О разных

1835 год

      Лето. Людям нравится это время, хотя, безусловно, не каждый рад мошкаре, жужжащим насекомым под ухом ранним утром и прочим тварям, портящим всё ощущение этого хорошего тёплого периода. Тем не менее лето — это время, когда не приходится гадать, утро сейчас или же день, так как рассвет сам расскажет об этом. Хотя, конечно же, глупо размышлять о ночах и днях в Петербурге: в городе, где белые ночи преследуют жителей в течение двух месяцев, с мая по июль. И всё же, позвольте упомянуть, что сейчас август, а потому подобной особенности не наблюдается — ничто не испортит мрак ночи. Жара последних дней месяца уже стоит не так твёрдо: привычные для Санкт-Петербурга дожди уже давно отбирают позиции у любого тепла и солнечных деньков, таких не частых посетителей городка.        Союз не любит это место. Точнее, не любит некоторые части Петербурга так сильно, как любит места Москвы или прочих городов страны, в которых ему удалось побывать вместе с братом. Он не любит золото, те лживые, праздные закоулки, пытающиеся скрыть своего собрата — мрачную часть города, которой так интересовался русский. Позже он, безусловно, пожалеет, что полез, куда не следовало, однако пока мог лишь воображать, что представляет из себя Санкт-Петербург, сводящий жителей с ума, убивающий в них какую-либо надежду. Он не слышал о той ужасной бедности, что там обитает, не знал пока до чего доходят люди, чтобы найти пропитание. Живя в этом неведении, СССР лишь жаловался на эти светлые части столицы: аристократские дома, в которых вечно вечером гремит какой-нибудь полонез, а также не терпел слякоти, дождей. Не более. Золото заражает улицы, его огромное количество в архитектуре только портит всё понимание о красоте, как считает мальчик, а потому он любит лишь единственный район, в котором обычно и обитает — Коломна. Именно там находились каменные постройки, отличные от прочих своей простотой, схожестью больше с провинциальными постройками — этим они и симпатизировали юнцу. Нет, он никогда намеренно не желал строить в городах некрасивые и уродливые коробки, лишь бы люди где-то жили. У СССРа есть свой вкус и видение того, какой должна быть столица и простые провинциальные города. Дворцы вызывали в нём отторжение отчасти не из-за стиля, а из-за того, как далеко они строились от его понимания. Высокие и сильные постройки, колонны, тянущиеся к небу, фигуры на крыше, заставляющие задирать голову, чтобы хоть одним глазком увидеть хотя бы задумку. Так далеко…далеко и недостижимо для маленького человека, которому хватало и крохотной комнатушки для счастья. Всё пышно, парадно и тяжело. Золото, блеск, фигуры ангелов, балы, звон хрустальной посуды и суета, лицемерие, холод, фальшивая вежливость, праздность, грохот музыкальных инструментов. Все эти люди, клонящие царю свою голову, а позже говорящие за спиной гадости, лишь бы голову снесли правителю. И смех, и грех, как говорится. Не зря Пушкин писал «Город пышный, город бедный»: Санкт-Петербург весьма неоднозначная точка на карте, преображающая людей до неузнаваемости, а после отправляющая их на улицы, где в домах люди не знали печали. Такая двойственность ещё не так сильно бросалась в глаза юнцу, чтобы начать возмущаться и недолюбливать буржуа, однако потихоньку начала прокрадываться в сознание при виде бедняков, просящих милостыню, играющих на инструментов и отплясывающих глупые танцы на потеху толпе, ради любой копейки. Советский Союз странно себя чувствовал в столице и пока не мог объяснить конкретно, что не так. Он предполагал, что сердце его больше лежит к Москве, а потому-то и возникает некоторое отвращение, страх. Думал, что всё возвышенное вызывает в нём желание спрятаться, что он просто не создан для огромной архитектуры, слишком мал. Это, безусловно, не так, однако это очень хорошее предположение, возникшее в то время в его голове.       Великобритании же в этом городе тепло. Он отдалённо напоминает ему родной Лондон, пусть здесь, как он подметил для себя, более дождливо, чем на Родине. На территории Англии, если и идёт дождь, то он просто моросит в начале дня, а после может смениться теплом, однако, сколько британец не навещал русскую столицу, погода всегда, будто специально, моросила, не давая прогуляться по городу. Не то чтобы Британии хотелось на прогулку — это именно Англия рвался вместе с Российской Республикой откатать известные места или насладиться спектаклем в театре, а после пройтись вечером обратно до дворца пешком. Из-за подобных ливней планы рушились, приходилось сидеть во дворце, а после уезжать на родину, так и не увидев достопримечательностей, поэтому младшему приходилось слушать жалобы и недовольства отца, словно именно младший аристократ виноват в подобном климате городка. Если же говорить о людях, то они все те же. Смена места не меняет людей в своей натуре, тем более, что французская культура, стремление к «идеалу» стирают индивидуальные характеристики каждого народа. Стандарт есть стандарт, одобрение со стороны общества часто заставляет личностей меняться, изменять мнение и привычный образ жизни в то русло, которое сейчас актуально. Мода, почитание, социальные нормы и простота, любовь, индивидуальность — контраст, который существует всегда и который не изменить.       Это утро оказалось куда ленивее прочих. Точнее, англичанин провёл его привычно для себя, а всегда активный русский лишь подольше положенного полежал на кровати. После подобной подачки уставшему организму он убежал за завтраком, лишь тихо посмотрев якобы спящему гостю на прощанье. Всякие долгие лежания Советский Союз не приветствовал, а потому старался занять себя всякими делами, не навязывая свой образ жизни сопящему англичанину на своей кровати, тем более, что любой призыв к активности с утра взбесит почти любого, что уж говорить об иностранце. Британец продолжал валяться, вытягиваться, чуть хрипя, а после вновь переворачиваться то на спину, то на живот, то вообще ложился перпендикулярно обычной позиции на кровати, когда голова шла к окну, а ноги свисали с постели. Так, он повертелся некоторое время, а после вновь рухнул лицом в подушку, поддавшись скуке. Всё же, быть без чьего-либо внимания, когда нет перед кем покрасоваться сонной мордочкой, весьма утомительно. Британия хотел какой-то ласки, заботы, внимания. Да, конечно, он сам притворился спящим, однако не ожидал, что СССР его так быстро оставит. Вообще, все его партнёры сами навязывались и особо не торопились улетать по делам, бросая такую важную птицу, как будущий повелитель морей и колоний. Наоборот, они старались остаться на подольше, иногда даже игнорируя все рамки дозволенного и приличного, пытались как-то запомниться правителю, бывало даже что-то у него выпрашивали за ночь, словно они бы удивили Англию тем, что рассказали бы о его похождениях. Но не этот наивный кудрявый глупец… Мало того, что Союз защитил его от отца, так ещё и разрешил остаться у себя, несмотря на то, что аристократ дал ему пощёчину в испуге. Почему он, вообще, так позаботился о нём? Почему просто не дождался пока Англия уйдёт, а после не прогнал Великобританию из комнаты? Почему не поддался своей гордыне, не посмеялся над тем, что Британия получил выговор от своего папаши? Или же Союз хочет услуги?       Последняя мысль малость отрезвила сонный мозг. Ведь действительно… СССРа никто не любит, но при этом он продолжает жить во дворце, находится на короткой ноге с прислугой, которая иногда сведает в императорских делах лучше чиновников, которая распространяет слухи, готовит еду, буквально отвечает за быт правителей. Если бы Советский Союз являлся глупцом, то его бы тут не оказалось, а потому он всё же умеет держать язык за зубами, а когда надо, кланяться, не так ли? Да, безусловно, сам русский говорил об этом вчера: рассказывал, как вымаливал свободу для брата, да и сам британец помнил до сих пор это жалобное «Пожалейте Великобританию!». Это всё сплошные манипуляции и не более, и это всё говорит о том, что он не такой уж и наивный дурачок в беде, каким кажется. Эмоциям СССР точно может поддаваться, как размышлял будущий правитель. Об этом говорит его внезапный скачок на пробуждённого с обморока британца, так ведь? Или же это был элемент жалости, чтобы получить побольше еды у наблюдавшей за ними прислуги? Королевство окончательно запутался во всём. Он тихо что-то пробормотал под нос, а после убрал руки от лица, серьёзно хмурясь, втыкаясь взглядом в потолок. —Maybe you actually know English, many languages, and just fool around?— эта мысль ещё больше напугала его— Who will pay attention to a homeless boy, a stupid fool who supposedly knows nothing, but in fact knows everything?       Аристократ весьма преувеличивал масштаб проблемы, однако мыслил в примерно правильном ключе. Славянин не знал ни английского, ни французского, да и немецкий не до конца понимал, но у него под рукой находился тот, кто знает все эти языки — Хлебоволец. Мальчик просто запоминал то, что прослушивал, не зная смысл, зубрил в голове своеобразный текст, а после уже бежал к брату и рассказывал выученный диалог по ролям. Корректировки некоторые, безусловно, присутствовали, ведь запомнить так легко сказанное мальчишка не мог, он лишь тренировался так делать: писал русскими буквами иностранные слова, некоторую транскрипцию для себя, а после уже всё произносил с жёстким акцентом, который анархист легко воспринимал. И так с любым языком, который знал его брат. В некотором смысле Союз являлся секретарём, своеобразным информатором и участником их маленького кружка. Поэтому, конечно, Великобритания прав в некотором смысле: СССР не так прост, как хочет показаться. У Хлебовольца получалось намного лучше прикинуться дураком, поэтому его действительно могли недооценивать, принижать, даже потешаться, но у младшего русского это получалось намного хуже в связи с юным возрастом и пылкостью характера. Он мог ляпнуть лишнего и получить от анархиста подзатыльник позже. Старшему иногда приходилось «пояснять» слова младшего, по-русски говоря, полностью переиначивать их смысл. Так они и жили: один помогал другому, другой отвечал взаимностью.       Аристократ решил дождаться прихода объекта своих мыслей, чтобы присмотреться к нему получше, а не гадать. Он тихо приподнялся и потянулся, откинув голову и показывая тем самым шею, поддавался грудью вперёд, желая похрустеть позвоночником, однако у него ничего не вышло. Недовольно прохрипев про себя, европеец поднялся с кровати и примкнул сразу к зеркалу. Такова уж у него присутствовала привычка: смотреть на себя с утра, пусть он в последнее время и поймал себя на том, что вид его с каждым годом всё мрачнее и мрачнее. Тем не менее Британия пытался как-то себя преобразить, избежать, так называемой старости, избежать морщин на своём лице, синяков под глазами, грубой кожи на руках и грязи под ногтями. Ему только из-за этого не хотелось умирать от старости — из-за того убогого состояния, в котором он мог застрять. Не хотелось застывать таким в сознании людей, запоминаться и отпечатываться в умах других людей дряхлым стариком с повисшей кожей, с сухим беззубым ртом. «If you die, then die beautifully!»— считал малец. Он даже с полной серьёзностью рассматривал вариант отравить себя под старость лет, когда организм будет уже настолько слаб, что примет самоубийство. Страны ведь не могут убить себя просто так, однако могут измучится и только тогда уже думать, лезть ли в петлю или лететь с балкона. Поэтому-то это отчасти и делает глупым тот порыв Союза на подоконнике: он бы не умер, хотя, безусловно, находился в весьма подвешенном состоянии, но просто, выскочив из окна, поломал бы ноги и остался в весьма непривлекательном виде. Из всех возможных вариантов самоубийства, самым хорошим, по мнению англичанина, является приём яда или таблеток, а лучше огромного количества снотворного, дабы убрать неприятный запах токсина, а также неприятные реакции организма после приёма (например, рвоту от передоза определённых препаратов). Хотя, конечно, если погружаться в вопрос, то мышьяк, например, ничем не пахнет, его можно спокойно подержать в воде или в какой-нибудь булке, достать, а после хорошо пообедать отравленным продуктом. Тем не менее почему-то именно снотворное симпатизировало аристократу. Благодаря такому выбору он мог бы сказать: «Я отправляюсь в мир грёз, где мне будет намного лучше, чем здесь. Это не смерть, о нет! Это мой уход в мир снов, откуда нет дороги назад!». Более поэтично, согласитесь? Самым ужасным видом самоубийства, по рассуждениям и выводу Королевства, оказалось утопление: когда человек сбрасывается с моста и не способен всплыть. Эта смерть самая ужасная для стран, потому что она могла убить даже тех, кто до этого находился в хорошем состоянии. Страны опускались на дно, а после «просыпались», как это бывает с убитыми не людьми, они пытались выбраться, гребли наверх, но задыхались и снова опускались на дно, просыпались, и так по кругу, мучая свой организм. Тем самым они доводили себя до изнеможения, а именно в таком состоянии страны могли умереть от собственных рук. Сизифов труд убивал их. Почему же тогда не выбрать пистолет? Это ведь самая не мучительная смерть? Что ж, она не самая красивая, а красота, как уже сказано, важна для будущего правителя. Брызги крови, металлический запах из-за её состава, рухнувшее в сопротивлении пули тело — нет, это явно уродует его в глазах зрителя. Остаётся петля и падение с крыши, однако оба метода противны, а ещё могут оказаться пыткой, если неправильно завязать узел или выбрать недостаточную для смерти высоту. Да, безусловно, снотворное и только снотворное!       Весьма удивительно, что аристократ, осуждая неудачную попытку Союза, сам нередко задумывался о смерти, иногда даже шёл с ней рука об руку, помогая ей забрать других людей на тот свет. Возможно, в этом и фокус: мы осуждаем действия другого человека, когда на самом деле тихо мечтаем о них, но не можем достичь, подойти к жизни один на один, посмотреть в глаза, настойчиво попросить. Союз легко себе, да и другим, признавался в том, что стремится к загробному миру, не зная почему, а Великобритания не мог так легко выразить свои мысли о смерти. Если бы он сказал, что готов умереть, лишь бы остаться красивым, над ним бы посмеялись, хотя, безусловно, такая верность эстетизму достойна уважения. Кто-то отдаёт жизнь за Родину, кто-то за любимых людей, кто-то за справедливость, а кто-то, как Британия, отдал бы жизнь ради своей красоты. И разве это потешно? Хотя возможно и потешно, если понимать, что подобное желание вызвано собственным непринятием. Королевство не готов расстаться с сегодняшней красотой, так как не желает принимать своё тело другим, более старым, менее изящным, более подверженным полноте, болячкам. И самое пугающее, что жизни и обществу безразличны подобные желания! Люди и страны вырастают, пусть последние и растут медленнее, изменяются в зависимости от судьбы. Жизнь течёт своим чередом и ей не важно, что один англичанин похоронил бы себя любыми способами, лишь бы остаться молодым. Уродство пугает, но люди, к сожалению, должны отживать свой срок, они должны с каждым годом взрослеть, видоизменяться. Такова судьба, а потому юноше ничего не остаётся, кроме как смириться или же умереть, например, случайно, при болезни. Болезнь аристократ тоже рассматривал в качестве варианта смерти, однако приходил к выводу, что это не самый лучший финал, скорее даже пытка, которая тоже может изуродовать, а потому подобный вариант и вовсе не надо рассматривать.        Убедившись в том, что он находится в прекрасном состоянии для любого вошедшего к нему, будущий правитель отпрянул от зеркала. Ещё бы побрызгаться духами и приодеться получше, и можно идти хоть на край света, а так, сейчас, его вид лишь «приличный». Духами в этой комнате даже и не пахло, вся одежда находилась в его комнате, в противоположном конце дворца, а край света, к которому он мог бы стремится сейчас, оказался лишь кроватью, куда иностранец вновь, в общем-то, и рухнул. Королевство до этого пытался поискать хотя бы туалетную воду в комоде, однако кроме учебников, какого-то хлама и остатков курочки, поразивших проникшего к ним гостя, он не нашёл. Да уж, и этот мальчик уверял, что не гигиенично оставлять грязную посуду в комнате? Что ж, ладно, это не столь важно: сейчас необходимо себя чем-то занять, а кроме валяния в постели британцу ничего не приходило в голову. Лень не позволяла даже приложить усилий к размышлениям, а потому юноша продолжал лежать до прихода хозяина комнаты.       СССР зашёл весьма тихо, словно боясь разбудить англичанина, которого он последний раз видел в спящем состоянии. В любом случае, даже несмотря на все вежливые попытки оставаться беззвучным, дверь хлопнула, обозначая его присутствие. Аристократ встрепенулся и оглянулся. Да уж, с этим грохотом он позабыл, что должен притворяться сонным, только что проснувшемся красавцем, но всё же врождённая красота, умение изгибаться в весьма не дурных позах показали его не испуганным мальчиком, а изумлённым и обеспокоенным юношей в глазах Союза. Чуть растрёпанные, но всё же каплю прибранные для иллюзии красоты волосы, измятая рубашка, сонное красноватое в щеках личико, приоткрытый в волнении рот, а также, безусловно, стройное тело с полными ногами. Сердце пропускало удары уже которую минуту, однако русский не мог ничего сказать путного по мимо пары фраз: —Извини, наверное, разбудил…? «Not the most eloquent dialogue will be»— подумал невольно англичанин, следя за тем, как младший всё больше краснеет, а его ноги сжимаются, шея врастает от волнения и страха в плечи, щёки невольно надуваются. Мысли о том, что СССР хитроумный человек, умеющий скрывать свои эмоции тут же исчезла из британской головы, ушла туда, от куда и появилась. Стоило старшему шевельнуться, как младший вздрогнул, будто забыв, что перед ним не статуя Афродиты, а живой человек. Великобритания тут же лениво разлёгся, думая, что больше громких звуков не будет. Тело его вновь изящно изогнулось, грудь потянулась к потолку, ноги аккуратно прошлись одна вдоль другой, а после обе вытянулись в сторону наблюдателя, худые руки откинулись назад, одна из которых прошла пальцами по всей длине. Она аккуратно протекла, проходя кисть, локоть, а после, вернувшись на внутреннюю сторону, оказалась по итогу на плече. Грудь перестала тянуться к верху, опустилась, а потому пальцы демонстративно повели по ключицам, как будто являлись пешеходами, проходящими зебру, дабы добраться от одного дома к другому. Таким образом, кисть оказалась на втором плече, от которого и происходила ведущая рука. Обе руки растянулись в стороны, словно Королевство требовал объятий своим жестом, а после оказались под подушкой, как будто теперь аристократ являлся ленивым отдыхающим на солнце. Всё это делалось с весьма спокойным видом, как бы показывая, что подобные демонстрации его ничуть не отягощают и не являются чем-то особенным, к чему надо приложить усилия. Взгляд его устремился куда-то в сторону, ставя собеседника в известность о всём безразличии англичанина к показанному. —Всё в порядке, я давно тебя жду— сказал как-то властней обычного он. Голос стал каким-то заниженным, но тем не менее, как всегда, ласкал слух. Наверное, подобная смена тона и нацелена на то, чтобы взбудоражить собеседника. У Королевства получалось, как, в общем-то, и всегда. Засмотревшись на эту обворожительную и хладнокровную фигуру на постели, мальчишка и не заметил, как одна из рук, державшая поднос, начала уходить чуть ниже, сдавать свои позиции перед другой, а потому тарелки, вилки и стаканы начали медленно катится под наклоном. Всё загремело и затрещало в русских пальцах, и пришлось убрать взгляд с гостя, на поднос, где уже начал проливаться из кружек налитый до краёв чай. Юнец пискнул, выравнивая руки, а после лишь тяжко выдохнул, понимая, что теперь просто так брать тарелки не получится и чай, пролитый на поднос, будет капать с низа любой посуды, которая уже побывала в этой импровизированной, но нежеланной лужице. Тем не менее, подняв взгляд на всё такого же безразличного гостя, он тепло улыбнулся, затолкав мысль о собственной криворукости и неудачливости куда подальше. Сердце всё ещё трепетало несмотря на всю безэмоциональность собеседника. —Как спалось? —Хорошо— машинально ответил он, опуская кошмары и мысли, которые его преследовали ночью —Извини, наверное тебе было тесно со мной…?— уже неловко вытягивались губы на лице, пока он ставил поднос на прикроватную тумбочку —Нет, это всё пустое— ответил аристократ уже более искренне. Даже на холод невозможно пожаловаться, так как кудрявый мальчик своими руками смог достаточно согреть его ночью в объятьях. —Ладненько— сказал юнец, хотя, судя по голосу, не особо доверился сказанному. Похоже, он привык ничему не доверять, или же, что скорее всего, не привык доверять себе, а потому не верил и словам других людей. Расположившись рядом с англичанином, он переставил поднос с тумбочки на пустующее расстояние между ним и аристократом. Такие многоэтапные действия были вызваны страхом снова пролить чай, пока он опускается на место и, опять же, недоверием к своим кривым рукам. Британец косо посмотрел на блюда: выбор оказался не богат. На тарелке некрасиво разлеглась мокрая от масла яичница, в качестве гарнира — салат, подтекающий соусом, будто смешанным с водой. Такая же тарелка ютилась рядом с таким же невпечатляющим составом. Также, безусловно, на подносе разместились причины самосуда Советского Союза — две полные до краёв кружки с чаем. Даже на расстоянии, без каких-либо проб англичанин понял, что над питьём даже не старались: крошки заварки большими кучками прятались на дне, а неразмешанные огромные ложки сахара служили для них словно прикрытием, своеобразной светлой шапкой. «Lord, I'm about to vomit…»— подумал с отвращением Королевство, однако младший же выглядел очень даже довольно, будто выиграл награду или добился трудом хорошего приза. Он тут же взял вилку, разделил на несколько кусочков белок и желток, позволяя последнему разлиться и слиться с соусом от салата, чем вызвал рвотный позыв у аристократа снова. Малец довольно наколол один кусок и съел, замычал от малого удовольствия, а после перевёл взгляд на шокированного его поведением аристократа —Что?— озадачился Союз, увидев два глаза размером с блюдца —Ты всегда так завтракаешь…? —Не сказал бы— пожимал просто плечами младший— Бывает, курочку дают, бывает салата нет, но яичницу всегда могу выпросить! —Ясно…— он отвёл голову, морщась и отползая от собеседника, продолжая своё безразличное лежание —Извини, шведский стол мне не предложили!— саркастично среагировал на действия гостя СССР— Завтрак мы проспали, поэтому довольствуйся тем, что имеешь.       Королевство посмотрел на треснувшие часы на другой, находившейся рядом с ним, прикроватной тумбе и поразился больше: —Почему нас никто не разбудил? —Ты думаешь меня кто-то будит?— легко бросил русский, кладя новый кусочек себе в рот и довольно жуя свой завтрак— О том, что ты у меня, знает только твой отец, а ему не выгодно про это распространяться, поэтому тебя скорее всего не стали искать по его наказу. Вот так про нас и забыли!       