого-то другого. И сам Намджун после этого до неузнаваемости изменился, его прежний мир оказался разбит, потому что Союн отправил Тэхёна в реабилитационный центр — на словах, на деле же — в психушку. Там Тэхёна доломали окончательно. Домой вернулось нечто, непохожее на его младшего брата. Нечто демоническое, нереальное, до предела жестокое. Тэхён стал учиться убивать. Тэхён навострился владеть любым оружием, попавшим в его руки. Тэхён больше никого не любил. До недавнего времени. Тэхён слушал только его — Намджуна, на отца фривольно не обращая внимания. Не пошёл в университет, а отправился в Сайону прямиком. И отец посмеивался, тёр подбородок, теперь ему нравился младший сын-альфа, покорный солдат, которому чужды чувства и привязанности, кроме как связь с группировкой и семьёй. Но Джун знал, что в тайне Тэхён ненавидит Союна и желает ему смерти. Просто он оказался сломленным.        Через два года начались всплески агрессии, неконтролируемой, жестокой, буквально кровавой. Тэхён убивал без разбору, на его лице не дрожала ни единая мышца от этого. Был ли то приказ отца или его собственная прихоть — Ви (как он начал себя звать) наслаждался тем, что делает. Пока это не стало переходить всякие границы, и Тэ не начал становиться обыкновенным мясником, маньяком и чудовищем. И только Джуну удалось его остановить. Только Намджуна Тэ послушал и согласился спустя месяцы уговоров обратиться к специалисту. Диагноз неутешителен, но купируется таблетками, и много лет Джун следил за тем, чтобы Ви их исправно пил и возвращал ему ту часть, что осталась от Ким Тэхёна после психбольницы. И на том, как говорится, спасибо.        Джун выныривает из воспоминаний, когда пассажирская дверца распахивается и в неё поспешно залезает молодой офицер. Он в гражданском, чтобы не привлекать внимания, а Намджун тут же трогается с места, заведя мотор, чтобы отъехать от участка. Первый километр дороги проходит в тяжёлом и тягучем молчании, пока они достаточно не отдаляются от участка, словно бы его обитатели могут услышать и различить их слова.        — Скажи мне всё, что знаешь, — тихо и холодно проговаривает Монстр, пока офицер хмурит густые брови и почёсывает кругловатый несуразный нос.        — Ты сам знаешь, что почти никого не допускают работать с Хваном. Он доверяет только тем, с кем уже много лет знаком.        — Меня не волнуют твои оправдания, — рявкает агрессивно Намджун. — Ты сам видишь, что творится. Что он делает с Хатаке, что происходит в городе.        Офицер нахмуривается сильнее, глядя прямо перед собой на дорогу, различимую через лобовое стекло.        — Да, я вижу и слышу. После казино вся сеульская полиция на ушах. Ты же понимаешь, что расследование идёт весомое?        — Это не проблема, — хмыкает Джун, покручивая руль одной рукой, слабые лучи солнца падают на золотистый ремешок часов, показавшийся из-под рукава дорогого пиджака, отблики от металла сверкают в зеркале заднего вида.        — Хван в приподнятом настроении вот уже несколько недель, — потирает офицер Кан переносицу, зажмурившись. — Я сразу понял, что в его многолетнем деле идёт продвижение, просто информация настолько засекреченная, что даже начальство ничего не знает, я пронюхивал.        Намджун нахмуривается. Этот факт теперь не даст ему покоя. Детектив много лет строил Сайоне козни и пытался подобраться через более слабый клан якудза, и если сейчас ситуация обострилась, Намджуну стоит предпринять что-то и оградить семью хотя бы от полиции, если от Нуаров скрыться не получается. Уж как с органами правопорядка бороться, Намджун знает давно. С Нуарами же — отдельный вопрос.        — Мне кажется, у них есть информатор, Монстр, — обращается Кан к нему, глядя на строгий профиль альфы с волевым подбородком, от напряжения чуть выступившим вперёд. — Не может быть так, что после стольких лет застоев вдруг чудесным образом Хван нашёл лазейки сам. Так резко и так успешно взлететь, чтобы накрыть Хатаке…        Намджун хмурится ещё сильнее, брови почти соприкасаются, а мозг альфы судорожно соображает, прикидывая версии. Предатель в Сайоне? Кто-то из Нуаров? Ему нужно поговорить с Ви, проговорить эти теории, чтобы они оба анализировали ситуацию.        — Если продолжится в том же темпе и Ниши сломается… — почти шёпотом, наполненным ужасом, проговаривает офицер.        — Знаю, — кивает Намджун. — Сайона может оказаться под пяткой детектива.        Оба на несколько минут замолкают, машина останавливается на светофоре. Намджун пытается анализировать дальше. Если в Сайоне — крыса, значит, эта крыса там давно. Новеньких просто так не подпускают к важной информации, некоторые даже не в курсе того, что группировка сосуществует в тесном деловом и семейном союзе с кланом Хатаке. Из этого можно сделать вывод, что это кто-то из ближайших кругов. Начальники отрядов, командиры, личная охрана? Кто это может быть?.. А если это Нуары, то как они умудрились найти информацию? Быть может, это засланец? Но, откатываясь к прежним мыслям, Джун отвергает этот вариант. Самым логичным оказывается то, что это кто-то из старичков Сайоны, почти имеющие доступ к личному пространству семьи. Но каковы мотивы? Намджун к своим людям справедлив, честен. Да, их дело мутно и тяжело, оттого и денег столько имеют. Чем он мог кого обидеть или задеть?        На деле, естественно, у Намджуна имеется множество врагов. Но они, в частности, находятся за пределами организации. Ответ словно вертится совсем близко, касается эфемерным следом глаз и кончика носа, но зрение Монстра не фокусируется, от того трудно уловить суть.        — Ты должен добыть мне информацию из участка, где держат его. Всё, что угодно. Что он скажет, куда его будут вывозить, с кем он будет контактировать, какие будут допросы. Хоть из шкуры выскочи, но ты должен достать. Можешь даже прижучить его адвоката, — Кан кивает, каждая мышца на его лице донельзя напряжена.        Они останавливаются возле торгового центра, где Намджун высаживает офицера и с рёвом шин стартует дальше, чтобы собрать своих ближайших приспешников и дозвониться в конце концов до младшего брата.

