Когда ты смотришь на солнце

      Это было пять лет назад, 2001 год, Инге — тринадцатилетний мальчуган, полностью предоставленный сам себе, интересующийся биологией, химией и историей, а Оскар — пятнадцатилетний парень, интересующийся теннисом, спортом, но по ночам — тусовками и, вероятно, травкой. Инге занимался с ним в спортивной секции и был его партнёром по теннису. Секция была единственным местом, где Инге без чувства вины мог убить время, а вместе с тем заслужить немного похвалы со стороны отца, ведь для того не было ничего более мужественного, чем занятие спортом.       Совсем незаметно Инге стал проводить время с Оскаром вне секции: кафе, кино, прогулки по набережной Драммена и десятки шахматных партий в комнате Оскара. Инге, до этого существовавший без близких друзей, внезапно приобрел такового, и больше не существовал, а по-настоящему жил.       — Знаешь, ты первый, с кем я играю в шахматы с таким удовольствием, — улыбался Оскар.       Инге, чувствуя счастье и смущение, вертел в руках ферзь:       — Развлекаюсь, как могу. У меня ж ни приставки, ни портативки нет…       Оскар восхищал Инге своей уверенностью, остроумием и дружелюбием, но не только этим. Инге, бывало, переодеваясь с ним в пустой раздевалке, засматривался на его оголенную спину. В эти моменты Инге невольно замирал. Он не пытался понять, почему Оскар вызывает в нем такую аномальную бурю эмоций.       Однако в один из дней понять всё же пришлось.       Инге проснулся среди ночи в холодном поту, а в голове были только обрывки сна, где Оскар ласкает, обнимает его. В тот миг не осталось сомнений. Инге знал, что таких как он не любят, поэтому начал томить свои чувства глубоко внутри себя и, как и многие, испытывал за них стыд. У него не было настолько близких друзей, которым можно было доверить свой секрет.       Одиноко празднуя свое четырнадцатилетие, Инге услышал от Оскара фразу, которая была лучше любого поздравления:       — Ты мой самый лучший друг.       Тот день запомнился Инге очень хорошо. Оскар подарил ему плеер и, конечно, наушники. Не описать словами то, насколько Инге был рад и благодарен. Однако подарок пришлось прятать от родителей. Инге не знал, как отец может отреагировать, ведь такие вещи в их семье были своего рода роскошью, поэтому принял решение не рисковать.       Тогда Инге открыл для себя музыку как возможность сбежать от реальности. Он познакомился с Green Day, The Offspring и даже с Red Hot Chili Peppers, о которых часто слышал от Оскара. Инге нравилось сидеть в подъезде на последнем, пятом этаже дома и слушать музыку, параллельно делая домашнее задание. Биологию он делал с особым рвением.       Инге стал появляться дома у Оскара еще чаще, ведь, кроме как у него, Инге нигде не мог скачать новые треки. Оскар никогда не отказывал. Даже наоборот, старался задержать Инге у себя подольше, начинал рассказывать о своих любимых группах, показывал коллекцию виниловых пластинок и ставил их в современный граммофон, которым очень гордился.       У Оскара была акустическая и электрогитара. Второй он пользовался редко. Все соседи — люди престарелые, а им любой посторонний звук — причина названивать в дверь. Инге смотрел на игру Оскара завороженно. На его руки. Пальцы. Инге знал, что его взгляды слишком откровенны, но не пытался скрыть это. Он специально смотрел дольше, чем положено друзьям.       А потом, всего через месяц после дня рождения, Оскар поцеловал его в раздевалке: коротко, но жарко. Инге даже не думал, что всё может быть так просто. Этот поцелуй пробудил в нем те чувства, которые он скрывал не только от других, но и от самого себя. Хотелось еще.       И, не слушая самого себя, Инге, всего в нескольких сантиметрах от губ Оскара, прошептал:       — Я люблю тебя.       Это событие, произошедшее в их маленьком мирке, разделило жизнь Инге на до и после. Зависимость матери и деспотичность отца перестали иметь для него значение, ведь в жизни появилось то прекрасное, что затмило все ужасы. Оскар стал для него определением жизни.       