Великобритания вновь обернулся к собеседнику. Он так легко сделал весьма логичные выводы, будто уже давно разгадал психологию его отца и всех прочих людей, которые решили не совать нос в его комнату и ослушиваться приказа Англии. Мысль о том, что малец спас его ради выгоды вновь посетила его голову, смахивая всё хорошее впечатление о кудрявом мальчике с веснушками. Да и сам Союз выглядел как-то уж больно серьёзно сейчас для глупца. —Я… что-то должен тебе?— подобное предположение заставило русского нахмурится и посмотреть на англичанина весьма привередливо, как-то оценивающе. —Чего? —За спасение вчера?— пояснил он —Да нет…— подобна фраза сбила с толку иностранца —Да? Нет?…— похоже иногда его знания в русском языке подводили, заставляя неловко переспрашивать сказанное у собеседников —В смысле: нет, всё в порядке!— поставил серьёзно Советский Союз, будто подобный разговор его выводил из себя. Наверное, в отличии от британца, ему не симпатизировала мысль о должниках, о том, что кто-то ему чем-то обязан. —Что ж, ладно— Королевство опустил взгляд на его уже сухой завтрак, который, похоже, за это время, к сожалению, не исчез и не превратился в замечательный набор блюд из ресторана. Подобное заставило вновь скорчится и скривится. На языке иллюзией возник вкус этой жирной яичницы, а также неприятные огурчики в салате с соусом, капающим с вилки. К парню пришло осознание, что он предпочёл бы поесть сейчас закуски к пиву в кабаке, чем это. Ком в животе поднимался ещё выше с довольным лицом мальчика, который питался этим, наверное, чуть больше всей своей жизни. —Ты часто пропускаешь завтраки в столовой?— задался вопросом он так, словно перед ним не такой же человек, живущий в цивилизованном обществе, а туземец, чья жизнь вызывает шок и вздохи. В общем, та ещё интересная цирковая собачка. —Не-а— бодро ответил русский, подцепляя вилкой уже салат— Иногда я успеваю, иногда нет       Аристократ вдруг понял, что чаще всего не находил кудрявой макушки за столом утром. Она не так часто довольно поедала что-то, тряся волосами над едой, как сейчас. Теперь кудрявость стала отличительным признаком мальца в голове англичанина. —А обед? —Отец заставляет меня приходить и контролирует порции. Была б моя воля, я б не приходил и просил еду у прислуги, как обычно. —Я имею в виду, что ты ешь во время обеда? —Ах, это не мудрено— он чуть сощурился, вспоминая размер поданных блюд и их количество. Отец не рассказал ему про лимит, он просто давал понять своим взглядом, что пора бы остановится— Суп, возможно салат —Всё?— изумлённо хлопал глазами аристократ, привыкший много есть благодаря французским подачам обедов с их огромным списком еды —Конечно, а что ещё? —Мясо, фрукты, десерты? —Слишком много, по мнению моего отца— Великобритания помотал головой, пытаясь отбросить свои распорядки и внедриться в шкуру мальчика перед ним. Ему захотелось на один день оказаться на месте Советского Союза, чтобы понять другую жизнь. Сам аристократ не редко переедал, а потому с одной стороны ему хотелось, чтобы кто-то контролировал его питание, но и с другой он боялся менять привычный образ жизни на что-то более здоровое. Королевство боялся растолстеть, но не мог бороться со своей любовью к еде. Тем не менее дела пока шли ещё не так ужасно, чтобы беспокоится, набирал он мало, так как мог заставить себя остановиться. Великобритания пока мог держать себя в руках и не есть при каждом тревожном звоночке, каждом колоколе в своей голове. —Что ж, а полдник? —Не полагается —Как это?— вновь изумился британец, так как сам очень любил полдники, как и вторые ужины, перекусы — все промежуточные приёмы пищи перед основными подачами —Легко и просто— отвечал малец с некоторой недовольной иронией, англичанин решил не переспрашивать —Ужин? —Мясо, но чаще всего просто фрукты ем —И всё? —Ага— он уже доел свой салат, а потому начал попивать чай, капая на свою одежду. Аристократ старался не смотреть на подобное противное действие, следя больше за тем, что славянин говорил: —Часто я питаюсь вне дома, либо прошу еду здесь, у поваров, иногда подъедаю у служанок —Это…очень мало для подрастающего организма!— поставил «диагноз» англичанин, словно это без подобного не очевидно. —Что есть, то есть— европеец вновь прокрутил всё меню мальчика и ахнул. Он, конечно, понимал, что найдутся на свете люди, едящие меньше, чем он, в связи с доходом или прочими ограничениями, однако не ожидал встретить такого во дворце, да и плюсом к тому в лице сына правителя данного государства. В голове сразу вспомнилось то огромное количество блюд, которое часто, не задумываясь о некоторой экзотичности, ел англичанин. Его глаза вновь устремились на этот никчёмный завтрак на подносе, и в сердце растеклась непривычная жалость. —Ты когда-нибудь пробовал яйцо-пашот?— с малой надеждой спросил будущий правитель —Не-а —Ростбиф? —Впервые слышу! —Фуа-гра? —Тоже самое —Луковый суп? —Как суп может быть луковым?— поморщился мальчик, вспоминая вкус лука. Аристократ иронично заметил, что всё же со вкусом лука тот знаком и это для него не экзотика. —Он не горький, а очень даже сладкий, поджаристый. Тимьян только терпкий, однако хрустящий багет и тянущийся сыр очень легко заставляют забыть о неприятных ощущениях. Иногда в блюдо добавляют сухое белое вино или коньяк, однако, как по мне, суп и без этого весьма прекрасен!— эмоционально отзывался аристократ, закрыв глаза и вытягивая лучезарную улыбку. Ему сразу вспомнился аромат, эта атмосфера, при которой будущий правитель ел этот деликатес, тот ресторан, та музыка. Да уж, богатая жизнь действительно даёт возможности наслаждаться подобными изысками кулинарии, не глядя на цену и не задумываясь, каким трудом сделано блюдо. СССР, глядя на него, улыбнулся в ответ. На лице появился лёгкий румянец, взгляд стал внимательным, дыхание каплю притаилось, словно боясь спугнуть подобный позитивный настрой Великобритании. Может, мальчик и не понимал тот восторг, который испытывал его гость при воспоминаниях, однако это не мешало ему радоваться счастливому и довольному лицу англичанина. Горящие щёки, стали уже неприлично красными, когда Союз аккуратно сказал: —Наверное, это очень вкусно…!— эти слова положились с какой-то нежностью и заботой, поэтому заставили аристократа вздрогнуть, вернуться в реальность и поглядеть на собеседника. Тот постыдился своего внимания и тут же отвёл взгляд, пряча лицо, делая вид, что его что-то заинтересовало в виде из окна. СССР даже отпил напиток, пытаясь как-то сосредоточиться на других вещах, например, на вкусе своего чая без сахара. Да, сахара насыпано много только у Британии, так как мальчишка думал, что аристократу понравится подобный сладкий напиток. Ранее он наблюдал с неподдельным интересом во время еды, как британец пылко, пусть и со всей своей эстетичной изящностью, аккуратностью ест десерты, поэтому в голове приписал его к сладкоежкам. Русский бойко выпросил неположенное количество сахара и сам добавил его, однако, похоже, это не понадобилось Королевству. Подобное малость обижало юнца, так как ему хотелось порадовать гостя с утра. —Да, в луке содержится сахар, который карамелизуется при обжарке— сказал англичанин с привычным ему спокойствием. Тем не менее назвать это хладнокровием нельзя. Это маленькая заинтересованность, внимательность и трепет, тихое и еле заметное волнение, когда дыхание чуть захватывается, а сердце пропускает удар. Еле заметная вспышка, появляющаяся настолько быстро и также быстро исчезающая, что обозначать её присутствие бессмысленно. Взгляд почему-то в этом отвёрнутом от него силуэте зацепился за макушку. Хотя, «почему-то» слишком глупо написано: как уже было сказано, кудри выделяли русского среди прочих. Тень на спине контрастировала с освещением из окна, а небольшой образ маленького человека на фоне с дневными видами, макушками далёких домиков города, заставлял задуматься, а реален ли подобный образ. Дабы проверить подобное, он приподнялся на руках и полноценно сел, вглядываясь в худенькую повёрнутую фигурку с кружкой в руках. Тот чувствовал чужой взгляд, но почему-то не мог обернуться. Язык сам начал нести всё, чтобы разбавить обстановку: —Карамелизуется? В смысле, это блюдо очень-очень сладкое, прямо как карамель?— он закусил нижнюю губу себе в наказание «Господи, что ты несёшь?»— проклинал себя мальчик за дурацкие вопросы. Желание смотреть собеседнику в глаза падало с каждой минутой с всё большим и большим ростом стыда за себя. Он не удивился бы, если б собеседник начал над ним потешаться, потому что сам Союз готов был забить себя палками за то, что, во-первых, заглядывается на показушного гостя, а во-вторых, несёт всякий бред, как только чувствует едкий укол от правил приличия. Однако Британия себя так не повёл. Рука почему-то потянулась к чужой макушке и начала поправлять растрёпанные после сна волосы. Видимо, мальчик, проснувшись, так сильно спешил за завтраком для иностранца, что забыл расчесаться или хотя бы как-то бросить взгляд на зеркало. СССРу не важна его внешность: он не стремился к красоте, даже наоборот, старался прятать себя, подумывал начать замазывать лицо, прятать детские веснушки, чтобы казаться строже. Его коленки носили на себе синяки, а губы кровоточили из-за сухости и частых покусываний, вызванных голодом. Худенький, маленький, как песчинка в пустыне. Некрасивый, по своему собственному мнению, а потому и оставшийся без собственных ухаживании за собой. «Не заслужил» — словно клеймом выжжено в его голове навеки, а потому-то и подобная критика себя заставляла его игнорировать собственную внешность всеми силами. Была бы его воля — в комнате не висело бы зеркала       Советский Союз вздрогнул под чужими касаниями и тут же, повинуясь чувствам, повернулся к собеседнику, открывая румяное и смущённое лицо. В этом и заключалась большая разница между ним и каким-нибудь Хлебовольцем: анархист бы посмеялся и не потерял бы смелости, отстранился б и сделал равнодушный вид. СССР так не мог. Он намеренно подстроился, словно кот под чужие поглаживания, не мог отвести взгляда от чужого внимательного лица, которое следило за тем, чтобы убрать каждый локон, прилипший ко лбу и щекам. Ему хотелось чувствовать заботу, хотелось ласки, внимания. Тактильный голод брал над ним верх всегда, заставляя забыть о правилах приличия, забыть о разуме и контроле. Желание быть любимым заставляло его показывать истинные чувства, говорить правду и клонить голову перед своей симпатией. Пока он так мог делать. Пока он не стеснялся своего юношеского огня в сердце, бойкого умения любить и прощать. «Почему ты уделяешь мне внимание? Неужели, так смешно заботится за тем, кто ради чужой ласки готов умереть?— колко отозвалось в душе, сознание и сомнения начинали брать верх, убирая всю наивность— Это всё насмехательство. Всё это просто дурацкая шутка»       Вид его изменился, стал отстранённым. Шея больше не тянулась вперёд, подставляя голову, щёки больше не пылали, а наоборот белели с каждым жестом. Глаза превратились в два жёлтых стёклышка, скрывающих своим слоем настоящие зрачки. Это лишь мираж, простая игра света и не более. Тем не менее он покорно сидел, сверля взглядом ухажёра, словно тот виноват или чем-то обязан. Союз не отстранялся, но и не тянулся. Всё это словно потеряло смысл, словно случится что-то плохое, если отстраниться или приблизиться хотя бы на миллиметр вперёд. —Да…— как-то задумчиво уронил аристократ, наблюдая за этой сменой реакции с нескрываемым интересом— Французы умеют готовить! Терпеть их не могу, но если б у меня был муж — француз… —Ты бы хотел, чтобы тебе приготовили это блюдо? Каждый день?— прервал его Союз, серьёзно смотря на собеседника. Королевство даже подумал, что мальчик не моргает, однако опешил он даже не из-за этого. Не так англичанин представлял себе реакцию на то, что он спокойно относится к союзу между мужчиной и мужчиной. Хотя, может у русских с подобным всё в порядке?.. —Хах, уж точно не каждый день. Если делать что-то каждый день, то эксклюзивность этого дела испаряется! —Однако, должны быть вещи, которые мы делаем каждый день— поставил чётко младший, можно сказать, бескомпромиссно— Иначе наше существование теряет смысл —Глупости…!— посмеялся нервно Королевство под внимательным и серьёзным взором пары золотых, объятых стеклянным прикрытием глаз— Если убрать ежедневное действие из быта — ничего не изменится —Если ты всегда пьёшь кофе по утрам, то не заметил бы его пропажу из своего рациона?— тот отвёл взгляд, задумываясь, руки, закончив убирать волосы, вернулись к нему поближе —Заметил бы… —Если бы ты перестал здороваться по утрам со старым знакомым, думал бы ты об этом? —Наверное, да —Значит быт также важен, как и эксклюзив— сделал вывод юнец, наконец отведя глаза от собеседника и вновь взявшись за свою кружку с чаем. В этот раз его действия приобрели более безразличный оттенок, от него не доносилось довольное мычание и радостной реакции более, похоже, этого и не следовало ждать. —Однако я бы ко всему этому привык, как всегда человек привыкает к любым трудностям и непривычным вещам —В любом случае, ничего не проходит бесследно. Каждое действие имеет вес, каждый человек в нашей жизни что-то несёт, оставляет отпечаток —Ты помнишь каждого встреченного человека? Даже, если ты его видел мельком? —Я беру в пример связь как минимум на уровне знакомых —Когда я уеду, ты будешь меня помнить? —Безусловно— немного нахмурился он, отвергая идею о том, что может забыть британца —Я так не думаю— усмехнулся аристократ, ведь сам способен забыть юнца по уезде. Так уж бывает, что человек подозревает в других то, на что сам с лёгкостью пойдёт. Его моральные устои позволяют поступать так с другими, однако к себе такого отношения человек не способен терпеть. Если бы каждого неприятеля ударяли в ответ, они бы перестали бить, так как почувствовали на себе ответный удар и не хотели б получать его вновь. Никакие советы со стороны не сравнятся с личным пережитым опытом. —Почему? Я мог бы тебе писать, мы можем стать друзьями по переписке— вид его стал малость обеспокоенным, будто он понимал, что начинает терять нечто ценное —Плохих личностей принято забывать— легко пожал плечами старший— Я бы даже сказал, лучше забывать —Ты считаешь себя плохим человеком?— русскому стало интересно —Я говорю лишь в теории о том, что могу поступить с тобой несправедливо и ты можешь от злости меня забыть       Жаль, в данном разговоре Союз не мог привести цитату из романа «Герой нашего времени» про то, что радости легко забываются, а печали — никогда, так как книга вышла чуть позднее, однако это убеждение, произнесённое Печориным спустя пару лет, и так давно присутствовало в голове юноши на подсознательном уровне. —Я не назвал бы себя злопамятным, однако, как мне кажется, своих врагов замечаешь куда лучше, чем друзей и близких, которые с тобой каждый день и терпят подачки, хотя ты этого и не замечаешь за собой —Каждый человек сам решает, что позволять в дружбе с другим человеком— легко бросил европеец— Если кому-то привычно в дружбе бить друг друга, то пусть так и делают. Если же кому-то привычно кланяться — так. Если бы на каждого ненормального человека не находился бы такой же, подобный ему, дурак, эти идиоты либо повымирали б, либо поубивали б всех нормальных людей —Кто, по твоему, «нормальные люди»?— стоило разобраться в терминах и пониманиях тех или иных вещей, так как для каждого человека разный предмет имеет разные свойства. Например, если человеку сказать «вообрази стул» люди представят обычные деревянное сидение, а кто-то может вообразить кресло или табуретку. О нематериальных вещах судят ещё сложнее так как их никто не видел, а потому для каждого разное понимание добра, зла и прочего. Людям сложно объяснить что такое радость без помощи науки, потому что у каждого человека разный повод для радости. Тоже самое и у грусти, страха, а также, безусловно, любви. —Те, кто следует привычным, общепринятым рамкам приличия в дружбе и отношениях. Те, кто не дерётся, не высмеивает друг друга. В общем, приятные мне люди —По твоему, в дружбе люди не могут смеяться друг над другом? Например, если мой брат поскользнулся, я не могу посмеяться с подобной глупости?— подобные британские позиции показались русскому детскими. Обижающийся на всё мальчик теперь представлялся в его голове с плащом и короной, пусть и того, и другого нет сейчас на собеседнике. Наверное, это выглядело очень даже карикатурно, будто соперники монархии, приверженцы социализма, захотели нарисовать царя. —Как по мне, подобное неприятно. Я бы не хотел, чтобы надо мной глумились из-за случайности— Союз как-то самодовольно хмыкнул и отвёл взгляд. Наверное, он почувствовал себя в более взрослой позиции, понимая свою необидчивость. Ирония и насмешка были его лучшими друзьями, лучшим лекарством, лучшим средством отпора. Хотя, конечно же, опыта у него в этом почти не накапливалось — бывало едкие комментарии мог высказать мимо разговора, но не более. Жестоким комиком, как Хлебоволец, СССР не являлся, потому что всё же какое-то, но сожаление при себе имел. Сказать что-то, а после, увидев весьма опечаленную реакцию, не пожалеть о сказанном невозможно в его понимании только, если человек заслужил подобное. Например, таким вот объектом насмешек являлся отец, над которым мальчик в тайне подшучивал. Он, наконец, допил чай, а после вернул кружку на поднос. Завтрак Великобритании так и остался нетронутым. —А в отношениях?— задался вопросом Советский Союз, хотя тема отношений его ни грамма не беспокоила. Она просто создавалась не для него, по мнению славянина —Тоже взаимное уважение —Без иронии друг над другом? —Безусловно —Ясно…— недовольно как-то поставил Союз, как бы делая в своей голове вывод. Он не мог жить без иронии, малой насмешки над своим окружением, а потому столь обиженные речи вызывали в нём лишь закатывание глаз и недовольно поджатые губы. Советский Союз спрыгнул с кровати и тут же сгорбился, корчась, зашипел от непривычки. Ноги заныли от такого резкого повторного подъёма за день, старая травма вновь напомнила ему о себе, дабы русский не забывал свою жалкую попытку впечатлить отца, попытку податься в спорт, когда не умел принимать поражения, когда оставил своим бедным ногам урон. Нет, конечно, мальчик не хромал, он не имел каких-то сильных последствий, несмотря на сложное лечение, однако иногда ноги предательски подводили его. Это можно сравнить с тем, как люди побеждают болезни, но всё же переживают день или два, когда ухо стреляет, когда начинает внезапно болеть голова, а на следующий день «выздоравливают», ничего не делая для этого. Ноги стали его слабой зоной, а потому ещё одна травма грозила более углублённым лечением, ухудшением общего состояния, возможным привлечением новых болезней, не связанных с ногами (например, могла бы подняться температура, ухудшиться самочувствие). Один неудачный прыжок на коньках убил в мальчонке всё желание заниматься этим спортом вновь. Да, награды льстили, внимание отца к его достижениям — тоже, однако ему не хотелось заболевать или терять ноги окончательно. СССР и без того мог стать инвалидом, излишне напрягая их, а потому скакать вновь на скользкой площади не очень хотелось. Но у льда, похоже, другое мнение. Иногда, в кошмарах, Союз оказывался вновь на коньках, вновь на соревновании, все зрительские взгляды вновь направлялись к нему, однако русский не мог показать ни одного трюка. Либо коньки предательски тупились каждый раз, либо судьба так твердила во сне — прыгнуть не удавалось — он всё время опускался неудачно в прыжке на площадку, насколько бы сильно не желал взлететь. Ноги его покрывались кровью и ссадинами, отказывали, а публика лишь смеялась над ним, не желая помочь. Но тем не менее обида появлялась в душе юноши не из-за насмехательств, а из-за собственной беспомощности, неспособности нормально выступить, как полагается фигуристу. Вкус проигрыша горчил сильнее, чем общая, уже привычная ему, неприязнь со стороны общества. Понимание того, что Союз не займёт никакое место или же будет стоять в самом низу пьедестала, что даже во сне он никчёмен перед гравитацией, служило приговором. Слабые ноги в реальности и слабый дух во сне — две самые раздражающие вещи для юноши, два комплекса, которые ему привил лёд. Однако это не единственный вариант сна. Бывало СССР оказывался не на поверхности, а под катком, а сверху на него глядели глаза знакомых ему людей. Безусловно, личности с каждым сном могли меняться, могли оставаться, но взгляд присутствовал всегда, бесконечное наблюдение, как за цирковой собачкой, служило отличительной чертой сна. И сколько бы он не сопротивлялся воде, сколько бы не ранил рук о лёд в жалких попытках освободиться, эти зрители, кем бы они ему не приходились, лишь наблюдали, замерев, как бы издеваясь своим безразличием. После подобных снов Союз задумывался о том, что, вероятно, это лишь статуи глядят на него с поверхности и на самом деле никто там, на льду, не стоит. Тем не менее глаза почему-то моргали, а улыбка только больше вытягивалась в оскал с каждой новой попыткой мальчика закричать под водой — это всё и заставляло русского засомневаться в искусственности своих наблюдателей. Бывало он менялся ролью: находился наверху, а близкий ему человек под прозрачным и нерушимым слоем. Даже тогда юноша стирал свои руки в кровь в попытке защитить близкого от стихии, пробиться сквозь преграду и вытащить родную душу, по-братски согреть, зная насколько холодная вода в течении, которое сносило и его тоже в тех прошлых снах с каменными зрителями. Однако это также, как и в прошлых снах, являлось пустой тратой сил, слёз и времени — анархо-коммунист или декабрист тонули с таким же безразличным выражением лица, какое присутствовало у статуй-смотрителей. СССР не мог понять, ошибка ли это его сознания создавать подобные безэмоциональные лица или же мастерское изображение отчаяния, смирения со своей смертью. Всё же, скорее первое: что-то в душе мальчишки подсказывало, что это лишь его представления о трагедии, о том, что можно по-настоящему назвать духовной смертью. Нет ничего страшнее равнодушия, как он считал, а потому-то это и был его самый худший кошмар — чувствовать безразличие к себе и видеть покорность своей судьбе у тех, кто в реальной жизни ни за что бы не склонил голову. Мальчик считал, что если ему и удастся умереть от самоубийства, то после он всё же поймёт, насколько глупо поступил, а потому станет сопротивляться смерти. Наверное, это будет самый неподходящий момент для любви и уважения к себе. Страны, которые противятся смерти, — умирают дольше всего.       Советский Союз, ковыляя и потихоньку выпрямляясь, начал идти со временем смелее, как бы привыкая к неприятным ощущениям. Через пару секунд больной уже пригласительно стоял у собственноручно открытых дверей и разминал пальцы на ногах благодаря некоторым упражнениям, малой разминке на месте. —Идём, сегодня ты должен увидеть то место, про которое я говорил— решил бескомпромиссно для них он. Британцу ничего не оставалось, кроме как молча согласиться и подняться лениво с кровати.