***

       Джин сидит неловко и скованно за столиком, когда Чимин входит в то же кафе, где они встретились в тот раз. В этот пришлось постараться, чтобы избавиться от хвоста — Чимин фейково записался на приём к гинекологу, оставил свою машину на парковке частной клиники. Оказалось просто сунуть деньги фельдшеру, чтобы подвердили его присутствие на приёме, даже в карте сделали запись об осмотре, а после сесть в такси и умчать на встречу. И теперь омега шагает, оставляя влажные следы на полу кафе, от ставшего водой снега с улицы. Сокджин весь подбирается и даже чуточку бледнеет, когда замечает Чимина в длинном кашемировом пальто почти по щиколотки, окидывает горло, скрытое воротом чёрной водолазки, и узкие джинсы, выгодно подчёркивающие его бёдра. Чимин бросает пальто на вешалку неподалёку, стаскивает с переносицы солнцезащитные очки и присаживается перед Сокджином, вытянувшимся и выпрямившимся, словно палка.        — Здравствуйте, господин Пак.        — Просто Чимин, — растягивает пухлые губы омега в ухмылке. Надеется, что не выглядит так, как себя ощущает — пропившим несколько дней подряд человеком с уставшим и мёртвым взглядом. — Я рад, что ты принял это решение. Хотя я бы согласен был с любым.        Сокджин сглатывает, тяжело, сморщившись, словно комок волнения слишком туг и плотен, а после отчаянно поднимает взгляд на Чимина.        — Как вы собираетесь… точнее, ты собираешься всё провернуть?        Чимин хмыкает и торопливо заказывает чашку горячего капучино у подбежавшего официанта.        — Что самое главное для альфы? Особенно для таких деловых магнатов, как мои братья и мой муж? — сцепляет Пак перед собой пальцы в замок и устраивает на них подбородок, упершись локтями в стол, пока смотрит на Джина.        — Семья? — хрипло спрашивает он, хлопая глазами. Чимин думал, что он будет умнее, чёрт…        — Возможность оставить что-то в этой самой семье. Возможность продолжить череду высокомерного величия, оставить после себя значимость, хоть какую-то. Альфы — собственники. Они не готовы расставаться со своим даже после смерти, Джин-ни, — ласково почти мурлычет омега. — Они хотят доказать миру собственную значимость и важность, но срок наш — людской — краток. Мы умираем. Все, без разбору — бедные или богатые. Просто у богатых слишком раздутое эго, чтобы позволить себе думать, будто миру на них плевать. И наша значимость выражается в том, какой след мы оставляем после себя. А след этот… дети.        Лицо Сокджина понимающе вытягивается, ему словно неловко, что он не догадался сразу, а Чимин сдерживается от того, чтобы закатить глаза. Но продолжает, удерживая улыбку в виде приподнятых уголков губ, на лице.        — Хосок, как я сказал тебе в прошлый раз, бесплоден. Даже при лечении вероятность его беременности крайне мала, и он отчаянно не хочет признавать этот недостаток перед мужем, чтобы сделать ЭКО. Это ударит по самолюбию обоих — что они не смогли сделать детей классическим способом. И своим молчанием Хосок сокращает срок своей репродуктивной системы: чем дольше он тянет и молчит, пытаясь безуспешно забеременеть естественным путём, тем меньше шансов у него заиметь ребёнка даже после ЭКО. Намджуну же нужен наследник-альфа или хотя бы омега, чтобы передать ему группировку в будущем, ведь он не молодеет, а жизнь наша, сам знаешь, опасная.        Джин кивает и потирает плечо, глядя на Чимина. Кому как ни ему, работающему секретарём Джуна и посвящённому во многие дела Сайоны, не знать, насколько опасна жизнь гангстера.        — Если не появится наследник от старшего сына, Сайона перейдёт к детям младшего, — на пальцах объясняет элементарное ему Чимин, глядя в тёмные глаза Сокджина. — Тэхён вот-вот женится. На молодом и здоровом омеге, и потомство у них появится довольно быстро. А какой собственник-альфа захочет, чтобы его достояние, его плод и годы работы перешли к тем, к кому, по идее, не должны?        Сокджин понятливо кивает.        — И если бы у Намджуна вдруг появился человек, который смог бы подарить ему желаемое, — хищно растягивает губы Чимин.        — Но Хосок…        — Я уже говорил тебе, что проблему с Хоби я постараюсь уладить, — выдаёт резче, чем хотел, Пак. — Твоё дело — Намджун.        Сокджин отчаянно смотрит на омегу, а тот даже не моргает, пристально его разглядывая. Он не должен позволять маске милого и игривого Чимина упасть, показывая его настоящее нутро.        — Господи, Джин-ни, ты ведь омега. Соблазни его, — понижает голос до полушёпота он. — Соблазни и трахни. Сделай так, чтобы это ещё и повторилось. Влюби его в себя. Между вами ведь что-то было уже, да?        Сокджин прикусывает нервно губу. Такой большой и сильный, способный уложить любого альфу на лопатки, но чуть ли не краснеет, как семиклассник, когда Пак ему говорит о том, чтобы переспать с мужчиной. Джин едва заметно кивает, и внутри Чимина ликуют все его острые грани, все мстительные паучки, плетущие паутину в разуме из ветвей и листьев, шелестящих ночами. Джин попался. Прежде это было лишь теорией, но теперь, когда Пак знает, что его брат тоже в какой-то степени слаб — слаб перед этим омегой, причём настолько, что нарушил кодекс, — он способен нанести удар.        — Если один раз это случилось, случится снова, — шепчет заискивающе Чимин, словно демон искуситель отравляя ядом чужое сознание и заставляя попробовать, вкусить запретный, опасный плод. — Сделай это.        Сокджин задумчиво повисает в пространстве. Смотрит на Чимина сомнительно, а тот не давит — механизмы в голове этого омеги всё и так уже сделают за него. Он запустил процесс, осталось насладиться результатом.        — То есть, если у меня получится…        — Я уберу Чон Хосока с твоего пути.        Сокджин бледнеет, осознавая, что именно стоит за словами Пака. Либо смерть, либо… пропажа. Так они работают и играют в шахматы с людскими жизнями. Так просто, да, Чимину очень просто дались эти слова. Шкребнуло в душе, но он давно задавил это слабое создание, способное сострадать другим. Он сделает, что нужно.        Омега всё ещё жуёт нижнюю губу.        — Ты ведь давно его любишь, — прощупывает почву Пак, а Джин даёт немой ответ, с новой порцией отчаянья глядя на него. — Разве это не стоит того? Любимый мужчина рядом? Он не стоит соперника и его жизни?        — А ты бы смог? — шепчет Джин. — Смог бы сделать это ради любимого мужчины?        Сперва в мыслях Пака промелькивает усмешка и начало выражения, что он не умеет любить. А после — совершенно внезапно, нежданно и нежеланно вспыхивают светлые волосы, тёмные глаза и лукавая улыбочка. Смог бы он сделать подобное ради него? Хочется всё позорно отрицать, не отвечать или солгать, но отчего-то Чимин понимает: солжёт Сокджину — проиграет, и омега ему не доверится.        — Я бы убил за него, — тихо и немного надорванно проговаривает, не замечает, как губы на фразе этой вздрагивают, как сухо становится во рту. Давит в себе любую судорожную дрожь. — Я бы своими руками за него убил, если бы понадобилось. Даже если иногда он просто невыносимый придурок.        Сокджин верит ему, карие глаза вспыхивают решимостью совершить задуманное, и омега, прочистив горло, снова весь взвинчивается и выпрямляется.        — Я сделаю это. Но я надеюсь на твою помощь…        — Всё будет сделано, — криво усмехается Чимин. Почему-то после дурацкого признания, которое хочется назвать лживым, но язык всё же не поворачивается, он не может нацепить маску обратно. Она трескается, крошится под пальцами, неправильно сидит на нём. Не принадлежит больше ему. Этим признанием Пак Чимин разрушил нечто большее, чем просто недоверие Сокджина. Он позволил в своей броне зиять огромной дыре.

***

       Он и сам сперва не понял, как этот человек его зацепил настолько, что слова, брошенные в пылу злости, сумели причинить боль. Никогда не считал себя хорошим, честным или благодетельным, нет, не в том мире Жан родился, чтобы таковым являться хотя бы отчасти. Он убийца. Он наркоторговец. Он бандит. Жестокий выродок планеты, желающий главенствовать как можно в больших участках этого самого угла вселенной. Он хотел Калантай — и получил его. Он хотел захватить власть в Корее — он оказался здесь, создал почти с нуля собственную группировку и всё рос, рос и рос, пока жадность его приумножалась. Он увидел этого омегу и захотел его. Алчность пробудилась с новой силой, зажгла в нём не то что костёр, не огонёк совсем — там горел Нотр-Дам и освещал путь к тому, что оказывается желаемым.        Жан Батист Резар, Чон Чонгук — неважно стало после того, как он впервые пообщался с Пак Чимином. Его просто не стало до того момента, когда Пак окажется в его руках. Оказался в закромах души живым в отсутствие Чимина только демон. И если честно, Чонгук был готов и остаётся готовым пожертвовать всем, что у него есть, чтобы заполучить его.        Но Пак Чимин не был бы собой, если бы не облапошил хотя бы одного альфу на своём пути. Он привык изворачиваться и выживать, он приковал внимание Чонгука, даже если изначально этого не хотел, вплёл его в себя цветущей лозой и привязал эмоционально и физически, даже не успели оба моргнуть. Чимин хотел им воспользоваться, и у него с успехом это получается по сей день, даже после того, как откровенно облил его своей злостью и ядом, он всё ещё держит поводок в руках, стискивая тот в изящных пальцах. И как только удаётся?..        Бросая Чонгука из огня в лёд, Чимин пленяет всё больше. Его злость, его безразличие могут оттолкнуть, но Пак столь филигранно позволяет просачиваться мягкости омежьего нутра, слабости и привлекательности, что удочка действует раз за разом. Та ночь в отеле Бордо, где он был донельзя открытым, буквально распахнул белые кости и мякоть грудной клетки с живым, бьющимся вопреки всем заверениям сердцем, или день, проведённый только для них двоих, когда потянулся первым к Чонгуку. Всё это — капкан, куда альфа прыгает, не боясь потерять конечности. Какая на них, нахрен, разница, если при этом его притянут к себе, пачкая руки в багровой крови, будут целовать так, словно похищают душу? Чонгук готов продать её дьяволу, он готов стать дьяволом, если Чимин того попросит.        