Когда ты смотришь на солнце

      Амадей, Инге, Альвисс и Эд впервые собрались все вместе, чтобы поиграть в приставку. Непривычно было видеть Инге, спокойно разговаривающим с братом, даже иногда смеющимся из-за шуток, которые Альвисс выкидывал в неожиданные моменты с невозмутимо серьёзным лицом. Дей принципиально делал вид, что юмор брата никак его не веселит (раздраженный вздох, цокнуть или посильнее нажать на жалобно скрипящий джойстик), хотя глотка натужно напрягалась, сдерживая предательский смех. Альвисс был относительно весел, никак не пытался задеть Инге, иногда нашёптывал ему свои странные стратегии, работающие через раз. Но Амадей всё равно был настороже.       — Нет, ребят, я задолбался, — сказал Эд, отбросив джойстик на кровать посреди игры.       Амадей не выдержал:       — Играй!       — Да чё мне с тобой играть? Я ещё ни разу тебя не выиграл.       — Кое у кого руки из жопы, — отозвался Альвисс, сидя на полу напротив телевизора.       — От задрота слышу.       — Дай мне тогда поиграть, — попросил Инге.       Эд с удовольствием отдал ему джойстик, и Амадей начал игру заново. Дей уже приготовился вновь стать победителем, но Инге не был так прост, как Эд. Пришлось основательно попотеть, чтобы заполучить одну победу из трех. За этот час Инге успел уже приноровиться, поэтому играл не хуже Альвисса, который, казалось, прошел все игры на полке вдоль и поперек.       — Ох, блядь, — выдохнул Дей, чувствуя, как трудно держать джойстик во вспотевших руках. — Ты где-то у себя дома прячешь приставку?       Инге тихо засмеялся.       — На тусовках играл много.       Почему с ними не было Лукаса? А его забрали за хранение наркотиков в малом количестве после очередной тусовки, которую ночью накрыла полиция. Лукас попросту не успел сбежать с пакетом травы. Он вылазил из окна в палисадник, но в полнейшей темноте пригорода не увидел, что там неподалёку стоит мужчина под два метра в форме. Полицейский моментально схватил Лукаса за шкирку, как котенка, и отвёл его к машине. Пока было неизвестно, что конкретно его ожидает: штраф с лёгким испугом или настоящее тюремное заключение.       Альвисс узнал об этом рано утром, когда на домашний телефон шли непрекращающиеся настойчивые звонки. Когда Альвисс поднял трубку, на другом конце заговорила женщина, очевидно, мать Лукаса, которая в полнейшей истерике объясняла всю ситуацию. Что было на это ответить? Альвисс даже не попытался как-либо утешить бедную женщину, просто внимательно выслушал, а потом сбросил звонок.       Было во всей этой ситуации нечто облегчающее, ставящее жирную точку на зависимости и депрессии Альвисса. Лукас, конечно, отделается штрафом, но больше не будет заниматься этим грязным делом, что значительно отдалит Альвисса от возможности вновь накуриться. Где же ему доставать травку, если не у Лукаса? Альвисс не был так осведомлен в этой теме и не знал больше людей, у которых можно взять спасительные несколько грамм. Даже больше, он попросту боялся лезть в эту тему глубже. Казалось, куда ни сунься — накроют менты или продадут откровенное дерьмо, которое свалило бы Альвисса в больничную койку.       Амадею даже подслушивать не пришлось, чтобы узнать об этом всем. Брат сам подошёл к Дею сразу после телефонного разговора и объяснил ситуацию, чего раньше никогда не случалось. Альвисс всегда предпочитал молчать о своих друзьях, будто бы стеснялся их, а в тот момент его прорвало. Он рассказал о Лукасе то, чего даже Инге не знал. Амадей жадно слушал о том, как однажды в Драммене Лукас продал брату какие-то таблетки, от которых тот чуть кони не двинул, выворачивая желудок наизнанку в туалете. Для Дея не было новостью, что они ездили кутить в Драммен, однако эта информация вызвала, конечно, не шок, но некоторое отвращение к Лукасу. А ещё удивление. Как можно было вести настолько двойную жизнь и при этом не вызвать подозрений со стороны родителей?       