***

      Оказалось, идти по городу в компании мальчика с не самой хорошей репутацией не так уж и страшно. Тем более, что Союз вёл их не по основной улице, а через дворы, где людей почти не наблюдалось. Если бы их кто-то застал, то сразу обратил внимание на большую разницу между двумя, казалось бы, друзьями: один шагал весь в перстнях, в туфлях из кожи на небольшом каблуке, делающем юношу ещё более возвышенным, величественным, на него надет плащ полу-солнце, скреплённый змеевидной итальянской фибулой на внешней стороне, а под подобным покровом при ходьбе виднеется белоснежная сорочка с воздушными рукавами и с длинным, непышным жабо, тянущимся ближе к началу идеально выглаженных брюк, где заправлена рубаха; другой же мальчик беспечно шагал в грязных ботинках, которые, судя по состоянию, уже завершили свою белоснежную карьеру, отбросив от себя два каблука и покрывшись какой-то сажей, накидки никакой не присутствовало на его плечах, а потому каждому желающему открывался обзор на выправленную из-за ходьбы из кюлотов рубаху, над ботинками потихоньку с каждым шагом серели в пыли чулки. В общем, со стороны они выглядели как крестьянин и дворянин. Весьма комичная картина, но это понимал только Великобритания, не желая обозначать прямо своё стеснение и смущение за собеседника. Королевство пытался даже как-то отстать от Союза, когда на горизонте появлялись какие-то прохожие, однако так просто создать видимость непричастности не удалось — СССР обернулся к нему, нахмурился, схватил его за гладкую и аристократичную ручку, поволок, ускорив шаг. Они быстро прошмыгнули мимо проходящих и завернули за угол. Рассмотреть реакцию людей англичанину не представилось возможным из-за скорости и напора напарника. «He probably understands that I'm ashamed of him— с каким-то горем подумал аристократ, пусть и не чувствовал укол совести— Puffing and angry, not because I'm behind, but because I'm deliberately behind»       Тем не менее оба ничего не говорили на этот счёт. Русский вёл его за кисть всю дорогу и отпустил только тогда, когда они вышли на одну из обширных улиц. Из-за спешки англичанин как-то не обратил изначально внимания на крики с улицы, однако слова кондуктора вдарили по спешившим, как только они подошли почти вплотную, завернув до этого за поворот: —Путь до Куо́ккалы! Отправка через десять минут!— у Королевства от подобного завывающего вопля зазвенело всё в голове, он скрючился, будто поражённый. Вместо него роль собеседника взял на себя Союз: —Места остались?— мужчина, сбивший старшего мальчика из нормального состояния, придирчиво их оглядел —Уместитесь— кратко обозначил он, СССР протянул ему двадцать копеек за них двоих и завёл Британию в омнибус. Народу оказалось много: все разношёрстные, с разными чинами и багажом. Сам Советский Союз иногда поражался, как эта маленькая коробочка с лавочками может выдержать такую толпу. Бывало юнец про себя называл этот транспорт цирком на колёсиках из-за особо наглых дам, расставляющих свои сумки на свободные места, а также пышно-важных мужчин, которые даже в одной телеге умудрялись вставить своё важное и никому ненужное в тесноте «Я». Отыскав маленький островок территории на скамье, СССР быстро, словно ребёнка, усадил иностранца и сел рядом, прижав аристократа к какому-то старику у правого бока. Он выдохнул, будто только что пробежал марафон или сделал весьма тяжкое и непосильное дело. От духоты, близости с не самыми приятными на внешний взгляд людьми, а также в пылу прошлой атаки кондуктора англичанину стало дурно. Он с непониманием покосился на весьма довольного выполненным долгом русского — тот его взор не упустил. —Повезло нам!— от такого заявления у старшего ещё больше глаза на лоб полезли— Я думал, что они уже не ходят —Кто?— со слабостью задался вопросом Великобритания —Эти все штуки— Союз постучал по стенке транспорта —Omnibuses? —А, так вот, как они называются на самом деле!— поразился СССР— Омнибасес!       Королевство сомневался, что Союз правильно перевёл его слова, однако тот ничуть не выглядел смущённым или задумчивым. Наоборот, мальчик повторял этот сомнительный перевод, пытаясь словно просмаковать слово, как профессионал, будто такое название транспорта и задумывалось изначально. Аристократ, не знавший, как называют омнибус правильно у русских, лишь соглашался, так как не мог ничем помочь безграмотному собеседнику. —Мы с братом называли их таратайками— поделился весело младший. В транспорт зашли ещё несколько людей: худенький, видно слуга, мужичок и некрасивая, вся в бородавках, дама, по лице которому читалось полное пренебрежение всеми своими попутчиками. В руках у мужика находился багаж, множество сумок и мешков с, судя по выражению беспомощного лица прислуги, кирпичами, мадам же ничем не обременялась, кроме небольшой сумочки. Зашедшая хищно осмотрела каждый уголок и, не найдя свободных более мест, что-то начала ворчать. Юноши, наблюдавшие за ней вновь перевели глаза друг на друга. —Последние места взяли! Видишь, как всё удачно сегодня?— радостно шептал Советский Союз, и его восторг не скрылся от глаз недовольной госпожи. —Мальчик— обратилась она к нему, меряя взглядом— двинься! —Сверху мест нет?— нахмурился недружелюбно вдруг он, намекая на второй «этаж» омнибуса —Туда я не полезу!— скрестила критично руки на груди она— Двинься! —Некуда!— поставил гордо русский, не попытавшись даже и сдвинуться с места. Он считал, что уступать место может лишь тогда, когда к нему вежливо обращаются. В общем, не в приказном тоне. —Места много! Двинься, кому говорят!— настраивала она —Где вы его видите? С того конца пусть двинуться — я буду здесь сидеть! —Да кто ты, вообще, таков?!— возмутилась она— Не видишь, что ли? Перед тобой женщина! —Скорее бегемот— оскалился в улыбке мальчик, делая наиболее сладостно-пренебрежительный вид. Он даже демонстративно выставил ноги, уменьшая место в транспорте, а также закинул руку лениво за голову, довольствуясь недовольством наглой госпожи. Женщина ахнула. —Грубиян! Нахал!— вскричала она. Дама перевела свой взор на аристократа, который казался куда приличнее и слабее из-за плохого самочувствия, чем мальчонок с улицы, однако наглости в её организме не убавилось. —А ты чего глазеешь? Хоть бы встал да помог!— под такими командами британец вздрогнул. Хорошие манеры не позволяли ему дать неприятный ответ, пусть ему и хотелось плюнуть в лицо той, что сначала повздорила с его собеседником, а теперь добивалась конфликта с ним — отличным и культурным аристократом, иностранцем. Собирая остатки нерв воедино, англичанин терпимо улыбнулся и приподнялся, однако его тут же одёрнули и посадили грубо обратно. Старший даже умудрился стукнуться головой о стенку в этом полёте и ещё больше возненавидеть этот злосчастный день. Он недовольно глянул на мальчика —Сиди, тебе и без того плохо!— приказал ему уже СССР настойчиво. Тот не решился с ним спорить — стеклянные глаза теперь сверкали огнём и яростью, выжигая любой намёк на преграды или пелену перед убивающим золотом. —Не останавливай единственных нормальных пассажиров!— продолжила спор с младшим женщина, бросив камень в огород тех, кто сидел в омнибусе. Те лишь недовольно косились, но в разговор не влезали. Похоже, никому не хотелось разговаривать с командиршей и защищать мальчишек, над которыми она кружила, как над добычей коршун. Мужчина, до этого потевший и удерживающий все вещи, поставил аккуратно багаж на пол и приблизился к юношам. —Пожалуйста, уступите кто-нибудь место…— не смело и устало попросил он. Подобная уже более вежливая просьба задела что-то внутри Союза, а потому он опустил стыдливо перед слугой взгляд. Если дама просила настойчиво и требовательно, то её прислужник — жалобно. Работающего человека СССР всегда мысленно жалел, особенно, если тот просил не так по-барски. Союз резко вскочил с лавки, но пока не отступал в сторону —Мужчина, садитесь вы!— объявил русский, мадам округлила глаза, почувствовав нотки оскорбления в свой адрес. Похоже, она и не думала, что её рабу кто-то одолжит место, что уж говорить о выборе между ней и ним. —Я…?— удивился также, как и хозяйка, старик. До этого вещи так на нём громоздились, что разглядеть, как старичок именно выглядел, не представлялось возможным. —Вы с грузом, да и вежливости в вас побольше, в отличии от некоторых— Советский Союз покосился на оторопевшую барыню —Я не могу…— слабо качал головой старик. —Он отдаст место мне!— вернулась в командующее состояние дама, похоже сообразив, что упускать возможность нельзя —Нет, он не отдаст вам место!— строго заступился за уставшего крестьянина мальчик —Я…— робко начал старец, и все взгляды устремились к нему, как взгляды спорящих, так и тех, кто в разговор не вмешивался, но подслушивал. Таких, как оказалось много, так как люди — любители конфликтов вне зависимость от чина и звания, положения в обществе. Тем более, что такую ситуацию невозможно игнорировать. Такое ожидание со стороны всего транспорта заставило склонить старика голову и сдаться. Крестьянин просто не мог не повиноваться своей хозяйке. Даже если ему очень хотелось занять место — госпоже надо повиноваться, прислушиваться к барской воле —Уступите место госпоже…— попросил беспомощно старик вновь. СССР глухо выдохнул, и его гнев сменился печалью. —Тьфу, ты…!— с горечью произнёс младший, опустившись на своё место вновь. Русский понимал, что не имеет право судить крестьянина, — он сам не крестьянин, однако недовольство кипело в нём, как кипяток в чайничке. Ему хотелось бы порвать эту барскую цепь на шее у каждого российского раба, но он просто не мог это сделать. Да, жалость к крестьянам у него не столь огромная, как можно вообразить — за них биться он не собирался и не думал, но тем не менее такое легальное рабовладельчество не было ему по душе —Тогда не встану— заявил упёрто младший, что-то обдумывая в голове и опустив задумчиво взгляд. —Ах, ты…!— начала вновь свою песню женщина. Тут уже не выдержал Британия, поднявшись на ватные ноги. Перед глазами сразу же предательски потемнело, а мозг начал закрадываться странный холод. Виду, безусловно, он не подал, дабы не казаться слабым. Не видя своих собеседников, он начал весьма строго, но дипломатично: —Извините, мисс, но не могли бы вы занять место наверху, раз вам так нужно ехать сидя? — Королевство скривил недовольно губу— Отправка с минуты на минуту, поэтому лучше поторопится, если не хотите ехать стоя       Его, если честно, достал весь этот цирк. Хотелось просто уже поехать туда, куда его настойчиво тянул ещё со вчерашнего дня Союз. Дама немного постояла, побугуртела, но всё же, поняв, что аристократ прав, сдала позиции. Она быстро вылетела из транспорта, а за ней уже вылетел и слуга с багажом. Все, наконец, могли спокойно вздохнуть.       Будущий правитель посмотрел на СССРа. Счастье, которое до этого сияло на его лице, довольство этим днём и тот детский восторг происходящим смылись, заставив русского лишь сесть, сгорбившись, и нацепить безразлично-трагичное выражение лица. Локти поставлены на коленки, взгляд притуплен — всё говорило о том, что подобный случай знатно задел мальчика и не желал пропадать так легко из головы. «With such vulnerability, it will be difficult for him in life»— заключил печально аристократ в мыслях. Почувствовав на себе взгляд, юнец, не преображая свою позу, повернул к нему голову, открыв вид на уже знакомые стеклянные глаза. Холод захватил его душу, и это, похоже, ничем не скрывалось. Этот отрешённый ответный взгляд огорчил англичанина. —Сними накидку — самому ведь жарко— бросил совет СССР, а после вновь вернул глаза к полу в задумчивости. Великобритания его послушался, отстегнув фибулу и свернув свой плащ полусолнце, присев обратно на место и чувствуя облегчение в ногах и голове. Он тихо положил вещь на коленки и вновь вернулся разумом к русскому. Хотелось что-то сказать, он даже открыл для этого рот, однако услышал громкий крик кондуктора: —Путь до Куо́ккалы! Время: от получаса, до часа полтора— кони тронулись и резкое начало движения заставило всех наклониться в противоположную сторону от движения. Союз невзначай примкнул к боку британца, выведенный из своих мыслей, а Великобритания же лишь больше потрясённый пытался больше уйти от дурной реальности в разум. Подобная выходка со стороны тяги знатно посмешила русского. Путь предстоял долгий.