И сколько бы ни пугала эта привязанность, сколько бы ни настораживала, он не остановится. Его жажда и жадность не знают преград, пока желаемое не окажется в ладонях — трепетное, потерявшее броню — он не притормозит даже на милю.        И теперь, знает точно, чувствует всеми шестыми чувствами на свете: новая встреча станет эпичной эмоциональной каруселью для них обоих. И ждёт её, как смертник ждёт момента нажима спускового крючка бомбы. Плевать, пусть разносит на куски.        Дверь щёлкает и пищит, впуская внутрь грозу в виде тихих, но при этом оглушающих шагов омеги. Каблуки его ботинок гулко стучат по плитке в прихожей, а Чонгук продолжает сидеть. В конце концов, должна же остаться толика гордости перед Чимином? Не побежит, подождёт, он всё ещё Паку нужен. И хочется упиться этой нуждой, купаться в её всплесках, сумашедше улыбаясь. Слышит шорох оставляемой на вешалке верхней одежды, глухой стук сброшенной обуви. Тихое шуршание чужих настороженных шагов за своей спиной. На кухне сумрачно — лишь тусклый остаток подсветки после его бешенства, в котором альфа почти разнёс гарнитур, разбавляет мрак. Перед Чонгуком — чашка остывшего кофе и пепельница, на краю стола — выключенный телефон. Не хотелось никого слышать, ничего знать перед его приездом.        Чимин не касается — альфа давно уяснил, что тот этого не особо желает, застывает за спиной Чонгука молчаливой грозовой тучей, но Чон упрямствует: пусть и сдерживает улыбку, рассекающую губы, не оборачивается.        — Долго будешь капризничать? Не десять лет уже давно, — на грани хриплого шёпота звучит его голос. Пусть нуждается, пусть хоть как-то покажет это.        — Не вижу, чтобы я капризничал, — жмёт плечом, упивается полумраком и шлейфом духов. Всё ещё тех, что подарил самолично.        — А по-моему ещё как показываешь свои психи.        — Просто ты слишком гордый, чтобы передо мной извиниться, — усмехается альфа.        Чимин молчит. Тихо шаркает, уставше так, к стулу и падает рядом. Подхватывает его чашку с кофе и залпом осушает. Фривольно вытягивает сигарету из пачки, чтобы тут же подкурить, а сизый дымок тянется к потолку, распространяя запах табака по квартире.        — Парадоксально.        Чимин изгибает изящную бровь и дёргает воротник водолазки, словно нервничает. Чонгук же замечает блеск кольца на пальце. Не обручального, нет. Маленького, из розового золота, предназначенного для ношения на фалангу. Он сам выбирал, долго, с пристальностью, чтобы ни единого изъяна. Судьба была предрешена, кажется, ещё в тот миг. Судьба принадлежать кому-то.        — Что? — озвучивает удивление омега.        — Парадоксально. Ты боишься его, но не боишься меня. При этом говоришь, что мы ничем не отличаемся, — хмыкает Чонгук и подкуривает тоже. Становится дымно — балкон закрыт, а открывать его, отдаляясь от Пака, сейчас никак не хочется.        — А ты хочешь, чтобы я и тебя боялся? — ядовито выплёвывает Чимин.        — Нет. Я уже говорил, чего хочу.        — И до сих пор хочешь? — сощуривает опасно карие глаза Пак. — Несмотря на то, сколько дерьма тебе приходится переживать, выслушивать и разгребать за мной?        — Парадоксально, но да.        — Из-за меня у тебя лишние проблемы.        — Нет выхода только из гроба, — тихо отвечает Чон.        — Из-за меня ты постоянно под прицелом, попался в лапы Ниши.        — Он слизняк, которого я раздавлю, если поманишь пальцем, — растягиваются в улыбке губы альфы.        — Из-за меня убили твоего доверенного, растерзали, как животное, бросили тебе под ноги и под нос тому, кто тебе дорог, — голос Чимина становится ещё ниже. Он, закончив, затягивается поглубже, после выпуская дым через нос.        — Люди гибнут в нашем мире, ты сам сказал.        Чимин почему-то нервничает. Тушит дёрганно сигарету в пепельнице, подскакивает со стула, и Чонгук оказывается вынужден поднять на него глаза, чтобы любоваться этой яростью, переполняющей его.        — Я — сплошная проблема в твоей жизни. Я приношу тебе убытки, расстройства, смерть. Я не уважаю тебя, не люблю, тебе приходится добиваться каждого шага от меня, каждого слова. Я облил тебя дерьмом, Чонгук, — омега сбивается от собственных слов, а Ша Нуар поднимается — медленно, терпеливо, не издав и звука. — Я…        От взгляда альфы омега замирает. Маска трескается неизбежно и неостановимо, раскалывается, показывая отчаявшегося человека, несчастного, жестокого, уничтоженного, но снова — лишь на краткое мгновение.        — Я не принесу тебе ничего, кроме проблем, боли и горя. И извиняться за это не стану.        