Как бы того не хотелось, Оскар был неидеален. Но Инге умело закрывал глаза на всё, что ему не нравилось, лишь бы быть рядом с ним. Оскар водился с плохой компанией — Инге присоединился к ней. Оскар курил травку — Инге курил вместе с ним. Оскар ночью сбегал из дома, чтобы встретить рассвет — Инге составлял компанию.       Инге перенял у него и хобби — попросил научить играть на гитаре. Оскар с удовольствием одалживал гитару и давал хоть и посредственные, но уроки.       Друзья Оскара стали друзьями Инге, и было уже не так одиноко. Они оказались не такими плохими ребятами, как думал Инге. Оскар скрывал от них отношения с Инге, но они каким-то образом обо всем узнали. Возможно, где-то увидели, как они целуются, или объятия слишком нежные для друзей, однако дело не в этом — приятели Оскара приняли это так же спокойно, как если бы он встречался с девушкой. Ни подколов, ни глупых шуток.       Инге больше всего запомнился Бигги — это кличка, по имени его никто никогда не звал, — потому что он никогда не поддерживал пьянки. Да и был он своего рода главарем банды. Инге только один раз увидел Бигги с косяком, и то лишь потому, что этот самый косяк пустили по кругу — Бигги не стал отказываться от короткой затяжки.       Бигги был загадкой для Инге. Это был единственный парень из всей банды, про которого Инге ничего не знал. То, что Бигги из богатой семьи, знали все. И что он самый старший в банде. Семнадцать лет было парнише.       Никто не понимал, почему Бигги, такой образованный и воспитанный, шатается с компанией сплошных раздолбаев. Но потом Инге, конечно, узнал.       Родители не могли не заметить того, что Инге все меньше появлялся дома, что учеба его едва тянула на «неплохо». Отец все чаще ругался на него, грубо хватал за руки и хлестал по ним толстым проводом от телефона. Инге рыдал, вырывался, но отцу было все равно — таковы его правила воспитания.       Инге приходил к Оскару в слезах, упирался головой в его плечо и молил забрать от отца, ведь не успевали пройти одни синяки и ссадины, как поверх них появлялись новые. Оскар мог лишь мазать его раны на дрожащих руках заживляющей мазью и уверять: однажды всё станет хорошо. Инге знал, что «хорошо» станет лишь тогда, когда он покинет Драммен навсегда. Но он не хотел бросать Оскара.       — Пожалуйста, не трогай мои руки… — захлёбываясь в слезах, бормотал Инге. — Мне больно…       Оскар пустыми от ужаса глазами смотрел на его руки. Он отложил мазь в сторону и прижал Инге к себе, пытаясь не задевать ссадины, но тот грубо выкрутился из объятий и впился в губы. Терпя боль, Инге стал расстегивать ширинку на штанах Оскара, который был слишком шокирован, чтобы сопротивляться.       Инге делал это в слезах, сидя на коленях Оскара, и исключительно руками. Только достигнув пика, Инге смог успокоиться. Это было неловко, странно, неумело и произошло слишком быстро, хотя Оскар убеждал его в обратном.       Отец стал контролировать, когда Инге уходит в школу и приходит домой, и стоило ему задержаться, всё повторялось вновь: побои, крики, безразличие матери. Редкие встречи в школе с Оскаром для Инге стали на вес золота. Тогда они начали прогуливать уроки.       Оскар придумал писать ему письма, и вот одно из них:       «Я не знаю как увезти тебя от родителей. Все твои родственники — исчадие ада. Гребаные религиозные фанатики. Я не могу помочь тебе прямо сейчас. Только через два года, когда я закончу школу, уеду учиться в Осло. Родители будут снимать мне квартиру, и я смогу приютить тебя у себя. Но два года… Это так много.       Мне больно смотреть на синяки на твоих руках. Мне больно смотреть на твой уставший вид. Но я ничего не могу сделать».       Подобных писем у Инге за пару месяцев скопилось приличное количество. Он хранил их у себя и думал, что в достаточно надежном месте, но оказалось, что нет. Отец нашел письма. Нашел и прочитал каждое от корки до корки. Оскар имел смелость писать и откровенные пошлости, которые Инге не всегда нравились — ему начинало казаться, что он попросту игрушка Оскара. Именно такие письма привели отца в настоящую ярость.       — Какой же ты противный, Инге! Чтоб я больше ноги твоей у себя дома не видел...       С этими словами отец бросил под ноги Инге куртку и громко захлопнул перед ним входную дверь. Затем послышался басистый голос отца. Он что-то кричал своей жене, которая была в таком беспамятстве, что не понимала происходящего. Инге стоял перед дверью и рыдал, смотря на куртку под ногами. Руки трясло от боли и сожаления. Он не понимал, чем заслужил такие страдания. Завидовал Оскару, семья которого приняла бы своего сына любым. Ненавидел своих одноклассников, на которых их родители не жалели любви и денег.       Инге всю ночь провел в холодном подъезде, дожидаясь утра, и только тогда поплелся к Оскару. Ветер пробирал до костей. Инге шел через пустующий парк Остад и просто плакал. Плакал от безысходности. От холода. От жалости к самому себе.       Оскар, улыбаясь, открыл ему дверь, но улыбка быстро пропала, когда он увидел перед собой дрожащего от холода Инге.       — Они узнали, — всё, что смог выдавить Инге, прежде чем слезы покатились по его щекам с новой силой.       Оскар впустил его в квартиру и сразу же начал раздевать его. Инге думал, что даже для Оскара он стал не более чем вещью. Его тошнило от самого себя. Однако тот отвел Инге в санузел, где стал набирать теплую воду в ванну.       — Отец выгнал тебя? — почти шепотом спросил Оскар.       Инге только кивнул головой, греясь в воде. Он обхватил руками свои колени и спрятал в них лицо, стыдясь своей наготы. Его горло сжимало колючей проволокой. Оскар гладил волосы Инге, сидя на корточках рядом с ванной. Тишина ванной комнаты давила на уши, и казалось, что она вот-вот порвет барабанные перепонки.       — Думаю, родители будут не против, если ты пару дней переночуешь у меня в комнате, — тихо сказал Оскар.       «Мои бы убили нас», — мысленно ответил Инге, но вслух ничего не сказал, только сильнее сцепил руки вокруг коленей. Ему стало еще противнее. Оскар одет, непроницаем, а Инге гол и телом, и душой. Абсолютно уязвим. Если бы не теплая вода, он бы продолжил плакать.       Рука Оскара спустилась с волос на шею:       — Ты похудел.       Инге почему-то захотелось нагрубить, убрать его руку, но лишь поднял голову с колен и смотрел теперь на свои ноги под водой. Оскар опустил ладонь еще ниже, на спину. Он медленно вел пальцами по позвонкам.       Сделав над собой большое усилие, Инге сообщил:       — Я не ел сутки.       — Салат, суп есть, — Оскар убрал руку со спины и снова положил ее на волосы Инге. — Согрелся?       Уже действительно согревшийся Инге в халате Оскара сидел на кухне и, ссутулившись, ел горячий суп, который казался ему самым вкусным, что он вообще когда-либо пробовал. Оскар сидел рядом, смотря на Инге нежным, но грустным взглядом.       Было пасмурно. Кухня вся была поглощена блёклыми, сероватыми тонами, окна начали покрываться мелкими каплями, которые быстро перешли в крупный дождь с порывами ветра. Инге доел суп и пробубнил «спасибо». Оскар подсел рядом, чтобы обнять его. Крепкие руки сжали ослабевшую спину, и Инге уткнулся в плечо Оскара, как делал это всегда.       — Мы обязательно сбежим в Осло, и ты никогда, никогда больше не увидишь своих родителей, — с непоколебимой уверенностью говорил Оскар. — Поступишь в другую школу, я — в университет, и всё будет спокойно. Может, собаку или кота заведем. Представляешь? В Осло так красиво. Ты когда-нибудь был там?       — Я не доживу до этого, — тихо ответил Инге. — Меня не интересует будущее… Я хочу уехать прямо сейчас. Я устал терпеть.       Оскар ничего не ответил, но сильнее сжал его в объятиях. А потом отвел в свою комнату, где уложил Инге на кровать. Оскар спать не хотел, однако лег рядом и гладил его отросшие волосы.       — Хочешь, поиграю тебе на гитаре, когда выспишься?       — Хочу, — пробубнил Инге, проваливаясь в сон.       И Инге заснул, не ощущая желанной безопасности, руки так и продолжали ныть, но усталость была выше всего прочего. А проснувшись через пару часов, он обнаружил, что Оскар сидит на краю кровати и читает книгу. «The Broom of the System» — значилось на потрепанной обложке, которая была украшена геометрическим рисунком попугая. Инге все еще чувствовал себя уставшим, однако буря в душе утихла.       