***

18 июля. 1945 год.

      Самое неловкое во всём этом — это попросить. Аристократ не настолько горд, чтобы ничего не просить, однако это не отменяет всей абсурдности ситуации. Безусловно, немного смешно просить, починить его кровать, но всё же ситуация есть ситуация, и монарх не испытывал и доли стыда за просьбу о помощи с уборкой. Тем не менее результат подобной просьбы поразил: Британия думал, что США и СССР попытаются сбросить друг на друга подобную ответственность, попытаются как-то улизнуть от траты собственного времени, но это оказалось не так. Королевство не удивился тому, что Америка выглядел весьма насмешливо из-за нелепости британского положения, однако от Советского Союза он ожидал другого: такого же ехидства, какое отображалось на физиономии бизнесмена. Но Союз не выглядел весёлым. Он и строгим, на удивление, не смотрелся, что весьма резонировало с его огромной и суровой фигурой. СССР сделал весьма озабоченный вид и согласился помочь. Королевству это согласие оказалось не по душе. Да, это весьма глупо, он ведь сам попросил, однако не ожидал, что русский так просто согласится. Это внимание со стороны потенциального врага напрягало, заставляло искать опасность там, где её не находилось. Наверное, европеец всегда ждал подвоха уже по привычке, но, на удивление, всегда его находил в ком бы то ни было, даже, если его беспокойство появлялось необоснованно.        Даже сейчас, при тщательном наблюдении за Советским Союзом, он его обнаружил. Наверное, на подобное мало кто обратил бы внимание, но весьма неспокойный и вечно придирчивый к деталям монарх легко увидел эту мелочь. Союз не смотрел на него, как раньше. Королевство больше не чувствовал взгляд на себе, не пытался поймать его, поставить глазами своего зрителя на место. Настало удивительное безразличие. Великобритания в голове окрестил этот холод принципиальным. «He knows something. I am sure about that!— буквально продырявливая своими буйными глазами-критиками, размышлял англичанин— Probably, he is waiting for some action from me, anxiety. On the one hand, this is really worth showing, since my indifference will show my ignorance, he will think that I do not know what he is achieving, and therefore he will perceive me as an idiot who can be played with. On the other hand, is the role of the fool so bad? He will relax and give himself away, and I won’t even have to strain!»       Британец не знал, в какую сторону податься, а тем временем уборка шла своим чередом. Люди не оставляли свои попытки спасти как-то это здание: мыли полы, вытирали пыль, передвигали и проверяли на стойкость мебель, а также, безусловно, заклеивали дырки и трещины, пытались разобраться с потолком, предлагали свои варианты, по решению данного вопроса. Они трудились весьма слаженно и плодотворно, несмотря на разный язык и страны, в которых они жили. Кто знал английский — разговаривал на нём с англичанами, а те лишь тихо над ними посмеивались, вслушиваясь в очень слышимый акцент. И всё же, эти самые англичане пытались повторить какие-то слова на русском, договаривались о каких-то встречах в городе, расспрашивали о том, как собеседникам живётся у себя на родине. Удивительно, но несмотря на некоторую дымку вражды и неприязни между Советским Союзом и Великобританией, люди общались и вели себя весьма дружелюбно, даже по-товарищески. Некоторые советские солдаты расспрашивали британцев о тех солдатах, с которыми им удалось познакомится во время совместной службы вначале войны на территории СССРа, британцы не стеснялись отвечать, пытались прикинуть в голове, о ком может идти речь, искренне пытались помочь. Даже Союз оказался не столь закрыт, как думал Британия. Нет, он не казался дружелюбным дядькой Стёпой, не смеялся с подчинёнными. Наоборот, в рабочей среде он оказался куда более строже, чем раньше, встал на роль бескомпромиссного начальника. Аристократ заинтересовался такой позицией, учитывая то, что социалист отстаивает права рабочих и весьма активно высказывался против «буржуазного рабовладельчества». Открытым же Союз показался монарху, так как активно демонстрировал свою, как считал Британия, настоящую суть — строгого начальства, которому нет дело, что чувствует работник. Не то чтобы он кричал, как-то хамил или не дай бог поднимал руку на подопечных — нет. Он просто в весьма суровой форме напоминал, что разговоры надо оставить на потом, а также поправлял и контролировал каждого человека с особым вниманием и желанием сделать всё идеально. Сам монарх мало что выполнял из уборки. Нет, безусловно, не ходить по мокрому во время помывки полов, передвигать вазы или держать в руках горшки с цветами, если кто-то решался протереть пыль со стола или какого-то комода, а также перекладывать подушки с одного места на другое, дабы создать видимость дела или озадаченности, — это, конечно, какие-то действия, но на деле же всё это ни капли не приносило пользу в общую копилку. Британец считал, что не создан для грязного труда, не создан для того, чтобы делать что-то руками. Он скорее представлял себя боссом, тем, кто следит за выполнением данных им поручений, критикует, если надо, однако лидером, ведущим команду вперёд наравне с товарищами себя не считал. Им являлся СССР. Он работал также, как и все остальные, не стесняясь браться даже за самые грязные дела. Русский вытирал пыль даже там, где рука или взор любого другого человека вряд ли бы добрались, помогал рабочим в заклеивании трещин. Он даже умудрился в комнате аристократа найти и помыть кружку, пребывающую там со вчерашнего дня! Союз выглядел, как весьма семейный человек, который привык к порядку и чистоте в доме. И не важно в чьём доме. Он напоминал тот тип людей, которые моют посуду вместе с хозяином дома после какого-нибудь праздника или общей ночёвки, где заснули все, кроме него и пригласителя. Ответственный, не боящийся пыльной работёнки, весьма открытый для разговора, как сообщник в общем деле, — хороший пример для подражания и хороший антоним Королевству. Нет, безусловно, британец ответственен, если дело касается его собственности, его вещей и дома, однако он не готов тратить силы на чужие заботы и этот немецкий временный дом. В некотором роде эгоизм, но всё же весьма справедливый и обоснованный.       Обращаясь к минусам славянина, которые могли бы быть «дополнены» британскими качествами и умениями, можно затронуть его слишком материальное суждение. В цветах он не разбирался, декорировать дом ему явно за всю жизнь не приходилось, либо же в один момент он сделал это настолько отвратительно, что больше не принимался за подобное творческое занятие. Высокие-высокие и уродливые вазы могли оказаться на самом видном месте, а горшок с симпатичным растением припрятан в угол. Книжки стояли по цветам, пропуская такие важные оттенки, как оранжевый, чёрный и прочие, помимо зелёного, синего и красного, а потому это смотрелось малость уродливо и несимпатично. Подушки некрасиво располагались на диване, поэтому их перестановка британскими руками смотрелась не таким уж и бесполезным занятием, как могло показаться. Каждому архитектору нужен инженер, а каждому инженеру нужен архитектор — каждому мыслящему нужен чувствующий, каждому чувствующему нужен мыслящий. Таким образом оба дополняли друг друга, и их работа смотрелась гармонично: Союз выполнял всё вручную, а также слушался Великобританию, который направлял его и всю команду, когда СССР не знал, что делать далее, диктовал план действий и объяснял основы архитектуры, останавливался на любом бюсте, статуи древнегреческой богини или бога, объяснял особенности подобного декора как в интерьере данного дома, так и в общем, мировой культуре.       Тогда-то Советский Союз и не выдержал своего безразличия, стал слушать британца внимательно, наблюдая, как тот эмоционально жестикулирует, как внимательно всматривается в предмет собственного обсуждения, поджимая губы перед тем, как начать свою лекцию об особенностях того времени, когда создавалась фигура Афродиты или купидончиков, словно поджатие губ означало некоторую перезарядку перед потоком информации. Похоже, кое-кому нравился чужой опыт и знания, он готов, судя по внешнему интересу, часами слушать эти речи, если они касались неизвестной для него сферы. Особенно, если она касалась искусства, в котором Союз не разбирался, особенно если брать современные решения художников, двигающие прогресс в рисовании, театре дальше и пугающие своими переменами русского. Революционер даже на время останавливался от своего дела, пытаясь убавить шум у себя под боком, дабы лучше слышать, какую лекцию читает монарх, пусть и одёргивал себя иногда от подобных речей, понимая, что говорит это буржуа, его будущий неприятель, враг. Чужие познания его влекли, как бы не хотел от этого открещиваться. Это самый приятный элемент в другом человеке — его ум, интеллект, как логическая составляющая, так и интеллект эмоциональный. И даже несмотря на то, что с работниками больше всего общался русский — британец смотрел на людей более осознано. Он смотрел внимательно, аккуратно, заглядывая сквозь кожу в самую душу, показывая в ответ выражение лица, по которому человек понимал — он знает всё. Королевство не был великим психологом и не считал себя манипулятором (настоящие манипуляторы не признают в себе склонность к управлению людьми), однако он чувствовал людей, мог понять их, ощутить себя на пару секунд в чужой шкуре, а после вновь покинуть её, вернуться к своему эгоизму и безразличию к чужой жизни. Хотя, безусловно, он куда более эмпат, чем Союз, чем Франция, чем США и подобное сочувствие ставит его в невыгодное положение перед прочими странами, но тем не менее добрячком его называть можно лишь с тяжёлой натяжкой. Если ты более чувствителен к людям, чем кто-то, то это не значит, что полностью любишь людей и чувствуешь каждую микроэмоцию, каждое крохотное чувство, возникшее в душе внезапно даже до понимания обладателя данных чувств. Это лишь означало, что он временами мог помочь и то, если так гласили правила приличия и если он считал это выгодным. Так же это говорило о том, что он мог чувствовать чужие эмоции чуть лучше прочих, не упуская из виду деталей, которые в повседневности упускаешь, которые не замечают обычные люди с более ограниченным эмоциональным интеллектом. Например, аристократ чувствовал вновь на себе заинтересованный взор Советского Союза, его заинтересованность, а потому стал вести свои лекции громче, начал даже обращаться с некоторыми вопросами к СССРу, пытаясь вновь ввязать русского в этот обязательный по этикету разговор. Тем не менее сейчас, выслушав большое количество интересной информации, гигант выглядел не так безразлично, как вчера — он отвечал, в отличии от прошлого вечера. Таким образом Великобритания узнал отношение временного союзника к классицизму в архитектуре, к античности, к сентиментализму, к скульптурам в целом. Это, безусловно, пустая информация, однако занять пустоту чем-то нужно. Раз даже такой принципиальный человек, как Советский Союз поддался, то надо пользоваться подобной возможностью разговорить. Другие в их разговор не лезли из-за собственной некомпетентности в данном вопросе, а также из нежелания прерывать правителей — никто не мог помешать британцу разговорить советского правителя.       Этот разговор дал некоторые плоды: Союз спокойно отнёсся к тому, что они остались наедине во временной спальне Королевства, хотя ранее, в начале прошлого дня, перед случаем с сигаретой, он не прогонял своих людей, намеренно оставлял рядом, не позволяя находиться один на один. Диалог начал потихоньку угасать в связи с работой русского над кроватью, а также из-за британской усталости. Он плохо поспал, был весьма раздражительным, а потому слишком долго вести размышления, поддерживать беседу не получалось. Пришлось молчаливо уставиться в окно, делая спокойный, не свойственный для вечно привередливого и активного европейца вид. Социалист также отстранился, занимаясь делом, подумывая как бы мягче подойти с предложением к удручённому Королевству. Тем не менее он начал весьма отдалённо: —Плохо выглядите— самое первое и самое глупое, что он мог сказать раздражённому человеку, которому всегда важно показать себя с красивой стороны. Аристократ тут же воспротивился его словам, перешёл в режим защиты, нападая —Вы тоже показались мне таким ещё вчера, однако я не обозначил это тогда, СССР —Тогда я плохо поспал из-за поездки— объяснил спокойно Союз— Вы, я смотрю, тоже не очень выспались? —Да вы, я посмотрю, второй Шерлок!— закатил он глаза, а после кивнул на сломанную ножку— Вы уже закончили с кроватью? —Ещё нет…— задумчиво бросил он, возвращаясь взором к тому, что должен починить. Тем не менее англичанин его мысли не покинул, русский лишь сделал вид, что озадачен починкой. Дома ему не в первый раз приходилось что-то восстанавливать — дети умудрялись ломать то, что, казалось бы, никогда не могло сломаться, а потому славянин прекрасно знал, как быстро справится с делом. Он лишь тянул время: —Не хотите выпить?— аристократ вскинул брови, как-то недоумённо смотря на предложившего. Как всегда сделал он это скорее в негодовании, чем в каком-то изумлении —Делать нечего, что ли?— грубо отчеканил Королевство. Подобное заставило уже разозлиться социалиста, однако виду он не показал, стараясь выглядеть более дружелюбно —После обсуждения как-то скучно, нечем заняться, вот я и подумал… —Мной позабавится?— это звучало весьма двусмысленно, а потому Союз поморщился более явно, предположив более пошлый и противный контекст. И всё же он понимал: Британия не об этом — это лишь его тараканы заставляют выбирать всегда худшие варианты смыслов слов. —Скорее «с вами», учитывая, что пить мы будем оба —Какая щедрость— саркастично отозвался англичанин. Коммунисту всё это надоело — его терпение кончилось. Он резко поднялся, сделал один шаг (хотя скорее рывок) к собеседнику, не скрывая своего негодования —Если вы сами нацепили на себя роль шута, то не выставляйте это так, словно я вас так воспринимаю! Я просто хочу с вами поговорить в приятной обстановке. Не более! —С чего вдруг такие перемены?— чуть ли не вскинул голову аристократ, прожигая своим недовольством и взглядом Союза— Я с самого утра заметил, что с вами что-то не так! Да и с вами давно ещё что-то не так, я точно в этом уверен! —Вы говорите, что я не в себе?— вскинул уже брови Союз, вжимая ростом и близостью аристократа в стол. Тот чуть присел на край, чувствуя, как он чуть слабеет под эмоциями и напряжением, а дерево впивается всё сильнее в полные ноги —Вы сами это сказали, а не я— поймал его на словах аристократ— Я лишь говорю, что вы ведёте себя странно, а со странными людьми я пить не желаю! —И в чём же заключается моя странность? В том, что я социалист? Или что я русский?— тут же пытался давить на жалость мужчина, однако заключил весьма строго— Раньше же вы как-то меня терпели!       Англичанин, не стесняясь, схватил его за воротник кофты и наклонил к себе, заставляя пошатнуться, упереться руками по бокам от ног, склониться над полным и смелым британцем, пожелавшим опустить Союза на один с ним уровень. Коммунист ошарашенно впечатался взглядом в артистичное и весьма гордое лицо собеседника —Так вот теперь я не буду— прошипел он— После Потсдама никакой «дружбы» не будет и вы это прекрасно знаете. Не пытайтесь сделаться мне другом или собутыльником сейчас— в гробу я повидал таких уже тысячи!— он сжал воротник яростней— Думаешь, я не вижу, как ты на меня смотришь? Не вижу, чего ты добиваешься?— он наклонил голову в сторону, округляя как-то безумно глаза— Отстань уже от меня. Иди с Китаем чаи гоняй — не лезь, куда тебя не просят, а в особенности ко мне. Может США пошёл бы на такой цирк, но я на разговор с тобой не пойду — в этом нет смысла — всё равно буду всегда прав       Великобритания с некоторой показательной лёгкостью, словно сделав окончательный выбор в каком-то магазине, расставив приоритеты, оттолкнул собеседника, спустился со стола и зашагал быстрее в сторону двери, скрывая напряжение и увеличивающуюся силу хромоты. Всё это, казалось, сделано с такой лёгкостью, долей актёрства, с удивительным изяществом, присущей красотой, что и сказать что-то было как-то сложно. Социалиста будто отшила женщина — ощущения весьма непривычные, отчасти и не сравнимые с отказом девушки, ведь Советский Союз не подразумевал ничего романтического за предложением. Ему лишь хотелось приблизиться чуть ближе, узнать чуть больше — получить больше сведений перед тем, как ему предоставят досье на англичанина в Москве. И всё же что-то нетипичное в этом присутствовало, что-то непередаваемое. Особенно этот финальный взор перед уходом, оборот к нему: —Позовите, когда почините кровать и подумаете над своим поведением— стрельнув на прощание глазами, он вышел, хлопнув демонстративно дверью. По стене расползлись трещины —Сука ты такая привередливая…— пробормотал, хотя скорее гневно прошипел русский, однако над сказанным задумался. Задумался над тем, что почувствовал. Почувствовал несмотря на то, что давно забыл, что это значит, испытывать эмоции и волнение.