Чонгук усмехается, прячет кисти в карманах домашних спотивных брюк. Смотрит на то, что выдаёт Чимина с головой: он весь собран, весь напряжён и наполнен решимостью. Он груб и жесток. Но… пальцы на ногах так поджаты, что выдают всё то, что раздирает Чимина изнутри. Он сдаётся. Под давлением Ша сдаётся его чувствам и желанию быть рядом. Чимин готов к тому, чтобы начать это признавать. Это — то самое, что обещал ему Чонгук в самом начале. Не просто тело, не всего лишь душу — заполучит его целиком.        — Я скучал, mon chaton, — вкрадчиво шепчет Жан. — А ты?        Добивается лишь молчания, сжатых с силой кулаков и сорванного дыхания.        — Ты скучал по мне? Думал обо мне? — склоняет по-птичьи голову вбок он, оглядывая почти сломавшегося Чимина. Ещё немного. Ещё чуть-чуть.        Глаза омеги вспыхивают так, что его почти ослепляет. Вспышка. Подобная смерти звезды, она топит Чонгука в свете. Объятый той же вспышкой — страсти, любви, зависимости — плевать, Чимин преодолевает шаг между ними. Врезается в Чонгука, хватает его за волосы на затылке и впечатывает себя в него, кусаясь и царапаясь. Целует снова первым, и это всё, что нужно Чонгуку, чтобы простить ему любое дерьмо. Этого достаточно, чтобы обвить руками тонкий пояс и притиснуть к себе, ловя ртом судорожный выдох Чимина. Хватит, чтобы заменить кислород. Пак целуется остервенело, впервые так себя отпускает рядом с альфой, тянет за волосы — выбеленные, ломкие — у корней, проталкивает язык между губ и зубов, дышит оборванно через нос, пока прижимается всем телом. И Чонгук снова проигрывает этот бой, или выигрывает — это как посмотреть. В проигрыше у собственного разума и удовлетворяющий победой алчность, Чонгук срать хотел на всё остальное, пока Чимин, чьё судорожное сердцебиение отражается в собственных рёбрах альфы, прижимается к нему.        Со стола вмиг летит всё прочь, омега оказывается усажен на поверхность, пока Чонгук охватывает его всего — отнимает инициативу в поцелуе, просит шёпотом прикоснуться, но Чимин касается раньше просьбы. Забирается небольшими пальцами не просто под одежду — прямо между рёбер, считает их, плавно перебирая, неосторожно обжигает подушечками пальцев оголённое чёрное сердце, пропуская по тканям импульсы.        Они кусают друг друга, стискивают пальцами и давят в ладонях. Чонгук нетерпелив, сорвавшийся с цепи и всякого поводка, задобренный грубым признанием, почти молчаливым, недоступным, но проскользнувшим признаками надежды, он тонет снова и снова. Стягивает через голову водолазку омеги, припадает к его ключицам, вдыхая слегка мускусный запах кожи, на какой шлейфом отражаются парфюмерные нотки, целует тонкую длинную шею и готов почти рычать, застыв над быстро пульсирующей венкой. Чимин сжимается на мгновение, а после протягивает руки, чтобы вцепиться в простую футболку чёрного цвета да потянуть её вверх, тем самым вынуждая Чонгука раздеться. Его пальцы едва заметно дрожат, когда омега протягивает ладони и оглаживает крепкую грудь, глядя только в адамово яблоко, но никак не в глаза. Сломается окончательно, если посмотрит, — это понимают оба, и обоих отчасти забавляет, отчасти разрушает эта игра в недотрогу.        Чимин впервые делает это — впервые делает сам. Прикасается пухлыми губами к косточке на плече Чонгука, и сносит тому голову. Альфа осточертело дышит, кусает его в плечо в ответ и зацеловывает, зализывает след, слыша тихое мычание. Нет никаких сил сдерживаться, Чонгук опрокидывает его на стол спиной, отчего нежная кожа соприкасается с кажущейся ледяной поверхностью, Пак прогибается в пояснице, показывая, как низко сидит пояс проклятых джинсов, как те почти спадают, стоит лишь щёлкнуть пуговкой.        Он сгибает ноги в коленях, едва ли не упивается собственным телом, научившись с помощью Чона его любить. Научившись, что тело способно получать удовольствие, что омеги умеют наслаждаться сексом и альфой. Чимин начинает с ним играть, из замученного льва становясь грозным хищником, разбившим клетку: протягивает ступню, вжимает пальцы в пах альфы, вырывая из него тихий вздох. Омега давит и почти приспускает штаны с Чонгука, глядит своими глазами-безднами в темноте кухни распластанный на холодном столе. И здравого смысла не остаётся от слова совсем.        Чонгук вытряхивает его из джинсов и белья, обводит пальцами красивый изгиб бёдер, тут же подмечая, что за время их разлуки Пак снова похудел. Значит, не ел и опять пил. За это получит сполна после, сейчас же оказывается нужнее кислорода припасть к его бёдрам ртом, всасывая чувствительную кожу и оставляя следы прохладных касаний языка. Чонгук ласкает его член пальцами, обхватив кольцом, выбивает долгожданный, сладкий скулёж и прогиб в пояснице, пальцы же находят уже влажную ложбинку между ягодиц. И до чего приятно, что в этом Чимин принадлежит лишь ему — в том, что хочет, готов, намокает и разгорается рядом с ним, в его хватке и от его прикосновений. Это выстрелами отражается в виде пульса в ушах, вынуждает теряться в темноте кухни и чужих глаз.        