Инге меньше всех был поражён случившимся с Лукасом. Для него это было лишь делом времени. Он находился в настолько спокойном состоянии, что Амадею показалось, будто тот только рад. Однако на самом деле Инге было просто откровенно наплевать, что там будет с Лукасом. Если с Альвиссом и Эдом он был в тесном общении, то с Лукасом практически не разговаривал. Инге знал, что вызывает у того лёгкое раздражение. И даже знал, по какой причине.       Но это уже неважно…       За эти несколько жарких августовских дней после поездки на озеро мало чего произошло. Инге сыграл Амадею на электрогитаре, не переживая о том, что доставляет сильный шум соседям. Важнее всего было увидеть эту восхищенную улыбку и горящие глаза, с которыми Дей просил сыграть ещё, ещё и ещё. Он радовался так, словно никогда до этого момента не видел электрогитару. Звук на концертах был слишком необъятным, массивным, для всех, а здесь, в стенах комнаты, гитара будто врезалась в самую душу и оставалась там гореть навсегда.       — А «Dani California» знаешь?       — Я не слушаю перцев, — ответил Инге, подкручивая колки.       — Ну, «California, rest and peace»…       — Давай «The rock show»? Blink-182.       — Ого, я даже не знал, что ты их слушаешь.       Инге развлекал его ещё полчаса, хотя, по правде говоря, сильно устал и напрягался изо всех сил, чтобы не сбиться с ритма. Амадей, в конце концов, сам уже наслушался вволю.       Сидя на кухне на диване, Дей, запивая чаем, ел шоколадные печенья, которые Инге испек утром по настоянию тети.       — А ты никогда не думал играть в какой-нибудь группе? Ну или типа того… — пробубнил Дей, жуя печенье.       Инге лежал головой у него на коленях, прикрыв глаза.       — Я вообще не люблю работать в команде.       — А вдруг понравится.       — Дей, я даже в школьных проектах был полный ноль. Мне проще было сделать всё за всех, чем с кем-то о чем-то договариваться.       — Ну, просто я слышал, что даже отдельная профессия есть, когда ты в разных группах выступаешь, чтобы заменить кого-нибудь.       Инге на мгновение нахмурился, размышляя.       — Не думаю, что я там заработаю больше, чем я получаю, выступая в парке.       — А ведь ты так хорошо играешь и поёшь…       Инге почувствовал, как очки с его носа куда-то медленно уползают, поэтому тут же приоткрыл глаза и заулыбался, когда увидел очки в руке Дея. Он держал их за дужку так аккуратно, словно это был дорогой хрусталь. Но очки эти в самом деле были недешевыми. Тётя, после жалоб Инге на то, что ему тяжело читать книги, начала водить его по врачам и купила самую качественную оправу из всех, что были. Инге молчал о своей проблеме с самого детства, чтобы не злить отца.       — Отдай очки…       — Ты так непривычно выглядишь без них.       Амадей, вместо того чтобы вернуть Инге очки, положил ладонь на его щеку и стал медленно водить большим пальцем по мягким губам, на которых удивительным образом не было трещинок.       Эти губы выглядели так мило, что Дей вечно вот так бы трогал их и целовал, пока кожа не онемеет.       — Ты вот мне говоришь, что я никак свой навык не использую, — начал Инге, сильно смутившись, — а сам ведь рисуешь прекрасно, но отказываешься от подработки.       — Я недавно думал насчёт того, чтобы всё-таки устроиться к отцу Бьерга.       Дей продолжал трогать губы Инге, но уже не большим пальцем, а средним и указательным. Инге словно игнорировал эту внезапную ласку, но на самом деле отдал бы сейчас всё, чтобы это не прекращалось.       Амадей резко вспомнил, какую сумму предлагал отец Бьерга.       — И платят там нехило.       — Ну вот, классно же, — Инге так сильно гордился им, словно ему самому предложили такую выгодную подработку, а не Дею.       — …Но я всё ещё боюсь, что из-за этого мне надоест рисовать, — дополнил Амадей.       — Тебя же никто насильно держать там не будет!       — Ладно-ладно, завтра схожу и поговорю с отцом Бьерга. Надеюсь, еще не поздно.       Инге вновь закрыл глаза. Прикосновения к губам стали ощущаться ярче, приятнее. Амадей до определенного момента не осознавал, что делает, но стоило этому осознанию обрушиться на него, под лёгкими зажгло. Стало неловко.       И тут, будто бы специально, Инге приоткрыл рот. Всего на сантиметр. Дей весь напрягся, не зная, что делать и что это вообще означает. Теплое дыхание нежно окутывало руку. Инге кончиком языка коснулся пальцев, и Амадей, едва не задохнувшись, убрал ладонь от его лица.       — Вот зачем ты сделал это? — пробубнил Дей, отведя взгляд куда подальше.       Инге расплылся в довольной и ехидной улыбке. Зачем? Да он сам не знал.       — Ты такой красивый, — прошептал Инге, приоткрыв глаза. Он внимательно смотрел на Амадея, разглядывал его, каждую детальку в его внешности, даже родинки.       Дей улыбнулся и нервно потёр нос, в попытках справиться со смущением.       — Господи, прекрати.       — Верни руку.       — Ага, чтоб ты пальцы мне все обслюнявил?       — Могу не только пальцы.       — Боже, что ты несёшь, — Амадей громко засмеялся, откинув голову, и Инге тоже смеялся, но намного тише. — Ну, слушай, тебя отделяет всего два десятка сантиметров от этого.       Инге не был настроен серьезно, но рука уже оттянула резинку длинных шорт. Амадей взволновался, тут же перехватил его запястье.       — Я же пошутил.       — А я нет, — Инге улыбаясь, посмотрел на Дея. — Очки отдай.       После Дей ушел, оставив игривое настроение без продолжения, потому что ещё вчера вечером вызвался помочь родителям по магазину: разложить товар, повесить ценники, прибраться кое-где…       Инге остался один в квартире, но не задержался там надолго. Он не мог сидеть без дела, мозг начинали разъедать десятки тошнотворных мыслей и воспоминаний, а сердце так быстро колотилось, что во рту всё пересохло. Кое-как отдохнув полчаса за книгой в тревожном разрыве между сюжетом и мыслями, Инге взял акустическую гитару и поехал в парк. Там было оживлённо, люди сновали всюду, поэтому не составило труда за полчаса собрать четыреста крон, а за час все семьсот. Хоть Инге и играл без особого энтузиазма, игнорируя окружающих, люди всё равно были в восторге. «Boulevard of Broken Dreams» работала на подростков безотказно.       На заработанные деньги Инге поел в нескромной кафешке, потом сходил в книжный и купил книгу «Красношейка» всеми нахваливаемого Ю Несбё. Инге не любил детективы, но решил дать им ещё один шанс. За десять минут езды на автобусе он успел прочитать несколько страниц и, что редко случалось, сильно заинтересоваться.       Весь оставшийся день Инге провёл за книгой, сидя на лавочке возле подъезда и лишь изредка отвлекаясь на разговоры с мимо проходящими соседями по подъезду. Все они считали должным сказать что-то кроме «здравствуй». Инге предполагал, что тётя, из-за своего длинного языка, уже всем своим соседкам успела рассказать о том, откуда у неё в квартире появился Инге, поэтому все относились к нему с таким трепетом, словно он был беспомощным пятилетним ребенком. Из-за этого Инге чувствовал себя неловко, общаясь с соседями.       Оставалось только безнадёжно надеяться, что тётя ничего не рассказывала об Оскаре. А ведь она знала о нём почти всё.       