***

1835 год

      Механизм катил их по сельским дорогам, стараясь избегать всех кочек, но тем не менее попадал почти в каждую. Все вздрагивали — транспорт качало, люди, сидящие в омнибусе скакали, стараясь держать груз в руках крепче, надеясь, что он позволит им просидеть на лавочке с подушками и не слететь при очередной пойманной колёсами яме. От страха упасть аристократ даже схватился за своего молчаливого спутника, и тот с весьма родительской заботой удерживал его под руку. Да, вес младшего казался меньше британского, но всё же он являлся куда менее взволнованным и обеспокоенным в поездке, чем Королевство. Ухватится за него — получить хотя бы долю спокойствия в и без того встревоженной душе. Союз выглядел действительно как-то задумчиво, будто сняв с себя ту детскую маску, с которой садился в омнибус, он казался строже и внимательней к весьма важным мелочам жизни, являющиеся по большей частью опасностью, угрозой, ждущей того, чтобы русский про них забыл, а после очнулся, опомнился, когда уже было бы поздно. Он следил за тем, что его волновало. Тени от деревьев плясали на его чуть отвёрнутом от аристократа лице, казалось, он даже не мигал, никак не обозначал то, что всё ещё является живым существом, но тем не менее он аккуратно слушал окружение, словно притаившийся зверёк. Свет не брал его глаза, а цепкая рука, за которую англичанин придерживался, застыла камнем, создавая мнение, словно перед британцем не человек, а скульптура. Великобритания заинтересовался подобным состоянием мальчика, вглядываясь в профиль, так навязчиво скрытый поворотом головы. Такой внимательный, сосредоточенный… Взгляд его стал удивительно не детским. Холод пробрался в юношеское сердце, тронул, а после заставил укутаться в одеяло — спрятаться и укрыться, скрыть своё тепло и жар, греющий всё вокруг. Бледнота опустилась на его лицо и замерла. Та бледнота, которая аристократу была до боли знакома — встревоженность, пугливость, недетское желание в детском лице закрыться. Это осознание, отчасти принятие того факта, что в мире всё не так просто. Его словно вновь тыкнули в это, схватили за волосы и вдавили в это по самое горло через рот. Мир дал ему понять опять, что не стоит так быстро радоваться, что в жизни есть столько печалей и возможностей его разочаровать, что и не сосчитать! Эта жестокость, эта гниль, это человеческое равнодушие — всё мерзкое и уродливое, что хранил в себе огромный, полный подобным мир. Этот мир, что мог дарить удивительное счастье, что создавал деревни, что творил леса, что строил горы, что подарил человеку чувства, умение ходить и слушать, говорить и делать. Мир полный людей, создавший мир также, как и мир — их. Мир сделал человека человеком, а он изуродовал себя до невозможности. Жизнь дала людишкам отличие от животных — она подарила сострадание и душу, желание достичь идеала и открытость к прекрасному. Но люди потеряли эти дары, они приравняли себя к животным, к диким созданиям, которым мир наградил его для сравнения и отличия, а не для показа подобности. Они стали есть, как животные, стали насиловать, как животные, стали убивать, как животные. Хотя, ведь животное не убивает из желания повеселиться, не так ли? Оно хочет пропитания, а не какой-то забавы. В отличии от людей, прекрасно умеющих отдавать в своей жестокости себе отчёт, делающие из подобного шоу, законы, цирки, нестыдные демонстрации ради веселья, безумия. Королевство опустил стыдливо взгляд, не зная, что сказать. Он не мог помешать рабовладельчеству, тем более на чужой территории. Что уж говорить, если он не мог даже и слова сказать в своём доме без критики со стороны. Маленькие дети ничего не сделают против сформировавшейся благодаря столетиям системы, определённого склада ума, мнений и привычек, которые уже закрепились. Даже если они страны. Сколько бы государство не навязывало своих законов — не все их будут придерживаться. Решения и изменения в умах происходят в первую очередь из-за окружения, окружение меняется благодаря обществу, а общество — из-за резонанса, ситуации, которая покажет, наконец, что это пик карьеры данной проблемы, а значит и скорый закат.       Взор его тут же плавно перевёлся на дорогу в желании отбросить мрачные мысли: природа здесь казалась живописной. Тоненькие деревья линиями уходили куда-то в небо, скрываемые потолком и границами окна омнибуса. Тоненькие веточки, рученьки, тянулись к свету, желая получить как можно больше света перед наступлением осени. Подобные тонкие фигуры берёзок красиво сочетались с полями, покрытыми ковром травы, словно бесконечная ткань бежала от деревьев-одиночек до неизвестной дали, уходя холмами. Где-то там, чуть на горизонте уходила в неизвестность река, обливая прибрежную траву и гоня упавшие за несколько километров от данного маршрута веточки. Аристократ смог бы увидеть все эти мельчайшие детали, будь у него зрение чуть лучше, однако так он лишь наблюдал парад красок, быстро текущих куда-то вправо, как бесконечная картинка, не имеющая конца. И всё же, изменения он замечал! Зелёные и синие краски, накрытые крышкой голубого неба сменились коричневыми оттенками с вкраплениями белого. Это пропаханное поле, отдыхало после сбора, похоже данную культуру уже собрали, как и прочие месяц-два назад, готовясь к осенней прохладе. Белые крапления — это уже видные на более тёмном фоне уже знакомые цветом берёзы, которые даже иногда в глазах аристократа могли мелькать чёрными своими ранами. Вид не менялся: только деревья иногда становились другими, но всё же что-то схожее между ними всё же присутствовало — все они стояли голые или почти оголённые, готовясь принимать на себя удар в виде осеннего холода. Аристократ быстро заскучал от подобного — он ничего особо не видел, а потому как-то насладиться и без того увядающими местами не получалось. —Здесь не очень красиво сейчас— раздалось вдруг тихо рядом с британцем, отчего он вздрогнул. Юноша не ожидал, что замершая статуя в лице русского так внезапно решит возродиться из камня. Тем не менее Союз двинулся — он расстался с английской рукой, повернулся к окну, встал на коленки и вновь взялся за холодные пальцы, согревая их, проводя глазами по представшей картиной. Руки его как-то стали чуть менее тёплыми, но всё же продолжали греть несмотря на часть покинутого тепла —Не нравится местность?— решил поддержать беседу европеец, стараясь игнорировать то, как всё же некрасиво и некультурно расположился на своём месте русский, оставляя коленками вмятины на подушечной обивке скамьи —Нет, всегда люблю смотреть на природу, на какой бы она стадии не была и где бы не располагалась, но всё же в середине лета здесь как-то лучше, по моему мнению —А зимой?— задался довольно глупым вопросом британец в попытке удержать советское внимание —Тоже хорошо, но зиму я не люблю — холодно— пожал бросил СССР, Королевство как-то дёрнул плечами, вспоминая какие морозы на чужой территории могут наводить на него ужас —Согласен, зима не лучшее время года…— поморщился аристократ —Для кого-то лучшее— просто принимал факт он, не привязываясь за собственное любимое время года, не противясь этому снежному периоду жизни— Но… мы говорим о погоде… У вас вроде это самая скудная тема для разговора, не так ли?       Он повернул голову на собеседника, уставившись каким-то уставшим, потерянным видом, свойственным измотанным жизнью взрослым. Какой-то печальный, скорбный, словно в его глазах отражалось всё человеческое страдание, весь клич народа и мученическая борьба за жизнь. Аристократ удивился таким глазам: никогда прежде он такого не испытывал. Удивительные, полные детской печали, поваленного на плечи груза ответственности за что-то важное, большое, грядущее. Они сверкали яростью, темнели болью и глядели безнадёжно далеко, куда ещё они не дошли, до куда пока не дорос и не вырос никто. Такие большие, жёлтыми одуванчиками глаза, на мягком и нежном лице, полное ещё живого оттенка, смешанного с той пугающей бледнотой, что преследовала всех стран, всех детей мира. С этим давно уже знакомы взрослые, узнают лучше подростки и иногда ужасающе с непривычки смотрят на подобное дети — это осознание беспощадности мира, всех его углов, впивающихся так больно, особенно когда ты не готов к удару. Когда кулаки малы, когда тело беспомощно, когда глаза полны слёз, а ноги не способны тронуться с места — ужас, завладевающий всеми, кто пусть и жил уже в знакомой тошнотворной обстановке, но всё ещё способен был доверять и бросаться на помощь, лечить и спасать, обнимать и целовать, гладить и греть. Те, чьи подобны способности уничтожит время. —Я…— почему-то у него возникло резкое желание извиниться, раскаяться за весь остальной мир, что решил лишь влиять, но не поддаваться этим страшным своей многогранностью глазам. Ком почему-то возник в горле, можно сказать клубком завязался внутри, как застрявшие макароны, только намного более противные, нескончаемые и шерстяные. Руки почему-то хотелось одёрнуть, как от кипятка. Хотя нет, это явно не кипяток… Это скорее артефакт, который не найти нигде, который сквернеет от касаний, который запрещено трогать. —Да?— он чуть наклонил голову, гипнотизируя, увлекая за собой ещё больше. Казалось, что стоит ему чуть двинуться ближе и он тут же схватит его за руку, потянет, а после затянет в свой мир, в свои глубины, наплевав на всех присутствующих в транспорте. Великобритания наконец нашёл смелость опустить глаза, избежать плена этих странных золотых камней, полных разно блистательных граней. Он чуть помотал головой, пробуждаясь —Ничего…— пробормотал Королевство, пытаясь убедить в этом не только Союза, но и себя, пытаясь тихонько вытащить руку из-под крепкой заботливой хватки русского, словно змеёй вытекая из-под чужих оков —Всё хорошо?— такой лёгкий, но в то же время ласковый вопрос, который при сложении с этим взглядом мог бы действительно заставить Британию извиниться ни за что. Но тот лишь закусил язык, ограничивая себя в речи, пока не удалось наконец вытащить руку. Он чуть отсел, прижимаясь к другому, неизвестному путнику под другим боком, к пассажиру, который оставался для него лишь некоторой защитой, стеной, к которой можно прижаться. Руку британец тщательно и в некотором роде ошарашено осматривал, словно после чужих касаний на ней должны остаться шрамы или ожоги, показывающие всю губительность действий Союза. Но тем не менее ничего не виднелось, даже не ощущалось, кроме лёгкого мороза от эффекта тёплых чужих пальцев. Нежных, ласковых и заботливых рук. Королевство отвёл взгляд куда-то в противоположный от Советского Союза угол, чуть горбясь, словно чувствуя дискомфорт, некоторое желание уйти, спрятаться, уменьшиться. Русский вздрогнул.       Он тихо вздохнул, печально наблюдая за всеми этими действиями. Младший тихо опустил глаза, смотря на свои руки, как на орудие пыток. Как на то, что причинило дискомфорт, что доставило неудобство и испугало будущего монарха. Стыд наполнил его сердце, и, не поднимая взгляда, он тихо пробормотал: —Я всё понимаю… Прости…