Оскар отложил книгу, когда услышал шевеление позади себя:       — Выспался?       — Не особо, — Инге сел на край кровати спиной к Оскару. — Меня тошнит. Приснилось, что я запираю дверь в свою комнату, а отец дергает ручку и орет, что убьет меня, а после разберется с тобой.       Инге снова заплакал. Он плакал, зная, что слезами ничего не решить. Но они все же скатывались по щекам. Они текли потому, что это единственное, что он мог сделать во всей этой гадкой ситуации.       И снова Оскар прижимал его к себе. И Инге шептал дрожащим, жалким голосом те слова, которые ему вовек не забыть:       — Пожалуйста, не оставляй меня… — он цеплялся руками за плечи Оскара и всхлипывал. — Не бросай меня. У меня никого нет, кроме тебя… Только ты остался… Даже если я противен тебе — не бросай. Не бросай, пока я не уеду от родителей… Пока отец не прекратит бить меня по рукам…       — Я люблю тебя. Как я могу оставить тебя? — шептал Оскар в ответ. — Как ты можешь быть противен мне?       Как в тумане прошли следующие несколько дней. Инге не появлялся в школе, и отцу названивали с просьбой объясниться, где его сын. Оскар, видя, в каком состоянии находится Инге, не лез к нему с желанием удовлетворить свое половое влечение и был даже едва заметно холоден. Родители Оскара не задавали вопросов. Очевидно, что они всё понимали. И понимали больше, чем следовало.       Инге вернулся к себе домой. Отец открыл ему дверь, смотря на него с каким-то презрением, смешанным со злостью:       — Я тогда не ясно выразился?       — Извини меня, пожалуйста… — Инге не смог сдержать слез.       — Я и подумать не мог, что ты такой противный, — отец нахмурился. — Хватит хныкать! Как девочка, ей-богу…       С тех пор отец стал постоянно копаться в его вещах, еще жестче контролировать посещаемость в школе. Инге потерял последние остатки желания жить. Он постоянно крутил в голове навязчивую мысль о том, чтобы броситься под машину или наглотаться тех таблеток, которых у матери было предостаточно. Но совсем маленькая крупица надежды держала его в шаге от того, чтобы убить себя.       И этой надеждой был Оскар.       Контроль отца привел всё к тому, что отношения Инге и Оскара превратились в короткие уединения в школьном туалете. На самом деле, Инге был рад даже этому. Оскар продолжал писать записки, но Инге сразу после прочтения выкидывал их.       «Я люблю тебя и буду любить тебя, несмотря ни на что. Родители спокойно отнеслись к нашим отношениям, но я не стал вдаваться в подробности. Ты им нравишься. Говорят, вежливый и спокойный парень».       А Инге читал их, не зная, что чувствует. Он не мог ощущать нечто возвышенное, что было под силу Оскару, ведь самые низшие потребности Инге — еда, сон, безопасность — никогда не восполнялись даже на середину. Он перестал ходить на теннис — не хватало сил. Так прошли недели и даже месяцы.       Инге исполнилось пятнадцать. Оскару — семнадцать. Они не смогли отпраздновать дни рождения друг друга так, как хотелось бы. Зато Оскар подарил Инге книгу. «Трудно быть богом» братьев Стругацких. С тех пор Инге полюбил читать. Это стало неким мостом между ними, ведь Оскар дарил лишь то, что читал сам.       Отец Инге сдал после того, как жену начало подводить здоровье. Она перестала выходить из дома, лишь изредка ее можно было увидеть в подъезде. И тогда Инге ощутил глоток свободы. Удивительно, но даже под страхом возможных побоев он сбежал из дома, чтобы переночевать дома у Оскара, пока родители того уехали в гости.       В ту ночь Инге снова полюбил. И полюбил страстно. Хотя в какой-то момент ему начинало казаться, что он в шаге от расставания. Оскар, не боясь помешать соседям, играл ему на электрогитаре «Staring At the Sun» — песню The Offspring, которую Инге не просто обожал, а считал частью себя. К тому моменту он достаточно освоил гитару, чтобы попросить Оскара научить играть и эту песню.       