Чимин отстраняется, не позволяет пальцам в себя проскользнуть, а тянет руки к Чонгуку. Снова дико целуется, словно пытается надышаться перед смертью, пыхтит в попытках стянуть с Чонгука брюки. Тот раздевается сам, прижимается кожа к коже и не в состоянии остановиться, если его не застрелят.        — В спальню? — прямо в поцелуй, чуть приглушённо спрашивает у Чимина, а тот судорожно вертит головой, отказываясь.        — Нет, прямо здесь. Давай, Жан. Здесь и сейчас. Пока мы оба живы, — Чонгук целует глубоко, словно не хочет давать ему заканчивать фразу. Но Чимин упрям. — Потому что я не знаю, что будет завтра. Я уже ни в чём не уверен. Даже в том, что мы выживем.        Чонгук горько усмехается, прежде чем снова его поцеловать. Вжимает омегу в себя, гладит спину и линию позвоночника с проступающими углами позвонков, второй же рукой опускается ниже, пока не находит всё то мягкое, влажное и возбуждённое, чего они оба так хотят. Толкает сразу два пальца, отчего Пак болезненно шипит и кусает его за язык, но всё же не сжимается, не прячется — уже знает, что Нуар не сделает ему больно и не навредит. Влажный анус почти вбирает в себя толчки узловатых пальцев, Чимин стонет прямо в рот альфе, сам пытается подмахивать, как умалишённый что-то неразборчиво мычит. Принимает податливо третий палец и царапает лопатки Чонгука короткими аккуратными ногтями.        Чонгук вытаскивает пальцы, не намереваясь больше тянуть резину. Он входит одним толчком, внезапно заставляя Чимина захлёбываться во вдохах и выдохах, не сдерживается больше, а полностью его подминает под себя. Омега снова оказывается лежащим на столе. Такой тонкий и изящный, такой сильный и смертоносный, сейчас он лежит под Чонгуком сувернирной куколкой, хрупкой и фарфоровой, приоткрывает распухшие после поцелуев губы и закатывает глаза. Тёмные волосы рассыпаются по лицу, но Чонгук их смахивает, желает видеть каждую проскользнувшую эмоцию.        Входит глубоко, несдержанно, каждый толчок с хлюпаньем вынуждает хрупкие края ануса до предела натягиваться. Член омеги подёргивается и становится только твёрже, сам он пошире раздвигает ноги, принимая Чонгука всем естеством. Первый стон — услада для ушей Чонгука, альфа почти смеётся, принимая чужую капитуляцию. Неполную, но источающую удовольствие. Чимин физически — уже его. Только его. Морально — придётся постараться, но и это не за горами, Чон всем разумом чует, всей интуицией, что вот-вот Чимин сдаст последний форпост. Второй стон почти синхронен с его собственным, толчки становятся всё жёстче, надорваннее, смазка хлюпает и копится на стеклянной столешнице прозрачными разводами, пока Чонгук вбивается в омегу, срывая третий, чётвертый, после теряет счёт.        Первый крик кажется оглушительным для них обоих. Голос у Чимина, чудится, уже сел от волнения и эмоций, от возбуждения и прежней сдержанности. Второй крик альфа выбивает силой, впечатывая, втрахивая Пака в проклятый стол. Этот звук звонкий, ласкающий слух. Пусть кричит, пусть показывает, каково ему с Чонгуком.        Чимин пытается сдерживаться, пытается мычать — даже не стонать, — но всё равно сдаётся и глухо вскрикивает каждый раз, когда член Чонгука его таранит, пробивая по простате. Чимин изгибается змеёй в руках и царапает чужие предплечья, одними дрожащими губами без слов прося не останавливаться. Чонгук целует его веки и брови, ласкает губы и язык, кусает подбородок и кадык, без следов помечая и оставляя признаки принадлежности. А Пак вскрикивает и изливается, не прикоснувшись к себе, закатывает глаза. Небольшие пальцы мёртвой хваткой вцепляются в шею и плечи, притягивая ближе, пока Чонгук срывается на глубокие, короткие толчки, желая кончить следом, горит возбуждением так, что по углам зрения пространство заволакивает мраком. Он толкается в расслабленный анус, выбивает из горла омеги поскуливания и видит, как он жмётся от гиперчувствительности после оргазма. И вздрагивает, стоит их глазам столкнуться в контакте и почти борьбе.        — J'ai dit aujourd'hui que je tuerais pour toi, — выдыхает на ломанном, почти непонятном омега. — Et je n'ai pas menti.        Чимин французский не знает, но тот факт, что произнёс это Чонгуку на привычном и родном языке, заставляет снова сумашедше улыбаться.        — Mon sang est à toi, — произносит Чон то, что просто так в его семье не говорят. Почти клятва, заклинание на верность, данные Калантай, чтобы укрепить связь. Чимин не понимает, а Чонгук не позволяет ему опомниться, целует и берёт ещё сильнее, так, что стол под ними покачивается.        Его оглушает и бьёт обухом по голове, пока оба вжимаются в губы друг друга, терзая те зубами, альфа стонет — низко, рокочуще — в поцелуй, достигая пика, стискивает тонкий стан Чимин руками, а после теряется на несколько секунд, прежде чем вернуться после оргазма в реальность.        — Что это значит? — хрипло с придыханием спрашивает Пак, падая спиной на стол.        — Узнаешь, — растягивает Чонгук губы в хищной улыбке.