***

      Прошло несколько часов, и вскоре они наконец прибыли. При выходе их встретило какое-то строение из досок с длинной зелёной черепицей, с окнами на русский лад — с разными узорами из более тёмного дерева на внешней стороне строения. По бокам также находились разные постройки — наверное в одной из них сидел контролёр и регулировал деятельность омнибуса со стороны, наблюдая из своего голубого домика, увешанного какими-то вывесками на иностранном языке, который Союз не знал (Королевству же не очень хотелось тратить время на чтение всяких вывесок, пусть и написанное он мог бы понять). Они начали идти по тропинке, ведущей в глубь посёлка. Вёл их, безусловно, СССР, а аристократ шёл чуть поодаль. Не слишком близко, чтобы все подумали, что он друг Союза, но и не слишком далеко, чтобы показаться отстранённым. Это уже казалось какой-то закрепившейся вещью в их взаимоотношениях — желание Британии стоять где-то на грани, не обещая дружбы, но и не отказываясь от привилегий, какие может предложить ему наивный дурак, ведущий его к месту. И всё же в этом всём пребывало нечто комичное. Какой-нибудь весьма тревожный человек, посмотрев на такое со стороны, не зная всех подробностей их взаимодействия, подумал бы, что какой-то аристократ преследует маленького уличного мальчика. Выглядело, в общем, это весьма жалко, и Королевство это понимал. Наверное, это понимал и Союз, но он ничего не говорил, даже не оборачивался, чувствуя некоторую вину за тот случай в транспорте. Мальчик лишь косо смотрел через плечо, проверяя, следует ли за ним ещё англичанин или нет; со временем он и вовсе перестал проверять: похоже, смог выделить звуки шагов иностранца среди прочих шумов улицы. Так они и шли в абсолютном молчании где-то около получаса, скомканные стеснением и незнанием, как вести разговор дальше. Точнее, один не знал, а другой чувствовал себя после случая необязанным на первый шаг.       Стали слышаться тихие волны, люди потихоньку стали пропадать, оставаясь в основной части посёлка. «Just don't tell me we're going to the beach…— подумал с некоторым недоумением, сожалением и одновременно печальным осознанием англичанин, улавливая крики чаек своих хорошим слухом, и стоило им пройти ещё немного по тропинке, как действительно вдалеке показался песок— Lord God…»       Маленькое ограждение препятствовало проходу, однако русский, идущий впереди, ловко ступая на деревянные части, легко перескочил препятствие благодаря некоторым прыжкам. Совершив свой лёгкий трюк, Союз впервые за их путь полноценно повернулся к спутнику и протянул руку, предлагая тем самым помощь —Перепрыгивай! Если будешь перелезать — зацепишь мантию— Королевство покосился на свой покров, скрывающий его плечи с самого выхода из транспорта (пришлось его вновь надеть), а после тихо хмыкнул, что-то обдумывая. Странное чувство пойманной беспомощности зажглось в нём. Будто Королевство сам не разобрался б, будто он такой немощный, что ему нужна чужая поданная рука. Его подобное обидело, можно сказать оскорбило, задело гордость. Великобритания аккуратно снял с себя мантию и закинул на плечо. Стоило только моргнуть, как его начищенные туфли быстро сверкнули на доске, а тело ловко приземлилось на ноги, не теряя изысканности и ловкости каждого движения, словно балерина, выполнившая финальный пируэт и закончившая тем самым свою дневную работу. Просто и грациозно. Чуть придерживая покров на плече, он гордо прошагал мимо подающего руку, так величественно, как только мог, собирая всё самодовольство и изящество, что мог собрать внутри себя. СССР тихо вздохнул, смотря вслед тому, кто, похоже, и без его подсказок шёл к месту, которое мальчик хотел ему показать, — он направлялся к камням, расположенным близ берега. —Ты, случаем, продавцам цветов цветы не даришь на какие-нибудь праздники?— громко отточил он, не обращая внимания на то, как младший навязчиво его догонял. Шагал весьма бойко и дерзко, как хозяин на корабле — так, будто Финский залив принадлежит ему. —Чего?— как всегда непонимающе спрашивал мальчик, наконец догоняя собеседника, который прошёл по камням и, уставив руки в бока, строго смотрел на маленькие движения волн в его сторону— Нет, а что?       Англичанин усмехнулся и, не оборачиваясь, сделал недовольный вид, делая больше опору на правую ногу, топая отставленной, в попытке изобразить ужасный стук, отражающий его недовольство —Это то место, которое ты хотел мне показать?— Союз почувствовал некоторый укор в речи собеседника, а потому поёжился, приобнимая себя, опуская взгляд со спины британца на его двигающуюся ступню —Да…— тихо пробормотал он, начиная понимать, что для богатого аристократа подобный пляж лишь очередная вода и песочек с камушками. Королевство неопределённо хмыкнул, ускоряя ногу, которая и без того успела напугать мальчика своей суровостью. Немного выждав момент в желании дождаться извинений и, наконец, понимания со стороны собеседника, европеец с раздражением понял, что Союз ничего не понял. Он тяжко выдохнул, решая всё же объяснить, что не так —Ты ведь не знаешь, наверняка даже не помнишь, чем известна моя семья, не так ли?— он закатил глаза, и, пусть младший не мог этого видеть, стоя сзади, русский почувствовал этот жест нутром —Не знаю и не помню…— подтвердил слабо мальчик, чувствуя, что сейчас начнутся очередные лекции, что европеец начнёт безэмоциональную лекцию от самого зарождения мира и до данной секунды. Англичанин остановил свою ногу, чувствуя усталость в конечностях, захотелось присесть и начать свой полный ворчания рассказ, но всё же… он решил поступить иначе. Обернувшись к собеседнику, он не привередливо, скорее наставнически скрестил руки на груди с некоторой ласковой терпимостью. Юноша невольно дрогнул от подобного внезапно поменявшегося поведения. На него мало кто так смотрел. Смотрел не с укором и раздражительностью, не с недовольством или насмешкой над чужой непросвещённостью — нет. С искренней заботой, с желанием рассказать и объяснить всё, ответить на каждый вопрос, каким бы глупым он ни был. СССРу захотелось прочитать теперь все книги, какие он только найдёт про английскую семью, про их быт, привычки, деятельность ради британца. Ему захотелось стать учеником более опытной личности, более знающей. Он захотел стать учеником Великобритании. —Моя семья славится сильным флотом и колонизацией новых, открытых в мореплавании территорий. Но чтобы судить о сегодняшнем положении дел, необходимо заглянуть в прошлое, если ты не прочь— Союз замахал руками, отрицая какой-либо намёк на его несогласие или незаинтересованность. Несмотря на то, что он знал динамику всех этих долгих речей, почему-то именно сейчас ему показалось, что Британия точно желает рассказать о подобном, а также, безусловно, спросил его, а не просто решил заполнить тишину повестью о своей семьи: — Что ж, тогда обратимся к истории. Образовался флот очень давно, и им управлял мой отец — Англия. После ухода римлян с нашей территории, окончания Classis Britannica некоторые стали писать о наших кораблях, но тогда он ещё даже не приобрёл свой привычный вид. В начале девятого века строение флота усилилось — викинги начали совершать набеги. Многие войны велись на суше, однако в один момент, когда викинги перезимовали на острове Танет, около четырёхсот кораблей появилось в устье Темзы и штурмом взяли, разрушили Кентербери, после чего в битве при Окли разбили армию викингов и тем самым «нанесли наибольшие потери армии язычников, из тех о которых мы слышали когда-либо до сего дня». Если мы, конечно, цитируем Англосаксонскую хронику. Если перейти к главному достижению данных войн с викингами за девятый век, то в восемьсот девяносто седьмом году по приказу короля Альфреда были построены новые «длинные корабли, которые были вдвое длиннее других, имели шестьдесят весел, были и быстрее, и устойчивее, а также выше других». Обращаюсь снова к Англосаксонской хронике, если что. Эти корабли использовались для рейдов против пиратов в Восточной Англии и Нортумбрии. Облик английских кораблей к девятьсот тридцатым годам сформировался благодаря стараниям короля Альфреда. В девятьсот тридцать четвёртом году король Этельстан снарядил флот для похода в Шотландию при поддержке сухопутных сил, а при короле Эдгаре… —Подожди, разве твои родители не женаты?— вмешался вдруг СССР, отмерев из позиции послушного слушателя. Аристократ нахмурился —Ты знаешь про брак моих родителей, но не знаешь, что моя семья известна на весь мир своим флотом?— русский стеснительно склонил голову и начал ботинком ковырять камень, словно тот может расколоться и открыть ему свои секреты, стоит только добавить силы —Мой… как бы сказать…— он начал алеть от стыда. Нет, сам он не виноват в этом знании, он стыдился метода получения подобной информации —Говори как есть, ничего не тая!— строго выстрелил он своими словами, не скупясь на некоторую жесткость произносимого —Хорошо-хорошо!— быстро сдался мальчик— Мой отец рассказал мне об этом… —Тогда почему ты так смущаешься подобного?— продолжал неумолимое давление европеец, СССР покраснел ещё больше —Он весьма… строго на этот счёт высказался… —И что ж с того? Разве это тебя так задевает? —Ничуть!— пискнул тут же Союз в оправдание, подняв голову и перейдя в более активную стадию защиты. Под взглядом аристократа он чувствовал, что его самые сокровенные мысли и помыслы магическим образом транслировались иностранцу в голову, не могли скрыться под русской черепушкой, а потому легко покидали место хранения. От этого становилось ещё более стыдно: пришлось вновь склонить голову ниже к ногам, пытаясь игнорировать чужой пронизывающий с ног до макушки взор.       Немного попытав юношу глазами, Великобритания отчего-то тепло улыбнулся, усмехнулся, заставляя русского всё же приподнять голову, понаблюдать за реакцией, ситуацией в целом. Он посмотрел внимательно в ответ и поразился открытости и нежности, почему-то застывшей в его улыбке, в растворившейся светской холодной бледноте, сменённой малым румянцем. В конце концов, он поразился какому-то удивительному огоньку в чужих глазах. Огоньку, зажигающийся тогда, когда находишь понимающую тебя личность, сообщника и товарища по интересам, мыслям и чувствам. Неужели аристократ догадался и спокойно к этому отнёсся? Сердце почему-то в спешке начало сдавливать грудь, а, сделав краткий вздох, СССР понял, что не дышал где-то около минуты, всматриваясь в чужую нежность, впитывая её, как давно высушенная тряпка, брошенная в комод, а потому и позабывшая, что значит вода. Он забыл, каково это жить не в привычной каморке, а лежать на пляже, впитывая влагу, морскую воду и чувствуя свежий воздух. Мальчику отчего-то поплохело. Наверное, стало непривычно: волнение бурлило в нём, как обжигающий кипяток, причём обжигающий ту ёмкость, где горячая вода и находилась, раня стенки этого двуногого блюдечка, что не могло и слова промямлить перед собеседником. Королевство с некоторым удовольствием понаблюдал за подобными процессами, за тем волнением, что так открыто демонстрировало личико, то смятение, что показывалось в действиях, дыхании, движениях. Англичанин ухмыльнулся ехиднее и спокойно прошагал к рядом лежащим с собеседником камням. Сняв мантию с плеча, британец спокойно бросил её на понравившееся местечко, чтобы смягчить поверхность, а также на ближайшие к его природной табуретке прочие сидения. Он небрежно сел, расставив ноги и уперев локти в коленки, сложил голову на одну из ладоней, делая скучающий вид, словно его не заботила эта ситуация и беспокойство русского. Вторая, незанятая, рука пригласительски похлопала по другому камню, скрытым под покровом. —Я…— Союз почему-то почувствовал необходимость объясниться, как-то обосновать логически своё состояние и отвергнуть какие-либо мнения, похожие на неприличную и стыдную правду —На чём я остановился?— задумчиво глядел в противоположную от собеседника сторону Британия, словно он не видит волнение и скрытность русского, не ощущает это знакомое непривычное чувство понимания и принятия —А…— мальчик непонимающе на него уставился. Почему-то какая-то внутренняя неловкость спала: он подумал, что англичанин дал ему время на придумывание оправдания. Стало, на удивление, легче, будто кислород наконец попал в лёгкие спустя года дыма, пыли и, в общем, спустя всю жизнь отравления юного организма. Союз почувствовал какую-то странную силу в ногах — быстро подсел на ближайшее место с будущим монархом, возвращая силу духа к себе. Мальчик подсказал: —На Шотландии и походе, кажется —Ах, да…— старший мудро уставил глаза в небо, словно это он организовывал поход, а теперь вот так, выйдя в отставку, рассказывал детворе о своих достижениях— В девятьсот тридцать четвёртом году король Этельстан снарядил флот для похода в Шотландию при поддержке сухопутных сил, а при короле Эдгаре ежегодно в манёврах были задействованы около тысячи кораблей, в число которых входили торговые суда, суда с припасами и маленькие лодки. В девятьсот девяносто втором году флот сконцентрировался в порту Лондона для борьбы с Олафом Трюггвасоном — королём Норвегии, известный также под прозвищем «Воронья кость» —Почему «Воронья кость»?— задался вопросом вновь младший —«Кое-кто говорил, что он был христианином, другие — что он отступился от веры, но все сходятся на том, что он был очень искусен в прорицаниях, предсказывал судьбу и верил в гадания по птицам. Оттого он и получил свое прозвище Кракабен». Что переводиться со шведского — «Воронья Кость» —Аа-а…— понимающе протянул славянин, внимательно смотря на своего рассказчика с небывалым удивлением, восторгом и интересом —Так вот… о чём это я…?— он задумчиво стал копаться в недавних воспоминаниях. Похоже, цитирование сбивало его с толку, заставляло достать из головы старые отголоски его образованности и богатого книжного опыта, так, что по итогу он забывал, зачем и вовсе начал копаться в глубинах своих знаний —Девятьсот девяносто второй!— улыбался мягко мальчик, наблюдая эту милую, словно старческую, забывчивость, делающую из британца ещё больше взрослого, чем он является. —Точно…— с каким-то неслыханным недовольством отозвался Королевство, также наблюдая в себе эту странную и, по его мнению, не привлекательную ветреность в рассказе, паузы и собственную лёгкую сбивчивость— В девятьсот девяносто втором году флот был сконцентрирован в порту Лондона для борьбы с Олафом Трюггвасоном — королём Норвегии, известный также под прозвищем «Воронья кость»— повторился он, как и прежде, чем ещё больше удлинил русскую тёплую улыбку, однако, похоже, сам он, пусть и понял, что вновь произнёс сказанное, но всё же решил не ворчать— Были постоянные попытки создать постоянный флот, однако это не спасало моего отца от нашествий викингов. В тысяча третьем году на наши территории вторгся норвежский король Свен, ставший позднее королём Англии как Свен Первый Вилобородый, а в тысяча шестнадцатом году территорию взял уже Кнуд Великий, будущий король Дании, Англии и Норвегии. В тысяча восьмом году во время войны против Свена король Этельред Второй приказал построить государственный флот, который был собран уже через год. Однако в стане англичан появились разногласия: морским командирам король не доверял. Так, Эльфрик был лишён своей должности после того, как выдал тайну строительства флота датчанам; к тому же он ещё и совершил неудачный поход в Нормандию. Командовавший флотом Бритрик усугубил ситуацию и раздоры, обвинив своего подчинённого Вульфнота из Сассекса в предательстве и попытке помочь Свену. Тот, отрицая причастность к переговорам со Свеном, всё же тайно отвёл треть флота. Корабли Вульфнота вернулись обратно и сожгли весь флот англичан, прежде чем сбежать из страны— он выдохнул, понимая, что рассказ о вражде его отца и шведов затянулся— В общем, далее шла череда очередных междоусобиц и конфликтов шведов. Перейдём чуть ближе к нашему времени, а именно на, наверное известную тебе, войну между Англией и Францией— он выпрямился, чуть прохрустев позвоночником, потянулся руками к небу, как балерина, весьма эффектной и грациозной позицией, чем, как всегда, заставил Союза смотреть на него с ещё большим восхищением, чем смотрел на него кто-либо другой. Великобритания стал сидеть ровно и не так дерзко, как ранее, более светски и общепринято, с прямой осанкой, как полагается аристократу. Он бросил простой взгляд на слушающего и самодовольно ухмыльнулся, опуская изящно извернувшиеся кисти. Тот привычно покрылся румянцем, а после отвёл ловко взгляд, повернул голову в противоположную сторону, делая вид, что ничуть не заметил этого подлого и коварного жеста, поставившего мальчика в тупик. Делая вид, что ничуть не восхитился этой красивой, наглой улыбочкой, которая так шла плавному телу, лицу с мягкими щеками, контрастирующими с игривым характером.       