И вот дело уже шло к вечеру. Инге всё ещё отдыхал на лавочке с книгой, но уже с кружкой горячего чая, несмотря на жару. Он бы мог почитать и дома, где прохладнее, однако там было тревожно находиться в одиночестве. Во дворе хотя бы мелькали знакомые лица, которые были добры к нему, и среди них не было отца, матери или кого-либо ещё из Драммена.       Инге не заметил, как прочитал значительную часть книги. Неонацизм, «Национальное единение», коллаборационистские подразделения, норвежское отделение СС… Всё это Инге хорошо знал, потому что одно время серьезно интересовался историей Норвегии. Лишь из-за этого «Красношейка» так затянула Инге, скептически относящегося к детективам.       Из чтения его выдернула тётя, вернувшаяся с работы на целый час раньше.       — Инге, хороший мой, нам надо поговорить… — протараторила она, сдерживая слезы и нервно глядя то на свои руки, то ему в глаза.       По двору шумно проехал «Сааб» восьмидесятых годов. Инге растерянно глянул на него, а после на тетю, похолодев изнутри.       — Конечно, присаживайся, — спокойно ответил он, надеясь в своих мыслях на лучшее. Может, на работе что-то или поссорилась с кем? С девушкой своей?       Тетя на секунду поднесла сжатый кулак к губам, глубоко вдохнула, а после сложила руки в замок у груди, в который уткнулась носом.       — Нет, давай в квартире… — снова глубокий вдох.       Инге забрал книгу и кружку, все еще наполовину полную. Он поспешил пройти вперед, чтобы открыть дверь в подъезд и квартиру, где тетя нервно скинула сумку, а потом свои черные босоножки, оставив лежать их как попало. Она никогда не обращалась с вещами так.       Потом ее дрожащие пальцы еще полминуты нажимали кнопки телефона. Инге удалось мельком увидеть, что тетя пролистывала чьи-то эсэмэски.       — Allahım… — прошептала она, аккуратно прикрыв рот рукой.       Инге прошел на кухню, оставил кружку с книгой на столешнице. Он смотрел в пустоту и пытался перебрать в голове кучу вариантов того, что произошло, но среди них был всего один единственно правильный.       Тот, от которого руки холодели.       Тетя села на диван, накрыв лицо ладонями. Инге сел рядом. Он хотел уже наброситься на нее с нервными вопросами «что случилось?», но чудом сдержал себя. Он просто терпеливо ждал, когда она захочет всё рассказать. Но как бы Инге не выглядел спокойно снаружи, внутри его всего трясло. Трясло так, что хотелось куда-то убежать, спрятаться.       Тетя убрала руки от лица. Инге увидел ее заплаканное лицо и слегка подтекшую тушь. Дрожащие ладони тети аккуратно легли ему на колено. Инге приготовился. Приготовился к тому, чего не хотел слышать так же сильно, как и мечтал.       — Инге… — начала тетя, но прервалась.       Она громко всхлипнула, и слезы с новой силой потекли по ее щекам. Узкие плечи ссутулились. Все ее тело словно потеряло жизнь.       Инге накрыл её ладони своими, пытаясь дышать спокойно. Он даже прикусил язык. Так сильно, что нахмурился от боли. Но это мало чем помогло.       — Твоя мама умерла.       Умерла.       Инге закрыл глаза. Губы задрожали, ресницы намокли, лёгкие сдавило.       — Милый мой, я врала тебе… — продолжила говорить тётя тихим и хриплым от слёз голосом. — Я говорила, что езжу к своей девушке на выходных, но я… — она вжалась лицом в плечо Инге. — Я ездила к сестре. Она лечилась в больнице. Никто, кроме меня, не навещал её. Представляешь? Она там была в совершенном одиночестве, только я у нее оставалась…       Инге едва слышал, что говорит тётя. В ушах будто вакуум. До больного знакомые симптомы: внезапно увеличивающийся пульс, одышка, неконтролируемое желание начать что-то делать. Разум окутался паникой, как паразитом, и Инге до немого ужаса боялся потерять над собой контроль. Воды. Холодной воды. Свежего воздуха. Чего-нибудь.       — Сердце не выдержало. Оно так ослабло у неё от наркотиков…       Встать нужно. Высунуться в окно. Подышать. Окатить себя ледяной водой из холодильника.       — Я врала тебе, потому что… Ну, у меня душа рвалась, когда я вспоминала, с какими истериками ты мне рассказывал о ней! — она, вся трясясь, отлипла от плеча Инге, обрушилась на спинку дивана. — Я бы вовек себя не простила, если бы лишний раз напомнила тебе…       Инге ничего не понял из сказанного тетей. Все ее слова смешались в абсолютную кашу, не имеющую смысла. Предметы вокруг, вся мебель, полупустая кружка чая, книга — всё это потеряло какой-либо смысл, превратилось в хлам, от которого становилось душно, страшно, смертельно страшно.       Воды. Воздуха. Но Инге не мог встать. Казалось, стоит подняться — настигнет смерть, сердце остановится, так оно беспощадно избивало грудную клетку изнутри. Почему так страшно?       — Она кричала на меня, чтоб я больше не приезжала, что она ненавидит меня, но как я могла бросить свою сестру? Я не могла так, Инге, прости меня, если ты злишься… Такой я человек, понимаешь? Не могу родных бросать, какими бы они ни были. Но я ничего не говорила тебе. Ты только-только зажил спокойно, таким счастливым стал… Прости, прости меня.       — Где отец? — выдавил Инге, даже не пытаясь вникнуть в слова тети.       — Папа твой… — вопрос этот сильно отвлек ее, она перестала так пугающе резко вдыхать, словно захлебываясь. — Он год отсидел за то, что бил тебя, штраф огромный выплатил, компенсацию, а после уехал в Тронхейм. Я ничего тебе не рассказывала, никак в курс дела не вводила, прости меня… Это к лучшему было, да? Я ту компенсацию полностью на тебя потратила, новую одежду, обувь, гитару купила тебе. Всё новое, чтоб ничего тебе не напоминало о прошлом.       Инге нашел в себе силы встать с дивана и налить из графина, стоявшего в холодильнике, ледяной воды. Умерла, умерла, умерла. Нет ее больше. Всё, вот так, по щелчку пальца. Была и нет. Инге не понимал, почему плачет. Потому что страшно или потому что она умерла. Или страшно, потому что она умерла. И слезы эти текут, текут и текут. Так предательски, жалко, из-за человека, из-за смерти которого плакать точно не стоит.       Эгоистично умерла, ушла в мир иной, так и не извинившись, хотя знала, что виновата. Ведь так проще всего, думал Инге, просто умереть, чтобы больше не чувствовать стыда или сожаления. Принципиально унести всё это с собой в могилу. Где же это сраное «прости меня»?! Инге знал, что легче не стало бы от этих извинений.       А отец? Отец отмахнулся грязными бумажками и упорхнул в новую жизнь так легко, словно Инге никогда ничего и не значил для него. Ни прости, ни извини. Держи бабло и подавись им, мерзкий пидор. Неужели «прости меня» настолько трудно сказать, что проще раскидаться деньгами, уехать, уйти, улететь или вообще сдохнуть? Инге сделал несколько глотков ледяной воды, чувствуя себя так погано, так отвратительно, что хоть вешайся.       Злость смешалась с паникой в дьявольский коктейль, и Инге не знал, что делать с этим. Тетя продолжала рассказывать какие-то ненужные детали, которые Инге не разбирал, но которые вводили его в еще больший ужас перед собственной ничтожностью. Хотелось заорать, чтоб она заткнулась, перестала нести всю эту чушь про отца, однако в это же мгновение на Инге набрасывался шторм злости к самому себе за то, что раздражался из-за такого же отчаявшегося человека, как и он сам.       Заткнись, заткнись, мать твою, заткнись. Замолчи. Тишины, пожалуйста, прошу тебя. Мне так страшно.       Но Инге молчал, продолжая беззвучно плакать. Плакать, потому что страшно. Этот необъяснимый страх вцепился Инге в глотку, душил, едва получалось глотать воду, холод которой не чувствовался совсем, будто бы и не пил вовсе.       