***

       Он здесь, как Намджун и думал. Давно закончилось время посещений, давно мрак ночи опустился на город, но Тэхён не уходит, и попробуй кто его отсюда прогнать. Сидит сторожевым псом подле больничной кровати, а под глазами залегли тёмные, почи лиловые синяки. Джун стоит в дверном проёме и смотрит на брата. Чимин прав — ему стоило заметить изменения раньше. Тэхён за годы научился обуздывать и скрывать, но нечто во взгляде всё равно выдаёт с головой. Страх. Страх — отражение его безумия. Таблетки позволяют купировать звериный ужас, толкающий альфу на необдуманные поступки. Убей первым, чтобы не стать убиенным. Уничтожь и сотри в порошок, пока не сожрали. Доведи до предела, сам стоя на кончике лезвия. Тэхён — человек крайность настолько же, насколько Намджун, они, как братья — отражение друг друга. Слишком похожи, слишком, как пламя и лёд — столь же уничтожительны. Намджуну стоило бы следить за ним тщательнее, но он расслабился, и вылилось всё вот в это.        Ви поднимает осоловевший взгляд на Монстра, безразлично его оглядывает, не отодвигаясь от койки давно спящего омеги. Не моргает, не двигается, кажется застывшей восковой фигурой, и единственное, что выдаёт в нём наличие жизни — неглубокое дыхание, вынуждающее вспархивать грудную клетку.        Джун немо кивает на дверь, призывая покинуть палату, не хочет будить и пугать Юнги. Не понимает, как Тэ его ещё своим видом не напугал до дрожи, но тот, видимо, как и сам Ви, тонет в первых, необузданных чувствах, не замечает ничего плохого и порочного. В ином случае омега бы не смог принять поступков Тэхёна. Они всегда были близки, всегда между ними было нечто, принадлежащее только им одним. Сперва, как братьям, теперь — как паре. Намджун не сомневается: Юнги влюбился. Он хотел поиграть в великого укротителя тигров, однако стал жертвой хищников с завязанными глазами.        Тэхён вяло поднимается с места, его плечи не расправлены горделиво, осанка подводит, а цвет лица в ярком больничном освещении коридора кажется серым. Когда он в последний раз ел?        — Что? — грубо и хрипло после молчания спрашивает Ви, глядя исподлобья на Монстра. — Я ничего не делал, как ты и приказал. Сижу, разлагаюсь от чувства вины и собственной никчёмности, — яд так и сочится, язык Тэхён в таком состоянии удержать за зубами не способен, да только Монстр даже бровью не ведёт, лишь вздыхает устало и толкает дверь палаты напротив той, что принадлежит Юнги, — пустой.        Они остаются в тишине и полумраке. Несколько минут Намджун пытается успокоиться и не пошатнуть душевного равновесия, чтобы правильно отреагировать на возможную агрессию брата.        — Джун, зачем ты меня позвал? — звучит ещё тише, словно тьма провоцирует на откровенность между ними.        Намджун оборачивается, спокойно и холодно, с некой ноткой назидания глядит на младшего. Не может злиться слишком сильно, зная его от и до. Просто выуживает из кармана брюк полный, нетронутый флакон с таблетками и именной подписью того, кому принадлежат, и впечатывает баночку в грудь Тэхёна.        — Ты обещал мне, — громом звенит интонация между ними.        — Они мне не нужны, я нормально себя чувствую, — звучит малость неуверенно, хотя голос Ви даже не вздрагивает.        — Посмотри на себя в зеркало, тебе снова хуже, — цедит сквозь зубы он.        Тэхён волком глядит. Эта часть альфы — уязвимая. Собственная болезнь стыдливо кусает за рёбра изнутри, никому не хочется признавать себя психически нездоровым по-настоящему. Одно дело слова о том, что ты псих, другое — реальный диагноз в медкарте.        — Они мне…        — Хочешь однажды проснуться и увидеть, что в горячке убил его? — Тэхён вздрагивает явно. Крупно. Отчаянно. — Сколько своих шлюх ты перебил, пока был в фазе агрессии? — давит Монстр дальше.        Давит и видит не человека за тридцать, а того парня, которого знал перед тем, как нашёл в ванной после попытки суицида в семнадцать.        — Он не какая-то там шлюха, знаешь ли.        — Тебе в этом состоянии похеру, кто рядом. По щелчку пальцев ты можешь сломать человеку шею. Что, если вы с Юнги повздорите, что если он тебя доведёт? Ты сам прекрасно знаешь его характер. И несмотря ни на что, бросил пить таблетки. Одно опрометчивое слово вводит тебя в состояние берсерка. А теперь представь, что ты убьёшь человека, которого любишь, поддавшись ярости, Тэхён. Задушишь собственными руками или, мы ведь такое проходили со шлюхами, будешь пытать. Сможешь ли ты тогда объяснить себе, что всё было нормально? Сможешь ли ты простить себя? А если у вас появятся дети, что ты скажешь им?        Ви смотрит молча, раненым зверем. Его психика тоже подвержена влиянию, несмотря ни на возраст, ни на склад характера. И Монстр знает, куда давить, он давно понял, каким мощным рычагом давление становится младший омега в семье.        — Ты простишь его кровь на своих руках? — шипит Монстр, и Ви с треском оказывается подавлен.        Альфа раскрывает запечатанный флакон и высыпает пилюлю на ладонь, чтобы махом почти затолкать себе в горло. Глотает, часто дышит и не смотрит на старшего, опустив голову.        — Я хочу, чтобы ты думал головой, Тэхён, а не той дрянью, что сидит в тебе после больницы и Мирио, — останавливается Джун возле Ви и тихо говорит, словно доверяет секрет. — Не ради меня, не ради Сайоны, так ради него.        И уходит, оставляя альфу одного стоять в пустой тёмной палате, осознавая собственную глупость. Знает причины, догадывается, по крайней мере, но не намерен спускать это с рук. Сайона ошибок не прощает, а Ви ошибся.