Умный, красивый не юным годам, дерзкий аристократ с большим опытом и самомнением до горы — вот, похоже, типаж маленького русского. Он казался его полной противоположностью. Антонимом таким словам как «глупость», «неловкость», «наивность», «стыд», «крошечный», «ничего не значащий», в общем, всем качествам, каким мальчик себя мысленно наделил. Антоним, в конец концов, Союзу. Славянину почему-то стало стыдно. Стыдно за то, что он не соответствует уровню собеседника, не похож на него и даже близко не стоит к значению «идеал», какое присутствовало у будущего монарха, по его мнению. —На вряд ли я знаю…— пробормотал с горечью он, чувствуя, как каждое слово жалит его и наполняет душу ядом. Британец чуть нахмурился, чувствуя то, что что-то в собеседнике изменилось. —Почему же? Это весьма известная война и… —Потому что я бездарь, Брит…— громче и жёстче поставил он, ещё больше отворачиваясь от умного англичанина даже корпусом. —С чего ты это решил?— как-то грубо уже начинал ставить Великобритания, давя голосом. Он не любил жалоб и сожалений, а потому старался пресекать это и в других по мере возможности. Русский отчего-то вскочил и подошёл ближе к волнам, плавно двигающимся то в сторону солнца, то к нему. Юноша присел на корточки, взял маленькие камушки и приподнялся, стараясь занять себя чем-то, стараясь игнорировать взгляд ему в спину, который сейчас бил больнее ножа. —Я сам виноват в этом! Я ничего не слушаю на уроках, читаю только то, что меня интересует, стараюсь пропускать учёбу— он сделал шаг и бросил относительно плоский камень на воду, стараясь создать блинчики. Камушек ловко ударился о воду один раз, после чего потонул в следующей же попытке побороться с небольшой идущей на него волной— Я вообще ничего не знаю, Брит…!— он снова ступил, пустил гневно камень — два блинчика. Королевство тихо поднялся и начал идти к юноше: —Я идиот, дурак, а может и ненормальный, как ты и говорил!— ещё — три блинчика— Я бездарность! Поэтому все твои попытки обратиться к моим знаниям бессмысленны! Я просто никчёмный, жалкий тупица!       Стоило ему замахнуться, чтобы бросить ещё, как вдруг его схватили сзади за рубаху и дёрнули к себе. Ноги с удивительной лёгкостью поддались накату волны, и он быстро, за пару шагов оказался на одном из больших камней, рухнув перед этим на него с громким вскриком. Пятая точка стала отзываться противной ноющей болью оставленного от падения синяка. Русский с неприязнью поморщился, а после распахнул глаза, дабы начать свои недовольства. Но он видел Великобританию. Гордый и самодовольный британец пытался отряхнуться и выжать воду из брюк, а также вытрясти её из своих туфель. Мальчик опустил глаза на свои ноги, чувствуя, как ранее тёплый ветерок стал охлаждать голень, оставляя после себя точечки вставших от неприятных ощущений волосков. Похоже, он слишком увлёкся и не заметил, как оказался по колено в воде.       Союз вновь поднял взгляд на иностранца, начиная осознавать некоторую вину за содеянное. Юноша, одержимый своим внешним видом, полез ради него в холодную воду, намочил красивые вещи, а теперь из-за него вынужден отряхиваться и пожимать плоды его публичного самосуда. Почему-то СССР почувствовал жалость. Нет, не к себе, а к тому, с кем он общается. Некоторая нежность тронула его сердце, сострадание и переживание за ближнего. Мальчик тихо приподнялся и преодолев небольшое расстояние оказался около англичанина. Появление виновника заметил и сам британец, а потому стрельнул на него недовольным взглядом, как бы говоря: «И что же это ты решил подойти? Совестно стало? Извиниться, может быть хочешь?!». Но русский не испугался. Он посмотрел на мокрые брюки, на туфли, после чего ловко рухнул на колени перед своим спасителем. Королевство в недоумении от него отшатнулся. —Ты что творишь?!— ошарашенно спросил тот, кто, казалось бы, всего пару минут назад так элегантно выгибался, красовался, не претендуя на похабность, но тем не менее парадируя ей своей дерзостью. Младший протянул к нему руки —Пойди ближе, ты неправильно выжимаешь— немного обдумав ситуацию, будущий монарх с некоторым подозрением и робостью всё же шагнул к упавшему собеседнику и аккуратно протянул одну из промокших насквозь ног. Союз, как верный работник, взялся за низ брюк иначе, более умело, чем хватался ранее Великобритания. Королевство просто хватался двумя руками и сжимал пальцами ткань, а младший же брался и скручивал, заставляя большее количество воды вытекать из штанов. Делал он это весьма умело и грубо, как какая-нибудь прачка, выжимающая после стирки вещи хозяина. Однако в этом жесте русского не присутствовало ничего рабского или стыдного! Это была благодарность, искреннее желание помочь в ответ, загладить свою вину за нелепый случай. Аристократ не возвышался над ним, пусть и, конечно, подобный поступок знатно поласкал его гордость. Европеец с некоторым восхищением смотрел на чужой труд, на то, как маленькие ручки наполняются удивительной грубостью, чтобы выжимать промокшую вещь с той силой, какая ни за что в жизни не могла бы быть заключена в кулаках у англичанина. Внимательность и опытность в этом практичном деле показались Великобритании удивительными, поразительными качествами. Сам аристократ не мог ничего делать руками: он больше работал головой, чем физическими способностями. Британец мыслитель а не исполнитель. Все те, кто знал каково это трудиться, что-то ковать, вырезать, делать в конце концов восхищали будущего монарха. Этот ручной труд казался ему чем-то сложным, недосягаемым, скорее каторгой, чем каким-то хобби или, не дай бог, любимой работой. Если СССР поразился большим кладецом знаний Британии, то старший восхитился делом младшего.       Закончив с штанами, он внимательно рассмотрел ботинки. Аккуратно протянув руку к шнуркам, русский медленно развязал. Старший тут же отпрянул —Постой! С обувью я разберусь сам— его почему-то передёрнуло. Похоже, свои ступни он никому не доверял, навязчиво избегая любого случая, момента, чтобы кто-то их увидел или, прости господи, потрогал. Славянин почувствовал это недоверие. Посмотрел на собеседника своими большими золотыми глазами, как ребёнок, не понимающий, почему друг внезапно не позволил ему что-то. —Почему?— и вот снова эти глаза. Перед ними аристократ вновь почувствовал какую-то странную необходимость раскаяться и извиниться, объяснить, почему нельзя, рассказать то, что его беспокоит и всё довольно болотистую почву его переживаний. Казалось бы, ноги и ноги, что с того? Но всё шло корнями глубже, уходило в самый настоящий страх. И это, видя чужие глаза, хотелось рассказать. Просто невозможно не сожалеть обо всех грехах под этим выразительным взглядом, полным какого-то сожаления, печали и всеобщей скорби. Мальчик, сидящий на пятках, на противных камушках, оставляющих след от веса. Мальчик, что смотрел как-то отрешённо, непонимающе, как котёнок перед утоплением, спрашивающий «Из-за чего вы так со мной поступите? Разве я в чём-то виноват?». Такой хрупкий, легко разрушимый, словно детская башенка из деревянных маленьких кубиков. Он характеризовал своим существованием слово «потерянность». Потерянность, когда не знаешь, куда прибиться, к кому податься и кем быть. Он потерял суть того, кто он есть, а потому более не знал, чью сторону занимает. Он не часть общества, но и не мог жить отдельно, не мог позволить себе этот эгоизм. Мальчик меж двух огней.       Аристократ аккуратно, осторожно, как пугливый зверёк, подошёл ближе к собеседнику. Тот продолжал молчать, прожигая солнцем своих глаз Великобританию. Он ждал ответ. Будущий монарх присел на корточки, вглядываясь в ответ: осмысленно, не так просто и привычно, как он глядел на всех остальных. Заворожённый, словно манимый какой-то сиреной, пугающей, но в то же время удивительной силой, заставляющей всё дальше и дальше идти в глубь, пока не утонешь, не пропадёшь. Пока сирена не схватит тебя и не потянет на самое дно, с которого не всплыть. Королевство аккуратно приложил свою ладонь к его щеке, чувствуя как чужая кожа теплит его руку, греет с какой-то удивительной заботой и любовью, несвойственной простым смертным, простым живым существам. Румянец тронул лицо русского, а глаза раскрылись ещё больше от удивления. Какая-то робость зародилась в этой маленькой сирене, удивительном создании, которое по значению не должно поддаваться чужому влиянию. Или же дело в том, что Союз не до конца сирена? Может он не хочет ей быть, однако своё предназначение не способен отрицать? Большой палец внимательно и ласково провёл по горящему смущению на коже, вызывая ещё большую реакцию: поджатые в какой-то сдержанности губы, странную стойкость в теле и собранность. Словно СССРа собирались пытать, а не давали внимание и заботу. Неужели русский боится любви к себе? —Ты очень красивый— с каким-то удивлением и в то же время теплотой произнёс англичанин, находясь между трепетным шёпотом и полным голосом. Младший как-то невольно дёрнулся, чуть отстраняясь —Я…?— будто пугаясь, ошарашенно шептал он. Британец ласково улыбнулся —А кто же ещё? —Я не знаю…— с той же непонимающей интонацией бормотал мальчик. —Зато я знаю: ты необычный —Необычными считают себя только индивидуалисты— чуть хмурился он— Я не из их числа —Так, не считай— шире улыбался европеец, расплываясь в какой-то нетипичной ему нежности— Я буду за тебя —Глупость какая-то…— опустил глаза он, чувствуя какой-то укор совести, словно он не достоин, чтобы его считали необычным— Каждый человек обычный. Все похожи на винтики и бесконечно крутятся в системе, какого бы они цвета и формы не были! —Слишком материалистическая мысль— сухо заметил он —Я всегда так мыслю— закивал младший, поддерживая идею— Мне чуждо причислять себя к особенным: я прекрасно знаю, что это не так! Все люди, какими бы они качествами не обладали, всего лишь люди. Выше природы и своей сущности не прыгнешь! Мы всего лишь вид и не более —В каждом виде есть особенные. Среди животных есть нетипично окрашенные овцы, среди растений найдётся подсолнух, повёрнутый против солнца —Такой подсолнух умирает— строго поставил русский— Подсолнухи смотрят на солнце, чтобы выжить. Если кто-то из них возомнил себя не таким, как все, и перестал смотреть — он умрёт. Не идущие за обществом погибают, идя против толпы, нарушая порядок и всеми известные правила, законы жизни. Человек никто без социума. Он не выживет, если будет один, как не выживали и те, кого выгоняли из племени —Но нельзя же вечно быть всеобщим питомцем! У человека должна присутствовать своя воля, гордость! —Да и его воля зависит от того, что скажет ему социум —Разве личность не поймёт, что надо перекусить, если ему не подскажут остальные?— Союз странно усмехнулся —Ты говоришь о физических потребностях, Велик. Я же говорю о предназначении, смысле жизни, стремлениях человека— он как-то странно, с некоторой иронией глянул на собеседника, забывая какую-либо ласку с чужой стороны и ничтожность в собственных глазах— Если всё общество полно материалистов — человек материалист. Если полно демократов — он будет демократом. Исключения редки, однако они и подтверждают этот закон. Человек, живя в определённых условиях, привыкает к тому, что это истина бытия, что по-другому невозможно жить!— он как-то презрительно оскалился— Думаешь, тот крестьянин уступил своё место госпоже, потому что не хотел присесть? Нет! Он привык жить по-рабски, а потому, когда ему предложили альтернативу, он испугался и вернулся к своей рабской модели: он отдал место тому, на кого работает, кому обязан служить. Рабы не прекратят так быстро не жить рабами даже спустя десять, двадцать лет! —Однако ты не похож на того, кто шёл бы в ногу со своим обществом…?— с некоторым недоверием произнёс старший, на что получил ещё более ироничную улыбку и задумчивые глаза в пол —Это ещё не моё общество, Велик       Эти слова малость испугали Королевство, в них, похоже, присутствовал какой-то намёк, определённый странный и неоднозначный смысл, который британцу пока не показывался. —Что ты имеешь в виду, Союз?— младший отстранился от чужой руки и поднялся с колен, возвышаясь над собеседником. Глаза его стали удивительно холодны, безразличны, какими они являлись ещё тогда, в омнибусе, во время поездки. Это казалось странным: обычный орган зрения так умело менял свой посыл к окружению, стоило только поменять тему разговора. Какие же они на самом деле, в спокойном состоянии? Тёмные и мрачные, блестящие и радостные или же они безразличные и тусклые? Что будет с ними спустя года, столетия, эпохи? Смогут ли они так радоваться от пробуждения Великобритании? Смогут ли они нести в себе огонь и юношескую пылкость, просыпающуюся вместе с чувством справедливости? Или же эти цитрины навсегда покроются слоем ненависти и ярости, отвращения к людям, желанием просто уничтожать тех, кто шёл против его понимания правильности? Что же станет с СССРом, с этим чувствительным ребёнком, который впитывает всё, как губка? Он разочаруется в людях, пусть и с самого начала, на уровне заложенной миссии, будет понимать всю ничтожность этого праздного старшего поколения. Мальчик, в которого судьба поместила народный гнев, кровожадность и нескончаемый гнев, не спросив, хочет ли этого ребёнок. Хочет ли он портиться с годами, как спелое яблоко, сгнивая в ужасных условиях. Но жизнь нарекла его предназначением, которое он обязан нести, как бремя. Такова его судьба. —Когда-нибудь я поменяю то общество, что главенствует сейчас, то общество, где человек человеку не брат, а хозяин и раб, где пируют буржуи и доедают крошки рабочие, где водят балы на костях подопечных плебеев, не обращая внимания на пыль, прилипающую к ногам. Это будет новое общество! Общество, где каждый равен, где государство помогает людям, а люди — государству. Новый мир! Мой мир!— аристократ ошарашенно посмотрел на полного праведного гнева юнца, который по виду норовился взять в руки вилу и факел и пойдёт на собственного отца, чтобы добиться описываемого общества, чтобы уничтожить старые порядки и создать на их прахе свой уклад жизни, идеальный, по его мнению, строй. —Ты желаешь…— он не осмеливался сказать: таких стран он ещё не видывал в глаза, не знал лично, лишь слышал о них мнение со стороны, как, например, каждый слышал о Наполеоне Первом Бонапарте — издалека—…устроить революцию?       СССР тут же распахнул глаза и съёжился, словно прочувствовал это пугающее его слово. Революция. —Нет…— с ужасом произнёс он, после чего вновь вернулся на коленки, забывая свою возвышающуюся над собеседником фигуру —Тогда, как ты собираешься достигнуть этих перемен, если знаешь, что отец ни за что не отдаст тебе власть?— мальчик побледнел —Я… не знаю…— он помотал головой— Я ничего не планирую, честно! Я лишь… размышляю! И не более!! —Я ни в чём тебя не осуждал— серьёзно и строго в качестве поддержки закивал головой англичанин, похоже поймав Союза на том, что он проассоциировал эти слова про революцию с собой. Будущий монарх всегда верил в то, что человек всегда откликается на то, что его так или иначе касается, что ему, на самом деле, присуще, но внутренне порицаемо —Вот и не надо!— пыхтел славянин, хмурясь, чувствуя за словами собеседника странный подвох— Я не революционер и не реформатор! Я пока даже не политик! «Пока»— с подозрением мысленно повторил Великобритания —Я просто интересуюсь, ничего более— уверял старший —Хорошо— выдохнул мальчик, чувствуя некоторое спокойствие.       Стоило им только расставить все точки над «и», как волны стали с какой-то удивительной силой накатывать чуть дальше положенного, отчасти купая тем самым Союза и ноги Британии. Европеец отскочил с бешенной скоростью и отбежал подальше от воды, размахивая конечностями и ругаясь: —Fuck! Fuck! Fuck! Fuck! Fuck! Fucking, stupid sea!— с ненавистью кричал на залив аристократ, пытаясь смахивать воду из туфель. Союз громко рассмеялся на такую весьма некультурную реакцию со стороны иностранца. Его самого не очень волновало, мокрый ли он или же сухой — за свой внешний вид русский не беспокоился. Несмотря на этот окативший холод, ему было весело! —С лёгким паром!— ехидно пожелал славянин, англичанин обернулся к нему, источая такую ярость, какую не видывал свет —Вода ледяная! Какое к чёрту «с лёгким паром»?!— надрывал голос от негодования он, русский ещё громче рассмеялся. СССР легко поднялся с ног, чувствуя, как ветер прибавляет неприятные и холодные ощущения голым ногам ещё больше, чем ранее. Он опустил взгляд на мокрые кюлоты, а также на промокший низ рубахи «Действительно холодно… Главное не слечь с температурой»— подумал про себя Союз, словно мог предотвратить своё заболевание. Спустя какое-то время, когда аристократ с некоторым не совсем понятным успехом смог избавиться от воды в туфлях, а также вновь выжать по-своему брюки, оба приземлились на свои места, каждый на свой камень. Великобритания сделал себе мысленную заметку больше никогда не идти с кем-то, не зная что там будет за место, а также не глядеть славянину в глаза и уж тем более не приближаться так близко, где была бы опасная для его одёжки местность. СССР же решил для себя, что надо будет дома добыть чая и попить его вместе с Королевством у себя в каморке, чтобы прогреться. В общем, каждый для себя расставил приоритеты. —Мы так и не закончили с флотом, Велик— подметил русский, поджимая от холода ноги, однако не осмеливаясь попросить укрыться чужим плащом, каким укрывался на своей половинке европеец. —Во-первый, я Великобритания, а не велосипед, а во-вторых, давай пока погреемся— он ловко схватил чужой край мантии и быстрым движением накинул на собеседника часть, позволяя вещи чуть намокнуть, а Союзу почувствовать тепло и некоторое счастье благодаря чужой заботе, разрешению, которое он не спрашивал, но хотел получить.