И так хотелось, чтобы в этот момент рядом был Амадей, а не тетя, чей рот не затыкается, всё про отца, про мать, про ее внезапную смерть, хотя она шла на поправку, про ссоры в больнице, снова про отца, про этот, блядь, Тронхейм. Дей, Дей, Дей. Инге так настойчиво думал о нем, словно пытался мыслями призвать его. Дей знал, когда нужно молчать, а когда нужно что-то сказать.       Думая о нем, Инге не заметил, как страх отпустил его. Так, словно страха этого и не было, только дрожь в руках осталась.       — Её кремируют, потому что… Ну, потому что у нас нет средств на полноценные похороны, а родственники не отвечают на мои звонки, никто, короче, не хочет… помогать нам… — тётя вновь заплакала, теперь от беспомощности. — Я знаю, Инге, знаю, что мусульман не кремируют, что это грех страшнейший, но… Откуда у нас деньги на эту дорогущую землю под захоронение? Нет, Инге… Денег нет… Я бы всё для неё сделала, всё по-правильному, но никто помогать не хочет, поэтому всё так…       Инге хотел сказать — уже на кончике языка было, — что так ей и надо, что вся её жизнь — сплошной грех. С трудом удалось промолчать. Инге было всё равно, как там похоронят мать, пусть хоть в море выкинут — плевать. Единственное, что его связывало с религией, так это сделанное ещё в раннем детстве обрезание. Враз стало вообще плевать на всё. Но желание плакать, истерить, как маленький мальчик, которому запретили гулять с друзьями, никуда не делось. И от этого было стыдно. Совсем чуть-чуть, но всё же.       Звонить Дею было бесполезно. Он до самого вечера в магазине с родителями. Да и не хотелось тревожить его, вообще рассказывать об этом всём, будто бы Амадей сможет что-то сделать, что-то исправить. Ничего не изменится. Вернее, все-таки изменится. Дей будет волноваться, а Инге будет волноваться, потому что Дей волнуется. Не нужно было этого тупого круговорота.       — Завтра всё сделают. Ты поедешь со мной в Драммен?       — Нет, — отрезал Инге так быстро, что не успел даже подумать.       — Там дел на пару часов, просто урну забрать и отвезти туда, где ячейки эти… Ну, для урн. За кремацию и урну только заплатить надо. За ячейку не надо.       — Не поеду я, Лайя. К чёрту её, ясно?       — Извини…       Инге захотелось самого себя удавить за сказанные слова. Не это он планировал сказать, да и не таким тоном, вообще не таким, каким получилось. Почему вообще во рту только эти тошнотворные грубости и злость, хотя на душе камень, желание забиться в угол и тихонько плакать? Так, чтоб никто не видел.       — Господи, мне надо побыть одному, это ты прости меня, — пробубнил Инге, снял очки и потер большим и указательным пальцем мокрые глаза.       — Конечно-конечно…       Инге было неловко оставлять тетю в таком состоянии, но побыть одному нужно было. Хотя бы часок. Может, тогда слова тети будут иметь какой-то смысл.       Дверь в комнату захлопнулась, и Инге остался наедине со звенящей тишиной. Он сел на край кровати, смотря пустым взглядом на две электрогитары, которые гордо висели на стене. То есть вот эта, темно-коричневая гитара была куплена на деньги отца? А то дорогущее черное пальто? А кожаная сумка через плечо, приобретенная в том же бутике?       Инге захотелось облить всё это бензином и сжечь к чертовой матери.       Но вместо того, чтобы продолжать размышлять, что на чьи деньги было куплено, Инге залез под одеяло, тело ужасно знобило, несмотря на жару, и провалился в беспокойную дремоту, какая бывает, когда сильно простудишься.       Ему казалось, что он остался в этом мире один, хотя фактически ничего не изменилось со смертью матери. Тетя и Амадей по-прежнему рядом. Но вместе со смертью матери умерло и что-то внутри, какая-то маленькая часть души. Так хотелось услышать от нее извинения.       