***

       Он впервые за много лет ночует не дома. Не потому что куда-то нужно уехать, не потому что муж его отослал «отдыхать». По другой причине. Лежит в постели, глядя в огромные окна спальни Чонгука. Абсолютно нагой, прикрытый только одеялом. Одежда осталась брошена на кухне, на неё плевать хотели. Ниши всё равно нет, он не сможет узнать… может быть. Но даже если знает — всё равно. Чимину до одури непривычно ощущать после секса тепло чужого тела под своей щекой, слышать мерно бьющееся сердце у уха, как грудная клетка приподнимается от дыхания. Он, положив ладони на живот, не прикрытый одеялом, лениво двигает пальцами по одному участку, поглаживая смуглую кожу Чонгука.        Ладонь того покоится на его плече, большой палец очерчивает круг по косточке, согревает прикосновением.        — Не боишься быть пойманным?        — Не боюсь, — хрипловато отвечает омега.        — А как же люди брата? — Чонгук сонный, уставший, почти дремлет, и голос его кажется мурлычащим.        — Я оставил машину дома, — выдыхает Чимин, ненадолго смеживая веки. — Вышел так, чтобы охрана не видела, вызвал такси с соседнего участка.        Чон усмехается, и омега поднимает на него голову. Рассматривает лицо. едва различимое в полумраке комнаты. Рассвет ещё не скоро, у них есть время просто побыть в постели, согревая телами простыни. Альфа гладит его по лопатке, позволяет лежать предельно близко, закинув на себя ногу, а Чимин расслабляется окончательно, с выдохом выпуская напряжение из организма.        Не хочется признаваться даже себе, что он… тосковал. Что нагло привык к присутствию и покровительству Ша Нуара, а после, оказавшись изолированным от него собственными силами, ощутил промозглый холод и пустоту. Это чувство тревоги, вызванное недостатком присутствия Чонгука рядом, сподвигло омегу ляпнуть Джину ту фразу и повторить её для Чонгука. Чимину не хочется казаться слабым, но Ша Нуар почти заставляет его быть таковым. И власть медленно ускользает из пальцев рядом с ним. Над ситуацией, над Чонгуком и над самим собой.        Омега раскрывает глаза и кладёт руку на грудь альфы, поглаживая. Приятное чувство. Ощущение того, что ты можешь к кому-то прикасаться, кого-то хотеть, быть желаемым им. Но сварливая часть души не собирается признаваться в том Чону, не хочет показывать уязвимую невидимую сторону, сокрытую в темноте.        — Знаешь, ты прав в том, что приносишь неприятности, — слегка тянет уголок губ в улыбке Чонгук, вынуждая Пака вздёрнуть голову и приподняться на локте. — Но иного я не ждал. Разве весело, когда просто?        Чимин нахмуривается, поджимает губы.        — Я хочу изменить твою жизнь. Чтобы вместо проблем на себя и на окружающих ты навлекал счастье. Да, я такой же убийца и бандит, как твой муж, но дашь ли ты мне всё же шанс сделать тебя счастливым?        — Для счастья понадобится много смертей, — серьёзно говорит омега.        — Да будет так.        — Жестокий.        — Под стать тебе, — усмехается альфа.        Чимин жуёт губу. Он должен быть сейчас с Чонгуком честен.        — Я не смогу иметь детей, Чонгук. Никогда.        Ша тянется пальцами к его щеке и поглаживает костяшками по мягкой коже.        — Ну и славно. Не желаю тебя делить с кем-то ещё.        — А наследование?.. — выдыхает Пак.        — Да срать на него, — посмеивается тот. — Срать на право наследования, правда. Выберу приемника из числа парней, возьму воспитанника, прямо большая проблема.        Чимин опускает взгляд и немного расслабляется, кладёт руку на грудь альфы и устраивает на ней свой подбородок.        — Если сильно захочешь отпрысков, то в мире достаточно осиротевших детей, нуждающихся в любви. Я тому пример, — хмыкает Чон, и Чимин впервые, сколько себя помнит, тянет губы в неуверенной улыбке.        Глаза альфы распахиваются широко, с изумлением, и улыбка исчезает, теряются краски и блеск на лице омеги.        — Нет, стой, дай мне её снова, — шепчет чувственно Чонгук, притягивая Чимина так, что тот почти ложится сверху. — Улыбнись мне ещё раз, mon chaton…        Чимин мнётся. Тяжело вздыхает, словно старается напялить маску, которую Чонгук уже сломил, и та осталась раскрошенными кусками, едва держащимися на честном слове. Поднимает взгляд и улыбается. Криво, словно не умеет, но по-настоящему. Карие глаза кратко вспыхивают, а губы подрагивают от неловкости.        — Ты красивее заката на Мосту Поцелуев, — выдыхает Чонгук, обхватывая Чимина руками и изворачиваясь с ним в постели, чтобы оказаться сверху, впиться ртом в опухшие с прошлого раза губы, истерзать их, доводя до сбивчивого шёпота от удовольствия.