Соседи всё же пришли. Женщина в грубой форме попросила их заканчивать играть «сатанистскую» музыку и пообещала, что расскажет всё родителям. Оскар знал, что ему ничего за это не будет.       Только-только он закрыл дверь, и Инге напал на него с поцелуями, а дальше — всё как во сне. В их распоряжении наконец-то была просторная кровать, а не тесная кабинка в школьном туалете. И не было страха быть замеченными. Инге, возможно, был немножко груб в прикосновениях, но лишь потому, что соскучился. А после они заснули, крепко обнимая друг друга. Инге думал, что все ужасы позади. Что отцу больше нет дела до его личной жизни, ведь появилась более насущная проблема — здоровье жены.       Но не тут-то было. Отец встретил его утром, всё же стал кричать, материться, как-то обычно случалось, но даже не попытался наказать Инге побоями. Было заметно, что отцу тяжело кричать.       Тут, неожиданно, влезла мать, едва стоя на ногах:       — Все твои родственники теперь знают… кто ты, — она закашлялась и вцепилась в стену. — Dinine ihanet ettin.…       Инге неожиданно взорвался гневной речью, хотя предпочитал помалкивать, когда мать вставляла свои пять центов:       — А ты не предала? Сделала из себя черт пойми что… — увидев взгляд отца, он резко сбавил громкость голоса. — Меня никто не спрашивал, хочу ли я быть мусульманином, хочу ли я читать этот Коран, который мне пихала твоя мать. Это твои родственнички еще тебя не видели. Да ты, наверно, и не доживешь до того, как они приедут посмотреть Норвегию…       — Я надеялась на тебя, — она продолжала говорить на турецком, хотя Инге знал его еще хуже, чем английский. — Ты — разочарование семьи. Ты — ублюдок. Ты…       Она закашлялась так, будто подавилась собственной желчью и агрессией, которую со смаком выбрасывала на Инге. Отец раздраженно выдохнул, уходя в другую комнату.       — Вот, значит, как… Напомни-ка, кто меня воспитывал, а? — Инге упорно продолжал отвечать на норвежском. — Вот именно, что ты и твой муженек. Что ты хочешь от меня, если я живу в нищете? Если меня бьет мой же отец? Если моя мать называет меня ублюдком? Почему всех моих друзей любят родители, а я исключение?       Мать кинула на него взгляд, наполненный презрением, и тоже ушла. Инге остался наедине со своей злостью. Он знал ответы на все заданные вопросы, просто хотел получить их от матери. Она забеременела случайно, когда только-только переехала из Турции в Норвегию, от норвежца, с которым у нее был глупый роман. Они, черт знает зачем, расписались. Наверно, отца задушила вина, что он бросает бедную обрюхаченную женщину.       Первые годы их совместной жизни были прекрасны. Мать пользовалась тем, что ей теперь не нужно морочить голову поиском жилья в дорогой Норвегии, и что работать тоже не обязательно. Сиди себе с ребенком, да гуляй по набережной и паркам. Но реальность оказалась намного жестче.       Стоило Инге пойти в первый класс — отец поставил жене ультиматум: либо работай, либо проваливай. Ей пришлось идти работать уборщицей, ведь никакого толкового образования в Турции она не получила, а устроиться на стоящую должность в Норвегии без диплома — задача неисполнимая. Она привыкла, что в Турции работают связи, родственники, друзья. Здесь такое не катило.       Долго матери не удалось проработать уборщицей. Платили слишком мало — это не устраивало мужа. Тогда она пошла работать в забегаловку, где платили уже побольше. Там она и проработала несколько лет.       Инге в это время был предоставлен сам себе. Он даже не знал, что там происходит в отношениях родителей, и жил в информационном пузыре. У Инге не было надежных друзей, чтобы обсуждать с ними какие-то волнующие темы, поэтому в одиночестве шатался по улицам, мастерил, как и всякий ребенок, поделки из подручных материалов, которые не показывал родителям. Он знал, что им будет все равно.       Спроси Инге, чем он тогда интересовался, он не смог бы внятно ответить. У него не было любимых занятий. Даже просмотр фильмов и мультиков по телевизору его только удручал. Инге не мог веселиться, потому что ежедневно наблюдал за взаимной ненавистью родителей.       