Прошел не один час и не два.       Тетя что-то делала по дому, параллельно разговаривая со своей девушкой по телефону. Инге слышал, но не мог ничего разобрать. Знал только то, что тетя вновь плачет, но уже не так сильно. Ему тоже хотелось плакать. Даже сквозь дремоту.       Потом у Инге получилось основательно заснуть, и проснулся он только в два часа ночи. Вновь его мучала жажда, очень сильно. Тетя спокойно спала в своей комнате. И из-за этого Инге почувствовал себя одиноким, маленьким, не с кем было поговорить. И от того, что не с кем поговорить, к Инге медленной поступью приближалась паника, необоснованный страх смерти. Медленно-медленно.       Инге пытался не обращать на это внимания. Он налил себе воды, выпил полстакана в пару глотков. Начал делать себе бутерброд с тонко нарезанной ветчиной, чтобы унять пробудившийся неожиданно голод. Тут-то паника дала о себе знать. Будто нож в спину воткнули. Руки задрожали, от вида ветчины заворотило.       — Всё хорошо, всё хорошо, успокойся… — шептал Инге сам себе, потирая лицо холодными ладонями. — Ты дома, всё нормально…       Но от этих уверений становилось еще хуже.       — Всё нормально, всё нормально, ты не умираешь, успокойся…       Это случалось ранее, однако продолжалось не больше минуты, и это можно было контролировать. Инге казалось, что он задыхается, хотя мог свободно дышать полной грудью. «Дыши, дыши, дыши».       Инге не помнил, как набрал Дею. Два часа ночи. Все спят. Весь город спит. На звонок никто не отвечал. Очень долго.       — Извините, — заговорил Инге, когда на звонок всё же ответили, — извините, — он заплакал, — пожалуйста, разбудите Дея.       — Инге? — голос Кнута.       — Пожалуйста…       — Что произошло?       — Просто разбудите его.       Инге было ужасно стыдно, что он тревожит всю семью Амадея, но страх был выше всего, выше здравого смысла и любых других эмоций.       Густав крутился под ногами, мяукал, просил чего-то, хотя корм и вода в тарелках у него были, безуспешно пытался лапкой зацепиться за веревочку на домашних штанах. Казалось, Густав заразился тревогой Инге, как каким-нибудь вирусом, или, наоборот, пытался успокоить его, как-то отвлечь. Только Инге не обращал внимания на кота, хотя слышал его жалобные завывания.       — Боже мой, что произошло? Инге? — голос Дея был таким бодрым, словно бы и не спал. — Ты плачешь? Инге, скажи что-нибудь.       — Мне страшно, — Инге едва мог расслабить челюсти, чтобы говорить. — Моя мать умерла сегодня днём, и я не знаю, почему мне страшно…       — Я приду через пять минут.       — Что?       — Инге, я приду к тебе. Я был серьёзен, когда сказал, что приду к тебе в любое время.       — Дей…       Но тот уже сбросил звонок.       Инге жалел, что разбудил Амадея, ведь, наверно, можно было бы и самому как-то справиться со всем этим. Стыдно. Невероятно стыдно. Нельзя же вечно вот так плакаться в чье-нибудь плечо, тревожить всех, надеяться, что кто-нибудь придет по первому же зову.       Время тянулось.       Инге стоял у открытой входной двери и слушал свое бешено бьющееся сердце, приложив ладонь к груди. От мысли, что паника так никуда и не денется, становилось еще хуже. Страшно было от самого ощущения, что в груди бьется сердце.       На пороге появился Дей, прям в домашней одежде. Инге не слышал, как тот бежал по лестнице, и даже не успел что-либо сказать перед тем, как Амадей обнял его. Крепко-крепко. Так, как нужно было.       — У тебя руки ледяные, через футболку чувствую, — прошептал Дей.       Уже лежа с ним в кровати, Инге сквозь слезы рассказывал обо всем, что услышал от тети. Невозможно было держать это все в себе. Не хотелось находиться наедине с этими ужасами и делать вид, что это обыденные вещи, которые не стоят внимания.       