***

      Вскоре они вновь разговорились: аристократ рассказал о Столетней войне, о том, что через Ла-Манш совершались морские рейды, но в основном единичные из-за неэффективных коммуникаций. Флот играл роль разведки, нападал на торговые суда и боевые корабли: всё захваченное делилось победителями, а господство англичан на море закрепилось после того, как в битве при Слёйсе сто шестьдесят английских кораблей Эдуарда Третьего разгромили французский флот, заперев его в порту, и захватили сто восемьдесят кораблей. Первым крупным морским сражением в истории Англии стала битва при Винчелси, известная как «битва испанцев на море». Рассказал про рождение регулярного английского флота, Елизавету Первую Тюдор и пиратство, про объединение с шотландским флотом, про трудности сотрудничества между его отцами, про плохие события времён Якова Первого, про корабельные деньги, казнь Карла Первого, про английское Междуцарствие и, наконец, про войны с наполеоновской Францией. —В конечном итоге, сейчас моя семья доминирует на море! Мы распространяем влияние Британского мира по всей планете, прокладываем пути, где ещё не бывала нога любой другой страны! —И ты тоже?— с наивным интересом спросил русский —Конечно! Я часто плаваю вместе с братом: отвожу грузы, иногда участвую в сражениях. Он, конечно, редко мне позволяет как-то помогать: я чаще всего сижу в каюте, однако иногда выбираюсь и командую, если опасности нет! Бывает, он обучает меня морскому делу и я получаю важное задание!— англичанин мечтательно просиял, глядя вдаль на потихоньку заходящее за горизонт солнце, красными лучами которого юноша стал с удивительным удовольствием наслаждаться— Когда-нибудь отец позволит мне создать свою команду и купить собственный корабль… Уверен, из меня получился бы хороший капитан! —Я в этом не сомневаюсь…— ласково прошептал Союз, смотря как в, казалось бы, более взрослом и холодном аристократе просыпается мечтательный ребёнок, желающий получить свою собственную особенную игрушку и солдатиков в подарок. Это редко пробивалось сквозь безразличный характер, но всё же детская натура так или иначе виднелась из-под светской маски британца. В эти моменты на русском лице появлялось выражение какой-то особенной заботливости, удивительное наслаждение этими чужими грёзами, которые пусть и не близки его сердцу, однако имели большее значение, если они присутствовали у кого-то близкого. Тепло удивительным комком образовалось на груди и застряло где-то в сердце, выдавая себя только благодаря смущённой красноте щёк, а также, безусловно, мягкой улыбкой, тянущейся, кажется, до самых волос. Очнувшись от своих мечтаний, европеец как бы финально хлопнул руками по бёдрам и поднялся, откладывая край мантии, которым укрывался для тепла: —Уже поздно— как-то просто бросил он— Отец, наверное, меня обыскался —Почему ты не сказал мне, что у тебя дела с отцом?— удивлённо-недовольно произнёс младший, смотря, как британец разминается после долгого нахождения в одной позе. Тот вяло и лениво к нему повернулся —У меня нет с ним никаких дел! Я говорю о том, что он может начать ругаться, раз меня долго не видно дома— СССР нахмурился злобнее, в глазах блеснул вражеский огонёк —Пусть только попробует слово в твою сторону сказать — я ему уши оторву!— шипел недовольно младший, чем вызвал в старшем какую-то ироничную улыбочку. Пришлось скрыть свой смешок рукой ради приличия —Подаёшься в рыцари? Не слишком ли ты недооцениваешь врага?— русский нагло улыбнулся —Да я его…!— он вскочил, встал в какую-то боевую позу больше походящую на слабое представление о боевом деле, после чего начал наносить удары воображаемой шпагой— И так, и этак! Будет он ещё кого-то обижать — я ему нос отрублю!       Королевство малость посмеялся с этой глупой пародией на офицера, не имеющей ничего общего с тем, как жили рыцари, защитники чести и благородства, не содержа даже подобие каких-то средств обороны. —Много придётся рубить— предупредил его Великобритания, как принцесса, предостерегающая своего спасителя об испытаниях, которые ему придётся пройти, дабы освободить вторую половинку из башни. Он подразумевал длину носа, но тем не менее мальчик глянул на него с некоторой усмешкой —А у него что… носов, как у Гидры голов?— Королевство ещё больше хихикнул себе в кисть, представляя своего отца с семью любопытными носами. Младший, наконец, встал в привычную позу, уставив руки в бока, довольный проделанным спектаклем перед собеседником: —Ладно, надо идти, а то твой папаша и вправду истерику устроит — метеориты, не дай бог, с неба попадают       Аристократ забрал свою мантию и отряхнул от грязи. Путь обратно до места прибытия омнибуса оказался, на удивление, короче, чем в первый раз. Наверное, это такое удивительное свойство, когда дорога обратно проходит быстрее, чем изначально в необходимый пункт: все места запоминаются и не выглядят новыми, незнакомыми, а потому идёшь как-будто налегке. Придя, они заплатили за проезд и зашли в транспорт. На удивление людей оказалось куда меньше, чем в самом начале дня, — места было много. Похоже, многие просто приезжали сюда, чтобы остаться на даче, поселиться в доме около залива, дожидаясь осени, похоже не желая встречать холодное время года в столице. —Я давно хотел спросить, с самого начала нашей поездки…— начал тихо будущий монарх, аккуратно располагаясь на лавочке с подушками— Ты собирался мне показать Куокаллу вчера, но тогда, кажется, шёл час шестой или седьмой. В общем, весьма поздно для того, чтобы хоть один водитель согласился б нас взять. Как ты планировал поехать? —У моего брата много друзей— чётко и просто объяснил СССР, садясь рядом с собеседником без необходимого близко, рука об руку— Кто-нибудь да согласился б довезти       Спустя какое-то время, транспорт тронулся, так и не набрав большого количества пассажиров. Юноши расположились куда более свободно: не сидели на краю и не прижимались в тесноте к рядом сидячим путникам, пусть русский и как бы не специально прижался к иностранцу боком, словно ему не хватало места. Королевство свернул свой покров и расположил у себя на коленках, глаза его потихоньку благодаря мягкой тряске омнибуса закрывались. День стал отзываться приятной усталостью, странной мягкой улыбкой при воспоминаниях о том, с каким жаром мальчик спрашивал его о кличках разных правителей, о разных странных фактах той или иной исторической личности. Наверное, это заслуга Королевства — англичанин отвечал более эмоционально: в красках описывал тех или иных фигур, их внешний вид, как-то привередливо морщил нос, когда в рассказе воссоздавал неприятную ему внешность, или наоборот руками будто тянулся к красивому образу, пальцами пытаясь по воздуху зарисовать силуэт, который казался симпатичнее глазу. Он тянулся и отстранялся, водил руками и замирал статуей, мимика изображала весь спектр эмоций от отвращения, негодования, до изумления, восхищения. Британец повышал голос на волнительных эпизодах и начинал чуть ли не шептать на печальных; вскакивал описывая что-то большое, великое и садился, горбился описывая что-то маленькое, противное. Союз заметил: аристократ очень экспрессивен, выразителен в проявлении чувств, не скуп на переигрывание. Нет, он не смотрелся шутом, ему, как раз-таки, подходил драматизм и театральность, словно он родился для роли рассказчика или театрального постановщика, с жаром контролирующий актёров. Под холодной маской и утихомиренными эмоциями скрывалась чувствительность и излишняя болтливость, сильная эмоциональность. Эта скрытая черта умилила русского: он радовался тому, что смог разрушить этот ледяной и безразличный образ, какой англичанин демонстрировал в самом начале их общения.       Тем временем старший всё же сдался и закрыл глаза: «I need to ask for dinner in my room. Haven't eaten all day…»— подумал лениво он затуманенным разумом. Вечерняя атмосфера убаюкивала: солнце аккуратно садилось за горизонт, лучами, как стрелами, стреляя в спину, падая на пол, ломаясь из-за окна. Своим хорошим слухом Великобритания слышал, как кони подковами цокают по земле, фыркают от своей работы и тяги омнибуса — ничего не мешало услышать эти маленькие звуки, не кричали ни птицы, не шепталось между собой и то малое количество людей, что решили вернуться в Санкт-Петербург. Не ровная дорога качала транспорт, заставляя ямщика избегать ямы и кочки. Омнибус качало из одной стороны в другую, словно колыбель, не резко и грубо, а в самый раз для того, чтобы начать засыпать, как привычно бывает в поездках или после длинного дня. СССР ничего не говорил, также наслаждаясь привычной для обратного вечернего пути обстановкой. Сказать было нечего: оба насытились разговорами на пляже и сейчас решили просто заключить молчанием этот хороший день.       Сонность закреплялась в моментах этой минуты. Какое-то странное и несвойственное англичанину умиротворение тронуло его сердце. Спокойствие. Такое странное на вкус слово, которое ранее не ощущалось на британском языке, однако теперь всё же каким-то маленьким и желанным, лакомым кусочком опробовалось, позволило себя взять и прочувствовать, касаясь даже самых тонкие струны души. Перед мраком век предстал какой-то образ: ночь за окном, чужие ноги под головой, камин со трескающимися дровами, которые своей малой стрельбой не пугали, а наоборот ласкали слух. Дом. Великобритания никогда не испытывал какого-то тепла при этом понятии, но всё же временами он ощущал, что значит иметь дом. Не место жительства, не холодную койку, не безликих людей под боком — а настоящий Дом. Место, где тебя ждут, где тебя сытно и весело накормят, не скупясь на забавы за столом, радующие активного ребёнка. Место, где читают сказки и гладят по голове без причины, не из-за заслуг или достижений, какого-то статуса или умения, а потому что любят, искренне желают погладить, похвалить за какую-то мелочь просто потому, что ты важен для них. Нет, не важен в пошлом и исковерканном смысле слова, это не синоним к слову «выгоден», а важен, как воздух, как тёплая одежда в холод, как-то, без чего можно вполне жить, но эта жизнь будет или быстро потеряна, или станет тяжёлым испытанием. И Королевство чётко видел от первого лица это тёплое воспоминание, которое дало ему понимание, что такое Дом: их гостиная, рука Уэльса, что так аккуратно гладила его, расчёсывая заботливо волосы, поглаживая и мягкие щёки тогда, когда он не стеснялся их. Это время, когда он чувствовал себя ребёнком и довольствовался этим положением. Великобритания не желал что-то доказать другим, не хотел на зло отцу строить из себя взрослого. Он просто был счастлив. Счастлив от того, что он проснулся, счастлив от того, что ему пожелали доброго утра, счастлив от того, что учитель похвалил его за хорошо написанную сложную работу, счастлив от того, что он может есть вкусную еду или просто наесться, счастлив от того, что он может побегать по саду, играть там и собирать букеты из цветов. Счастлив просто потому, что он живёт, а не существует, живёт, а не планирует что-то хитрое, живёт, не задумываясь, кто что о нём думает. Живёт. Чужие руки стали его поглаживать — это казалось более чем реальным! Нежность, которая пробивалась к нему сквозь сон, заставляла поверить в то, что он видит. Королевство помнил то тепло, те звуки чужой речи, те ощущения и полную любовь, наполняющую его полностью. Но что-то не совсем то… Что-то сейчас отличалось от того времени и будущий монарх мог поклясться, что здесь присутствовала какая-то отличительная черта! Запах. Он показался совсем другим: если раньше пахло дорогим одеколоном отца, с этими нежными нотками цветов и чего-то сладкого, приятного (а Великобритания улавливал этот запах за несколько миль, знал его точно до самой еле уловимой частицы — он, до того как найти свой любимый аромат и приобрести собственный чёткий запах, не редко пользовался отцовскими духами), то сейчас же пахло… улицей? Да, это запах осенней пыльной листвы, весеннего тающего снега, зимних кружащихся снежинок, летний запах ещё не скошенного овса, даже какая-то нотка грязи, присущая только худшим уголкам и пограничным состояниям природы. Удивительный и странный запах так не свойственный…       Толчок! Внезапно пойманная кочка заставляет очнуться, подпрыгнуть. Аристократ с ужасом осматривается, руками впивается в подушки. Голова его крутиться туда-сюда словно в попытке найти врага, заставить его от взгляда замереть камнем, как-будто англичанин — Медуза Горгона. Темнота, странные лица во мраке. Глаза сидящих в другом углу людей впиваются в него ядовитыми копьями, поражают какой-то жестокостью. Звери! Или же…? —Чш-ш, всё хорошо, не волнуйся— чужой ласковый голос заставляет взор обратиться к его источнику. СССР. Всё такой же отличный от прочих, всё такой же излучающий тепло и заботу. Он аккуратно гладит по плечу, вызывая жестом доверие, прожигая своей теплотой его кожу и сердце иностранца. Союз аккуратно продолжает: —Мы скоро приедем, ложись— рука его плавно тянет к себе и раскалённое внезапной встряской и беспокойством тело с лёгкостью поддаётся. Русский возвращает старшего в прежнее положение, кладя его голову на свою, нежно пальцами гладя мягкие щёки. Аристократ покорно укладывается и чувствует снова этот запах. Запах Союза — вот, в чём отличие. Сновидения вновь вернули англичанина в то время, однако это лишь дымка, наваждение и не более, игра уставшего воображения. Схожести с прошлым добивается именно славянин благодаря своим рукам, бормотанию, заботе, однако природу не обманешь и запах, который чувствовал британец сквозь сон, не смог измениться, так как Уэльс и Союз пахнут по-разному. И вот СССР снова его гладит, мягко водя рукой по волосам, а после аккуратно, с каким-то трепетом и вниманием переходит на лицо, на щёки, которые покрылись алой краской румянца. Сердце его почувствовало что-то весьма нетипичное, неожиданное в другом человеке, что он не чувствовал ни в ком другом. Какой-то странный трепет от неожиданной заботы, удивительное спокойствие, что сделан этот жест не из жажды выгоды, а потому что захотелось проявить эту любовь. Не пустую простую любовь, а любовь полную понимания и желания помочь, как-то сделать жизнь лучше, даже с помощью такого простого действия. Закрывая вновь глаза, Королевство заметил, что его накидка аккуратно свёрнута на русских ногах.

***

      Дома на удивление не ждали. Они спокойно прошли через ворота, мимо фонтана и клумбы, где Союз незаметно на пару секунд задержался, после чего зашли во дворец. Никто ничего не сказал, даже родители не вышли поприветствовать их, не желали расспросить, где они гуляли и что делали, хотя Королевство точно знал, что Англия не спит. Они спокойно прошли к комнате аристократа (СССР стойко и браво решил проводить иностранца на случай, если тот всё же столкнётся с отцом и будет в опасности), после чего финально глянули друг на друга. Будущий монарх думал, что этого вполне хватит в качестве прощания, однако стоило ему открыть дверь в свою временную спальню, как его чуть взволновано взяли за руку и прервали: —Велик, подожди!— Королевство с некоторым усталым интересом обернулся, не убирая своей кисти из чужих пальцев— Я знаю, что ты наверное сто миллиард видов уже видел у себя и тебе, наверное, не раз и не два дарили лучшие букеты, но…       Другая рука показалась из-за спины, выходя вперёд, прямо перед британцем —Это мало, но всё же… это тебе!— в его руке во тьме коридора неприметно лежал цветок длинным стеблем уходя чуть ли не до лица адресата. Пышные бутоны одного растения клонились в разные стороны, но тем не менее в общем служили целым белым пятном на фоне темноты, как маяк среди непроглядного тумана моря. Белый гладиолус. Один, но тем не менее яркий и красивый, в самом пике расцвета. Аристократ потянулся к нему рукой, уходя от чужой тёплой ладони так просто, словно Союз его не держал (как-никак это не оковы и не цепи, чтобы иметь за собой цель схватить и не освобождать). Он взял в руки цветок, рассматривая с каким-то непривычным удовольствием. Такой простой подарок, но сколько же радости он вызвал в душе европейца! Королевство приблизил гладиолус к себе, чуть вдыхая его аромат. Да, это действительно будто только что расцветший экземпляр —Извини, у меня не было много времени, чтобы выбрать!— почесал неловко затылок СССР, отводя глаза— Но это я не про то, что ты меня торопил! Ты меня не торопил, ясно? И мы не спешили, вообще…! И… точнее… я не в том смысле, что мы шли слишком медленно…! Я имею в виду… Ну… Нормально мы шли, в общем!!       Аристократ рассмеялся. Чужое волнение его знатно насмешило своей искренностью и открытостью, умением выдать буквально всё, что чувствовал сейчас русский, ничего не тая. —Я понял-понял— хихикал в другую руку англичанин. Союз внимательно смотрел на то, ироничный ли это смех или же нет, но всё же поставил, что это больше приятельски-насмехательский смешок, какой бывает, когда лучший друг поскальзывается на льду и ты не в силах сдерживать себя от подобной нелепости ситуации. Когда же иностранец выдохнул, знаменуя окончания всех забав, то мягко улыбнулся. Он вновь посмотрел на подарок, с интересом разглядывая нежные лепестки: —С учётом того, что значит этот цветок и какая у него, это я должен дарить его тебе— тихо и плавно крутил растение в руке европеец— Я тебе рассказывал, не так ли? —А…да-а…— мальчик отвёл неловко взгляд, как обычно бывает у двоечников, которым внезапно припоминают какую-то неожиданную пятёрку, которую они на самом деле не получали. Будущий монарх, безусловно, объяснял ему значение гладиолуса и его историю, однако сделал это тогда так монотонно, что СССР пропустил всё мимо ушей, пиная камни и думая, как бы быстрее вернуться в свою каморку и больше никого не видеть и не слышать. —По легенде перед боем гладиаторы крепили на грудь бутон гладиолуса— как бы назначай припомнил тихо Великобритания, чувствуя чужую забывчивость— Они верили, что он защитит их от смерти и ранений! —Да-а!— более уверенно, словно ставя факт, тянул славянин, делая экспертный вид. Значение ему так и не объяснили, похоже, не считая это нужным. Хотя, возможно, Королевство кое-что утаивал из собственных интересов —Что ж, я принимаю твой подарок!— он вновь перевёл взгляд к краснеющему Союзу, который из-за темноты мог скрывать своё смущённое и взволнованное выражение лица —А… место как тебе? Понравилось?— тот безразлично пожал плечами, делая невинное личико, наполовину скрываясь в тени своей неосвещённой комнаты —Может быть, я про него забуду завтрашним же днём!— легко бросал англичанин, младший побледнел от таких, по его мнению, неожиданных новостей. Неужели, это Союз напридумывал себе всякого и в действительность британец ни капли не почувствовал родство их душ? Неужели, это всё зря? —Забудешь…?— как-то ошарашенно-мрачно пробормотал русский, погасая на глазах —Да, безусловно— бил словами так просто он и прежде, чем СССР что-либо спросит, быстро проговорил, как озабоченная важным делом дамочка: —Уже поздно! Мне давно пора спать!— Великобритания грациозно развернулся на носках и вот-вот норовился исчезнуть в стенах своей комнаты, как вдруг тут же развернулся, якобы что-то вспоминая— Кстати, совсем забыл сказать!       Русский внимательно всмотрелся в его лицо, ожидая какую-то новую колкость по поводу выбранного им места, однако на его удивление произошло нечто не обидное, а весьма эффектное и в то же время волнительно-странное. Королевство с грациозностью павлина наклонился к нему, находясь едва ли в пару сантиметров от лица. Союз послушно замер, как статуя, не смея даже дышать на иностранца. Присутствовала в этом всём какая-то неизвестность и странность, непривычность обстоятельства, какая весьма спутанным комком ворвалась в вечер. Чуть уходя в бок, он оказался с не самой видной для русского стороны, беря его на слабо: желание отстраниться и в то же самое время страх потерять миг раздирали мальчик на две части. И всё же он покорно молчал, затаив дыхание, не смея как-то отклонить головы в ответ. Великобритания зашептал самым ласковым голосом из всех, что он мог только подобрать своим контртенором: —Ещё раз назовёшь меня велосипедом — я вырву тебе язык, собственноручно пожарю и съем без каких-либо гарниров и соусов, ясно тебе?       Дрожь тронула советское тело. Такого он явно не ожидал от столь интимного сближения Королевства. Тем временем англичанин добродушно отстранился, улыбаясь самой тёплой и нежной улыбкой, на какую сейчас оказался способен —Спокойной ночи!— ласково прощебетал он, скрываясь ловко за дверями и пропадая словно навсегда. СССР же, не находя себе место, простоял как истукан где-то около минуты, до сих пор не осознавая, что же всё же произошло и как к этому стоит относиться. Это угроза? Это постановка мнения о нём? Это насмехательство? Тем не менее слишком долго стоять русский не мог: нужно уйти прежде чем британец поймёт, что он так и стоит у его дверей, не сдвинувшись с их прощания ни на шаг. Пришлось вспомнить про существование ног и собственной комнаты. Про последнее славянин редко забывал, но всё же личность этого похотливого, странного и, безусловно, дурного Королевства влияла на него весьма кардинально. Если ранее Союз страшился людей и стран, старался с ними не пересекаться, то сейчас ему хотелось заявиться в спальню под любым предлогом, даже самым глупым и дурацким, лишь бы увидеть, как европеец задумчиво смотрит в окно, развалившись со своим чудным изыском в кресле, как, возможно, покусывает в думе длинные ногти. Этот образ наполовину освещённый луной, а наполовину скрытый тенью казался идеалом, фантазией, мечтой в конце концов! Яркий, театральный, грациозный, находящийся на грани пошлости и приличной привлекательности европеец. Фантастическая личность, забившая голову СССРу на весь путь до своей комнаты и закрепившаяся там прочно, потому как не исчез даже тогда, когда мальчик лёг в кровать и закрыл глаза в желании уснуть.       Тем временем по ту сторону британской двери испытания шли не меньшей силы. Ещё до того, как младший ушёл, аристократ слушал всё происходящее за стеной с не меньшим интересом, что и Союз: «Come on, knock! Knock on my door!— просил жадно англичанин—Are you really just going to leave and not seek answers?»       Но тихий звук чужих ботинок, удаляющийся от его комнаты с каждой минутой всё быстрее, разочаровал. Великобритания тяжко выдохнул, понимая, что его не станут добиваться, как он хотел. Нет, безусловно, младший поступил очень даже хорошо! Не мог же он, в самом деле, начать вышибать дверь или ломиться с криками о том, чтобы Королевство его впустил, правда? Но всё же англичанин любил достигаторство. Он просто так никого к себе близко не подпускал, в каждом он так или иначе находил способ развлечь себя. Ему хотелось мучить своих обожателей: британец любил давать им сложные задания, обещая в качестве главного приза себя, однако каждый раз так или иначе это оказывался тот ещё, по-русски говоря, лохотрон, где неизвестны ставки, правила и не знаешь, что получишь в итоге, и чаще всего спустя долгие тяжёлые партии просто молишь Бога о том, чтобы выйти из игры без негативных последствий. Ему нравилось крутить наивными фанатиками — он давно познал это развлечение несмотря на юный возраст.       Пройдя чуть по комнате, европеец задумчиво посмотрел на луну. Он поднёс гладиолус ближе к лицу, чувствуя сладкие нотки, после чего вновь покрутил в руке, переводя глаза на подарок. —You don't even know what it means…— прошептал в какой-то досаде аристократ, но буквально через пару секунд самодовольно и ехидно улыбнулся— And yet, how well you conveyed your stupid feelings through this flower! What's next? Kiss? Or maybe you dare to go further? In any case… I will get mine, no matter how much you are ashamed of yourself and embarrassed!