И тогда он вывел для себя железное правило, что показывать злость — это плохо, стыдно, неправильно. Что от злости другим становится грустно. Инге много злился, но держал это в себе. А когда злость уже нестерпимо рвалась наружу — плакал. Зато никому не делал больно.       Вот ответ на все вопросы.       Отношения Оскара и Инге превратились в нечто повседневное, и Инге это нравилось. Создавалось ложное ощущение чего-то семейного, которое Инге очень боялся потерять. Они стали чаще гулять, встречаться с друзьями и, в конце концов, чаще заниматься любовью.       Всё шло так размеренно, что Инге даже расслабился. Расслабился, конечно, относительно того, что с ним приходило весь прошлый год. Отец и мать все еще дико напрягали его. Особенно мать. Она стала выглядеть настолько жалко, что Инге тошнило. Он понимал, почему мать отказывается от медицинского вмешательства, почему продолжает употреблять. Одно очевидное слово. Депрессия.       Отец не пытался повлиять на ситуацию. Он будто бы только и ждал того момента, когда жена наконец-то испустит дух. Инге стыдился того, что тоже ждет этого момента. Стыдился настолько, что не рассказывал об этом даже Оскару. Инге было противно от самого себя, ведь желать кому-то смерти — это невообразимо, даже если человек натворил в своей жизни дерьма. Какой бы его мать ни была, она все еще оставалась мамой.       Инге видел, как мать буквально разлагается и умирает на глазах. Но это происходило медленно. Не в считанные дни, конечно. Целые дни, месяцы. Она не мылась. Тот смрад, что стоял от нее, въелся на подкорку в голове Инге. Всё это было так ужасно, что отец совсем прекратил ругаться на него. В доме стало невозможно находиться.       Инге казалось, что вместе с матерью умирает и он сам. Что-то в груди с каждым днем высыхало, разваливалось, но плакать не хотелось. Слезные железы будто вовсе лишились такой способности.       Тут же случилось и странное изменение в поведении Оскара. Он всё так же продолжал проводить время с Инге, однако в этом чувствовалась маленькая крупица обремененности, вынужденности. Оскар прекратил задерживать зрительный контакт. Он всё реже становился инициатором встреч.       Мать слегла, больше не вставала с кровати. Одним вечером на ее телефон поступил звонок от контакта «сестра». Инге был так удивлен, что несколько секунд держал телефон в руке и не отвечал на звонок. У матери все это время была сестра?! Инге знал, что все родственники матери живут в Турции, но тут, неожиданно, норвежский номер. «+47 22». «+47» — телефонный код Норвегии. «22» — городской код Осло.       Инге с дрожащими руками ответил на звонок.       — Сестренка, привет! — прозвучал приятный женский голос на турецком.       — Merhaba… — выдавил из себя Инге.       — Ой, а кто вы? Можно ей трубочку дать?       — Я — ее сын… — он сделал паузу, в панике пытаясь перевести в голове норвежский на турецкий. — Ей… она спит…       — Ох, вот как! Передашь ей потом то, что я скажу?       Инге только промычал на это. Голова кипела.       — Она отказывается от того, чтобы я приехала в гости. Тут ехать-то полчаса на поезде… Уже третий год не можем встретиться, представляешь? Я ведь так давно не видела ее, скучаю… Даже не знаю ваш адрес.       — Простите, вы хорошо знаете норвежский? Или английский… — жалобно пробубнил Инге на родном языке.       — Ja, ja! Jeg kan norsk veldig godt, — засмеялась она и повторила на норвежском все, что не понял Инге. — Сестра так плохо отзывалась о тебе, что мне даже не по себе. Нельзя ж так… Ну… Ты знаешь почему она не хочет встретиться? Она не любит меня?       Инге почувствовал, что эта женщина должна приехать. Что он стоит в абсолютно темной комнате, в которой невозможно даже разглядеть собственные руки, и наконец-то нащупал дверь, ведущую к свету и теплу. Почему-то голос этой женщины отозвался так глубоко в душе Инге, что он моментально решил для себя — ей можно доверять.       — Не знаю, но приезжайте. Она… — Инге так волновался, что начал запинаться, — она свободна. Приезжайте когда угодно…       И он продиктовал адрес.       — Вот прям завтра и приеду, пока свободное время есть. Поговорю с ней по-человечески, а то ишь, сестру ни во что не ставит… — женщина добродушно рассмеялась. — Ну, думаю, в час дня примерно буду уже в Драммене, в два до вас доберусь. Пойдет?       — Да, конечно…       — Тебя хоть увижу. Племянника своего… — она вдруг погрустнела. — Не надо ненавидеть себя за то, каким ты являешься. Мне тоже было тяжело, потому что… Ну, сам понимаешь. Знай, что я не считаю тебя неправильным. Я сама «неправильная»… Может, поэтому она не хочет со мной видеться?       Вопрос был риторическим.       Инге не придумал, что ответить, поэтому разговор быстро закончился. «Я сама неправильная»… Эти три слова бесконечно сквозили в мыслях Инге. Всё это время он, оказывается, был не единственный такой в семье, и эта информация была словно снег на голову.       Только Инге, поймавший надежду на то, чтобы исправить жизнь, совсем не подумал о том, как отреагируют родители на внезапный приезд тети. Что вообще это может изменить?       Она приехала ровно в то время, которое обещала. Отец был на работе. Инге открывал входную дверь с закрытыми глазами и с трудом смог посмотреть на женщину, стоящую перед ним.       — Какой ты большой, Инге… — пробубнила она ему в плечо, крепко обнимая.       Тетя начала заваливать его вопросами, но вместо ответа Инге просто провел ее в комнату, где спала обессиленная мать. Этот момент был ужасен. Инге не мог смотреть ни на мать, ни на разочарование в глазах тети. Она заплакала.       — Господи, что ты сделала с собой? — бормотали ее накрашенные губы. — Ты… Как ты могла так низко пасть? Да ты представляешь, как бы ты разочаровала нашу маму? Она ведь всю жизнь отдала нам…       Мать Инге смотрела на сестру с пустыми глазами. Она знала, что превратилась в живой труп, поглощенный своей зависимостью. Знала, что разрушила детство Инге, лишила его счастья и беззаботности. В ее сердце жила горькая правда: она — самое большое разочарование семьи, а не сын. Но никто не знал о ее борьбе, о том, как она каждый день сражалась с невидимым врагом, который медленно пожирал ее изнутри.       Инге отвёл тетю на кухню, где рассказал ей всё. Буквально всё. О побоях отца, о ненависти матери, об отношениях с Оскаром, об отсутствии близких друзей, о нищей жизни впроголодь.       С того момента всё стало меняться слишком стремительно. Тётя в этот же день поставила Инге в известность, что любой ценой возьмёт над ним опеку. Инге не верил в это. Ему казалось, что тётя просто шокирована, но не более.       Однако тетя была серьезна в своих намереньях. Через неделю она приехала еще раз и насильно потащила Инге в органы опеки, где ему пришлось рассказать всё. Там дело приобрело быстрые обороты. Он задрал рукава водолазки. Всё, что выше запястья, было покрыто шрамами.       Домой начали приходить сотрудники органов опеки. Им не составило труда заключить, что условия жизни просто отвратительны, а присутствие полуживой матери и агрессивного отца только укрепили их вердикт. Органы опеки в Норвегии — дело нешуточное.       Инге чувствовал себя выжитым. Он рассказывал всё Оскару, но тот не был впечатлен. Ни радовался, ни злился. Словно ему было совершенно на это плевать. У Инге не хватило сил выяснить, почему Оскар стал так холоден, почему так мало времени проводит с ним, почему постоянно пропадает непойми где. Всё было понятно и без выяснений.       Через пару дней Инге увидел Оскара, сидящего с Бигги на лавочке в парке. Бигги обнимал Оскара, а тот положил голову ему на плечо и что-то тихо рассказывал. Было солнечно. Инге ощутил себя втоптанным в грязь.       «Я люблю тебя. Как я могу оставить тебя?»       «Мы обязательно сбежим в Осло».       Инге наблюдал за ними еще, может быть, полминуты или минуту, и ушел домой. Вернее, в ту квартиру, которая тетя снимала для себя, пока разбиралась с органами опеки. Возвращаться в квартиру родителей было равно самоубийству.       Инге шел, не замечая, что плачет. Нет, рыдает. Просто захлебывается в слезах. Его бросили. Просто бросили, ничего не сказав. Вытерли ноги.       И теперь его ничего не держит в Драммене.