А Амадей молчал, прижимал Инге к себе и гладил его по голове, запуская пальцы в волосы. Дей знал, что лучше ничего не говорить, а просто тихо быть рядом.       В комнате было темно. Так, что ничего толком не разглядишь. Инге сказал, что не хочет включать свет, потому что от него еще хуже становится. Дей не стал спорить, но хотел видеть Инге, его лицо, чтобы понимать, что с ним вообще происходит. В темноте было видно только его очки и силуэт.       — Всё это время я ничего не знал. И не хотел знать. Мне казалось, что если я ничего не знаю, то этого и нет. Два года я жил, думая, что я больше никак не связан с родителями, что всё это где-то там, очень далеко, осталось в другом мире. Но теперь вся эта информация обрушилась на меня враз, и я не знаю, что с этим делать… Я будто что-то упустил или потерял. Будто если бы я знал, я мог что-то изменить, только что? Что бы я изменил? — он глубоко вдохнул, и Амадей понял, что сейчас Инге расплачется еще сильнее. — Ничего. Ничего бы я не изменил. Да и зачем было что-то менять, если я их ненавижу? Так ненавижу, что голыми руками бы задушил. Ненавижу… А потом мне становится стыдно за то, что я их ненавижу. У меня чувство, будто я не должен их ненавидеть, хотя есть за что. Даже Лайя продолжает любить мою мать, хотя они постоянно ссорились, и мать не скрывала своей ненависти к ней. Может, я тоже должен любить свою мать? Я ничего не могу сделать с собой.       Инге хотел сказать что-то еще, но резко замолчал, сбивчиво дыша и вытирая слезы одеялом. Дей не пытался остановить его истерику, давая ему выплакаться, выговориться.       Однако ситуация совсем вышла из-под контроля. Этого Амадей больше всего боялся.       Инге резко вылез из объятий, что-то пробубнил себе под нос, словно был раздражен, и начал нервный поцелуй, которого Дей не хотел. Вернее, хотел, но не в такой обстановке, не сейчас. Дрожащая и холодная рука Инге зацепилась за резинку домашних штанов, следом скользнула между ног, и Амадей, совершенно ничего не понимая, легко оттолкнул его от себя за плечи.       Нужно было как-то остановить это безумие.       — Инге, не надо. Даже если тебе легче станет от этого — не надо. Ты не понимаешь, что делаешь.       Инге несколько секунд смотрел ему в глаза, щурясь от слёз, и положил голову ему на грудь.       — Когда угодно, только не сейчас, — продолжал говорить Дей. — Всё равно ничего не получилось бы, — он немного испугался, но никак не показывал этого. По крайней мере, старался. — Тебе поспать надо.       — Я весь вечер спал, — прохрипел Инге.       — Тогда давай просто полежим? Или пойдем на кухню? Поешь немного. Или поговорим о чем-нибудь отвлеченном?       — Прости меня.       — Не надо, тебе не за что извиняться, — Амадей вдохнул поглубже, успокаивая самого себя. — Так ты хочешь есть?       — Немного.       — Лежи, я быстро.       Дей, пытаясь ни обо что не споткнуться, ушел на кухню и сделал там бутерброд из той ветчины, которая осталась лежать на столе. В холодильнике нашел стеклянную бутылку с соком. В комнату Амадей вернулся с толстым бутербродом и стаканом холодного сока.       Инге все-таки включил прикроватную лампу.       — Спасибо, что пришел ко мне.       — Брось, для тебя мне не трудно, — ответил Дей с незаметной улыбкой. — Тебе легче?       Инге уже не плакал, но лицо еще было немного красным, ресницы слипшимися от слез, а руки слегка подрагивали.       — Легче. С тобой мне всегда легче.       — Ты меня смущаешь, — пробубнил Дей.       Инге лишь вымученно улыбнулся в ответ на это и наконец-то сел за письменный стол, где уже стояла тарелка с вкусно пахнущим бутербродом и запотевший стакан яблочного сока.